Помоги проекту - поделись книгой:
Допросы были короткими.
— Коммунист?
И выстрел заканчивал разговор.
Мятежники хватали людей и на улицах.
Проходил по Саперной паренек.
— Рабочий?
— Да… С Красновосточного завода.
И этого было достаточно… Паренька продолжали бить, даже когда он был мертв.
Но недолго хозяйничали бандиты. В городе завязывались бои. Кольцо революционных отрядов сжималось вокруг Ташкента.
Чувствуя приближение конца, снова попрятались в свои норы американские и английские дипломаты, срочно меняли документы и одежду их разведчики. Пресловутый Бейли бежал в горы. Осипов скрылся еще раньше.
Мятежники были разгромлены на третий день после выступления. 21 января 1919 года Ташкент стал свободным.
Имена погибших четырнадцати комиссаров остались в памяти людей.
В тот тревожный год журнал туркестанских комсомольцев «Юный коммунист» писал от имени молодежи:
«…Их смерть, их страдания заставляют нас поклясться продолжить начатое ими дело; поклясться крепко держать знамя, обагренное их кровью, знамя коммунизма».
А четырнадцать комиссаров и поныне живут. Они первыми встречают у ташкентского вокзала всех, кто приезжает в узбекскую столицу.
Встретили они и Кадыра-ата и его внука, когда те приехали в Ташкент. Усману показалось, что комиссары шагнули с огромного пьедестала им навстречу…
В узбекской столице
Прямо с вокзала Кадыр-ата направился с внуком к своему старому приятелю. Хозяин очень обрадовался гостю. Не успели путники умыться, как на столе, словно по мановению волшебной палочки, появилось угощение.
Вернулся из университета сын хозяина — аспирант, высокий, стройный молодой человек, с буйной шевелюрой черных волос, тонким, словно чеканным лицом и удивительно живыми глазами.
— Будущий профессор истории. Академик! — с улыбкой кивнул на сына хозяин.
Аспирант весело расхохотался.
— А что, — вступился Кадыр-ата, — у русских есть такая поговорка: «Плохой тот солдат, который не мечтает стать генералом».
Аспирант оказался веселым, общительным человеком. Через каких-нибудь полчаса они разговаривали с Усманом, как давние знакомые. Усман рассказал о своем увлечении историей, о кружке.
— Выходит, мы коллеги! — подхватил аспирант. — Значит, вместе будем двигать историческую науку! — Он дружески хлопнул Усмана по плечу.
Узнав, что гости приехали поближе познакомиться со столицей, аспирант вызвался быть их экскурсоводом. И, разумеется, прежде всего привел путешественников к своему университету, познакомил с его историей.
…По коридорам мужской гимназии шел необычный посетитель. В новом халате, в белоснежной чалме. Он шел медленно, часто останавливался.
Все восхищало его. Классы, учебные кабинеты, библиотека, приборы.
Потом, через несколько дней после посещения гимназии, этот человек напечатал в ташкентской газете стихи:
Под стихотворением стояла подпись: Закирджа́н Фуркат.
Великий узбекский поэт впервые был в гимназии в 1890 году. Все увиденное в стенах этого лучшего в то время учебного заведения его не только восхитило.
Из гимназии поэт вышел грустный, полный раздумий.
«Ни одного узбекского юноши… — думал он. — Ни одного! Путь в науку закрыт им. Только мне удалось побывать в этом здании несколько минут… Гостем…»
В сквере перед гимназией стояла чугунная статуя первого губернатора Туркестанского края, полновластного хозяина Кауфмана.
Поэт долго, внимательно смотрел на всадника. Вероятно, в эти минуты родилось и другое стихотворение. Это был гневный голос против несправедливости.
Нет, такие стихи не появятся в газете. Рукопись будет уничтожена, а Фурката вышлют из Ташкента. И вскоре он уедет за границу.
Но поэт увидит, как прогрессивные люди России — учителя, врачи, инженеры, работающие в здешних краях, — стараются передать свои знания молодежи. И родятся горячие призывные строки:
Но двери институтов и школ открылись для узбекской молодежи только после Великого Октября.
— Вот смотри, — сказал аспирант Усману, показывая на мемориальную доску, на которой были высечены строки из декрета об основании университета и подпись Владимира Ильича Ленина.
— Да, — протянул Кадыр-ата. — Помню, это был тысяча девятьсот двадцатый год. Тяжелое было время! В России разруха, голод, а Ильич подумал и об этом. — Старик кивнул на университет. — Можно сказать, на краю земли создал такой институт высшего класса.
— Между прочим, — заметил аспирант, — Ленин не только подписал декрет, а прислал несколько поездов с книгами, приборами. Прислал русских ученых.
Много узбекских юношей и девушек прошло через аудитории этого старейшего учебного заведения Средней Азии. Где только сейчас не работают его выпускники! Они уже сами воспитали тысячи специалистов: преподавателей, геологов, физиков.
Усман был, что называется, настоящим историком и интересовался всем.
— А где же тот чугунный губернатор? Как его?.. Кауфман.
— А! — рассмеялся аспирант. — Сняли…
Потом они ездили по всему городу, и аспирант указывал то на здание новой школы, то техникума, то института.
— Ташкент — город студенческий, — не без гордости сказал он.
Усман не отрывал взгляда от окна автобуса. На некоторых улицах ветви деревьев почти сплелись, образуя зеленые туннели.
Раньше город был одноэтажным. Теперь и там и тут поднимаются вверх огромные здания, словно хвалятся друг перед другом своей высотой и величавостью. Их много сейчас, таких зданий…
Трудно представить, что вместо широких площадей, на которых переливаются всеми цветами фонтаны, вместо прямых улиц тянулись ряды глиняных кибиток.
Вместо теперешних гостиниц в грязных переулочках располагались караван-сараи, караван-дворцы. Название громкое, но в жизни выглядело все куда скромнее. Под навесами отдыхали кони, верблюды, ослы. В глинобитных комнатках приехавшие пили чай и спорили о ценах на товары. Многим из этих путников ранним утром предстояло раскладывать свои товары на базарных площадях.
— «Таш-кент» — «Каменный город», — рассказывал аспирант. — Ему более двух тысяч лет. Много в нем древних названий. Сохранились названия двенадцати ворот города: Бешага́ч, Сагба́н, Лабза́к… Но это только названия. Вот, например, «Бешагач» — «Пять деревьев». Нет теперь таких ворот. А вместо пяти деревьев раскинулся сейчас большой парк — «Комсомольское озеро». Особенно хорошо на озере в жаркий день. Лучшего места в городе не найдешь.
— Мы съездим туда? — спросил Усман.
— Обязательно! И на стадионе «Пахтакор» побываем. Знаешь, сколько там мест? До шестидесяти тысяч болельщиков умещается. Рядом со стадионом — Дворец искусства. Съездим и туда. Очень интересное сооружение. Этакий серебристый цилиндр.
— Вот здесь на моей памяти позвякивала конка… — улыбнулся Кадыр-ата.
— Русский писатель Салтыков-Щедрин когда-то упоминал о Ташкенте, как символе глухой окраины, — сказал аспирант. — Я наизусть помню его слова: «Если вы находитесь в городе, о котором в статистических таблицах сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, богоугодных заведений нет, острог один и т. д., — вы можете сказать без ошибки, что находитесь в самом центре Ташкента». С большой горечью были написаны эти слова!
— Можно, я их запишу? — попросил Усман.
— Дома я дам тебе книгу… А теперь мы говорим так: если вы находитесь в городе с миллионом жителей, о котором сказано, что здесь есть Академия наук, университет, пятнадцать институтов, тридцать семь техникумов, сотни школ и училищ, десятки библиотек, более шестидесяти больниц, телецентр, шесть театров, десятки кинотеатров, клубов, дворцов культуры и т. д., то вы можете сказать без ошибки, что находитесь в Ташкенте.
Локоть и экватор
Дома, за чаем, разговор снова зашел о Ташкенте, его истории и достопримечательностях.
— Представь себе такую картину, — говорил аспирант Усману. — Окраина города. Пустырь. Ни деревца. Просто сухая земля. В ней закладывается фундамент будущей текстильной фабрики. Люди пришли как на праздник. Седой высокий человек берет в руку первый кирпич. В другой у него — мастерок.
Подходит русоволосая женщина с бумагой, свернутой трубочкой, опускает ее в бутылку и торжественно укладывает бутылку на дне рва. Потом уже ложится кирпич.
— А что это за трубочка? — спросил Усман.
— Трубочка? — Аспирант секунду-другую думал, потом, тряхнув своей красивой шевелюрой, сказал: — Ну, я бы так ее назвал: «голос из века»… Пройдет, скажем, сто, а может быть, двести лет — жизнь будет совсем другой. Техника, градостроительство, зодчество — все это шагнет далеко вперед. И конечно, нынешние фабрики, заводы безнадежно устареют. Не только станки и машины, но и сами здания. И вот когда будут сносить, например, нашу фабрику, люди могут обнаружить эту самую бутылку с запиской. Развернут и прочтут: «Фабрика была заложена в таком-то году такого-то века… Когда жил и творил известный узбекский историк Усман Ангренский…»
Усман рассмеялся. Улыбались и Кадыр-ата и его друг.
— А что, все может быть, — сказал отец аспиранта, держа в руках пиалу. — В наше время не мудрено такое. Из простого народа выходят настоящие ученые. На весь мир славятся.
— Так вот, — продолжал аспирант, отпив несколько глотков из пиалы, — положили эту самую бутылку, а поверх нее — кирпич. Собравшиеся аплодируют. Горячо, радостно. Аплодирует и седой, высокий человек. Это Юлда́ш Ахунбаба́ев — первый президент нашей республики.
— Да-а, — протянул отец аспиранта. — Закладка фабрики и впрямь была большим праздником. Еще бы! В городе рождалась настоящая промышленность. Но уже тогда люди задумались. Построить-то построим… Только кто же будет работать на новых, сложных машинах? Это тебе не кустарный станок.
Много девушек и женщин хотели бы делать ткань, но они носили паранджу[2] и лица их были закрыты чачва́ном, через который едва пробивался свет. Разве с такой сеткой на лице подступишься к машине, сделаешь веселую, яркую ткань?
— Скажите, а как к нам попал чачван? — спросил юный историк. — Я слышал, что это обычай не наш.
— Совершенно верно, — подтвердил старик. — Его принесли к нам иноземные завоеватели много веков назад. Но, как говорят, слава Магомету, что теперь с ним покончено. Помню, как в двадцатые годы на всех площадях города горели костры. Дым был черный, зловонный… Это сжигали паранджи. О, что творилось! Не просто, не просто было открыть лицо женщине!
И действительно, религиозные фанатики преследовали смелых женщин, сбросивших чачван, от них отказывались отцы, братья, мужья, их убивали из-за угла.
В мае 1928 года сотни женщин вышли, чтобы проститься с любимой артисткой Турсуно́й. Ее зверски убил муж. Он не хотел, чтобы Турсуной выступала на сцене, и ударом кинжала оборвал ее песню.
Фанатики грозили, что такая участь ждет всех, кто пойдет против святых законов религии.
Но гибель Турсуной вызвала возмущение и гнев.
С этими стихами обратился к женщинам замечательный узбекский поэт Хамза́.
Еще ярче запылали костры на площадях городов. Сотни женщин впервые вышли на улицы с открытыми лицами. Отныне они тоже будут строить новую жизнь. Многие ташкентские девушки пришли на текстильную фабрику, стали прядильщицами, ткачихами.
— Хорошую построили фабрику, — сказал отец аспиранта. — Ткань так и льется из машины. А до того делали ее на кустарных станках. С большим трудом. Да и той мало станок давал, всего несколько локтей…
— Локтей? — удивился Усман. — Каких локтей?
— О-о! — поднял брови хозяин. — Была такая мера…
Объяснять он начал издалека.
…Хлопковые поля подходят к самому городу. По разбитым проселкам с однообразным скрипом ползут арбы. Над дорогами весь день висят облака пыли. Хлопок везут и везут…
Скупщики мнут в пальцах белые, нежные комочки. Потом звучно хлопают по ладоням. Идет торг.
На вырученные деньги крестьянину нужно многое купить. И в первую очередь одеться.
Приказчик ловко накручивает на свой локоть ткань, придерживая ее конец пальцами.
Такова мера. За десяток локтей ткани крестьянин отдавал все, что выручал от продажи хлопка. А сколько времени, труда затратил он, чтобы вырастить его!
Как ни странно, но в этом древнем краю хлопка до революции не было ни одной текстильной фабрики.
Ткань привозили издалека, и глубокой тайной оставалось чудесное превращение хлопка в ситец и сатин.
Сейчас это крупнейшее предприятие — Ташкентский комбинат объединяет семь фабрик, три завода и десятки мастерских. Целый городок вырос на бывшей окраине Ташкента.
Неумолчный шум веретен. Шесть тысяч станков, как шесть тысяч волшебников, превращают нити в чудесную ткань. На ней разбросаны весенние цветы, похожие на те, которые вспыхивают в майской степи под Ангреном. За год комбинат выпускает двести миллионов метров такой ткани.
«Двести миллионов!» — удивился Усман. Да, это не локти какого-то торговца!
Разумеется, комбинат не единственное промышленное предприятие сегодняшнего Ташкента. Город выпускает экскаваторы, ткацкие станки, мостовые краны, хлопкоуборочные машины, радиотехнические изделия. Всего не перечислишь… Фабрики и заводы узбекской столицы работают не только для своей республики. Машины и станки с ташкентской маркой едут во многие страны.
Аплодисменты
У каждого есть свой любимый конек.
Поделиться книгой: