Помоги проекту - поделись книгой:
4. Второй штурм и падение Кронштадта
Мы уже писали о планах юного красного полководца непрерывно стрелять день и ночь по городу и фортам, но основной огонь сосредоточить по линкорам и двум фортам. Провал первого штурма заставил командование 7-й армии перейти от шапкозакидательного настроения в отношении «матросни» к преувеличенным страхам. Боялись перехода кронштадтцев в наступление. Планы этого наступления у ВРК и штаба обороны существовали до первого штурма Кронштадта, но по мере пополнения 7-й армии новыми частями, значительного усиления артиллерии и авиации Кронштадт решил дождаться таяния льда. Два-три дня после первого штурма еще существовали какие-то надежды на восстание в Петрограде, на Балтийский флот, но они быстро исчезали. По мере усиления 7-й армии настроение Тухачевского улучшалось. 11 марта он сообщал Каменеву: «Продолжается сосредоточение. 79-я бригада прибыла и завтра с рассветом выступит в исходное положение. ТАОН-ы сегодня занимают позиции, и завтра днем будет закончена пристрелка. Сейчас в воздухе 29 аэропланов вылетели на Кронштадт. ‹…› Налегаю вовсю на организацию огня; весь Кронштадт как на ладони, и, по-моему, при хорошем огне мы его разобьем, тем более что ясно видны тыльные части фортов без прикрытий»[527].
Форты и линкоры ответили на обстрелы батарей 7-й армии. Постепенно огонь с обеих сторон возрастал. Николаев 12 марта дает подробную картину разрушений: «В 5 часов дня открыт частый огонь по Ораниенбауму, в частности, спасательной станции, разбито депо, разорвана связь, разбит дом бригады. Снарядов 15 упало в центре города, 7 снарядов упало вблизи дома Особотдела, попадания меткие. ‹…› Часть штабов эвакуируется в окрестные деревни, боясь ураганного огня по городу»[528]. Если у защитников Кронштадта не было заметно упадка духа, несмотря на штурм, частые артобстрелы и бомбежки, то на бойцов 7-й армии огонь с мятежных фортов и линкоров действовал удручающе. В сводке политотдела 11 марта сообщалось: «1-я батарея артдивизии, 187-я бригада. ‹…› настроение команды ухудшается вследствие сильной бомбардировки мятежниками г. Ораниенбаума и окрестностей и нашего неудачного наступления»[529].
Несмотря на то, что интенсивность обстрелов Кронштадта возрастала, мощный огонь фортов и линкоров приводил командование 7-й армии к неутешительным выводам. Вечером 13 марта Николаев докладывал: «Сообщаю, что день 12 и до половины 13 марта прошел под обычным периодическим и частым обстрелом неприятельского огня, редким ответом с нашей стороны. ‹…› Наступление отложено в силу медленного подвоза артиллерии ТАОН. Наступление предполагается на 14–15 марта. На артиллерию мы рассчитывать не можем. Она может служить для подъема духа наступающим колоннам – не больше. Дредноуты заставить замолчать мы не можем береговой артиллерией, форт „Краснофлотский“ не достает. Немедленно неприятель против нас имеет 114 орудий, из них в наш боевой участок могут стрелять 94»[530].
14, 15, 16 марта артиллерийский огонь 7-й армии усилился, мощь и точность его возросли. Особенно активно заработали батареи 16 марта, накануне штурма. Тухачевский был вынужден отложить штурм на один день из-за восстания в его любимой части, в 79-й бригаде (см. выше). После более чем жестокого наказания восставших он решил, что 7-я армия готова к штурму, несмотря на то, что еще не получил всю движущуюся ему на помощь артиллерию. Из-за страха перед таянием льда и из-за усиливающегося давления Троцкого, Зиновьева и других высших руководителей Тухачевский отдает приказ о начале штурма крепости в ночь на 17 марта: «В ночь с 16 на 17 марта стремительным штурмом овладеть крепостью Кронштадт». Приказ предписывал: «Группам ограничится занятием лишь наиболее препятствующих движению фортов. Соблюсти полную точность и стремительность движения колонн»[531]. Арканников был вынужден признать, что от такой плохой организации обороны «…начали сдавать кой-какие орудия, войска переутомлены тяжелой службой в постоянном напряжении»[532].
Но, помимо усиливающегося давления политического и военного руководства Советской Республики, у Тухачевского была и более веская причина захватить Кронштадт как можно скорее – метеорологические условия. Лед мог тронуться в любой момент, и тогда Кронштадт становится неприступен; Петроград, несмотря на высылку тысяч матросов, на усмирение рабочих, с одной стороны, и подкупа их качественным продовольствием, с другой, возможно, сдался бы флоту без особого сопротивления. 13 марта Тухачевский обратился с запросом в штаб Балтфлота: «…срочно донести по опыту прежних лет, когда возможно ожидать вскрытия льда Финзалива или приведение в состояние, исключающее возможность сообщения по нему с Кронштадтом»[533]. Ответ он получил незамедлительно: «…за последние 30 лет самое раннее вскрытие льда в районе Кронштадта было 28 февраля, а самое позднее 14 мая. Среднее нужно считать в 25-х числах апреля. Нынче нужно ожидать вскрытие близко к среднему, если будет теплая погода, так как средняя толщина льда обыкновенно бывала 11 дюймов, но зато имеется толстый снежный покров, который мешает льду таять»[534]. Вопрос о состоянии льда становился важнейшим вопросом битвы за Кронштадт. В Кронштадте молились верующие и неверующие, чтобы лед тронулся как можно скорее. Командование штурмующих не могло открыто молиться, но, наверно, про себя обращалось к отвергнутому Богу, молясь, чтобы лед не тронулся, а также к новым богам – Марксу и Энгельсу, Ленину и Троцкому с такой же просьбой. Тухачевский 9 марта говорил по телефону Каменеву, что, хотя у штурма был «исход паршивый», он получил удовольствие от того, что «Севгруппа сумела пройти по льду, чего отчаянно боялась»[535]. Но с каждым днем воспоминания о проходе по льду забывались, а начавшаяся оттепель была перед глазами. Николаев сообщал вечером 13 марта о настроении частей Южной группы: «Вера в успех, при наличии частей в настоящее время и их качества, чрезвычайно шатки, ибо еще есть естественное препятствие. При наступлении тепла лед покрылся водой местами до колен и выше, что больше всего страшит сухопутную армию. Они никак не верят, что лед крепкий, и вода эта временно, до трещин льда, и она вся уйдет под лед, и что вообще провалиться нельзя. Надо сказать, что это имеет наиболее серьезное значение при штурме»[536]. Войска были охвачены новой психической болезнью – ледобоязнью. 14 марта произошли волнения в 501-м полку Сводной стрелковой дивизии. Политотдел Южной группы докладывал: «Красноармейцы, ‹…›, собравшись, заявили, что не желают идти в наступление на Кронштадт, мотивируя это нежеланием вести бой на льду, но не отказываются обороняться на суше»[537]. Несмотря на все уверения командования, что лед прочен и надежен, тревога нарастала. В 24 часа 15 марта разведка 7-й армии докладывала: «Войсковой разведкой отмечается сильное таяние снега и появление воды над льдом в Финзаливе»[538].
Части Северной группы начали наступление в 2:45, на 15 минут раньше, чем предписывал приказ Тухачевского. Данные о начале выступления Южной группы находятся в приказе Тухачевского. Она должна была вступить на кронштадтский лед в 4 часа утра 17 марта. Но в приказе командования Южной группы – в 3 часа. По воспоминаниям командира Сводной дивизии Дыбенко, передовые части выступили в 1:30, а «в 2 ч. 15 мин. на лед вступили последние резервные полки»[539]. Южная группа состояла из 27-й дивизии под командованием Путны и Сводной дивизии под командованием Дыбенко, в которой бойцов было в четыре раза больше, чем в Северной группе. Но в Северной группе под командованием Казанского были сосредоточены курсантские части: 8-е Петроградские командные курсы, 1-я Петроградская школа, Смоленские курсы, 1-я Петроградская военно-топографическая школа, Высшая автомобильная школа, а также отборные подразделения 11-й Петроградской стрелковой дивизии. В обстановке мертвой тишины, боясь себя преждевременно обнаружить, части начали наступление на Кронштадт. Лучшими частями Южной группы были Петергофские командные курсы и полк Особого назначения. 561-й Стрелковый полк и 79-я бригада считались ненадежными. Начальник главного штаба Красной армии П. П. Лебедев четко охарактеризовал различное настроение перед атакой в Северной и Южной группах: «Настроение частей Северной группы воинственное. Южной группы – устойчивое»[540]. Впереди колонн шли проводники-разведчики, за ними штурмовые группы. Один из участников штурма, петергофский курсант Н. А. Степанов описывал их: «При головных полках были организованы ударные группы, в частности ударная группа полка Особого назначения была накануне снабжена ножницами для резки проволочного заграждения, перекидными лестницами на случай, если лед перерезан или разбит, и осветительными ракетами. Одета ударная группа была в белые халаты с головными капюшонами, каждому ударнику было выдано по два индивидуальных пакетика, чтобы сразу каждый на случай ранения мог сделать себе перевязку. Было выдано достаточное количество гранат и по 200 патронов каждому. ‹…› Пулемёты везлись группой на саночках, как и запасные орудийные замки»[541]. Дыбенко вспоминал об обстановке наступления: «Одетые в белые халаты движутся разведчики и дозорные впереди своих полков. Кругом мертвая тишина. Лишь изредка – негромкая отрывистая команда. Поскрипывает под тысячами ног снег. За колонной непрерывной змейкой тянутся телефонные линии. Во мраке ночи на льду и белом снегу чернеют точки: это контрольные посты с присосавшимися ко льду телефонистами, ежеминутно проверяющими исправность связи. Пронизывающий и особенно ощутительный на льду ночной холод заставляет их свертываться в клубочки и еще плотнее прижиматься к аппаратам, стоящим на льду»[542].
Больше всего наступающие боялись, что их могут обнаружить при помощи мощных прожекторов, но этого не произошло. Курсант И. И. Ющук из Северной группы вспоминал: «Молча продвигаемся к берегу Финского залива. Как только несколько бойцов вышли на опушку кустарника, скользнул луч неприятельского прожектора. Все затихли. Сразу у всех возникло опасение: неужели заметили. Но луч, не остановившись на определенном месте, пошел дальше. Двинулись по льду при помощи досок, но это весьма задерживало движение. Бойцы стремились вперед и, несмотря на провалы по колено в воду, от досок отказались. ‹…› Нормальное движение колонн то и дело нарушали лучи неприятельских прожекторов. С приближением луча прожектора вся масса бойцов ложилась в большинстве случаев прямо в воду в ожидании, когда луч отойдет в сторону. Такая картина повторялась очень часто, и курсанты основательно промокли. Это очень раздражало нас, и все стремились вперед, как можно вперед, чтобы скорее покончить с противником»[543]. Утомленный гарнизон явно ослабил бдительность, поэтому подразделения 79-й бригады были замечены только в 5 часов утра, уже на линии Первого южного форта. После нескольких винтовочных выстрелов огонь открыли пушки и пулеметы фортов и линкоров, вскоре им ответила артиллерия 7-й армии. В это же время, в 5 часов, правый сосед 79-й бригады, полк Особого назначения вышел к Петроградским воротам и только возле них был обнаружен кронштадтцами. В организации обороны Кронштадта были очевидны чудовищные провалы. Участник штурма Степанов вспоминал: «Имевшиеся у нас данные говорили о том, что на пятой версте имеется застава противника, которую надлежало группе бесшумно снять. Подошли к пятой версте, где должна быть застава, но она до нашего подхода ушла. Это способствовало группе, не будучи обнаруженной, продвигаться дальше»[544].
Ударная часть 187-й бригады И. Ф. Федько – полк Особого назначения, развернувшись в цепи, бросился в атаку. Петроградских ворот давно уже не существовало. От них остались только развалины. Штаб обороны, учитывая это обстоятельство, установил напротив так называемый ворот, 4-орудийную батарею 3-дюймовых орудий и большое число пулеметов. Перед воротами на льду были оборудованы проволочные заграждения, а через них пущен ток высокого напряжения. Но в результате артиллерийских обстрелов проволочные заграждения были сильно повреждены и остались без тока. Степанов описывал штурм Петроградских ворот: «Впереди шел взвод гренадеров, из них часть с осветительными ракетами. При обнаружении раздались отдельные выстрелы, ракеты с их стороны перелетали через отдельных курсантов 1-го взвода. Со стороны Петроградских ворот открылся пулеметный огонь, а потом и артиллерийский. Подаю команду „Осветить Кронштадт“. ‹…› Это свидетельствовало о том, что ударная группа соприкоснулась с противником и идет в наступление на Петроградскую пристань, и что артиллерийского огня с нашей стороны по окраинам Петроградской пристани не открывать. ‹…› Перед этим, когда шли, тишина была полная. ‹…› И в этот момент при такой тишине внезапно раздался ураганный артиллерийский огонь, ‹…›. Все это, конечно, заставило некоторые части, идущие позади нас, лечь на лед. Нужно сказать, к чести полка особого назначения, что весь командный состав полка во главе с командиром полка т. Бурковским и комиссаром полка т. Н. Богдановым (был ранен в ногу) участвовал в атаке. Даже комендантская команда под командой т. Гольдберга, приняла участие в наступлении…» Курсантский полк столкнулся с бешеным сопротивлением. Степанов продолжал: «Мятежники открыли по нас огонь на картечь, и лишь благодаря так называемому мертвому пространству головной взвод не сложил полностью свои головы. Группа частью ворвалась в Кронштадт. Спустя некоторое время пускаю остальные взводы и прошу командира полка, чтобы дал поддержку и одновременно нажал на 79-ю и 32-ю бригады, для ускорения их наступления, ибо часть ворвавшихся в Кронштадт ударников была взята в плен. Около 30 петергофцев были раздеты, разуты и отведены в сарай, где им угрожал расстрел»[545]. Отметим, что ни один пленный, а их за два штурма крепости набралось несколько тысяч, не был расстрелян кронштадтцами, их даже кормили так же, как бойцов кронштадтского гарнизона.
На помощь при штурме ключевого пункта обороны Кронштадта подошла 32-я бригада М. Рейтера. Но лобовая атака вновь не принесла успеха. Дыбенко вспоминал о колоссальных потерях, понесенных бригадой: «Потери в полках доходят до 30 процентов. Потери среди командного состава до 40 процентов. Полк Тюленева геройски, в неравном бою дравшийся в течение часа, понес потери до 60 процентов»[546]. Дыбенко не пишет, что уцелевших бойцов даже угрозой немедленного расстрела нельзя было поднять в атаку. Полк был отведен в тыл, очищен от всех «ненадежных» элементов, накормлен и снова брошен в бой на другом участке. По свидетельству Лебедева, «…в 6 час. 10 мин. части 32-й и 187-й бригад ворвались в город, где завязался бой с противником, засевшим и обстреливающим ружейным и пулеметным огнем из всех домов и окон»[547].
У восставших не хватало пехотинцев, но даже тех, которые были в наличии, нельзя было использовать из-за отсутствия обуви. Из-за нехватки людей и тяжелых обстрелов некоторые форты пришлось оставить, и их защитники отступили на основные форты. На Северном участке был оставлен ближайший к берегу форт № 7. В 2 часа взвод курсантов двинулся к форту № 7 и в 3:30 занял его. Гарнизона в нем не было, основные курсантские части были брошены в атаку на северный форт № 6.
В атаке на форт № 6 участвовал не только 3-й курсантский полк, но и батальон 2-го сводного курсантского полка, попавший туда по ошибке. Он должен был наступать на форт № 5, но ночью в тумане потерял направление и вышел на форт № 6. За полкилометра до форта колонны перестроились в цепи, но встретили отчаянное сопротивление, легкие 3-дюймовые орудия расстреливали их в упор, а тяжелые начинали уничтожать резервы атакующих. Курсанты стали отступать, но командирам удалось поднять их вновь в атаку. Тогда восставшие взорвали три фугаса, установленные подо льдом. Но, несмотря на это, батальон смоленских курсов ворвался в форт с севера. Следующим в крепость ворвался передовой отряд 3-го курсантского полка. Ющук писал: «Мы с криком бросились на вал форта № 6. Противник дрогнул и побежал, бросая пулеметы и винтовки в разные стороны. Большая группа мятежников укрылась в каземате форта. ‹…› Моментально восстанавливается живая связь с цепочкой. Ободренные успехом, бежим добивать врага, скрывшегося в казематах». Там их глазам предстала страшная картина: «Вбегаем в каземат, видим сплошную массу матросов, стоящих с поднятыми вверх руками. Натыкаемся при входе на груду лежащих тел противника. Спрашиваем: – почему их здесь так много. Один курсант говорит: „Да вот этот товарищ пошутил немного, насилу удержали“.
Я увидел плечистого матроса выше среднего роста, сбоку у него висел маузер. Черные его глаза, налитые кровью, сверкали, он молчал. Присмотревшись, я узнал его, это был наш начальник разведывательного отряда имени Троцкого. Он со своей командой разведчиков перенес большую тяжесть борьбы с мятежниками. Его психологическое состояние было вполне понятно»[548]. Но нас, казалось бы, эта страшная картина не должна удивлять. Мы уже приводили приказы Тухачевского и политического руководства 7-й армии. В них подчеркивалась одна простая и страшная мысль: «Пленных не брать», однако незадолго до второго штурма содержание приказов изменилось на 180 градусов. Первое упоминание о том, что было решено изменить отношение к пленным, содержалось в выступлении в ПК РКП(б) комиссара Северного участка Угланова на заседании исполкома Петроградского Губсовета: «Но элемент разложения у них налицо, это несомненно. ‹…› мне передавали, что многие боятся сюда бежать обратно только потому, что боятся, что будут расстреляны. ‹…› Мы завтра, если будет благоприятная погода, пошлем туда листовки, мы думаем на аэропланах ссыпать их в Кронштадт…»[549] Решение о взятии в плен было продиктовано тем, что напуганные первым штурмом комиссары не хотели ставить матросов в безвыходное положение, которое заставило бы их драться до конца. Стало понятно, что взять Кронштадт будет необыкновенно трудно, а мятежников можно будет расстрелять в дальнейшем. Изменившееся отношение к пленным отразилось в новом приказе Тухачевского и Зиновьева по 7-й армии 15 марта: «По достоверным сведениям, кронштадтские красноармейцы и моряки, обманутые и поднятые на мятеж заговорщиками-белогвардейцами, начинают понимать свое жестокое заблуждение и свою вину перед рабоче-крестьянской Россией. ‹…› Приказываем: не причинять никаких оскорблений и насилий всем добровольно переходящим на нашу сторону,
Ворвавшиеся в город курсанты спешили к находящейся недалеко от Петроградских ворот Морской следственной тюрьме. Ющук писал: «Все смолкло, только из-за стены послышался голос: „Скорей, товарищи, к тюрьме, освобождайте арестованных, а то их там расстреляют“»[551]. На рассвете заключенные услышали приближающийся шум, отряд курсантов подходил к тюрьме. Его вел бывший комендант А. Д. Тузов, которого, видимо, заранее обо всем предупредили. Заключенный Н. М. Тарасов вспоминал: «…послышался звон разбитых стекол в нашей камере. Через несколько минут все заключённые были на ногах, и, толкаясь друг о друга, каждый хотел узнать, что случилось». Курсанты сняли часового, «…но в тюрьму через ворота им попасть не удалось ввиду усиленной охраны. Поэтому они решили разбить стекла и передать в камеру оружие (около 8 винтовок с патронами и несколько гранат), чтобы заключенные сами открыли двери и напали бы с тыла на стражу, охранявшую главные ворота». Получив оружие, после короткого обсуждения заключенные решили действовать. «Взяли две длинные скамьи и стали выбивать двери наружу ‹…›, несколько человек решили выйти из тюрьмы и сделать нападение на три пункта, т. е. на часовых, стоящих у главных ворот, на караульное помещение и на канцелярию. Намеченная операция без единой жертвы в несколько минут была выполнена с большим успехом, и во двор тюрьмы вошло около 10 человек красных, ведущих наступление из Ораниенбаума. За короткий промежуток времени все захваченные нами (стража тюрьмы и охрана) были раздеты, особенно быстро сняли сапоги и верхнюю одежду. Несколько человек, самых разнузданных бандитов было расстреляно»[552]. Отрывок вызывает ряд вопросов. Что такое «самые разнузданные бандиты»? Заключенных не били, не пытали, кого автор имеет в виду? Сколько было расстреляно? Может быть, все работники тюрьмы и вся охрана? О том, что в тюрьме не был расстрелян ни один заключенный, автор не упоминает. Интересна судьба Тузова, бывшего коменданта тюрьмы, мастерового «Петра Первого», сыгравшего основную роль в захвате тюрьмы. Но он вышел из партии, а за это строго наказывали. Тузову зачли его роль в освобождении заключенных и вместо расстрела отправили в концлагерь. Благодарность по-большевистски! Последний комендант тюрьмы Шустов и его помощник забаррикадировались на крыше и бросали в наступающих ручные гранаты, но были убиты в ходе боя. Освобожденные, хорошо зная Кронштадт, пошли в наступление вместе с курсантами и активно участвовали в боях.
Войска 7-й армии понесли тяжелые потери при штурме фортов и прорыве в город. Некоторые части были настолько обескровлены, что не были в состоянии продолжать бой в городе. Военный комиссар 79-й бригады М. Белогуров сообщал о потерях бригады и причинах ее отступления из Кронштадта: «Доношу, что полки 79-й бригады во время наступления 17/III проявили выдающийся героизм. Бригада понесла большие потери. В строю осталось 1/2 состава штыков. Выбыло 4/5 комсостава, 2/3 комиссарского состава. Ранены: командир Невельского полка, военком и замвоенком Минского полка, военком Невельского полка, 7 комбатов, 22 комроты, 20 начальников пулькоманд. Из 26 делегатов Х съезда насчитывается в настоящий момент 9 чел.»[553] О тяжелых потерях Северной группы Тухачевский докладывал Каменеву утром 17 марта: «Севгруппа после упорных боев и потеряв большую часть состава, ‹…› вступил в северо-западную часть Кронштадта. Значительная часть курсантов, говорят, погибла на фугасах 6-го форта»[554]. Наступление сопровождалось усиленным артиллерийским обстрелом батарей 7-й армии, артиллерия которой усилилась после занятия ряда фортов. В ряду наступающих шли артиллеристы, которые сразу использовали захваченные орудия.
В атаке принимала активное участие авиация. Несмотря на тяжелые погодные условия, она весь день наносила удары по крепости и линкорам. Из-за плохой погоды эффект был в основном психологический, но иногда удавалось наносить тяжелые потери. Летчик Линдель докладывал: «Все четыре бомбы сброшены в дредноуты. Одна из бомб вызвала огромный взрыв и большое облако белого дыма, и пламя»[555].
Частям 7-й армии, утром ворвавшимся в город, пришлось вести отчаянные бои с красноармейцами, матросами и рабочими, защищавшими родной Кронштадт. Особенно упорно сражались рабочие части, в боях участвовали целые семьи. Прекрасно зная каждый проходной двор родного города, рабочие заходили наступающим с тыла, нанося неожиданные удары. Это замедляло темпы наступления 7-й армии. Тяжелый бой с колоссальными потерями привел к резкому увеличению потока дезертиров, особенно в совсем недавно бунтовавших частях. Начальник заградотрядов Южной группы войск Б. А. Кишкин докладывал 17 марта: «На левом фланге, т. е. около Ольгинского завода, дрогнувшие части, а именно Невельский и Минский полки и часть Ольшанского полка, стали уходить, но были встречены сначала нашими уговорами, а затем прикладами, причем наиболее строптивых арестовывали»[556]. У нас нет сведений о том, что заградительные отряды открывали огонь, как поступал Дыбенко во время первого штурма. Действовали ударами прикладов и угрозой оружия. Петриченко также писал о том, что самый тяжелый бой разгорелся у Цитадельских ворот: «Потери противника на этом участке были огромны. Бой здесь отличался особенным упорством и ожесточением с той и другой стороны. Кроме Кронштадтского гарнизона в нем принимали участие рабочие, женщины и даже подростки, и к 2 часам дня удалось противника выбить из этого участка. Взято более 1200 человек в плен, а часть противника отступила до южных фортов. С двух часов дня начала производиться очистка и восточной части города, были освобождены мясные склады, арестантский лазарет и часть Песочной улицы, причем на площади у собора взято было в плен более 2200 человек»[557]. Красные части отходили к пристани. Тухачевский в беседе с Каменевым был вынужден признать, что наступление застопорилось. Он заявил Каменеву: «Бои в городе носят чрезвычайно ожесточенный характер и идут с раннего утра». Он объясняет, что резервов практически не осталось, и решает использовать последние: «Сейчас посылаю последний курсантский полк на Лысую гору и кавполк 22 – в Ораниенбаум». Он понимает, что положение угрожающее, и хочет лично руководить действиями Южной группы: «Сейчас выезжаю в Южгруппу». Каменев возражает: «Не опасаетесь ли Вы, что Ваш отъезд нарушит стройность в управлении и Вы своевременно не получите нужных сведений?» Но Тухачевский уверен в необходимости поездки: «…мне важно уловить дух Южгруппы. ‹…› Настроение ворвавшихся мне точно неизвестно, но, вероятно, придется их подтолкнуть». Он перебрасывает в Южную группу все, чем располагал: «Высылаю два броневика и бомбометы»[558].
Козловский и многие офицеры, бежавшие в Финляндию, заявляли, что штаб обороны во многом виноват в быстром падении крепости. В этом были уверены все офицеры. Морские офицеры утверждали: «Революционный комитет не проявил должной распорядительности. И в последний день осады растерялся»[559]. Сухопутные офицеры были с ними согласны: «С утра 17 в штабе была полная растерянность и командиры перестали получать указания»[560]. Козловский также неоднократно упрекал штаб вообще и Соловьянова в частности, что «в последний день обороны управление боем окончательно выпало из рук молчавшего начальника обороны»[561]. После поражения всегда ищут виновников. В действительности, штаб делал все, что было в его силах, в условиях, когда превосходящие силы противника ворвались в Кронштадт, а большая часть фортов пала. Штаб обороны сумел быстро перебросить к тем участкам, где положение было наиболее опасным, свои немногочисленные резервы. Арканников писал: «По получении донесений об этих прорывах штабом тотчас были посланы к занятым пунктам резервы на грузовиках; эту задачу выполнить было нелегко, т. к. все телефонные линии были кем-то перерезаны. Усилием гарнизона и даже граждан противник был вскоре выбит из Цитадельских ворот, причем нами было взято в плен до 2000 человек»[562].
Такое большое число пленных показывает крайнее нежелание красноармейцев 7-й армии вести упорный бой. Но с подходом подкреплений: кавалерийского полка, 80-й бригады, отрядов коммунистов из Петрограда и двух броневиков, а также с переброской к Кронштадту заградительных отрядов и давлением Тухачевского частям 7-й армии удалось оттеснить восставших от пристани и исправить положение. Но, несмотря на все новые и новые подкрепления, восставшие стояли насмерть. Петриченко писал о вечерних боях: «Около 5 часов вечера противник, получив подкрепление, повел новое наступление на Цитадельские ворота и, заняв их, стал распространяться к лаборатории, но подошли наши резервы, и он был снова выбит. Тогда же коммунистами были заняты 1-й и 2-й южные форты. К этому времени замечено усиление противника со стороны Ораниенбаума. Навстречу ему был выдвинут резерв на восточную часть Котлина. Подтягивались резервы все время со стороны северного берега на форты №№ 6 и 7, наблюдалось значительное движение резервов в районе Ораниенбаума и движение колонны конницы со стороны Петрограда. Город, форты и гавань обстреливались усиленным артиллерийским огнем с северного и южного берега и с бронепоездов. ‹…› Наша артиллерия с „Петропавловска“ и „Севастополя“, а также с фортов била исключительно по наступающему противнику и, делая пробоины во льду, топила наступающих. Несмотря на это, цепи рассыпались реже и лезли, как мурашки по льду»[563]. Хотя артиллерии в Кронштадте было достаточно, у защитников крепости не хватало шрапнельных снарядов, а тяжелые снаряды часто просто пробивали лед и, взрываясь, наносили меньше потерь наступающим, чем шрапнель. Артиллерию «Петропавловска» и «Севастополя» нельзя было полностью использовать (см. гл. 3). К 6 часам вечера большинство фортов были захвачены наступающими красноармейцами. Петриченко писал, что к 6 часам «оставались в нашем распоряжении следующие форты: „Константин“, „Риф“, „Тотлебен“, „Морской“ и „Красноармейский“, причем некоторые из этих фортов были по своему устройству приспособлены только к обороне со стороны моря и не могли вести оборону вкруговую. Имелись еще форты „Шанц“ и „Милютин“, которым значения как боевым единицам уже не придавалось…» В штаб обороны и ВРК сплошным потоком поступали заявления: «…с форта „Тотлебен“: „дайте подкрепление 200 человек при 5 пулеметах, т. к. остается в действии только одна пушка“, с форта Риф „требуют подкрепления в 100 человек при 2-х пулеметах, так как материальная часть орудий с каждым выстрелом отказывается работать“; на форт Константин требуют подкрепления в 150 человек при пулеметах, „в противном случае натиск противника не выдержим и вынуждены будем оставить форт“, везде требуются взамен выбывших из строя: командиры, артиллеристы и пулеметчики; с „Севастополя“ заявили, что имеются лишь только три 12? снаряда и больше стрелять нечем…» Петриченко и начальник обороны, обсудив положение, решили «с наступлением темноты отойти на форты: „Красноармейский“, „Риф“ и „Тотлебен“, где попытаться задержаться»[564]. В воспоминаниях Петриченко не указывается время, когда было принято это решение. Арканников писал: «…Революционным комитетом совместно с начальником обороны в 6 часов вечера решено, чтобы войска с наступлением темноты в порядке отходили на форт Обручев (Красноармейский.
Попытаемся разобраться. К этому времени большая часть фортов попала в руки солдат 7-й армии, и они вели огонь по Кронштадту. Все резервы были израсходованы. Петриченко указывал, что для согласования плана отхода из всех частей были приглашены ревтройки, «…которым было дано распоряжение с наступлением темноты в боевом порядке отводить из города части на форты „Красноармейский“, „Тотлебен“ и „Риф“, причем приказывалось не создавать паники, так как в противном случае может погибнуть напрасно весь гарнизон и все части. Где была связь прервана, туда приказание передавалось живой связью»[566]. Мы считаем, что штаб и ВРК пытались сделать все от них зависящее, чтобы как можно больше защитников Кронштадта смогло уйти в Финляндию, но из-за потери телефонной станции, боев в городе часть отрядов не получила своевременно приказа об отходе. Для руководства отступлением штаб был разделен на две части. Соловьянов, Арканников, Петриченко руководили отходом первой колонны. Остальная часть штаба оставалась для руководства контратакой, прикрывавшей отход уходящих войск.
В штабе 7-й армии нервничали, так как, несмотря на захват фортов и части Кронштадта, бои могли принять затяжной характер, поэтому в 21:50 17 марта Тухачевский отдает один из самых страшных приказов за всю историю Гражданской войны: «Приказываю решительно развить первоначальный успех штурма, для чего: первое, командсевгруппы временно ограничиться пассивным действием против Тотлебен и Красноармейский, а главный удар нанести по Северо-Западной части города Кронштадта, содействуя Южгруппе. Второе. Командюжгруппе сегодня же окончательно завладеть городом и ввести в нем железный порядок. ‹…› При содействии в городе широко применять артиллерию в уличном бою. Четвертое. Инспектарму артиллерии не позже завтрашнего дня атаковать линкоры „Петропавловск“ и „Севастополь“ удушливыми газами и ядовитыми снарядами»[567].
Использование удушливого газа и ядовитых снарядов против экипажей линкоров русского военно-морского флота являлось преступлением, которое еще не знала история. В Первую мировую войну удушливый газ применялся только на сухопутных фронтах. Линкоры сдались, и командарму 7 не пришлось воспользоваться этим оружием. Но он использовал его против крестьян, восставших в Тамбовской губернии (восстание Антонова). Судьба Тухачевского и многих других погибших в 1930-е гг. военных, чекистов, партийных и государственных руководителей представляет из себя кровавую усмешку истории. Они, без сомнения, должны были понести наказания за преступления против человечества, но их наказал тот самый режим, которому они так верно и преданно служили.
На отдачу этого приказа повлияла оперативная сводка штаба Южной группы, полученная Тухачевским 17 марта в 21:30: «Части в беспрерывных боях понесли тяжелые потери и крайне утомлены. Около 21 часа противник перешел в контратаку и теснит наши части». Следующая оперативная сводка Южной группы носила более оптимистический характер. Это было связано с тем, что части, прикрывавшие отступление, снимались с позиций и отступали на северные, еще не захваченные красными форты. Дрались уже только рабочие, но наступление частей 7-й армии шло очень медленно. В сводке, полученной в 23 часа 58 минут, говорилось: «Наши части в 22 часа вновь перешли в наступление и продвигаются по Петроградской улице»[568]. Петриченко в воспоминаниях дал картину отступления и состояния оставляемых фортов: «По дороге двигались некоторые воинские части по направлению к фортам. Не доезжая до форта „Красноармейский“ двух верст, мы заметили движение больших кучек людей у самого форта. Снаряды рвутся, делая недолёты, и были замечены попадания. Форт молчал. Подъезжая ближе и въехав, наконец, на самый форт, мы увидели, что электрическая станция разрушена, порвана телефонная связь и шестидюймовые орудия приведены в негодность, а орудия большого калибра не вращаются и направлены в море. ‹…› Движение из Кронштадта по направлению к форту было полное, и выход был один – двигаться по направлению к финляндской границе. ‹…› Вторая часть штаба покинула Кронштадт в 10 час. 30 минут вечера и прибыла также в Финляндию»[569].
Отступление было хорошо организовано. В оперативной сводке Южной группы, полученной 18 марта в 11 часов утра, говорилось: «Севгруппа. В 1 час 45 мин. нами без боя занят форт „Тотлебен“. В 4 часа 30 мин. нашей разведкой занят ф. „Красноармейский“, оставленный противником. В настоящее время выясняется состояние фортов „Тотлебен“ и „Красноармейский“, производится наблюдение за путями, ведущими в Финляндию. Южгруппа. Весь город занят нашими частями. Команды линкоров выслали нам парламентеров с предложением сдачи, ведутся переговоры, ревком бежал в Финляндию.
По дополнительным донесениям, разведка, ‹…› подойдя к ф. „Рифу“ и маяку „Толбухину“, была встречена сильным ружпульогнем противника и, потеряв 13 чел. пленными, отошла. От „Рифа“ до „Толбухина“ залегла цепь моряков, 160–180 чел., во всех окнах „маяка“ вставлены пулеметы»[570].
Победители долго не могли поверить в победу, в то время как часть команды «Севастополя» вечером 17 марта отказалась покинуть корабль и уходить в Финляндию, освободила заключенного на корабле бывшего комиссара «Севастополя» Р. И. Турка, арестовала всех офицеров и членов революционной тройки на корабле. Командир Южной группы Седякин не верил, что все уже закончилось, и готов был продолжать воевать непонятно с кем. Его следующий приказ гласил: «3. Приказываю: т. Дыбенко с приходом 79-й бригады перейти в решительное наступление и к рассвету 18 марта очистить город, добровольно сдавшимся и положившим оружие несознательным мятежникам гарантировать жизнь. 4. По занятии города и обеспечении его со стороны линкоров, если последние не сдадутся, развивать удар на запад, стремясь овладеть всеми фортами. ‹…› 6. При действии в городе широко применять артиллерию в уличном бою»[571]. Поразительный приказ. Кроме отдельных матросов, не успевших уйти и не знавших, кому бы сдаться, в городе больше не было восставших, и вот, против мифического противника Тухачевский и Седякин хотят применить артиллерию в условиях плотной городской застройки. Последний подобный приказ был отдан 18.03 в 4 часа утра.
Политическое и военное руководство панически боялось идей Кронштадта. Уже утром 18 марта был отдан приказ о занятии помещения газеты «Кронштадтские известия». Туда послали коммунистов, которые конфисковали все имеющиеся экземпляры газет и листовок. Большое число убитых и раненых среди делегатов Х съезда и прибывших коммунистов связано с тем, что многие из них никогда не были на фронте, не знали, как вести себя в бою, и из-за отсутствия опыта несли большие потери.
Первое четкое заявление о победе и захвате Кронштадта было сделано в письме делегатов Х съезда РКП(б) Ворошилова, Затонского, Бубнова в ЦК 18 марта в 13 часов: «Выдержка и спайка коммунистов еще раз победила. Кронштадт снова в наших руках. Операция представляла громадные, казалось, непреодолимые трудности. Кронштадт был сильно укреплен. Его гарнизон, дравшийся с мужеством отчаяния, находился в руках опытного командования, в то время как в некоторой части советского аппарата имел место явный саботаж, в воинских частях наблюдались неустойчивость, колебания. ‹…› Боязнь вступить на лед довела до открытых отказов от выполнения приказов со стороны ряда полков. Благодаря энергии коммунистов, как прибывших с Х съезда, так и командированных разными организациями, ‹…› все трудности были преодолены и части, накануне разоруженные, пошли на лед. Несмотря на колебания некоторых полков, в общем, части вели себя геройски и, не обращая внимания на тяжелые потери от сосредоточенного пулеметного и артиллерийского огня, ворвались на рассвете 17 марта в Кронштадт. После первых минут растерянности противник решил дать бой в городе. На всех углах появились сотни матросов, началось братание, вначале сбившее с толку наши части. Тем временем мятежники расставляли пулеметы по чердакам и окнам, так что, когда усилиями командного и комиссарского состава приступлено было к разоружению вертевшихся вокруг матросов, втянувшиеся в город красноармейские части были засыпаны со всех сторон пулями. Создалось чрезвычайно тяжелое положение. Усталые части растерялись и дрогнули. Здесь в уличных боях мы понесли жертв больше, чем на подступах к крепости, причем выбывал преимущественно наиболее стойкий элемент – комсостав и коммунисты. Понадобилось невероятное напряжение, чтобы удержаться хотя бы на юго-восточной окраине города»[572]. Документ уникальный. Это яркое свидетельство того, что мятежники были едины в своем желании бороться до конца, а в советских частях была сильна симпатия к кронштадтцам. Даже руководители обороны никогда не сообщали, что во время уличных боев в Кронштадте они были очень близки к победе, а у коммунистов все висело на волоске, и, чтобы удержаться на клочке кронштадтской земли, им потребовалось «невероятное напряжение». Описание попытки братания со стороны защитников Кронштадта с атакующими также представляет большой интерес. Кронштадтские матросы и рабочие хорошо понимали, что именно они выражают волю и желание всей страны и что красноармейцы и часть курсантов хотят перейти на их сторону. Командиры и комиссары могли предотвратить это только одним способом – открыть огонь по братающимся. На фоне этого признания собственных ошибок заявление Тухачевского о победе поражает какой-то мальчишеской, совершенно неуместной бравадой: «Наши части прямо приводят в недоумение своим нахальством и смелостью – вся атака была очень трудна – форты отвесные и пространство по льду совершенно открытое»[573]. Каменеву он таким образом охарактеризовал свое участие в штурме Кронштадта: «В общем, полагаю, что наша гастроль здесь окончилась»[574]. Для него величайшая трагедия, гибель многих людей – это просто выступление хорошо оплачиваемого профессионала. Троцкий, которому Каменев сообщил об этой беседе, был вначале удивлен словами своего любимца, но быстро все понял: «Интересное сравнение, но для Тухачевского вполне объяснимое, он же увлекается игрой на скрипке, а в Кронштадте первая скрипка принадлежала ему»[575].
Красная армия победила. Сколько же красноармейцев, курсантов, матросов потеряла она в этих тяжелых боях? Вопрос очень сложный и запутанный. Мы неоднократно писали, что во время боев, чтобы оправдать отсутствие успеха, отступление, красные командиры ссылались на колоссальные потери в частях, особенно среди комиссаров, коммунистов и командиров. Но по прошествии короткого времени после взятия Кронштадта число потерь стало стремительно сокращаться. Историк А. С. Пухов в 1931 г. назвал точное число погибших – 523[576]. В Советской энциклопедии в 1983 г. названа другая цифра – 527. Эта же цифра приводится в энциклопедии «Санкт-Петербург»[577]. Мы считаем, что, если красные командиры и комиссары в отчетах после боя завышали цифры потерь, то советские и российские историки их занижали. Советские историки – с целью показать, что непобедимая Красная армия легко одержала убедительную победу, а российские – просто приводят цифры из советских энциклопедий, считая их образцами точности, что в целом справедливо, но только не тогда, когда на первый план выступают какие-либо скрытые или явные идеологические причины. В 1920-х – начале 1930-х гг. еще можно было выражать некоторое сомнение в количестве потерь, как, например, Н. А. Степанов в 1931 г.: «Если верить архивным данным, то наши потери при взятии Кронштадта составляли с нашей стороны убитыми и пропавшими без вести около 700 человек, ранеными и контуженными 2500 чел. Из этого количества на потери со стороны войск Сестрорецкой (Северной.
Наверное, сейчас невозможно определить точное число потерь 7-й армии во время штурмов Кронштадта. Видимо, наиболее близок к истине Крестьянинов: «…если принять, что пропавшие без вести утонули, то общая цифра погибших при подавлении кронштадтского восстания составит 70 красных командиров и 1315 красноармейцев. Всего 1385 человек. Однако это сведения только по 7-й армии. Сюда, вероятно, не входят потери сотрудников ВЧК, военных моряков, милиционеров, бойцов рабочих отрядов, коммунистов, прибывших из Москвы и других городов, возчиков мобилизованных саней. Кроме того, некоторые скончались в госпиталях от ран»[580]. С некоторыми данными, приводимыми Крестьяниновым, трудно согласиться. Например, что погибло только 70 красных командиров, так как во всех отчетах и свидетельствах есть сведения о колоссальных потерях комсостава. Мы считаем, что общее число потерь составляло никак не менее 3000 человек.
Так почему же восстание потерпело поражение при том, что большинство населения страны разделяло идеи восставших? Главной причиной поражения восстания был его стихийный характер. Стоило кронштадтцам подождать две-три недели, лед тронулся бы, и Кронштадт был бы неприступен. Одной из важнейших причин поражения был локальный характер Кронштадтского восстания. Оно не было поддержано массовыми выступлениями рабочих, солдат, матросов в Москве, Петербурге и других крупнейших центрах страны. Свою роль в поражении сыграла оборонительная тактика, которой придерживались восставшие. Один из крупнейших специалистов в истории человечества по организации вооруженных восстаний В. И. Ленин справедливо писал: «Оборона есть смерть вооруженного восстания»[581]. Способствовало поражению необыкновенно мягкое отношение восставших к коммунистам, в которых они видели друзей и братьев, сражавшихся вместе с ними бок о бок не один год, и появившееся у моряков отвращение к пролитию крови, наступившее у них после четырех лет кровавого безумия. Повлияло и то, что крепость должна была защищать Кронштадт с моря, а тыл был совершенно беззащитен. Кронштадту не была оказана помощь русской эмиграцией, которая не смогла забыть старые споры, быстро сорганизоваться и попытаться нанести удар по большевистской власти из-за границы. Чернов негодовал по этому поводу: «При таких условиях нам было ясно, что первейшая наша обязанность – немедленно нанести большевикам со стороны удар, который бы отвлек на себя часть сосредоточенных большевиками сил. Было необходимо, чтобы этот удар увенчался конечным успехом. При серьезной фланговой опасности большевики ни за что не смогли бы форсировать Кронштадта штурмом»[582]. Незначительное число опытных военных специалистов и практически полное отсутствие инициативы среди них также повлияло на исход восстания.
Более 8000 человек ушли в Финляндию. После подавления восстания большевики продолжили и усилили политику массового террора, которую они проводили во время восстания. Один отдельный город было решено подвергнуть социальному геноциду.
Глава V
Кронштадтцы после падения Кронштадта
Кронштадт пал. Его защитников ждала тяжелая судьба. Оставшихся – расстрел на месте или впоследствии, по приговору так называемого суда. Ушедших – финские лагеря, созданные в спешке для кронштадтских беженцев, а затем тяжелая работа по осушению болот, на лесозаготовках, плохое питание и тяжелые условия. Вернувшихся в Россию – для большинства лагеря, затем освобождение по амнистии, для тех, кого называли руководителями восстания, – смертные приговоры.
1. Жизнь в Финляндии
Данные об общем количестве ушедших из Кронштадта в Финляндию расходятся. Современный историк Юлия Мошник пишет о 6300–6400 человек, Пол Эврич – о 10 000, в сборнике документов «Кронштадт. 1921» говорится о 8000. В предисловии к сборнику документов «Кронштадтская трагедия» называется следующее число – ок. 7000[584]. Видимо, их было около 7 тыс. человек. Кронштадтцы уходили в неизвестность. Они не знали, примут ли их финны. В Финляндии были распространены антирусские настроения. Во многом они были вызваны гражданской войной в Финляндии 1918 г., когда многие русские солдаты и даже некоторые офицеры сражались на стороне красных финнов, что приводило к кровавым расправам с русскими, в большинстве своем радостно приветствующими белую финскую армию генерала Маннергейма (см. выше). Командир тяжелой артиллерии форта Риф Ю. Ф. Макаров описал отступление кронштадтцев в Финляндию: «Наши солдаты были так утомлены боями последних дней, что еле двигались по льду, падая от усталости и истощения, и единственное желание было у каждого увидеть поскорей берега Финляндии, и только вступив на ее территорию мы вздохнули свободно, увидев то радушие и гостеприимство финского народа, с которым он нас принял, накормил, обогрел и обсушил»[585]. Профессор Цейдлер также нарисовал картину теплого приема со стороны всех слоев финского общества, немного преувеличивая ее, видимо, в расчете, что теперь отношение народа и правительства Финляндии к русским, находящимся на ее территории, изменится. «Но наибольший энтузиазм, – отмечал он, – проявляли русские, живущие в Финляндии»[586].
Большинство кронштадтцев было помещено в лагерь в форте Ино, где их число «достигает 3597 чел., из коих 10 женщин и 3 детей». В лагере в Терийоки «число беженцев достигает 537 человек, из коих 5 женщин и 1 ребенок». Кроме них, в Терийоки «находится 11 членов Временного революционного комитета Кронштадта, 9 членов Кронштадтского штаба, а равно 31 женщина и 29 детей». На небольшом острове Туркинсаари (около Выборга) было размещено около 1700 человек[587]. 20 марта 1921 г. Петриченко, Соловьянов и Арканников послали рапорт коменданту Карельского укрепленного сектора: «Интернированный гарнизон кронштадтской крепости в лице своих представителей просит Вас, господин Комендант, принять нашу искреннюю благодарность за Ваши заботы и доброе и отзывчивое отношение к нам и нашим семьям»[588]. В апреле 470 кронштадтцев из Терийоки были переведены в лагерь Туукала под Миккели.
Но благожелательное отношение длилось недолго. Старые антирусские предрассудки, напряженные переговоры с советским правительством о выполнении условий мирного договора, память о том, что кронштадтцы были в прошлом опорой большевиков, и опасения, не являются ли многие из прибывших большевиками, что, казалось бы, подтверждалось первыми попытками побега в Россию, привели к резкому изменению отношения к беженцам. Финская газета писала: «…не следует забывать, что интернированные русские являются очень беспокойным элементом – это правоверные большевики, недовольные некоторыми мероприятиями советской власти. Беженцы, конечно, мало склонны начать какую-нибудь регулярную работу – они еще не отвыкли от политиканства и их трудно приучить к постоянным занятиям. Факт бегства из концентрационных лагерей „Ино“ и „Тууккала“ показывает, что матросы соскучились в заключении. Беженцы, видимо, не представляют себе, что оказанное гостеприимство налагает на них обязанность строго соблюдать предписания властей. Нам кажется неосновательным ставить препятствия тем из кронштадтских революционеров, которые пожелали бы вернуться в Совдепию. Они знают, чем они рискуют, но это касается их, а не нас. Нужно предоставить интернированным на выбор – вернуться в царство Ленина или всецело подчиниться предписаниям финляндских властей»[589].
Отношение к беженцам как к большевикам, не желающим работать, привело к идее использовать их на самых тяжелых работах. Группы беженцев, в большинстве офицеры и представители интеллигенции, ответили на несправедливое обвинение: «Мы энергично протестуем против такого огульного обобщения. Несомненно, среди беженцев есть беспокойный элемент и, может быть, даже правоверные большевики, но таких немного, да и те уже выделены и предназначены к отправке в Россию; остальная масса, не говоря уже о бывших царских офицерах, инженерах, учителях и чиновниках, настроена крайне враждебно к коммунистам и восстала против них не потому, что недовольна была лишь некоторыми их мероприятиями, а потому, что относилась отрицательно ко всему их строительству и желала установления новой подлинно народной власти. Что же касается склонности к политиканству и неспособности к регулярной работе, то по отношению к громадному большинству беженцев это несправедливо; наоборот, все изнывают от отсутствия работы и ждут с величайшим нетерпением возможности приступить к ней»[590]. В мае желание беженцев было удовлетворено. Они в большинстве были направлены на самые тяжелые работы по осушке болот и рубке лесов.
Благодаря помощи Американского Красного Креста кронштадтцев в апреле прилично кормили. Основными просьбами беженцев были: «…получать побольше чая, очень просят черного хлеба и кислой капусты»[591]. В начале мая, когда деятельность Красного Креста в Финляндии была прекращена, Петриченко и Соловьянов от имени всех кронштадтцев выразили благодарность американцам: «Будучи приняты финляндским правительством они в лице Американского Красного Креста получили возможность не считать себя брошенными на произвол судьбы. Благодаря такой мощной и руководящейся в своей деятельности принципами гуманности организации, как Ваш Красный Крест, мы, кронштадтцы, получаем до сих пор хлеб и другие продукты, дающие нам возможность быть сытыми и иметь необходимое бельё. Видя в этом полный глубокого смысла знак внимания к нам со стороны Вашего дружественного России народа, мы просим Вас принять нашу глубокую благодарность, просим Вас верить, что проявленная по отношению к нам Ваша гуманность оставит в сердцах наших неизгладимый след признательности, которая еще больше – позвольте выразить эту надежду – свяжет два Великих народа»[592]. В настоящее время эти слова звучат горькой иронией, но советские и российско-американские отношения в XX – начале XXI в. выходят за рамки нашей книги.
Если с продовольствием все было нормально, то в целом условия содержания в лагерях были тяжелыми. Н. Ф. Новожилов описывал состояние бараков в Ино: «Барак сильно пострадал от взрыва форта в 1918 г.: уцелело очень мало рам и стекол. Окна позабиты старым листовым железом, и поэтому постоянно в бараке полумрак. Нары в большинстве бараков очень неудовлетворительны, очень низко от пола. С грязью борются, но она все-таки царит: появились вши. ‹…› Главный недостаток – отсутствие проведенной воды»[593]. Хотя внутри лагеря бараки были открыты и можно было свободно передвигаться по территории лагеря, выходить за его пределы было запрещено. Лагерь находился под контролем многочисленной вооруженной охраны. Корреспонденты русских эмигрантских изданий попадали в лагерь с большим трудом после многочисленных ходатайств. Все время предоставленные сами себе, без каких-либо занятий, с неопределенными перспективами на будущее, заключенные изнывали от тоски. Корреспондент газеты «Воля России» писал: «Кронштадтцам не хватает табаку, белья, одежды, обуви, зубных щеток, газет, книг и работы. Запрос на книги очень большой. Меня просили прислать всяких книг: классиков, беллетристику, учебных пособий, книг по общественным вопросам и т. д.»[594] Русская эмиграция стремилась помочь кронштадтцам. В газетах печатались следующие объявления: «Кронштадтцы не имеют духовной пищи; нет книг, учебников, пособий, в равной степени они испытывают большое лишение от отсутствия табака и любимого привычного напитка – чая.
В конце апреля 1921 г. Американский Красный Крест сообщил о том, что прекращает свою деятельность в Финляндии, но оставляет запасы продовольствия. Тогда же комендант Карельского района распорядился о конфискации всех денежных средств у беженцев. Финские газеты писали о конфискации многих миллионов советских рублей. Видимо, это делалось для устрашения местных обывателей. На самом деле, при чудовищной инфляции в Советской России на эти деньги в Финляндии почти ничего нельзя было купить. Несмотря на то, что Американский Красный Крест передал финским властям все запасы продовольствия и выделил на содержание беженцев 418 тыс. финских марок, с переходом лагеря под контроль финнов питание заключенных стало хуже. Ю. Мошник писала: «Помимо голода, серьезной проблемой в лагере были болезни. На территории острова имелся лазарет, в котором лечили не только содержащихся в лагере беженцев, но и тех, кто был выпущен на работы в главном лесном управлении или в частных хозяйствах, заболел и нуждался во врачебном уходе. В августе 1922 года из губернии Турку и Порив в лагерь Туркинсаари были отправлены кронштадтцы Михаил Сальников и Владимир Юдин, у которых был диагностирован туберкулез. Заболевшего плевритом Михаила Логвиненко из той же губернии этапировали сначала в Выборгскую губернскую тюрьму, а затем в лазарет лагеря Тейкарсаари. Отправка в лагерный лазарет не гарантировала лечения. Кронштадтский беженец Илларион Лешко, проработавший два года в сельской полицейской конторе, описывал свои мытарства в прошении губернатору: „Заболел надо было уезжать лечиться. Я приехал в Выборг в полицейское правление. А комендант мне посоветовал поезжать на остров Туркинсаари. Я пробыл месяц. А комендант меня непускал в город. Я его несколько раз спрашивался. Лед замерз, и я без разрешения ушол в Выборг. Одно мое малосознательство“. Не дождавшись лечения в лагерном лазарете, кронштадтец в итоге оказался в тюрьме»[596].
Вопрос о судьбе кронштадтцев для маленькой Финляндии осложнялся из-за непрекращающегося давления советского правительства. 28 марта 1921 г. глава советской миссии в Финляндии Я. А. Берзин потребовал от финляндского правительства: «1) полного разоружения кронштадтских беженцев, 2) возвращения советским властям казенного имущества, захваченного беженцами, и 3) размещения беженцев вдалеке от советской границы. Финляндское правительство находит, что первое и третье требования уже исполнены; что же касается казенного имущества и оружия, то таковое будет удержано Финляндией как обеспечение расходов, вызываемых содержанием беженцев»[597]. Финское общественное мнение с тревогой реагировало на советскую миссию в Финляндии. Газеты обращали внимание на ее слишком большой состав – 40 человек, отмечая, что шведская и германская миссии всего по 15 человек, и подчеркивали, что основное занятие сотрудников советской миссии – это ведение большевистской пропаганды. Некоторые финские газеты писали, что «правительство Финляндии не считает целесообразным пользование трудом кронштадтских беженцев по осушению болот и при колонизационных работах»[598]. В статьях проводилась идея об опасности со стороны Советской России и поэтому «Финляндии приходится держать более мощную военную силу, чем это позволяют ее ресурсы. Тем самым Финляндия выполняет сторожевую службу на пользу всего международного человечества». Финляндия надеялась получить помощь от цивилизованного мира: «…самое их количество причиняет властям большие затруднения при их интернировании. ‹…› нужно теперь же подумать, что едва ли справедливо, ‹…› чтобы охрана и забота об этих беженцах пали бы исключительно на одну Финляндию, хотя бы и при поддержке с чьей-либо стороны»[599].
Из беженцев были сформированы два полка: пехотный и морской. Проводились строевые занятия. Но финские власти все настойчивее стремились использовать кронштадтцев на тяжелых работах. 21 апреля командир морского полка докладывал, что из 1224 общего числа имеющихся в полку – 554 человека специалисты, а остальные – чернорабочие и крестьяне. Полк был разбит на роты. 12 мая 1921 г. 1-я рота насчитывала 70 человек[600]. Отсутствие какой-либо надежды на изменение положения, ужесточение лагерного режима, тяжелое экономическое положение Финляндии, безработица, большевистская пропаганда, надежда на гуманное отношение советских властей вызывали у многих кронштадтцев желание вернуться в Советскую Россию. Один из них писал 16 мая 1921 г.: «Я думаю ехать домой, т. е. в Россию, потому, что более выхода никакого нет. В Финляндии жить плохо и работы никому не дают, даже интеллигенции – офицеры и генералы – и те с нами вместе сидят за проволочными заграждениями. Только одно и развлечение, что пройдешь от одного проволочного заграждения к другому. А финское правительство нас всех считает коммунистами, несмотря на то, что мы все как один восстали против коммунизма, даже много наших есть расстрелянных финскими солдатами, за то, что через проволочное заграждение убегали в деревню за хлебом и папиросами, вот какая нас кронштадтцев постигла участь. ‹…› Я тоже один раз убегал в Россию, и меня с товарищами поймали на границе и вернули обратно в лагерь»[601]. Были ли расстрелы за побеги на самом деле, мы не знаем. Автор пишет об этом утвердительно, но сам ни о каких наказаниях, которым он и его товарищ по побегу были подвергнуты, не сообщает. На допросах в ВЧК вернувшиеся кронштадтцы красочно описывали те ужасы, которые якобы с ними происходили в лагерях. Они утверждали, что в лагерях было расстреляно около 30 человек. Как писал Крестьянинов, «…никаких документальных свидетельств об этом не опубликовано, ни фамилий, ни обстоятельств расстрела»[602]. Но посетивший лагерь в форте Ино 26–27 апреля Новожилов рассказывал: «Были случаи побегов, окончившиеся очень печально – четыре человека убиты стражей. В день моего приезда схоронили двоих»[603]. С нашей точки зрения, это документальное подтверждение того, что расстрелы имели место, но, по-видимому, это происходило крайне редко и число 30 человек является преувеличением.
В письме полицмейстеру города Выборга Петриченко подчеркивал разницу между обещанными и реальными условиями работы: «…были отправлены в разные места Финляндии для исполнения лесных и гидрологических работ беженцы в количестве 496 человек. Перед отправкой беженцев на вышеуказанные работы с представителями Лесного ведомства были переговоры об условиях работ. ‹…› Предстоящие работы сезонные и будут исполняться лишь только до 1 октября 1921 г. ‹…› работающие будут получать разнообразную усиленную пищу, одежду, обувь, от 3-х до 5-ти марок в день, плату плюс табак и помещение для жилья». Но условия выполнены не были: «За этот период работы беженцы не получали плату совершенно. Очень немногие имели счастье получить сапоги или ремонт обуви от Лесного ведомства. Совершенно не получали белья, верхней одежды. Жили в помещениях, не приспособленных для жилья, например в банях, сараях и в лучших случаях в самодельных землянках. Были случаи ненормальной выдачи продовольствия. Ко мне стали поступать письма от всех партий с жалобой, что при таких условиях в холодное время такая работа невозможна»[604]. Петриченко просил выполнения условий соглашения, но в 1921 г. положение так и не изменилось. Он продолжал: «За работу совершенно не производилась плата до 15 февраля 1922 г., и лишь после этого числа в некоторых местах стали производить плату по одной марке в день на человека, а в некоторых так и не платят». Петриченко жаловался на чудовищное отношение со стороны представителей администрации: «Со всяким заявлением, просьбой или протестом как старшины офицера, так и отдельных беженцев совершенно перестали считаться и в ответ получали побои, угрозы револьверами и, наконец, были случаи выстрела над головой беженца. ‹…› Но больше всего и чаще пользуются сильной боязнью беженца возвращения в Россию – Совдепию. И потому малейшее слово или возражение сейчас наказуется высылкой в Совдепию и в лучшем случае угрозой высылки». В первой половине ноября 1921 г. в городе Форса – одном из мест работы беженцев среди них начались волнения, которые представителям ВРК удалось погасить. В марте 1922 г. члены этой группы беженцев оказались в разных местах. Петриченко продолжал: «Одна часть насильно направлена в Совдепию, другая часть прибыла в лагерь как тяжело больные. Болезнь у возвращающихся в большинстве запущенная от причин, указанных мною. Например, ревматизм, бронхит, плеврит, цинга, водянка и т. д. И третья часть продолжает еще работать…»[605]
Мошник в статье утверждала, что кронштадтцам, которые работали у русских владельцев промышленных предприятий или в Валаамском монастыре, относительно повезло, к ним относились лучше, чем в других местах[606]. Но реальная картина была иной. В Финском национальном архиве мы нашли любопытный документ, письмо Петриченко отцу-эконому Валаамского монастыря. Петриченко писал о том, что ожидали кронштадтцы, отправляясь в монастырь. Матросы «рассчитывали найти в монастыре посильный труд, удовлетворительное питание, одежду, небольшое вознаграждение и, главное, моральную поддержку и отдых от всего пережитого за последние годы». Но их надежды были обмануты: «В действительности же, в монастыре их встретил непривычный для солдата необыкновенно тяжелый труд, скудная жизнь, суровый монастырский режим»[607]. Но и это не было самым тяжелым из того, с чем им пришлось столкнуться на Валааме. Радикально настроенные революционеры были подвергнуты обработке в монархически-религиозном духе. Петриченко продолжал: «Проповедовали о монархе Николае II, что он мученик, что его мощи скоро откроются. В России обязательно должен быть монарх из рода Романовых». На матросов эти слова, которые они слышали каждый день от монахов, действовали крайне тяжело. Но еще тяжелее действовало стремление монастырского начальства превратить их не только в верующих христиан, а в монастырских послушников. Петриченко с возмущением писал главе монастыря: «…если кронштадтские беженцы взяты из лагеря как временная рабочая сила, они этим не отдают себя в воспитание духовное и обязательное лишь для лиц, отдающих себя исключительно монастырской жизни. В монастыре заметно и воспитание политическое в определенном направлении, и если такому воспитанию беженцы противятся, то чинятся всевозможные давления, которые беженцы беспрекословно должны переносить».
В конце концов, кронштадтцы не выдержали ни монастырской жизни, ни монархически-религиозной пропаганды, ни тяжелой физической работы, от которой кронштадтцы за годы после свержения самодержавия успели отвыкнуть. Из 30 находящихся в монастыре беженцев 16 самовольно ушли из него и вернулись в лагерь Туркинсаари. Отец-эконом пожаловался выборгскому губернатору на нарушение порядка, и губернатор отдал приказ о принудительной отправке всех ушедших из монастыря в Советскую Россию. Но как раз эти беженцы возвращаться туда не хотели. Только после беседы Петриченко с губернатором им было разрешено остаться в лагере[608]. Эта история крайне показательна. Многие из кронштадтцев сталкивались в Финляндии с такой реальностью, что даже жизнь в Советской России в тюремных условиях казалась им все-таки лучше пребывания в Валаамском монастыре. А многие русские эмигранты, с которыми они встречались в Финляндии, были для них еще более чужими, чем ненавидящее кронштадтцев большинство финнов, так что не приходится удивляться их желанию вернуться в Советскую Россию.
К концу 1921 г. количество русских беженцев в Финляндии резко сократилось. К этому времени большинство кронштадтцев, более двух тысяч, находились в лагере на острове Туркинсаари. Одних финские власти высылали в Советскую Россию, другие легально или нелегально сами возвращались туда, сразу попадая в «теплые» чекистские объятия. Большинство этих людей были отправлены в концентрационные лагеря. Но после того, как 2 ноября 1922 г. ВЦИК предоставил амнистию рядовым кронштадтцам, число возвращающихся увеличилось. Многим из них пришлось пройти через тюрьмы и фильтрационные лагеря, для некоторых это продолжалось много месяцев.
Одним кронштадтцам предстояло заниматься тяжелыми работами в Финляндии, а затем вести обычную эмигрантскую жизнь в бедной стране, другим – вернуться в Советскую Россию, где их ждали новые испытания, эстонцам, латышам, литовцам, полякам представлялась возможность вернуться в свои, ставшие независимыми, страны, финнам, ингерманландцам – остаться в Финляндии с финским гражданством. В отдельных случаях беженцам разрешали выехать и в другие страны. В лагерях составлялись списки. 23 мая 1921 г. был составлен «Список беженцев лагеря № 1 эстонского происхождения, отправляемых в Эстонию» на 10 человек[609]. В списке встречаются и русские фамилии, лиц, проживавших на территориях, вошедших в состав Эстонии. В другом списке насчитывалось 13 эстонцев[610]. В списке латышей, эстонцев, финнов и поляков сводного отряда Кронштадтского гарнизона в Райволе насчитывается 7 эстонцев – 6 из них с русскими фамилиями. Всего 44 человека получили возможность репатриироваться в Эстонию. В «Список лиц латышского происхождения в лагере № 1 (нижнем „Ино“)» вошло 30 человек, в основном с русскими фамилиями. Всего 34 кронштадтца вернулись в Латвию[611]. Список литовских беженцев содержал 7 фамилий. Был даже составлен список украинских беженцев, содержащий 27 фамилий, хотя украинцев среди беженцев было значительно больше[612]. Совершенно не понятно, зачем он был составлен, может, в Финляндии надеялись на новый поход украинских войск при поддержке поляков на Украину?
7 мая 1921 г. командир 1-го Кронштадтского артиллерийского полка составил список лиц польского происхождения на 54 человека, в подавляющем большинстве русских и украинцев. В список вошел и один еврей Янкель Юзефович, семья которого проживала в Вильно[613]. Если правительства Эстонии, Латвии и Литвы охотно принимали всех беженцев, не обращая внимания на их национальность, то в МИД Польши решили по-другому. 25 июля из Варшавы был отправлен ответ: «Согласно ноте, полученной 25 июня 1921 г., Министерство иностранных дел имеет честь сообщить, что Польское правительство решило разрешить приезд польских беженцев только после проверки их польского подданства. В списке беженцев мы видим большое число русских имен, что указывает на их русское подданство»[614]. Письмо не нуждается в комментариях. Посольства ряда государств, получив извещения, что среди беженцев находятся люди, считающие, что они имеют право въезда в эти страны, начали переписку с МИД Финляндии. Болгарское посольство просило правительство Финляндии как можно скорее отпустить из концентрационного лагеря Туркинсаари болгарского подданного, уроженца Екатеринослава Ф. П. Шейко. Такая же переписка велась с представителями МИД Германии и Румынии[615].
8 это время между финской и русской стороной шли интенсивные переговоры. Темой этих переговоров и заседаний являлся животрепещущий вопрос: кто будет убирать трупы?
«Протокол № 1 общего заседания представителей РСФСР и Финляндской Республики на ст. Раяйоки 29 марта 1921, по вопросу об уборке трупов кронштадтцев, находящихся на льду Финского залива. ‹…› По вопросу об очистке Финского залива от трупов, постановили уборку трупов произвести на территории Финского залива, от пункта выхода Российско-Финляндской сухопутной границы к Финскому заливу до меридиана Ино-Краснофлотский… так как за пределами этой зоны не предполагается наличия трупов.
С русской стороны уборка трупов проводится в пределах своей морской границы, начиная с 30 марта по 2 апреля включительно. Ежедневно с 10 утра до 8 вечера. С финской стороны уборка трупов проводится в пределах своей морской границы в течение 4–5 апреля в те же часы.
Для решения вопроса, действительно ли убраны трупы с вышеуказанной территории, постановили собраться 6 апреля…»
Заседание 6 апреля 1921 г. подвело окончательные итоги: «…На основании указанных заявлений постановили считать Финский залив свободным от трупов.
Ввиду того, что лед во многих местах растаял и поэтому не доступен для хождения, фактическую проверку решили не проводить. Финская делегация заявила, что ею в пределах своей морской границы трупов на льду Финского залива не обнаружено. Русская делегация сообщает, что все трупы на русской территории ею убраны ‹…›.
Протоколы составлены в двух экземплярах на русском и финском языках.
Настоящее заседание решили считать последним и вопрос исчерпанным»[616].
Раскол эмиграции, стремление уговорить как можно больше участников различных антибольшевистских движений и солдат белых армий вернуться в Советскую Россию были одной из важнейших целей как пропагандистского аппарата, так и спецслужб молодой Советской Республики. В письмах из России, часто от близких людей, кронштадтцам внушали, что на родине все изменилось, жизнь восстановилась и рядовым участникам мятежа не будет предъявлено никаких претензий. Эти письма составлялись под давлением чекистов. Многие возвращались, часто их ждала смертная казнь, в частности офицеров и казаков, или в лучшем случае заключение в концлагерь. Но судьба рядовых кронштадтцев, вернувшихся в Советскую Россию по амнистии 1922 г., была иной. После длительной проверки их в большинстве случаев отпускали на свободу, но селиться в Кронштадте и Петрограде им было запрещено. В решении Президиума ВЦИК об амнистии подчеркивалось социальное происхождение амнистированных: «Многие участники кронштадтского мятежа из рабочих и крестьян, которые могли бы принести пользу в дело восстановления нашего народного хозяйства, оказались за пределами Советской Республики, выброшенные из своих сел и деревень. Разбросанные по разным странам, они подвергаются эксплуатации, как дешевая рабочая сила, той же буржуазией, которая в свое время вовлекла их в борьбу против власти трудящихся. ‹…› Объявить полную амнистию всем рядовым участникам кронштадтского мятежа безотносительно к тому, находились ли они на военной службе или нет, за исключением главарей, руководителей и командного состава. ‹…› Считать конечным сроком подачи заявлений о желании воспользоваться амнистией 1 мая 1923 г.»[617] Возвращение принимало лавинообразный характер; в связи с тем, что многие не успели подать заявление до назначенного срока, она была продлена. В списке лиц, зарегистрированных в советском представительстве для урегулирования вопроса о гражданстве, насчитывалось 1498 человек[618].
Советские представители сообщали каждому беженцу, когда и как будет проходить его отъезд. Вот одно из таких писем: «Гражданину Федорову Андрею. Прилагаю при сем удостоверение на проезд в Россию, сообщаю, что партия кронштадтцев, в которую Вы зачислены, будет отправлена в Россию из Лаппеенранты в понедельник 23 января сего года поездом в пять часов 30 минут утра. Билеты Вам брать не надо, ибо поедете за казенный счет. Разрешение на переход границы у Вас имеется и находится у Вашего уполномоченного, который будет сопровождать от города Лаппеенранты кронштадтцев в Россию. Вы можете свободно взять свои вещи, деньги и продукты на дорогу; много продуктов не берите, ибо в России они есть и стоят дешевле. Финский паспорт надо сдать»[619]. В коротком письме, кроме необходимой каждому репатрианту информации, успевают сообщить о преимуществах жизни в Советской России перед Финляндией.
22 ноября 1923 г. Петриченко получил письмо от рядового участника Кронштадтского восстания:
«Добрый день.
Премногоуважаемый товарищ Петриченко! Узнал нечаянно от одного матроса Ваш адрес. Спешу послать Вам свой сердечный привет и горячих наилучших пожеланий, а также привет и почтение Вашей супруге. Товарищ Петриченко, не знаю, напишите ли Вы мне или нет, но я Вам пишу и надеюсь получить от Вас ответ. Товарищ Петриченко! Месяца два тому назад я получил письмо, где сообщали, что Вы и Ваша супруга приговорены Московским трибуналом к смертной казни и приговор приведен в исполнение. Вы расстреляны, а ваша супруга повешена, что очень меня огорчило, и как раз тогда мне пришли бумаги на выезд в Россию, но, боясь, чтобы не постигла меня такая же участь, каковую приписали Вам Шведские газеты, я не поехал в Россию и поклялся отомстить за смерть Вашу. Но тогда как матрос, который видел Вас на ярмарке в Улеаборге, рассказал мне о Вас и сообщил мне Ваш адрес, я очень обрадовался и решил написать Вам. Товарищ Петриченко, нас здесь раньше было 26–27 человек, а теперь остались 2: я и один „Пидвели“»[620].
Ирония судьбы. Можно считать, что счастливая. От возвращения на родину автора спасло только ложное сообщение шведской газеты.
Всего в 1917–1922 гг. в Финляндию бежало 42 000 бывших граждан Российской империи: 25 тыс. из них составляли родственные финнам национальные группы – ингерманландцы и восточные карелы. Остальные беженцы из России в подавляющем большинстве не имели финского гражданства. Работу им найти было практически невозможно. Генерал Козловский, закончивший с отличием Михайловскую артиллерийскую академию, перебивался случайными заработками. За годы жизни в Финляндии он был и дорожным рабочим, и механиком в гараже, и мастером на механическом заводе. Лучшая его работа – школьный учитель физики и естествознания. Для пожилого человека многие работы были слишком тяжелыми. В конце концов, он решил обратиться за помощью к генералу Маннергейму, с которым он был знаком, но получил красноречивый ответ: «Для красного генерала у меня нет работы». Парадокс: Троцкий и Ленин называли его белогвардейским генералом, для Маннергейма и многих русских эмигрантов он красный генерал. Мы не знаем подробно его политические взгляды, но, сам не подозревая об этом, он стал типичным примером третьего пути и его трагедии. Таких людей презирали и ненавидели обе основные стороны, участвующие в Гражданской войне, – белые и красные. Какова бы ни была разница между Черновым и Петриченко, между солдатами Народной армии и кронштадтскими матросами, все они искали для своей родины другой путь и не хотели возвращаться ни в царскую Россию, пусть даже превращенную в конституционную монархию, ни в новую деспотию – ленинско-сталинскую большевистскую диктатуру, превратившую в крепостных все население страны.
По прибытии в Финляндию Петриченко и ВРК, несмотря на суровые условия заключения и трудности связи между группами, оказавшимися в разных лагерях, кронштадтцы были полны решимости продолжать борьбу за освобождение своей родины, сохраняя верность идее «Власть Советам, а не партиям». Не желая вступать ни в какую партийную структуру, они хотели равноправного союза с другими антибольшевистскими силами, чтобы после свержения диктатуры русский народ сам определил свой новый общественный строй. В письме В. Л. Бурцеву в августе 1921 г. Петриченко писал: «Наконец, стали проникать в лагерь представители всех политических оттенков, интересоваться нашей политической окраской. Узнав о нашей беспартийности и нашем желании вести борьбу с коммунизмом, стали предлагать войти в их партию, после чего ими будет по возможности оказываться всякая помощь. В общем, нужно обязательно продаться им. На это я им отвечал и впредь отвечаю, что сейчас Россия, наша Родина в партиях не нуждается, а в спасении, живом деле, в усиленной работе, направленной к спасению. ‹…› Поэтому мы говорим: или со всеми против коммунистов, или останемся одними и будем не покладая рук вести борьбу и впредь, считаю преступлением входить в какую-либо партию, замыкаться в узкую партийную структуру, быть партийным буквоедом, особенно тогда, когда Родина гибнет»[621]. В письме в Русский национальный комитет в Париже – РНК Петриченко объясняет, почему кронштадтцы лучше других знают, что происходит в России: «Лишились родины одни из последних и потому пережили коммунистический произвол больше, чем кто-либо другой и вернее могут отразить настроения и чаяния народа российского». Он объясняет провал всех белогвардейских генералов тем, что генералы были еще дальше от народа, чем коммунисты, и опять делает свой основной вывод: «Советы в России популярны, но только не коммунистические, а всенародные, так как власть должна быть выбрана всем народом, а не какой-либо партией». Петриченко красочно описывает, что «в борьбе с коммунистами нужно пользоваться их же приемами. Всякие договоры, попытки соглашения с коммунистами ни к чему не приведут. Никакая помощь голодающим при коммунистах невозможна, мы это говорим и опыт подтверждает». Явно недооценивая силы Красной армии, ЧК, большевистской диктатуры, автор пишет о задачах народного движения под его руководством, которое выглядит маниловскими мечтаниями: «1) Продолжать революционную работу в Петрограде среди крестьян, рабочих матросов и солдат. 2) Связаться с Мурманским краем для работ как в Петрограде, так и вне его. 3) Формирование из кронштадтцев отрядов для переброски в Олонецкую губернию и постараться восстановить Северный фронт. 4) Одновременно формирование повстанческих отрядов на территории между Эстляндией и Петроградом, дабы имелась возможность нарушить правильную доставку продовольствия с запада в Петроград. 5) Главная точка удара – захват Шлиссельбурга и оттуда можно будет нанести удар Петрограду. 6) В Петрограде организована террористическая группа»[622]. Это письмо интересно не только своим содержанием, но и датой, когда оно было отправлено, – 5 октября 1921 г. В это время в распоряжении Петриченко было значительно меньше людей. Многие вернулись в Советскую Россию, а из тех, кто оставался, большинство мечтало или туда вернуться, или устроить свою судьбу в Финляндии и других странах. За Петриченко даже не стоял его авторитет главы ВРК, и свое письмо он вынужден был подписать «Бывший председатель Кронштадтского ВРК», так как на заседании ВРК 21 июня 1921 г. было принято решение о его роспуске: «Ввиду нецелесообразности дальнейшей работы Комитета в настоящее время Комитет распустить, предоставить каждому члену в дальнейшем свободу политической и общественной работы на свой страх и риск»[623]. Свой план действий он выдвигал и после того, как в июне 1921 г. в Петрограде была разгромлена Петроградская боевая организация (ПБО) профессора В. Н. Таганцева. По делу ПБО было арестовано около 900 человек, в т. ч. группа посланных финской разведкой и Петриченко кронштадтских матросов. Некоторые из них были расстреляны в августе и октябре 1921 г. вместе с другими членами ПБО. Уверять в октябре 1921 г., что в Петрограде ведется подпольная работа и действует террористическая группа, было абсолютной ложью c целью придать себе больший вес и получить деньги. Петриченко, теряя поддержку, стал типичным авантюристом.
Петриченко все больше и больше оставался в одиночестве. Он разочаровался в эмиграции из-за ее постоянных дрязг и невозможности получить от нее реальную помощь. Хорошее отношение с Бурцевым и возглавляемым им ПНК ему ничем помочь не могло. Даже те небольшие суммы, которые Бурцев пытался ему перевести, до него не доходили. Представитель Петриченко в Париже сообщал ему, что у Бурцева очень тяжелое положение и нет денег даже на издаваемую им газету «Общее дело», которая стала выходить два раза в неделю. Какие-то надежды на более активную деятельность у Петриченко возродились после заключения соглашения между ним и резидентом Савинкова в Прибалтике, штабс-капитаном Г. Е. Эльвенгреном об образовании Комитета северных боевых организаций для борьбы с «коммунистической опасностью». Соглашение начиналось с громких слов, совершенно не отражающих реальное положение дел: «Принимая во внимание, что единственно реальными силами на севере являются бывший гарнизон восставшего Кронштадта и активные организации, руководимые генералом (штабс-ротмистром. –
Поддержки не было никакой, кронштадтцы возвращались на родину, и Петриченко стал подумывать о возвращении в Советскую Россию. Возможно, это его желание усилилось, когда после разговора с бывшими членами Ревкома, один из них тут же донес об этом полицмейстеру Выборга. 22 мая 1922 г. Петриченко был арестован и помещен в Выборгскую следственную тюрьму, где просидел около двух месяцев. О намерениях Петриченко стало известно советскому консулу в Финляндии А. С. Черных, и 16 сентября 1922 г. он сообщил об этом ответственному чиновнику МИД РСФСР Я. С. Ганецкому. Петриченко было передано, что он должен прояснить свою политическую позицию. Петриченко отправил письмо в советское консульство, в котором писал: «События в Кронштадте в марте месяце 1921 г. произошли на почве всеобщего недовольства железной диктатурой Коммунистической партии, а отсюда и всеми ее последствиями. Как бы ни кончилась вооруженная борьба, которая произошла против воли кронштадтцев, все же основные требования кронштадтцев проводятся в жизнь Советским Правительством. В связи с переменой тактики Советским Правительством мои политические убеждения принуждают меня запросить Консульство РСФСР, возможно ли мое возвращение в Советскую Россию?»[627] Советским дипломатам письмо не понравилось, им нужна была полная капитуляция. Черных писал в МИД РСФСР: «Очевидно, Петриченко „еще не дошел“. Постараюсь заставить Петриченко более подробно „изъясниться“ и дам ему понять, что переговоры могут начаться только на основе полного и открытого отказа от „Кронштадта“»[628]. Но пойти на такое в то время Петриченко был не готов. К нему смогла приехать жена. Мы не знаем, каким путем ей удалось выбраться из России. Он переехал в небольшой финский городок Партаниеми в 1924 г., а в 1927 г. вместе с семьей уехал в Латвию. В Финляндии он отказался от всякой политической деятельности, но в Латвии у него вновь установился контакт с советскими представителями.
Он написал заявление с просьбой о возвращении, где осудил свою роль не только в Кронштадтском восстании, но и дальнейшую деятельность в Финляндии по подготовке нового выступления против Советской России. Он назвал эту деятельность «еще большим и тягчайшим преступлением»[629]. Он не ограничился одними заявлениями и составил подробный доклад о Кронштадтском восстании. Крестьянинов утверждает, что вопросом о том, что делать с Петриченко, занимался Сталин: «Председатель ОГПУ Г. Г. Ягода доложил об этом И. В. Сталину, который ответил, что родине можно полезно служить, даже находясь за ее рубежами»[630]. С 1927 г. Петриченко стал работать на советскую разведку. В этом он повторил судьбу многих деятелей русской эмиграции, таких как последний командир Корниловской дивизии Н. Н. Скоблин или один из командующих войсками КОМУЧа Ф. Е. Махин. После выполнения ряда заданий советской разведки в Латвии, в т. ч. и вступления в Российский общевоинский союз и подробное освещение его деятельности, Петриченко, побывав в СССР, был отправлен в Финляндию. Он продолжал поставлять ценную информацию советской разведке. В 1937 г., по свидетельству резидента советской разведки З. И. Рыбкиной, он был взбешен московскими процессами и заявил ей, «…что в Москве судят не врагов народа, а истинных борцов за его собственные идеалы, травят людей, которые делали революцию и остались верны ей. „В любом случае, – заявил он, – я отказываюсь с вами работать!“ С превеликим трудом удалось мне тогда успокоить Петриченко и убедить его продолжать сотрудничать с советской разведкой», – докладывала в Центр Рыбкина[631]. Зимой – весной 1941 г. он сообщал ценную информацию о военных приготовлениях в Финляндии, о прибытии в страну немецких войск, о концентрации большого числа германских дивизий в Польше. Финская контрразведка считала Петриченко очень опасным, 21 июня 1941 г. он был арестован и отправлен в концентрационный лагерь. 23 сентября 1944 г. его освободили на основании соглашения о перемирии между Советским Союзом и Финляндией. Но самые страшные тюрьмы ждали его впереди. Глава союзной контрольной комиссии по Финляндии А. А. Жданов подписал список, состоящий из 22 русских эмигрантов, которых финские органы безопасности должны были арестовать и передать советским коллегам. В этом списке было и имя Петриченко. В ночь на 21 апреля 1945 г. он был арестован и отправлен в Москву. Опубликованы некоторые протоколы его допросов, но, с нашей точки зрения, они не представляют никакого интереса. Что от него хотели, то он и говорил. 17 ноября 1945 г. особое совещание при наркоме внутренних дел СССР приговорило его «за участие в контрреволюционной террористической организации и принадлежность к финской разведке» к 10 годам исправительно-трудовых лагерей[632]. Он был отправлен в Соликамский лагерь в Пермской области, а в июне 1947 г. во время этапирования во Владимирскую тюрьму скончался.
Яркая фигура вождя и авантюриста, народного трибуна и тщеславного самоуверенного человека, в судьбе которого отразилась трагедия русского народа. Тысячам других кронштадтцев, в т. ч. и ряду членов ВРК, повезло больше. Они навсегда остались в Финляндии.
2. Расправа
Какой бы тяжелой ни была жизнь кронштадтцев в эмиграции, у оставшихся в России судьба была еще горше. Несмотря на то, что накануне штурма в ряде приказов говорилось о необходимости хорошо обращаться со сдавшимися в плен, в предыдущих прямо указывалось, что пленных быть не должно. Часто их убивали прямо на месте (см. гл. 4). Сразу после взятия Кронштадта расстрелы проводились без суда и следствия. Особенно жестоко расправлялись с матросами. Местные жители рассказывали, что ночью 18 марта пленные были построены на Усть-Рогатке, рассчитаны на 1-й – 2-й, и каждый второй был расстрелян. Всего в эту ночь было расстреляно около 400 человек.
Маховик репрессий стремительно закрутился. В рапорте председателя двух троек при 1-м и 2-м отделении Особого отдела охранфингран Николаева говорилось: «Таким образом, активных участников мятежа было арестовано со 2 марта по 15 апреля три тысячи человек, из них 40 % (1200.
Несмотря на то, что судебно-карательные органы работали без перерыва и количество казненных участников восстания уже составляло тысячи человек, центральные органы власти требовали ужесточения репрессий в Кронштадте. 28 марта 1921 г. начальник штаба Балтфлота Л. М. Галлер и Г. П. Галкин требовали от коменданта Кронштадта: «Комфлота приказал теперь же из судовых команд и береговых частей флота изъять весь элемент, который по Вашему мнению необходимо изъять как неблагонадежный»[634]. Требования строгой проверки росли как снежный ком. Отделение учета личного состава штаба Балтфлота 29 марта 1921 г. потребовало от командования Кронштадтской крепости: «На основании распоряжения по флоту для точной проверки личного состава морских команд в Кронштадте отделение просит в недельный срок представить именные списки военных моряков, вверенных Вам командного состава и отдельно командуемого состава с указанием имени, отчества и фамилии; кроме того, указать в списках командного состава подлинный чин или звание, занимаемую должность и специальность, а командуемого состава – год рождения. Срок службы, звание и занимаемую должность, а также указать, где, в каких списках находится в настоящее время каждый моряк, т. е. в команде налицо или же отсутствует, в последнем случае, где именно и по какой причине.
Если же имеются моряки, зачисленные в кадровый состав командуемых с 1-18 сего марта месяца, то, кроме вышеизложенного указать, из каких команд, когда и каким распоряжением они переведены»[635].
Как свидетельствует статистическая сводка охранфинграна и чрезвычайных революционных троек по ликвидации Кронштадтского мятежа, к 1 мая 1921 г. было расстреляно 2168 человек. Из них – 4 женщины. 22 кронштадтца были расстреляны условно, т. е. они не попали в руки чекистских палачей. Всего было арестовано 6528 человек, к принудительным работам от 6 месяцев до 5 лет было приговорено 1955 кронштадтцев, из них к 5-летнему сроку заключения – 1513, остальные были освобождены[636].
Приговоренные к тюремному заключению в большинстве были отправлены в Архангельскую губернию: в Архангельский лагерь принудительных работ № 1; в Архангельский лагерь принудительных работ № 2; в Пертоминский лагерь; во второй Петроградский лагерь принудительных работ особого назначения; в лагерь в городе Череповец Вологодской губернии и лагерь на станции Паша в Мурманской губернии[637]. Был создан Холмогорский лагерь – первый в мировой истории лагерь смерти. Полпред ВЧК по Северному краю З. Б. Кацнельсон сообщал управляющему делами ВЧК Г. Г. Ягоде: «…мне известно, Холмогорский лагерь был организован Кедровым, ‹…› секретно исключительно для массовой ликвидации белого офицерства, подчинен был ему, а после его отъезда предархчека Смирнову. Заключенных там не было, и привозились лишь для ликвидации и никуда оттуда не распределялись, кроме тех, кто был освобожден работавшей фильтркомиссией»[638].
В «Мемориале» в Петербурге имеется 13 карточек из Архангельских лагерей принудительных работ. Все упоминаемые в них кронштадтцы были приговорены к заключению: 5 человек сроком на 1 год, 8 человек сроком на 5 лет. Из них 7 человек (53,9 %) умерли в 1921 г. Это были молодые, физически крепкие и здоровые люди. Про одного из них было указано, что он умер от сыпного тифа. У двоих совпадает дата смерти – 2 ноября 1921 г., еще один также умер в ноябре. Мы хорошо понимаем, что делать какую-либо серьезную выборку на основании столь скудных данных нельзя. Мы можем только сделать вывод об очень тяжелых условиях заключения и о необыкновенно высокой смертности всего за несколько месяцев. Оставшиеся в живых были освобождены, в большинстве своем по амнистии «в честь 4-й годовщины ВОР», в декабре 1921 – январе 1922 г.[639]
Несмотря на то, что лагеря предназначались в первую очередь для содержания и расправы с офицерами белых армий, после подавления Кронштадтского восстания в них были направлены тысячи матросов. Во время восстания лагерное начальство проявляло большую нервозность, опасаясь выступления матросов Северного флота и архангельских рабочих. С другой стороны, чекисты надеялись, пользуясь восстанием в Кронштадте как предлогом, получить разрешение для новых массовых расстрелов офицеров. Это разрешение им было дано Дзержинским[640]. О массовых расстрелах матросов в Холмогорском лагере существуют только косвенные данные.
Петербургский историк Е. И. Кондрахина выступила на дискуссии о Кронштадтском восстании на Портале публичной истории 29 марта 2021 г. с интересным сообщением о группе кронштадтцев в 19 человек, в которую входили члены ВРК: Н. В. Архипов, матрос с Петропавловска; Г. П. Тукин, секретарь Кронштадтского ВРК, электромонтер в Кронштадтском порту; Л. И. Белов, сотрудник газеты «Известия Кронштадтского ВРК»; члены революционных троек. В Финляндии они содержались в лагере Туркинсаари и использовались на тяжелых работах. Весной и летом 1922 г. они стали возвращаться в Советскую Россию еще до объявления амнистии 2 ноября 1922 г., под которую они не попадали. Их арестовали и посадили в Дом предварительного заключения. После года следствия кронштадтцы, требуя его окончания, объявили голодовку. В конце концов они все были приговорены к 3-летнему заключению и были направлены в Соловецкий лагерь[641].
В это время в тюрьмах и лагерях существовал режим особого содержания политических заключенных, принадлежащих к социалистическим партиям и членам различных анархистских групп. Остальные политзаключенные считались контрреволюционерами, и на них условия этого режима не распространялись[642]. Несмотря на то, что в эту группу кронштадтцев входили 4 анархиста, 2 социалиста-революционера и 1 социал-демократ, они настаивали на том, чтобы вся группа называлась беспартийной, но пользовалась политрежимом. На этом основании они отказались выходить на общие работы, одновременно они послали декларацию в ЦК РКП(б) с признанием советской власти и с просьбой о смягчении наказания. Забаррикадировавшись в бараках, они отказались из них выходить. В конце концов, один из главных руководителей Соловецкого лагеря Ф. И. Эйхманс сообщил им, что они будут перевезены в политскит. Их перевезли на остров Большая Муксалма, где к этому времени уже находились анархисты и социалисты. Они жили как политзаключенные в политските и через избранного старосту общались с представителями администрации. Это происходило осенью 1923 г. В это время лагерная администрация начала ужесточать условия содержания политзаключенных. 19 декабря 1923 г. в результате провокации, устроенной руководством лагеря, охрана открыла огонь по заключенным Савватиевского скита. В результате 6 человек были убиты и 2 ранены. В ответ начались бурные собрания политзаключенных с обсуждением дальнейших мер борьбы против произвола.[643] В них участвовали и кронштадтцы. Во время этих обсуждений в феврале 1924 г. стало известно об обращении кронштадтской группы в ЦК РКП(б) с признанием советской власти. Это вызвало негодование всех остальных политзаключенных, и по требованию правых эсеров лагерная администрация удалила их из политскита. Кронштадтцы объявили голодовку и держали ее 9 дней. Но после обещания лагерного начальства, что вскоре должна приехать комиссия ВЦИК и их освободят, они согласились поселиться в Соловецком Кремле, но их стали выводить на общелагерные работы, т. е. они были лишены статуса политзаключенных. В конце весны 1924 г. приехала комиссия ВЦИК и объявила, что они будут свободны. Они продолжали работать на общих работах, но провокации администрации не прекращались. Летом 1924 г. трое кронштадтцев были заключены в карцер, где они объявили голодовку, к которой присоединилась и часть группы, остававшейся в Кремле. Один из участников голодовки В. Юдин в финском лагере заболел туберкулезом и очень тяжело переносил голодовку. На 14-й день голодовки заключенные были освобождены из карцера. Осенью 1924 г. кронштадтцы были освобождены с лишением права проживания в шести городах, в т. ч. Кронштадте, Ленинграде, Москве[644].
В этой истории самое интересное то, что и через несколько лет после восстания кронштадтцы оставались верны своим лозунгам о власти Советов и, несмотря на компромиссы с правящей большевистской партией, были готовы к совместным действиям с социалистами и анархистами, добиваясь соблюдения прав политзаключенных.
С делами арестованных разбирались стремительными темпами. Достаточно сказать, что первое заседание чрезвычайной тройки состоялось 20 марта. В этот же день прошли два заседания выездной сессии Окружного Реввоентрибунала Петроградского военного округа. Они были открытыми. На одном приговорили к смертной казни 13 командиров и членов судового комитета линкора «Петропавловск». Приговор сразу после суда был приведен в исполнение. В приговоре указывалась причина такой спешки: «Настоящий приговор в силу создавшейся в Крепости Кронштадт боевой обстановки и для поддержания боевой способности воинских частей и судов и восстановления революционного порядка привести в исполнение немедленно»[645]. На другом перед чрезвычайной тройкой предстало 167 матросов с «Петропавловска». Поскольку всех матросов мятежного линкора считали белогвардейцами, они были приговорены к расстрелу[646]. 21 марта тройка приговорила к смертной казни 53 матроса с линкора «Севастополь», 33 – из машинной школы. 22 марта только по двум протоколам были приговорены к смерти 334 человека. Сколько всего в этот день было вынесено смертных приговоров, мы не знаем. 20 апреля Президиум Петроградской ЧК вынес приговор ряду членов ВРК, членам судовых комитетов, работникам редакции «Известия ВРК», командирам, рядовым восставшим, членам комитетов действия на ледоколах «Огонь» и «Трувор», распространителям прокламаций, командирам и красноармейцам 1-го Морского воздушного дивизиона. Всего по этому делу проходило 82 человека, 41 из них был приговорен к расстрелу[647].
Обоснования ряда приговоров поражают своей нелогичностью и полным отсутствием каких-либо доказательств вины. Например, в приговоре Я. И. Белецкого, командира линкора «Севастополь», сказано: «Как только услышал, что в связи с волынкой в Петрограде в Кронштадте тоже поднялась буза, уехал 26-го февраля в Петроград якобы в отпуск по 3 марта, на самом же деле приехал в Петроград в день ареста, т. е. 2-го марта, и не к себе на квартиру, а к знакомым, где и был арестован»[648]. В мятеже он не участвовал. При первых признаках волнения уехал из Кронштадта. Кроме того, что бывший капитан 2-го ранга дворянин, то есть человек неправильного происхождения, иной вины за ним не было, а его приговорили к расстрелу. И. М. Бурлаков, до мятежа командир форта № 6, арестованный восставшими, после освобождения из-под ареста сыграл видную роль в штурме Кронштадта, что было признано в обвинительном заключении. Но он тем не менее был приговорен «к 1 году принуд. работ с содерж. под стражей», хотя по тому, как действовали так называемые суды над кронштадтцами, такой приговор был довольно мягким. Н. А. Устинов, по происхождению из мещан, красный командир, член РКП, командир батареи, был помещен восставшими под домашний арест, но «был оставлен на своем посту, по его показанию, поступал согласно советам бывшего командира форта Бурлакова, стараясь своими действиями не причинить вреда Красным Войскам. Других обвинительных материалов не имеется». На такой шаткой обвинительной базе Устинов, действовавший согласованно с Бурлаковым, был абсолютно ни за что приговорен к расстрелу[649]. Таких приговоров, где наказания не подтверждались обвинительным материалом, в судах над кронштадтцами было очень много. Технический редактор «Известий ВРК» В. Ю. Владимиров был приговорен к расстрелу только за то, что находился на этом посту. Для суда этого было вполне достаточно. Смертные приговоры выносились и в дальнейшем. К. И. Жудра, боцман на крейсере «Громобой», во время восстания – командир полуроты в сводно-судовом отряде, «активный участник мятежа», был арестован 21 апреля при переходе границы и приговорен 26 июля 1921 г. к смертной казни. Расстреливали кронштадтцев, которых финская разведка и Петриченко послали в Петроград для борьбы против большевистской диктатуры под руководством Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева. В Петрограде они сразу же попадали под контроль Петроградской ЧК.
Волна репрессий шла все дальше и дальше, захватывая уже и членов военного и политического руководства Балтфлота и Кронштадта перед мятежом. Расследовать причины неготовности руководства Кронштадта к восстанию, деятельность помощника командира по политической части Балтфлота Кузьмина и начальника политотдела Балтфлота Батиса требовал Троцкий, предписавший 20 марта командующему Балтфлота Кожанову отстранить их от вступления «в исполнение своих обязанностей». Троцкий уже в начале восстания возмущался плохой работой ВЧК по сбору информации и считал, что «военный округ и флот необходимо реорганизовать, установив военный режим и строгое централизированное подчинение»[650]. С другой стороны, на отдаче под суд ряда руководящих работников Балтфлота и Кронштадта настаивал Особый отдел Петроградской ЧК (ПЧК). Уполномоченный по следственным делам Особого отдела П. А. Карусь, допросив Н. Н. Кузьмина, комиссара бригады линейных кораблей А. Г. Зосимова, председателя Кронштадтского совета П. Д. Васильева, начальника Особого отдела Кронштадта А. И. Грибова и рассмотрев рапорт комиссара штаба Кронштадтской крепости Новикова, предложил привлечь к ответственности всех указанных лиц, а также комиссара линкора «Севастополь» Ф. Н. Чистякова. Он писал в заключении: «В Кронштадте перед восстанием не было принято решительно никаких мер к организации обороны на случай выступления. Причина этому было отчасти отсутствие в Кронштадте единого партийного органа (существовали партком и политотдел, вполне самостоятельно), но, главным образом, нераспорядительность местных высших властей. Видя в высшей степени тревожное настроение частей, ждали, что вот кто-то приедет, за них что-то сделает. Такие надежды они возлагали на прибытие т. Кузьмина, последний же приехал уже слишком поздно, когда сопротивления организовать было невозможно, да т. Кузьмин и не пытался организовать сопротивление…»[651] Но осуществлять репрессии против партийных руководителей высокого ранга весной 1921 г. Политбюро было не готово. Никто из перечисленных руководителей не пострадал. Они были переведены из Балтфлота на другие должности. Батис был назначен в апреле 1921 г. начальником политотдела Северного флота, а в ноябре – помощником начальника морских сил Дальнего Востока; Кузьмин – членом Реввоенсовета Туркестанского фронта, а в 1922 г. был награжден орденом Красного Знамени за участие в подавлении Кронштадтского мятежа!
Но кого-то из ответственных коммунистов надо было для примера наказать. Им стал бывший комиссар линкора «Севастополь» Ф. Н. Чистяков. Ему ставили в вину действия в начальный период мятежа. Именно по его предложению на общем собрании команды линкора «Севастополь» было принято решение послать делегацию в Петроград для выяснения причин рабочих волнений. Когда представителей «Севастополя» не пустили на «Петропавловск», Чистяков взялся сам сопроводить делегацию и добился того, что она могла подняться на борт линкора. Вскоре он был снят с поста комиссара и с 1 марта комиссаром «Севастополя» стал Р. И. Турк, арестованный восставшей командой 2 марта. Чистяков 1 марта смог выбраться из Кронштадта, хотя патруль матросов с «Петропавловска» не хотел его выпускать. Но с дисциплиной у матросов были большие проблемы, и Чистякову удалось на подводе артельщика с продуктами выехать из Кронштадта и добраться до Петрограда, где он был направлен на службу в дивизию тральщиков в качестве рядового матроса. 3 сентября партийно-следственные органы заинтересовались Чистяковым. В Пубалт была направлена телеграмма: «Инспекторско-информационный отдел ПУРа по постановлению конфликткомиссии просит прислать все имеющиеся материалы об исключении кронштадтской организацией из членов РКП военмора Чистякова»[652]. В результате Чистяков отделался исключением из партии и кратковременным арестом, о его дальнейшей судьбе мы ничего не знаем.
Расстрелы проводились в 1921–1922 гг. Расстреливали кронштадтских повстанцев, которых находили в Кронштадте благодаря тщательной работе особых органов и волне доносов, захватившей запуганный террором город. Расстреливали некоторых вернувшихся кронштадтских матросов и тех, которые были посланы Петриченко в Петроград. Видимо, отдельные расстрелы имели место и в дальнейшем. Мы считаем, что расстреляно было не менее 3 тыс. человек. Но настоящего их числа мы теперь, видимо, никогда не узнаем. Хотя, может быть, в архивах ФСБ исследователю в будущем удастся найти документы, дающие более точный ответ на этот вопрос.
Высшее партийное руководство, в первую очередь Троцкий, понимало, что восставшие в Кронштадте выражали взгляды большинства матросов Балтфлота. Жестокая расправа с восставшими, высылка тысяч матросов Балтфлота из Петрограда и перевод на другие флоты, демобилизация старших возрастов не могли в корне изменить положение дел. Власти решили действовать методом кнута и пряника. Материальное снабжение матросов и комсостава флота стало значительно лучше, но наряду с этим Реввоенсовет Республики распорядился провести в месячный срок фильтрацию всех флотов, в первую очередь Балтийского, с целью удалить всех неблагонадежных. На каждом флоте и флотилии создавались местные партийные и флотские комиссии под председательством или комиссара, или члена РВС флота. В циркуляре И. Д. Сладкова, комиссара при коморси, указывалось: «В комиссию должны войти представители: начальник политотдела, начальник особого отдела, представители от центральных коллективов или парткомов, а также старые моряки – члены партии по роду основных специальностей во флоте». Сладков делает особый упор на социальное происхождение моряков, но в первую очередь командного состава: «Учебные классы как командного, а также некомандного состава должны комплектоваться исключительно здоровым пролетарским, рабочим элементом…»[653]В циркуляре Сладкова предполагалось закончить фильтрацию, т. е. чистку всех флотов Республики, к 1 июня. Но для осуществления тотальной проверки каждого моряка и офицера времени было недостаточно, несмотря на то, что на Балтике действовала центральная фильтрационная комиссия, а также семь местных комиссий с числом членов от 4 до 15 человек. Естественно, фильтрационные комиссии не успели закончить работу до 1 июня. После раскрытия так называемого заговора Таганцева комиссиям было предписано обратить самое серьезное внимание на сомнительные элементы.
В результате «напряженной» работы чекистов и фильтрационных комиссий 24 августа в 2 часа ночи в обстановке полной секретности началась операция по массовым арестам командиров Балтийского флота. Всего было арестовано или, как говорилось в партийно-чекистском отчете, изъято «…284 чел. бывших морских офицеров, принадлежащих к бывшему привилегированному составу, главным образом к дворянству». В Кронштадте было арестовано 63 офицера. Предполагалось арестовать в Балтийском флоте 384 человека, «…но остальные в данное время находятся в отпуску, командировках и на излечении в госпиталях», т. е. арест этих людей был на некоторое время отложен. Сладков с гордостью докладывал в Москву: «Командного состава из числа бывших офицеров в Балтийском флоте и Моркоме после изъятия осталось незначительное количество». Сладков признавал, что столь значительная чистка командного состава флота отрицательно отразится на его боеспособности и предупреждал центральные органы власти: «Дальнейшее массовое изъятие безусловно может сильно отразиться на деле…» Матросы, обработанные пропагандистами и всегда отрицательно относившиеся к командному составу, отнеслись к репрессиям против него с явным сочувствием. Немногие оставшиеся командиры жили в постоянном страхе, но власти это не волновало. Главный вывод гласил: «В заключение комиссия находит политическое состояние Кронштадтской крепости, гарнизона и флота в ближайшее время в общем и целом устойчивым и не вызывающим тревоги»[654]. Судьба арестованных командиров сложилась по-разному. В списке арестованных ВЧК, отправленном Троцкому 22 сентября 1921 г., насчитывался 321 человек. Из них освободили из-под ареста и направили во флоты как незаменимых специалистов 56 человек: в Балтийский флот – 7, в Черноморский – 32, в Каспийский – 17. В отношении 14 человек указаний по их назначению от комиссара морских сил получено не было. Были уволены с флота ввиду политической неблагонадежности 190 человек. В сопроводительном документе ВЧК сообщалось о том, что 60 человек из них находятся под следствием и не подлежат освобождению из-под ареста.
В письме Сладков давал указания комиссии не только по работе с офицерами, но и с рядовыми матросами: «Моряки, признанные центральной комиссией пригодными к флоту, ‹…› должны быть, в первую голову посланы на суда, предназначенные для плавания. Моряки из трудового рабочего элемента, но требующие обучения, посылаются в соответствующие классы флота как на высшие, так и на низшие специальности, сообразуясь с их политическим стажем и образовательным цензом. Моряки, не пригодные для флота, списываются в Красную Армию или же в морской торговый транспорт, как до некоторой степени знакомые с морем, элемент подозрительного характера передается в распоряжение особых отделов для фильтрации»[655].
Активная роль многих коммунистов в Кронштадтском восстании показывала их ненадежность. Для оздоровления флотских партийных организаций специальные комиссии по приему в члены партии должны были: «Обратить серьезное внимание на вступивших в партию после партийных недель и в особенности на интеллигенцию». Предполагалось очистить как можно в большем объеме партийные организации от представителей интеллигенции. Даже наиболее надежных членов партии интеллигентов предлагалось перевести в кандидаты, «а наиболее слабых исключить совершенно из партии». В комиссии должны были входить только старые члены партии. Бросалось в глаза стремление очистить прежде всего Балтийский флот от любого ненадежного элемента: «По мере возможности производить замену моряков, перебрасывая их из одного моря в другие через соответствующие органы Моркома»[656].
На 13 июня 1921 г. через фильтрационные комиссии на Балтийском флоте было пропущено 24 650 человек. Комиссии решили изъять «всех без исключения» лиц 1900–1901 гг. для передачи их на пополнение строевых частей Красной армии. В Кронштадте с 3 по 15 июня была осуществлена фильтрация 75 судов, проверено 7889 человек. Многие матросы были демобилизованы, переведены на другие флоты и флотилии или арестованы. Кронштадт испытывал особую нужду в рядовых матросах и командирах. «Петропавловск», переименованный после подавления восстания в «Парижскую коммуну», после того как на него были направлены надежные, с точки зрения властей, моряки, насчитывал 824 человека[657]. А накануне восстания экипаж «Севастополя» составлял 1216 человек, а «Петропавловска» – 1379 человек. Комиссар Оперативного управления морских сил Республики П. Б. Бойков описывал в докладе Сладкову обстановку террора и страха, царившую на линкорах: «До последнего момента продолжались ежедневно аресты команды. В результате этих арестов и вообще событий команды совершенно деморализованы и представляют собою совершенно безвольный и апатичный элемент». Еще хуже было положение с командным составом. «Командный состав совершенно отсутствует, если не считать второстепенных, и то одиночек комсостава…» Оказавшись в отчаянном положении, ежедневно ожидая ареста, матросы пытались найти какой-то способ спасти свободу и жизнь. Это привело к парадоксальному явлению. Бойков продолжал: «Насколько отразились на них все события и повлияли на них, можно судить по тому, что со стороны команды поступают к комиссарам масса заявлений о желании вступить в партию. Конечно, это не есть плод сознательного и осмысленного размышления, в результате которого команды пришли к заключению необходимости вступления в партию, это есть ловкий ход, в результате коего можно скорее избавиться от арестов и вообще от всяких подозрений. Мне кажется, что к этому нужно относиться с особой осторожностью…»[658] Мы позволим себе привести любопытный документ об одном из матросов, изгнанных из флота. С нашей точки зрения, этот документ не нуждается в комментариях.
«Секретно
Комиссару штаба Коморси тов. Автулову.
Постановлением комиссии по фильтрации ‹…› военный моряк Зонн Яков Моисеевич должен быть уволен из флота. Посему и получил знак Д. Но распоряжением Центральной Фильтрационной Комиссии почему-то оставлен на службе (приказ от 10 июня № 497).
Зонн является бывшим миллионером, имевшим свои театры, трактиры и собственный дом в Петрограде, кроме того он какими-то путями пролез в РКП, но во время Кронсобытий выброшен из партии, потому он должен быть изъят вовсе из флота, как вредный элемент»[659].
Власти хотели полностью очистить Кронштадт не только от тех, кто участвовал в восстании, но и жил в это время в городе. 21 апреля 1921 г. комендант Кронштадта Седякин отправил рапорт командующему Балтийским флотом о необходимости выселить из крепости лиц, не занятых «производительным трудом и не входящих в состав семей старшего командного и административно-технического состава специалистов и рабочих». Предлагая выселить 9 тыс. человек, он объяснял: «Почти невозможно взять их под контроль ни под политический, ни под военный; здесь легче всего найдут себе приют военные шпионы как иностранных государств, так и контрреволюционных организаций»[660]. Первоначально этот план был отложен в сторону, но в 1922 г. решение о высылке было принято. В документах руководства говорилось, что в первую очередь «выселению из Кронштадта подлежат все семьи кронмятежников и амнистированных без различия их классового происхождения и материального состояния». Оставлять кого-либо было разрешено в исключительных случаях. Во-первых, должны быть в наличии соответствующие поручители: «партийный комитет в целом, а не единичные личности, хотя бы члены партии», во-вторых, высококвалифицированные рабочие специалисты. Поступали предложения о более широкой чистке населения Кронштадта. Начальник 5-го УЧПО Т. М. Смирнов предлагал выселить всех «безработных и совершенно праздношатающихся, округляя цифру, около 800 семей». В это число входили беженцы из разных губерний, неквалифицированные рабочие, семьи «интеллигенции и мещанства», в которых «ни один член нигде не работает». Смирнов утверждал, что в списке безработных насчитывается «220 одиноких бессемейных девиц, особенно характерно все 15, 16 и 17-летнего возраста, пишутся по профессии ученицами. Вся эта цифра неизбежно составляет из себя форменную проституцию…»[661]
Если использовать ненаучный термин, вишенкой на торте является следующее предложение Смирнова о том, что «также важно в категорию выселяемых включить граждан противовраждебных нам наций, которых насчитывается, подразделяя по национальностям: поляков – 446 чел., финнов – 120 чел., эстонцев – 325 чел. и проч. национальностей – 562 чел., из коих мусульман – 18 %, евреев 11¾ %, латышей – 5 %, литовцев – 3⅓ %, немцев – ⅓ %»[662]. Сколько приходилось читать в трудах эмигрантов, современных российских историков или слушать мнения многочисленных обывателей, что революцию в России совершили евреи и латыши, но только не несчастный русский народ. Авторы этой бредовой идеи не понимают простой вещи, что более, чем антисемитской и антилатышской, эта идея является русофобской, превращая великий народ из субъекта истории в ее объект. А чекист считал представителей перечисленных народов врагами власти большевиков. Всего в 1922 г. было выслано 1153 человека[663]. Разрешено остаться 187, в основном рабочим и специалистам высокой квалификации. После амнистии 2 ноября 1922 г. амнистированным было запрещено селиться в Кронштадте.
После подавления мятежа у некоторых жителей Кронштадта, боявшихся за свою жизнь, с одной стороны, и желающих сделать карьеру, с другой, началась настоящая эпидемия доносов. Мы приведем пример доноса на крупнейшего врача в городе: «Обращаю особое внимание комиссии на доктора Полилова и, в случае оставления, прошу пересмотреть это решение. Со своей стороны я, как сотрудник и вообще, как коммунист, определенно и категорически указываю, что таких типов, как Полилов, несмотря на то, что может быть он и хороший специалист, нужно выселять в первую очередь. Полилов – дворянин, пропитан до мозга костей ненавистью не только к коммунистам, но и ко всяким лояльным советской власти. О его политической ненависти даже в госпитале очень многие говорят, и даже с врачами и то проявляет свою физиономию, но делает все умело и тонко. ‹…› Как доктор понимает, но мародер, готов содрать последнее, груб, кичлив и вся его семья чисто белогвардейская, буржуазная, спекулянтская. В силу изложенного ‹…› прошу настоятельно комиссию обратить внимание на данное мое заявление, несмотря на недостаток врачей и на рекомендации, которые он, может быть, постарается получить от коллектива». Резолюция Центральной фильтрационной комиссии гласила: «Выяснить и представить к выселению и весьма желательно поменьше таких господ в Кронштадте»[664]. Кроме того, что А. М. Полилов – дворянин и уже в силу этого враг советской власти, ему нечего поставить в вину. Даже в доносе три раза упоминается, что он хороший специалист. Полилов был выслан, несмотря на ходатайство руководства госпиталя, в котором он работал с 1899 г., и на то, что он был единственным специалистом по инфекционным болезням в городе и не принимал участия в Кронштадтском восстании. Полилов и его жена были высланы из Кронштадта, несмотря на такой для комиссии «маловажный факт», что у Полилова в последнее время две дочери умерли от тифа, а жена еще до конца не выздоровела от этой болезни[665].
Заканчивая книгу о Кронштадтском восстании, хотелось бы отметить, что это выдающееся событие Гражданской войны показало, что процесс выздоровления широких масс населения страны от увлечения большевистской кровавой утопией стал носить массовый характер. Миллионы крестьян, рабочих, солдат и матросов хотели найти новый социальный строй, равно далекий как от царской России прошлого, так и от коммунистического настоящего. Но третий путь был подавлен в крови Красной армией, созданной большевистскими организаторами и возглавляемой русскими офицерами.
Приложение
Александр Беркман
Кронштадтский мятеж 1922[666]
I. Рабочие беспорядки в Петрограде
Поделиться книгой: