Партизаны в Бихаче

— И я не видел, только слышал, — все так же восторженно ответил Лиян.

— Да ты случайно сегодня не выпил? — подозрительно спросил комиссар.

— Если бы так! — искренне ответил бывший сторож. — Я уж три дня тоскую по Райке Сливич, по ракии значит.

— А все-таки вид у тебя такой, будто ты пьян.

— Да, я пьян! — пробурчал партизанский повар, задумчиво глядя куда-то в небо.

— Да от чего же тогда?

— Еще опрашиваешь от чего! Гости к нам идут, пролетарии. Вся Краина пьяна от радости, так неужели ж мне одному быть трезвым? Когда мы с Гаврилой сидели там, на холме, в охранении и слушали, как бьют их пулеметы, мне все казалось, что я нахожусь на великом пиру, какого еще не видели в этих краях.

— Смотрите-ка, как наш Лиян загорелся, будто омладинец! — одобрительно заметил комиссар. — И правда, сегодня все похоже на какое-то всенародное празднество, на пир, как сказал наш славный повар.

— Так точно, товарищ комиссар! — радостно воскликнул Лиян.

Но ротный поэт Джоко Потрк не дал ему продолжить. Он выбежал из колонны, встал рядом с поваром и начал декламировать:

Наши гости, наши сваты — Пролетарские отряды. Будет в Краине родной Пир у вас идти горой…

— И ракия течь рекой! — перебил его Лиян и продолжал:

Было б хорошо и мне Искупаться в той реке И на Козаре-горе Подремать потом в теньке.

— Да, ты-то можешь спокойно дремать себе в холодке на нашей Козаре, — заметил неулыбчивый командир роты, родом с Козары, — а вот врагов она встречает по-другому.

А фашист, ползучий гад, Получил ногой под зад И пустился без дороги Уносить скорее ноги, —

как из пулемета выпалил Джоко Потрк, так что Лиян изумленно воскликнул:

— Эй-эй, стой! Это я хотел сказать, а ты меня опередил! Что такое сегодня творится, все друг у друга стихи крадут, я у тебя, ты у меня.

— Ничего удивительного, — улыбаясь ответил комиссар. — Идут к нам дорогие гости, вот весь народ и поет от радости.

— Верно, — согласился с ним партизанский связной, родом из Лики. — Мы у себя в Лике под горой Стражбеницей, когда услыхали о приближении пролетариев, чуть изменили одну нашу старую песню и теперь гостей встречаем такими словами:

Лика дорогая наша — Полная златая чаша. Реки здесь молочные, Пироги, ватрушки сочные, А личанки как поют — Ноги сами в пляс идут!

— Что еще остается этому сожженному и разграбленному краю, — невесело проговорил хмурый комиссар. — Ничего не имея, он тебя хоть песней попотчует.

— Ничего, может, и жареный барашек найдется, — бросила пастушка Борка, весело сверкнув черными глазами. — Поглядите только на мое стадо, я его все это время по лесам прятала, чтобы врагу не досталось.

— Ну тогда ты тоже песню заслужила! — воскликнул Джоко Потрк и пропел:

Коло водит молодая Борка, Рядом с нею пляшет черногорка, К ним хорватка протянула руки, А Вахида, гордость Баня-Луки, Подает свой звонкий голосок: — Старый дядька Лиян кривоног!

— Ну вот, на тебе! Пляшут коло в честь боевого братства и не нашли ничего лучшего, как петь про мои кривые ноги, — обиженно проворчал повар Лиян и, назидательно подняв палец, добавил:

Ноги кривы — не беда, Я и с ними хоть куда. Главное — не подведут, От любого унесут.

— Насчет унесут это точно! — ехидно бросил кто-то из колонны.

Лиян с укором посмотрел на шутника и примирительным тоном сказал:

— А что, разве вы не помните, как нам недавно на концерте поэт Скендер Куленович читал свои стихи:

Если б, ноги быстрые, не вы, Ни за что бы не сносить мне головы.

— Ого, смотрите, как у нашего повара растет культурный уровень, — удивился комиссар. — Молодежь, берите пример со старика!

— Вот именно, пусть берут пример, — с обидой в голосе проговорил Лиян. — А сейчас я бы, товарищ комиссар, сбегал вниз до речки Япры на мельницу. У меня там знакомый мельник есть, я бы у него попросил немного муки нашим омладинцам похлебку приправить.

Лиян потянул за уздцы свою кухонную клячу, знаменитого плута Шушлю, и направил его вниз по узкой тропке. На повороте Лиян еще раз оглянулся и крикнул пастушке:

— До свидания, моя хохотушка, увидимся еще на войне. Сдается мне, что ты скоро в наших рядах окажешься.

5

Цоко-чоко-цок, цоко-чоко-цок!

Трам-драм, трам-драм!

Такой двойной перестук-перезвон доносится со стороны неприметной тропинки, которая сквозь густой кустарник круто сбегает вниз к неширокой речушке Япре. Узкий проход между скалами, по которому течет Япра, с незапамятных времен зовется Ущельем легенд.

Почему именно Ущельем легенд?

Да потому, что любой местный житель знает хотя бы одну-две удивительные истории об этом ущелье. А уж какой-нибудь замшелый дед или усатая древняя бабка, ого! Те знают их полный мешок, да сверх того еще найдется парочка, когда нужно задобрить пастуха, чтобы тот получше присмотрел за рыжей коровой со сломанным рогом.

Так что ничего удивительного, что и этот странный перестук, раздававшийся из-за кустов, наводит на разные мысли.

«Что бы это могло быть? Может, опять здесь происходит что-то таинственное? Может быть, так начинается одна из тех легенд, от которых ледяной мороз дерет по коже и кажется, будто огромный страшный некто с глазищами, как мельничные жернова, тяжело дышит у тебя за спиной?..»

Цоко-чоко-цок! Трам-драм!

Но стоит заглянуть за кусты, что скрывают тропинку, и вы сразу с облегчением вздохнете. Потому что тут же узнаете двух необычных путников и мигом разгадаете загадку таинственного стука. «Цоко-чоко-цок» — это не кто иной, как знаменитый конь повара Лияна Шушля, а «трам-драм» — понятное дело — сам бывший полевой сторож собственной персоной, с неизменной кожаной сумкой и фляжкой, краса и гордость краинских кашеваров.

Кожаные башмаки Есть нам как-то не с руки, Но ведь можно их сварить, Посолить и поперчить И, зажмурясь, проглотить!

Так напевает, спускаясь к речке Япре, славный повар. Он заранее радуется встрече со своим старым другом мельником Дундурием.

Автор этой книги тоже хорошо знал славного мельника Дундурия. Еще учась в первом классе гимназии, как-то раз рыбача на Япре, забрел я на его мельницу. Позднее я так описал эту встречу в одной из своих книг:

«В открытых дверях мельницы показалась огромная фигура старика в кожухе и бараньей шапке. Белый иней мучной пыли покрывал его косматую шевелюру и огромную бороду. Из этих густых зарослей весело поблескивали живые, светлые глаза и торчал мясистый красный нос, по форме напоминавший большую картофелину…

— А-а-пчхи! — раздалось оглушительное чихание из-под копны взъерошенных волос, словно выстрелила пушка, из которой палят во время сельских праздников, и вся фигура старика на миг окуталась облачком мучной пыли, поднявшейся с бороды, усов, волос, меховой шапки и кожуха. — А-а-пчхи! Прохватило меня этим чертовым сквозняком на мельнице…»

Если бы сторож Лиян в детстве хоть немного научился грамоте, то смог бы описать свою первую встречу с Дундурием, происшедшую еще в прошлом веке, лет эдак пятьдесят с хвостиком назад. Теперь эту встречу помнит только самая старая верба, что растет рядом с мельницей, но она уже совсем оглохла и даже с ветром больше не разговаривает — куда ей рассказывать разные там истории про поваров да мельников. Довольно и того, что мельница не переставая поет свои скрипучие сказки-побасенки.

Ох как хорошо повар Лиян помнит свою первую встречу с Дундурием! К чему тут книги и те три десятка черных муравьев, что зовутся буквами! Она так глубоко запечатлелась в его сердце, что при одном лишь упоминании имени мельника в груди у бывшего полевого сторожа всегда начинают весело стучать невидимые часы — его сердце: «Дун-ду-рий, Дун-ду-рий!»

Тогда Лиян был восьмилетним мальчуганом, круглым сиротой без отца и матери. Он пас овец у местного богатея, заносчивого и чванливого, которого в деревне все звали Дрекавацем, то есть крикуном, за его скверный характер. В жаркий летний полдень, пока овцы, закрытые из-за жары в хлеву, дремали в холодке, мальчик помогал по хозяйству в доме или работал в поле.

Однажды его послали на мельницу Дундурия с тяжеленным мешком пшеницы и наказом поскорее ее смолоть.

Дундурий в ту пору был здоровенным детиной, косая сажень в плечах. Он мог на спор съесть в один присест целого жареного барашка, разбивал о свою голову глиняные горшки, мог поднять на плечи и обнести вокруг мельницы взрослого бычка и даже небольшую лошадь, а как-то в городе на ярмарке боролся с медведем и повалил его.

Все это он, разумеется, делал на спор. Он страшно любил спорить на что угодно и с кем угодно.

И в тот день, увидев перед своей мельницей хрупкого, худенького парнишку с огромным мешком на спине, великан Дундурий удивленно пробасил, прикидывая тяжесть мешка:

— Ты это на спор, что ли, пер из самой деревни до мельницы?

Вспотевший мальчик опустил свою ношу на землю и печально ответил:

— Нет, дядя Дундурий, не на спор. Это меня нагрузил хозяин Дрекавац и наказал побыстрее смолоть зерно, а то, говорит, открутит голову и мне и тебе, если не сделаем, как он велел. К нему в гости пришел кум Касалица, вот он и хочет накормить его горячей погачей, оладьями, слоеными пирогами да лапшой.

— Что?! Какой-то паршивый Дрекавац собирается мне голову открутить?! — загремел Дундурий. — Это он мне угрожает? Мне и медведь пробовал голову открутить, да я его самого об землю так хряснул, что вся Боснийская Крупа затряслась. Я сам отверну голову и Дрекавацу, и его лошадям, и корове, и коту, и куму Касалице…

— А как же тогда с пирогами, оладьями и лапшой для кума Касалицы? — озабоченно спросил мальчик и заглянул в свой мешок.

— Погоди, сделаю я лапшу из него самого и из этого болвана Дрекаваца, они у меня сами в лепешки превратятся. Изрежу на мелкие кусочки, как самый мелкий табак, и набью в свою трубку! — негодовал Дундурий. — Какая наглость заставлять нести такую тяжесть бедного сироту, ведь ты же не вьючная лошадь! А я-то думал, ты об заклад с кем побился, что дотащишь этот мешок до мельницы.

— Нет, дядя Дундурий, я и не умею биться об заклад, — признался мальчик.

— Ох ты, бедолага мой… Как, говоришь, тебя зовут-то?

— Илия, — тихо произнес мальчик и скромно опустил взгляд.

Тогда никому и во сне не могло присниться, что из этого скромного, молчаливого парнишки со временем вырастет хитрый полевой сторож, настоящее имя которого все быстро забудут, а станут называть за лисью хитрость просто Лияном. Кто бы мог подумать, что этот самый Лиян со временем станет знаменитым партизанским поваром, да к тому же еще в ударной омладинской роте, что он на своих кривых ногах прошагает через столько боев народно-освободительной войны и революции! Так что повнимательнее приглядывайтесь к каждому мальчишке и с уважением кланяйтесь полевым сторожам, ведь никто не знает, кем они могут стать завтра.

Дундурий поддел указательным пальцем мешок с пшеницей, пригнулся почти до земли и велел:

— Садись, Илиян, сынок.

Парнишка удивленно спросил:

— Куда садиться?

— Садись мне на шею, пойдем к твоему хозяину Дрекавацу и спросим, зачем он мучает бедного сироту. Я ведь про тебя уже слышал, только вот имени не знал.

— Но мне, дядя, стыдно на тебе верхом ехать, — пробормотал маленький Илиян, будущий Лиян.

— Да чего там стыдиться, милый. Ты же совсем заморился, пока тащил такой здоровенный мешок, теперь тебе отдышаться надо. Давай влезай побыстрее!

Взобрался Илиян на шею Дундурию, и они тронулись в путь вниз по ущелью. Парнишка посмотрел на свой мешок, который мельник нес на одном пальце, и предложил:

— Дядя, давай мне мешок, я его на спину взвалю, так и твоему пальцу и тебе легче будет.

— Ага, хорошо, что ты мне напомнил про мешок! — воскликнул богатырь. — Я его отдам на хранение моему другу Кундурию. Эй, Кундурий, иди-ка сюда!

Откуда-то из-за мельницы раздался топот, и, прежде чем маленький Илиян пришел в себя от удивления, к ним подскакал резвый вороной конь и весело заржал, словно говоря: «Вот он я, зачем ты меня звал?»

Мельник развязал мешок и поставил его перед конем.

— Дорогой мой Кундурий, угощайся, это тебе посылает твой родственник Дрекавац. Он говорит, что рысью ты бегаешь гораздо лучше, чем его кум Касалица.

Кундурий только махнул хвостом, будто хотел сказать: «Тоже мне рысак нашелся на двух ногах! Добро бы еще Касалица и Дрекавац вместе бежали, тогда бы хоть у них двоих четыре ноги было, да и то далеко бы им было до хорошей лошади».

— Ешь, ешь, Кундурий, — снова сказал коню хозяин.

Воронок навалился на пшеницу, зерна так и захрустели у него на зубах. А Дундурий зашагал вниз по Ущелью легенд, громко напевая:

Касалица угощенье ждет, А Кундурий пшеницу жует.

Маленький всадник Илия стал так громко смеяться, как, наверное, не смеялся сколько себя помнит. Он впервые в жизни услышал песню, в которой говорится о том, что он сам видел и знал.

— Ха-ха, Касалица ждет, а Кундурий жует! Ха-ха-ха, как это ты так складно, дядя Дундурий, одно за другое цепляется и звенит, как колокольчик у овцы на шее: кок-чок, ждет — жует!

— А-а, для этого надо иметь голову на плечах, а в голове — веселый серебряный звоночек. Только тряхнешь головой, расправишь плечи, и он сразу — звяк-звяк — зазвенит, зальется в тебе, — стал расписывать Дундурий, обрадованный тем, что мальчику понравилась его песня. — Тебе остается только открыть рот — и песня сама польется, как вода по мельничному желобу. Ты когда-нибудь видел мельничный желоб?

— Видел, дядя Дундурий. Это такое большое выдолбленное на дерева корыто, по которому бежит вода и крутит мельницу.

— Так-так, вот и моя глотка — тоже желоб, только что чуток поменьше, но зато мой голос слышно дальше, чем любую мельницу под Грмечем, особенно если это горло сальцем смазать.

Для наглядности детина завопил так, что его голос громом прокатился по всему ущелью:

Ну, Дрекавац, береги свои кости, Мы с Илияном идем к тебе в гости!

Песня полетела, полилась по долине реки Япры и донеслась до маленькой деревушки, что была на другой стороне ущелья, раньше, чем наши два героя, большой и маленький, спустились в низину, подойдя к опушке леса. Перепуганный Дрекавац выскочил на крыльцо и закричал своему куму Касалице:

— Ой, кум, беда! Слышишь, как он там поет и грозит? Это тот самый разбойник-мельник, Дундурий, вот только не знаю, что это за Илиян, который идет вместе с ним.

— Илиян! Уже по одному имени видно, что это тоже какой-то здоровенный верзила. Не мешало бы нам от беды подальше у тебя на чердаке схорониться.

— Верно, кум, лезем скорее на чердак от беды, а то не сносить нам головы! — прошипел Дрекавац, как рассерженный гусак, и мигом взлетел по деревянным ступенькам на темный чердак, откуда закричал своей хозяйке: — Выгляни-ка на дорогу, кто это там идет с Дундурием?

Остроносая жена Дрекаваца по прозвищу Крешталица — стрекотуха, злющая, как дикая кошка, и ядовитая, как змея, выглянула на узкую проселочную дорогу и, изумленно всплеснув руками, заверещала от страха:

— Ай-ай, идет не человек, а гора, а на нем… а на горе-то…

— Что на горе, говори! — рявкнул Дрекавац, чувствуя, что язык еле ворочается у него во рту, точно налитый свинцом.

— Ай, горе мне, на горе-то…

— Черт в норе! — досадливо закончил Дрекавац, у которого язык уже совсем одеревенел, как буковый валёк, которым девушки у ручья колотят конопляное белье.

— На горе… на горе… не чр-мр… нр-гр… — Крешталица, кажется, совсем потеряла дар речи.

На это кум Касалица заухал, подобно филину, со своего чердака: