Кронштадтское восстание. 1921. Семнадцать дней свободы

В документе «Исходящий журнал Временного революционного комитета в городе Кронштадте», начатом 2 марта, отмечены матросы и красноармейцы, отправленные в Петроград, Ораниенбаум, Сестрорецк для агитации и пропаганды, установления связей, выяснения положения на местах. Уже 3 марта в Петроград были направлены 7 человек. В их мандатах была стандартная фраза: «Командируемому в Петроград». С более важными заданиями отправлялись отборные военморы, в основном из команд «Севастополя» и «Петропавловска». 3 марта в Петроград был направлен матрос Уланов для исполнения поручений комитета в составе группы матросов. 4 марта четверо из этой группы были арестованы в Петергофе, все – матросы «Севастополя». Чекисты нашли у них «в общей сложности 3000 штук кронштадтских прокламаций». 20 апреля Президиум ПЧК в составе 3 человек приговорил их к расстрелу. Всего на этом заседании тройки к расстрелу было приговорено 40 человек, в их числе несколько членов ВРК. 4 марта матрос был отправлен в Питер на буэре[251]. 6 марта в Сестрорецк был направлен Захар Плёнкин с типичной формулировкой: «Для исполнения возложенных на него обязанностей». 7 марта, хорошо понимая, что в ближайшее время начнется штурм Кронштадта, а о волнениях в Питере ничего не слышно, большая группа кронштадтцев (13 человек) направлена в Петроград для агитации. Другие матросы посланы «для делегации за пределы Кронштадта для проведения собраний беспартийных»[252].

Ревком предложил большевистскому руководству «прислать к нам беспартийных делегатов петроградского пролетариата, чтобы они увидели, что в Кронштадте идет борьба за власть Советов»[253]. Им на встречу была послана делегация из 8 человек во главе с членом Ревкома, матросом-электриком с «Севастополя» С. С. Вершининым. Делегация в составе 8 человек ждала всю ночь у Петроградских ворот представителей питерского пролетариата, но так и не дождалась. Утром 8 марта начался сильный артиллерийский обстрел Кронштадта. На допросе в ПЧК Вершинин показал, что по приказанию Ревкома делегация должна была отправиться в Ораниенбаум, но «при сильном обстреле Говоров (Моряк с „Севастополя“. – Л. П.) и другие не пошли тогда. Пошел один и на половине пути от Ораниенбаума был задержан и доставлен к Дыбенко»[254]. В воспоминаниях Петриченко арест Вершинина выглядит как большевистская провокация: «Когда цепь со стороны Кронштадта стала подвергаться артиллерийскому обстрелу, то они выкинули белый флаг и стали флангом идти по направлению к Кронштадту. На встречу к ним выехали два члена Ревкома Вершинин и Куполов А. А. и, на их глазах сняв с себя оружие, смело поехали к ним; но не успели несколько слов сказать, как Вершинина они схватили, а Куполову удалось ускользнуть из их рук»[255].

Совершенно непонятно, зачем курсанты выкинули белый флаг и двинулись к Кронштадту. Для провокации, чтобы кого-нибудь взять в плен? А если бы к ним никто не выехал? Совершенно невероятная история. Кроме Петриченко, никто не называет члена Ревкома, старшего лекарского помощника Куполова как входившего в состав делегации. Правда только то, что Вершинин вел себя с отчаянной храбростью и в результате попал в плен. Хотя и возможно, что, когда он подходил к наступающим, ему крикнули, что готовы вести переговоры.

Посылка агитаторов продолжалась вплоть до последнего штурма Кронштадта. ВРК, понимая, что подавляющее большинство агитаторов попадает в плен, а агитационные материалы не доходят до рабочих и солдат Петрограда, решил отправлять в окружающие районы партизанские отряды с агитационной целью. Трудно понять, каким образом партизанский отряд мог вести более успешную пропаганду, чем одиночки, но в Кронштадте хватались за любую, даже призрачную возможность воздействовать на рабочих, крестьян, матросов и солдат Петрограда и губернии. Первым партизанским отрядом руководил Волков, бывший военнослужащий 1-го Морского воздушного дивизиона в Ораниенбауме, сумевший избежать ареста и бежать в Кронштадт, видимо, имевший какие-то связи в Ораниенбауме. Ревтройка Сводного отряда судовых команд просила ВРК «… зачислить на порцию представителей села Каталей Василия Сергеевича Леонова и Ивана Адамовича Тойко ‹…›, изъявивших желание отправиться в партизанский отряд для агитационных работ в тылу неприятеля»[256]. Но в связи с быстрым падением Кронштадта отряд не успел приступить к выполнению своей миссии.

Прибывшие в Кронштадт представители Русского Красного Креста в Финляндии передавали рассказы членов ВРК о том, как трудно распространять правдивую информацию о событиях в Кронштадте за его пределами. Хотя в «Известиях Временного революционного комитета» от 6 марта была помещена фантастическая информация о какой-то мифической кронштадтской делегации в Петрограде: «Прибыл в Кронштадт специальный курьер из Петрограда с уведомлением, что отправленная делегация от Кронштадтских организаций прибыла туда благополучно. Делегация информировала столичных рабочих и матросов о кронштадтских событиях, раздала выпущенные Вр. Рев. Ком. приказы и листовки и отбыла в известном ей направлении»[257]. Видимо, «в известном ей направлении» – это не Кронштадт, куда она так и не прибыла. Очевидно, в первые дни после взятия власти члены ВРК были убеждены, что помощь вот-вот придет, но даже 11 марта, уже после первого штурма Кронштадта, когда стало ясно, что помощи ждать неоткуда, «Известия» как заклятия повторяли: «Нами брошен призыв всем трудящимся России бороться за свободно избранные Советы. Наш клич услышан. Революционные матросы, красноармейцы и рабочие Петрограда уже идут нам на помощь»[258]. Постепенно в Кронштадте начинают понимать, что надеждам на восстание в Петрограде не суждено сбыться. По радио, единственному средству массовой пропаганды, остававшемуся в Кронштадте, – они взывали: «Всем-всем-всем. Товарищи рабочие, красноармейцы и матросы! ‹…› Сейчас, когда пришел конец терпению трудящихся, вам хотят заткнуть рты подачками; распоряжением Зиновьева в Петроградской губернии снимаются заградительные отряды, Москва ассигнует десять миллионов золотом на покупку за границей продовольствия и предметов первой необходимости, но мы знаем, что этими подачками не купить питерский пролетариат, и мы через голову коммунистов протягиваем руку братской помощи из революционного Кронштадта»[259].

В некоторых воззваниях из Кронштадта стало чувствоваться нарастающее отчаяние. В листовке, обращенной к железнодорожникам от 9 марта, содержалась мольба о помощи: «Пусть наша смерть даст народу свободу. Мы решили умереть, но, братья-железнодорожники, если вы не поддержите нас, то наша кровь упадет на ваши головы, а проклятия закабаленного русского народа будете слышать до самой смерти. Умирая рабами, вы пожалеете о своей нерешительности. Поддержите нас. Только железнодорожники могут спасти русский народ. ‹…› мы хотим, чтобы наши жертвы были не даром принесены. Умираем ли мы в боях, или расстреливают нас чекисты в подвалах, мы будем посылать вам проклятия, если вы не поможете нам»[260]. Кронштадтцы были до последней степени разочарованы тем, что им казалось «изменой» со стороны питерских рабочих. Начиная восстание, они были уверены в обратном. Дан, переведенный 2 апреля из Петропавловской крепости в Дом предварительного заключения и встретивший там кронштадтских матросов и рабочих, вспоминал: «Другая группа – кронштадтцев – состояла из рабочих и матросов. Матросы были очень озлоблены. Они негодовали на петроградских рабочих, которые „из-за фунта мяса“ не поддержали и „продали“ их»[261]. Многие матросы, когда их вели расстреливать, кричали, обращаясь к питерским рабочим: «Вы нас предали!»

Петроградские жители, не принадлежащие к рабочему классу, с завистью писали о том, как пролетарии делили неожиданно свалившиеся им на голову, невиданные с 1917 г. богатства: не только хлеб и мясо, но и деликатесы: красную икру, дорогие сыры, колбасу, шоколад, папиросы.

На относительную пассивность петроградских рабочих, помимо подачек, влияли и другие причины: аресты всех мало-мальски активных рабочих, членов социалистических партий, закрытие заводов на перерегистрацию с последующим приемом на работу только тех, кто был лоялен к властям. Как справедливо писал бывший в это время в Петрограде американский анархист А. Беркман, «…рабочие Петрограда были терроризированы»[262]. Подействовала также усиленно распространяемая всеми средствами массовой пропаганды ложь об «эсеровски черносотенном заговоре» во главе с генералом Козловским. Но, несмотря на все это, рабочие ряда заводов и фабрик активно выражали солидарность с кронштадтцами.

Накануне восстания активизировалась деятельность «Собрания представителей фабрик и заводов Петрограда», в основном под руководством меньшевиков. Оно не достигло такого размаха и влияния, как его предшественник – «Собрание уполномоченных фабрик и заводов г. Петрограда» в 1918 г., да и не могло достигнуть в значительно поредевших рядах питерских рабочих и при усилившихся органах политического сыска. Имена многих членов Собрания до сих пор остаются неизвестными, за исключением В. К. Заустинского, заведующего транспортным отделом фабрики «Гознак»; М. К. Названова, инженера-технолога, председателя технического совета «Главсахар», и Н. И. Ястребова, члена РСДРП с 1905 г., служащего Мурманской железной дороги. С рядом предприятий у Собрания была тесная связь, в первую очередь с «Арсеналом», Путиловским заводом, Балтийским судостроительным заводом и другими. Рабочие этих предприятий выдвигали требования, созвучные с Кронштадтской резолюцией. Секретно-оперативное управление ВЧК сообщало: «7 марта не работали Невский Судостроительный завод, Арсенал и часть Обуховского завода. В Арсенале ‹…› выставлено требование в духе Кронштадтских мятежников»[263]. Рабочие Обуховского сталелитейного завода, несмотря на резкое сокращение числа рабочих, на многочисленные аресты, продолжали последовательно выступать против большевистской диктатуры с весны 1918 г. В конце февраля – начале марта 1921 г. рабочие волнения усилились. Помимо экономических требований, они выдвигали и политические – о предоставлении свободы слова, свободы печати и собраний, о разрешении свободной торговли и свободного проезда по железным дорогам, а также снятия со всех мест вооруженной охраны. Чекисты докладывали: «На собрании рабочих „Арсенала“ вынесена резолюция о присоединении к Кронштадтскому восстанию. Собранием для связи с Кронштадтом избрана делегация из 3 человек: одного большевика, 1 эсера и 1 анархиста. ‹…›. Губчека арестована избранная для связи с Кронштадтом делегация на собрании рабочих „Арсенала“»[264]. Многие партийные руководители были поражены той ненавистью, с которой к ним, как к представителям большевистской власти, относятся рабочие. Назначенный в феврале 1921 г. комиссаром Александровского (Пролетарского) главного механического завода Николаевской железной дороги М. Г. Федоров писал: «Мне припоминается, когда вступил на Александровский завод, что при посещении мастерских я чувствовал настолько сгущенную атмосферу в среде рабочих, настроенных эсерами, меньшевиками и партией капиталистов, даже порою не верилось, нахожусь ли я в Советской Республике?» Только за пределами завода комиссар чувствовал, «что вокруг та же Советская Республика»[265]. 4 марта на заседании Петроградского совета выступал Зиновьев. Он говорил о Кронштадтском восстании и рабочих волнениях в Петрограде. Присутствовавшая на заседании американская анархистка Эмма Гольдман писала о нем: «…Зиновьев, казалось, находился на грани нервного срыва: он то поднимался, словно пытаясь что-то сказать, то вновь садился, так ничего и не сказав. Когда же он все-таки заговорил, то беспрестанно вертел головой, словно ожидая нападения, а его дрожащий голос ‹…› был пронзителен и визглив…»[266]. Одним из наиболее ярких проявлений недовольства рабочих большевистской властью и готовности поддержать Кронштадтское восстание стало выступление на этом заседании представителя завода «Арсенал» Филиппова: «Значит, власть Советов – вот тот лозунг, который стал перед рабочими, но главное, что я должен тоже не упускать и заметить это, – долой диктатуру господствующей партии. ‹…› большинство выражает мнение как раз именно недоверия тому, что действительно моряки – гордость и слава наша, могли бы действительно изменить долгу революции, ‹…› может быть, у них тоже есть протест, каков был протест, может быть, не так ярко выраженный, среди большинства рабочих»[267].

Видимо, 7 марта была выпущена листовка – обращение рабочих «Арсенала»:

«Довольно молчать!

Мы должны сказать не только, когда нам голодно, но и когда решается судьба 25 тыс. моряков.

Нам власти говорят, что кронштадтцы возрождают прежних генералов – Клевета.

Революционные матросы подняли мятеж против новых генералов, так нечего говорить о прежних.

Им, как и нам, противны и гадки новые тираны, так нечего притворно врать. Кто враг самому себе.

Неужели мы совершим такую подлость своим братьям морякам, которые были и будут всегда на защите интересов трудящихся.

Неужели мы будем спокойно работать.

Нет, этого преступления мы не сделаем.

И, если не можем сейчас выйти на улицу, так бросим работу и этим покажем солидарность восставшим.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЕДИНЕНИЕ МОРЯКОВ, РАБОЧИХ, КРАСНОАРМЕЙЦЕВ.

ДОЛОЙ ВСЕХ ВЛАСТИТЕЛЕЙ И ТИРАНОВ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЛАСТЬ СОВЕТОВ!

ДОЛОЙ ДИКТАТУРУ ПАРТИЙ!

Дорогие товарищи.

Арсенальцы не работают и просим Вас поддержать кронштадтцев и выборгских рабочих или иначе предадим своих братьев своей неотзывчивостью. Бросайте работать»[268].

В тот же день, в 11 часов, прекратил работу Невский судостроительный завод. В заводских цехах появились листовки, призывавшие красноармейцев и курсантов присоединяться к рабочим.

Поддержать кронштадтцев в той или иной форме были готовы рабочие только нескольких заводов: «Арсенала», Путиловского завода, Путиловской верфи (с 1912 г. самостоятельное предприятие), Обуховского завода, Балтийского судостроительного завода, фабрики «Лаферм». Еще на ряде предприятий происходили забастовки, в основном экономические, часто выдвигались требования освободить арестованных товарищей. Собрание представителей фабрик и заводов Петрограда пыталось поддержать Кронштадт. Намечалось массовое выступление рабочих 12 марта, которых должен был поднять заводской гудок. Власти были обеспокоены намечавшимся выступлением рабочих и послали на заводы телеграмму: «Необходимо принять меры охраны сигналов и усилить надзор»[269]. Но в связи с невозможностью быстро организовать печать листовок дату выступления отложили на 16 марта. На предприятиях распространялись листовки. В одной из них «Ко всем гражданам, рабочим, красноармейцам и матросам» содержался призыв к свержению власти коммунистов. В ней говорилось об артиллерийском обстреле Кронштадта, о восстаниях в Сибири, Поволжье, на Украине и в центральных губерниях: «Кронштадт восстал на поддержку петроградских рабочих. Петроград обязан поддержать кронштадтцев. Он поддержит их единодушным дружным выступлением. Мы, представители заводов и фабрик, зовем всех рабочих, граждан, всех военных к этому выступлению. Зовем к общей забастовке. Пусть встанут фабрики и заводы! Пусть служащие бросят занятия! Пусть в эти дни красноармейцы, матросы и курсанты соединяются с народом! Мы знаем, один удар не решает борьбы. Но первый удар должен быть нанесен. И чем скорее, тем лучше. ‹…› Лучше сегодня смерть в борьбе, чем завтра смерть от голода. Довольно быть голодными рабами! ‹…› Наш лозунг – вся власть народу. Наш лозунг – всеобщее избирательное право. ‹…› Наш лозунг – немедленное освобождение арестованных. Долой кровавую коммунистическую власть! Да здравствует общая забастовка!»[270]

Но в том состоянии, в котором находился питерский пролетариат, массовое выступление не могло состояться. На всякий случай питерские чекисты вновь произвели массовые аресты меньшевиков и эсеров, не делая никаких послаблений для рабочих, принадлежащих к этим партиям. Рабочие остались без своих лидеров. Питерский гарнизон ввиду его полной ненадежности был заперт в казармах, разоружен, а чтобы, не дай бог, не вышли без оружия, у солдат была отобрана обувь (у тех, у которых она была). Матросов из Петрограда массово высылали на юг. Попытка выступления была предпринята на Путиловской верфи. Но при выходе с предприятия безоружные рабочие были задержаны вооруженными коммунистами.

Командующий 7-й армией М. Н. Тухачевский, наблюдая за тем, что происходило в Петрограде во время Кронштадтского восстания, с тревогой писал Ленину об опасности строения армии по милиционному принципу: «Если бы дело сводилось бы к одному восстанию матросов, то оно было бы проще, но ведь осложняется оно хуже всего тем, что рабочие в Петрограде определенно не надежны. В Кронштадте рабочие присоединились к морякам. ‹…› И если провести милицию в рабочем районе, даже таком, как Петроградский, то никто не может гарантировать, что в тяжелую минуту рабочая милиция не выступит против Советской Власти. По крайней мере, сейчас я не могу взять из Петрограда бригады курсантов, так как иначе город с плохо настроенными рабочими было бы некому сдерживать»[271]. Это была та реальная помощь, которую рабочие Петрограда оказали Кронштадту.

6. Идеология восставших

Мы немного нарушили последовательность повествования и отвлеклись от нашей главной темы. Как же развивались события в Кронштадте, что хотели и о чем мечтали кронштадтцы? Первые действия внушали надежду на успех выступления. Руководители восстания и рядовые матросы надеялись в первые дни, что удастся договориться с большевиками на основании их требований. Эта политическая наивность им дорого обошлась в дальнейшем. В первом обращении подчеркивался мирный характер действий матросов: «Временный Революционный Комитет озабочен, чтобы не было пролито ни одной капли крови». Им были приняты чрезвычайные меры по организации в городе, крепости и на фортах революционного порядка. Главной целью объявлялись выборы в новый совет: «Задача Временного Революционного Комитета дружными и общими усилиями организовать в городе и крепости условия для правильных и справедливых выборов в новый совет»[272]. Новые власти стремились, чтобы в городе продолжалась спокойная мирная жизнь, но уже на новых основаниях. Без арестов и чрезвычайных комиссий в условиях свободы. Первый приказ ВРК гласил: «Временный Революционный Комитет Кронштадта приказывает всем учреждениям в городе и крепости неуклонно исполнять все распоряжения Комитета. Всем заведующим учреждений и их работникам оставаться на местах и продолжать свою работу». Стали приниматься меры по укреплению безопасности. Приказ № 2 ВРК «воспрещает выезд из города» и приказывает «штабу флота в Кронштадте дать распоряжение о прекращении всяких отпусков».

Прекрасно зная, что происходит во время каждого перехода власти в России в другие руки, ВРК для предотвращения грабежей и обысков, часто прикрытых самодельными фальшивыми бумажками, запретил «всякие самочинные обыски в городе» и объявил, что «удостоверение на право обыска дается за подписью председателя и секретаря Временного Революционного Комитета и без печати линкора „Петропавловск“ недействительны». Приказ № 4 запрещал «после 11 часов всякое хождение по городу без особых удостоверений, выданных Временным Революционным Комитетом»[273].

Для объяснения цели выступления, для пропаганды своих взглядов, идей, для полемики с большевиками ВРК сумел 3 марта наладить выпуск газеты «Известия Временного революционного комитета матросов, красноармейцев и рабочих гор. Кронштадт». Всего вышло 14 номеров газеты. Одним из руководителей издания был А. Н. Ломанов. Работник химической лаборатории Кронштадтского порта, в прошлом студент Петроградского технологического института, по некоторым сведениям, член партии социалистов-революционеров-максималистов, но, возможно, его членство в партии было придумано после подавления восстания чекистами, чтобы найти кого-нибудь, кто был связан с социалистическими партиями. Ломанов был избран в первый состав Кронштадтского совета в 1917 г. как представитель фракции беспартийных. Он стал председателем Исполкома Кронштадтского совета. Хороший оратор, Ломанов пользовался большой популярностью. Он был, видимо, первым в России общественно-политическим деятелем, призывавшим к созданию партии беспартийных. Раскольников писал о нем: «Большинство (в совете. – Л. П.) составляло беспартийное „болото“, шедшее за своим вождем, законченным обывателем А. Н. Ломановым, который одно время носился с несуразной идеей о создании „партии беспартийных“»[274].

Большую часть материалов «Известий ВРК» составляли письма коммунистов о выходе из партии. Иногда выходили все коммунисты какой-либо части. 10 марта в газете была опубликована «Резолюция военнослужащих артиллерийской службы связи морской крепости Кронштадт, бывших членов РКП, принятая единогласно: „Мы, нижеподписавшиеся красноармейцы, ‹…› с верой в лучшее будущее страны и народа вошли в члены партии РКП, но, убедившись, что партия, оторвавшись от народа, явилась орудием пролития крови рабочих и крестьян ради интереса верхов партии и ее самодержавия, выходим из нее одиннадцати чел. и всецело присоединяемся к резолюции, принятой на общем митинге 1 марта и клянемся поддерживать Временный Революционный Комитет, борющийся за правое дело трудового народа“»[275]. Такие заявления продолжали поступать даже 17 марта, когда начался штурм крепости. Разумеется, не все были искренними. На кого-то влияли внешние обстоятельства, давление товарищей, боязнь ареста. В некоторых из заявлений коммунистов обвиняли в том, о чем ничего не говорилось ни в официальных документах ВРК, ни в его информационных материалах. Командир отряда главного артиллериста Кронштадтского порта Н. Ф. Листовский писал: «Прошу не числить меня членом РКП, т. е. вернее сказать, прошу не числить меня больше жандармом, палачом и кровопивцем трудового народа: я вошел в коммунистическую партию с теми убеждениями и с той надеждой, что я найду там всю ту справедливость, которой жаждал каждый честный гражданин, но я жестоко ошибся в своих размышлениях, я не понял этой шайки карьеристов и разбойников, которые старались убеждать и замазывать глаза всем честным труженикам. ‹…› Я теперь ясно вижу жидовское коммунистическое самодержавие, которое истребляют всех рабочих и крестьян и их малолетних детишек, жидовские изверги мстят трудовому народу. Поэтому я с сегодняшнего дня не считаю больше себя членом этой презренной жидовской партии коммунистов, а присоединяюсь всецело к резолюции, вынесенной 1 марта на митинге всего гарнизона, и подчиняюсь временному Рев. Комитету, и иду рука об руку со всем трудовым народом, под лозунгом, жить или умереть»[276].

Первоначально газета выходила на одном листе, потом на двух. В программной статье «За что мы боремся?» основополагающая идея – это стремление к свободе. А основное преступление – «созданная коммунистами нравственная кабала: они положили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему»[277]. Газета считала, что коммунистический режим гораздо страшнее царского: «Штыки, пули и грубый окрик опричников из чека – вот, что после многочисленной борьбы и страданий приобрел труженик Советской России. ‹…› Власть полицейско-жандармского монархизма перешла в руки захватчиков-коммунистов, которые трудящимся вместо свободы принесли ежеминутный страх попасть в застенок чрезвычайки, во много раз своими ужасами превзошедшей жандармское управление царского режима»[278]. Восставшие были убеждены, что то, что они делали, является изменением многовекового пути русской истории – освобождением от власти диктатуры: «Здесь совершился новый великий революционный сдвиг. Здесь поднято знамя восстания для освобождения от трехлетнего насилия и гнета владычества коммунистов, затмившего собой трехсотлетнее иго монархизма»[279].

Кронштадтцы уже не хотят никаких переговоров. Они убеждены, что это Третья революция, которая освободит не только Россию, но и весь мир: «Здесь, в Кронштадте, положен первый камень третьей революции, сбивающей последние оковы с трудовых масс и открывающей новый широкий путь для социалистического творчества. Эта новая революция всколыхнет трудовые массы Востока и Запада, являя пример нового, социалистического построения, противоположного казенному, коммунистическому творчеству, убеждая воочию зарубежные трудовые массы, что творившееся до сего времени волею рабочих и крестьян не было социализмом»[280].

Одной из главных задач новой революции являлась демократизация всей жизни страны снизу доверху в самых различных сферах. Наряду с созданием свободной советской власти необходимо было воссоздать свободные независимые профсоюзы. «Известия» писали, что при господстве коммунистов «…работа профсоюзов сводилась лишь к одной совершенно не нужной переписке по составлению сведений о числе членов того или иного производственного союза, специальности, партийности и т. д.» В результате профсоюзы «превратились в коммунистическое жандармское ядро, сковывающее трудовые классы». Победа Третьей революции должна преобразить профсоюзы: «…вновь переизбранные союзы и правления в профсоюзном движении должны выполнить великую боевую задачу по воспитанию масс в культурно-хозяйственном строительстве страны. Они должны ‹…› сделаться выразителем народных интересов. Только тогда Советская Социалистическая республика может быть сильна, когда управление ее будет принадлежать трудящимся классам в лице обновленных профсоюзов»[281]. Газета точно и во всех деталях рассказывала о той жизни, которую вело подавляющее большинство населения страны: «Вырастало новое коммунистическое крепостничество. Крестьянин превращался в Советских хозяйствах в батрака, рабочий в наемника на казенной фабрике. Трудовая интеллигенция сводилась на нет. Пытавшихся протестовать истязали в чрезвычайках. С продолжавшими беспокоиться поступали короче… ставили к стенке. Стало душно. Сов. Россия превратилась в всероссийскую каторгу»[282].

Перед глазами читателей воссоздавался быт Советской России: «Все лучшие дома и квартиры взяты под отделы и подотделы, где просторно, удобно и тепло устроились их бюрократы. Число жилых квартир сократилось, а рабочие живут там же, где жили прежде, но только скученнее и хуже.

Дома приходят в старость, печи портятся; крыши ржавеют и вот-вот потекут; заборы валяются, водопроводные трубы наполовину испорчены, уборные не действуют; заливают нечистотами квартиры; граждане отправляют свои потребности по чужим дворам. Лестницы не освещены, грязны, дворы загажены, помойки и выгреба переполнены. Улицы грязны, тротуары не убраны, скользки. Ходить опасно. ‹…› Еще хуже обстоит дело с питанием. Безответственные и неумелые работники сгубили сотни тысяч продуктов. Картофель раздавали не иначе, как мороженный; мясо весною и летом тухлое. Раньше свиньям не давали того, что получали граждане от устроителей „райской жизни“. Честная советская рыба (селедка) спасала положение, да и той в последнее время не стало»[283].

Написанные простым русским языком статьи были понятны для широких слоев населения. Может быть, сами того не желая, авторы «Известий» показывали страшное положение, до которого большевики довели страну. По силе разоблачения большевистской диктатуры лучшие русские писатели и публицисты из белого и демократического лагерей уступали авторам кронштадтских «Известий». Невольно приходит на ум фраза А. С. Пушкина о манифестах Емельяна Пугачева. Великий поэт назвал их «удивительным образцом народного красноречия».

В последнем номере «Известий» Кронштадт, ведя последний бой, вынес окончательный приговор страшному режиму, созданному коммунистами: «Началось вопреки рассудку и наперекор воле трудящихся настойчивое строительство казенного социализма с его рабами вместо свободного царства труда. ‹…› Из раба капиталиста рабочий стал рабом казенных предприятий. ‹…› Все трудовое крестьянство было объявлено врагом народа, сопричислено к кулакам. Предприимчивые коммунисты приступили к разорению и занялись насаждением советских хозяйств, усадеб нового помещика – государства. Вот что при большевистском социализме получило крестьянство вместо свободного труда над освобожденной землицей. Взамен почти начисто реквизированного хлеба, отобранных коров и лошадей – наезды чрезвычаек, расстрелы. Хороший товарообмен в трудовом государстве: вместо хлеба свинец и штык. ‹…› Вместо свободного развития личности, свободной трудовой жизни возникло необычайное, невиданное рабство»[284].

Кронштадтцы объясняли на страницах газеты, что они остаются подлинными революционерами, разоблачая ложь коммунистов о том, что «Кронштадт продался Финляндии» и белым генералам. Они проводили четкое различие между тем, что хотят кронштадтцы, осуществлявшие Третью революцию, и контрреволюционеры различных мастей: «Кронштадтские моряки и мозолистые руки рабочих вырвали руль из рук коммунистов и встали у штурвала. Бодро и уверенно поведут они корабль Советской власти в Петроград. ‹…› Но ‹…› зорко охраняйте, товарищи, штурвальный мостик – к нему уже подбираются враги. Одна ваша оплошность, и они вырвут у вас штурвал, и Советский корабль может пойти ко дну под злорадный хохот царских лакеев и приспешников буржуазии»[285]. Эти слова были не просто агитацией. 13 марта, когда стало совершенно очевидно, что восстания в Петрограде не будет и помощь может прийти только из-за границы, на заседании ЦК Петриченко сообщил о телеграмме Чернова. Чернов писал: «…Предлагаю помощь людьми, посредничество для обеспечения снабжения при помощи заграничного Центрального бюро Союза русских потребительских обществ. Сообщите, сколько чего надо, шлите гонца, не поддавайтесь на удочку переговоров ‹…›. Готов прибыть лично отдать свои силы, авторитет делу народной революции. Верю в победу, отовсюду вести: паника комиссаров, готовность народа восстать за Учредительное Собрание.

Слава поднявшим знамя народного освобождения, долой деспотию слева и справа, и да здравствует свобода, народовластие, Учредительное Собрание!»[286]

Главное, чем мог помочь Чернов, – это людьми. В письме от 12 апреля 1921 г. он сообщал руководителям правых эсеров, что можно было сделать: «Мы могли легко из с.-з-ков[287] сформировать три отряда, человек по триста каждый, и бросить их для короткого удара на Ямбург, Псков и Гдов. Во всех этих трех местах, овладев довольно большими запасами оружия, можно было вооружать окрестное население и формировать силы ‹…›. Были все шансы, что заворуха прокинется очень далеко на восток. А это означало бы разстройство большевистских коммуникаций, которое свело бы на нет их ударную силу под Кронштадтом. Это значило бы, что Кронштадту удалось бы продержаться до того времени, когда лед перестал бы быть надежным. С Кронштадтом, все время, как Дамоклов меч повисшим над Питером, при общем настроении страны, в эту весну с большевизмом было бы все покончено»[288].

Но для Петриченко, как и для большинства членов ВРК, это предложение было неприемлемо. Для них УС было типичной контрреволюцией справа. Из членов ВРК только один Вальк согласился на предложение Чернова.[289] Чернову был послан вежливый отказ со словами благодарности и с уверением, что «все будет принято к сведению».[290]

Кронштадтцы продолжали верить в народные идеалы правды и справедливости, влиявшие на них гораздо больше, чем идеи всех социалистических партий вместе взятых. 15 марта «Известия» подвергли резкой критике новую экономическую политику (НЭП): «Славно поработал торговый дом Ленин, Троцкий и Ко. В бездну нищеты и разорения завела Советскую Россию преступная самодержавная политика правительственной коммунистической партии. ‹…› В момент исторической борьбы, смело поднятой Революционным Кронштадтом за поруганные и попранные коммунистами права трудового народа, стая воронья слетелась на свой 10-й партийный съезд и договаривается о том, как хитрее и лучше продолжить свое каиново дело. Их наглость дошла до совершенства. Об концессиях говорят совершенно спокойно»[291].

Простые матросы это поняли гораздо лучше, чем тысячи образованных интеллектуалов, промышленников, русских государственных деятелей, продолжавших нести набивший оскомину бред о каком-то термидорианском перерождении большевистского режима. Эти люди никак не могли отбросить ветхие одежды Великой французской революции, забывая, что уже другой век и совсем другая страна. В этой статье интересна крайне редкая критика на страницах газеты и вообще в любой пропаганде кронштадтцев Ленина, уважение к которому в отличие от других большевистских властителей сохранялось значительно дольше. Портреты Ленина висели в кабинетах руководителей восстания. Это лишний раз показывает, насколько восстание в Кронштадте было народным движением, основанным на многовековой вере, что царь хороший, а бояре плохие и скрывают от батюшки-царя правду. В газете писали: «Можно было ожидать, что в великий момент борьбы трудящихся за свои права Ленин не будет лицемерить, скажет правду»[292]. Даже когда Ленин повторял обычные большевистские штампы о восстании Кронштадта, отношение к нему особенно не изменилось. Кронштадтцы видели в его словах «бесконечную растерянность». Он, оказывается, хотел бежать, «но бежать ему не дадут его единомышленники. Он находится у них в плену и должен клеветать так же, как и они»[293]. Страстная вера в доброго царя привела к тому, что в представлении матросов всевластный диктатор России, обладающий большей властью, чем любой русский царь после Петра I, оказался пленником большевистской камарильи и в первую очередь Троцкого.

Больше всех большевистских вождей кронштадтцы ненавидели Троцкого. На страницах «Известий» его фамилия встречается чаще, чем фамилия любого другого большевистского руководителя. Кем его только ни называли, с кем только из самых страшных персонажей российской истории, столь богатой злодеями у власти, его ни сравнивали. В номере от 7 марта Троцкий – это «новоявленный Трепов», «кровожадный Троцкий»[294]. В номере от 9 марта, вышедшем сразу после провала первого штурма Кронштадта, одна из статей называется: «Слушай, Троцкий!» Он, как и другие советские руководители, «шулера, привыкшие играть краплеными картами». Троцкий приказывал «расстреливать невинных целыми пачками», и, в конце концов, народ узнает правду, «и тогда тебе и твоим опричникам придется дать ответ»[295]. То есть Троцкого сравнивают с самым кровавым персонажем русской истории Иваном Грозным, который, правда, в отличие от Троцкого, остается популярным в современной России. Номер от 11 марта поднимет Троцкого на новую высоту. Он «теперь кровожадный Троцкий, этот злой гений России гонит на нас, наших детей, а ваших братьев, которые сотнями трупов покрывают лед у твердынь Кронштадта», а сам он «как коршун вьется над нашим геройским городом, но ему не взять его. Руки коротки»[296].

Вторым «любимым» героем кронштадтцев был председатель Петроградской трудовой коммуны, председатель Военного совета (Комитета обороны) Петроградского укрепленного района Зиновьев. Но по «популярности» он значительно уступает Троцкому. Если последнего ненавидели и боялись, то Зиновьева просто презирали. Первый раз Зиновьева упоминают в номере от 11 марта: «Зиновьев в расширенном заседании Петросовета, сообщая о миллионах золота, отпущенного для закупки продовольствия, рассчитал, что на каждого рабочего придется по 50 рублей.

Если старый крепостник-помещик продавал своих рабов за тысячу ассигнаций, то Зиновьев хочет купить питерского рабочего за 50 рублей»[297].

В чем же причина такой ненависти к Троцкому? При всей его жестокости, массе смертных приговоров по линии Реввоенсовета он никак не выглядит более страшным злодеем, чем Дзержинский, Сталин или тот же Ленин. С нашей точки зрения, самый главный его порок – его национальность. Все былины русской истории о злом хазарине, о жиде-кровопийце ожили в представлении кронштадтских матросов. Еврей в роли всевластного правителя России – с этим они никак не могли смириться. Тухачевский, жестоко подавлявший Кронштадт, беспощадно расстреливавший пленных, отдающий приказы о бомбардировке «Петропавловска» и «Севастополя» химическими снарядами, такой ненависти не вызывал. Все-таки свой русский барин. К этому простые русские люди за свою историю привыкли, а Троцкий – жид, и это совсем другое. Троцкий для всех противников большевизма, от кронштадтских матросов до самых реакционных белых генералов и политиков, превратился в символ жидовского господства над Россией, и с этим никто из них смириться не мог.

Утром 4 марта для того, чтобы лучше руководить действиями восставших, осуществлять контроль за положением в городе и поддерживать связь с отдаленными фортами, ВРК перешел с «Петропавловска» в город и разместился в Доме народа. В тот же день, в 18 часов было созвано собрание в гарнизонном клубе делегатов от воинских частей, кораблей и профсоюзов, выбранных 1 марта. Была утверждена следующая «Повестка дня: 1) текущий момент. 2) дальнейшие мероприятия. 3) дополнительные выборы в революционный комитет». Собрание началось, по одним данным, в 16 часов, по другим – в 18. Его открыл председатель ВРК, избранный также председателем собрания, Петриченко, заявивший, «что Временный Революционный Комитет переобременен работой и необходимо влить в него новые силы». По словам Петриченко, в ВРК «требуется добавить, по меньшей мере, еще десять человек»[298]. Подавляющим большинством в состав ВРК были избраны: три матроса «Севастополя» – П. М. Перепелкин, гальванер, С. С. Вершинин, электрик, Г. А. Ососов, машинист; один с «Петропавловска» – Ф. А. Патрушев, гальванер; двое рабочих – П. А. Павлов, рабочий минных мастерских, В. А. Вальк, мастер механического завода; трое служащих и представителей интеллигенции – В. Г. Байков, заведующий обозом Управления строительства Кронштадтской крепости, Ф. В. Кильгаст, штурман дальнего плавания, И. Е. Орешин, заведующий 3-й трудовой школой. Поздно вечером, в 23:40 началось заседание ВРК в уже расширенном составе. Председателем ВРК был вновь избран Петриченко, товарищами председателя – В. П. Яковенко, телефонист Кронштадтского района службы связи, Н. В. Архипов, машинист линкора «Петропавловск». Все члены ВРК первого состава. Секретарем ВРК стал Кильгаст, ему же было поручено ведение пропаганды, Вальк и Романенко должны были вести все гражданские дела, Павлов заведовал следственной частью, Тукин – отделом продовольствия[299].

После выборов в ВРК собрание стало обсуждать вопрос о продовольствии, положение с которым в Кронштадте было отчаянное. Как вспоминал в Финляндии генерал Козловский, «запасов муки в городе почти не было»[300]. В Ораниенбауме на паровой мельнице находилось около 60 тыс. пудов муки. 2 марта атака кронштадтцев на Ораниенбаум была отбита прибывшими из Петрограда курсантами. Единственное, чем Кронштадт был снабжен с избытком, это запасами мясных консервов, сохранившимися со времен Первой мировой войны. В связи с этим со 2 по 7 марта продукты выдавались по следующим нормам в день: «…матросам, красноармейцам – полфунта хлеба-суррогата, полбанки мясных консервов и четверть фунта мяса. На 2-ю неделю хлеба такое же количество, мясных консервов четверть банки и мяса 3/8 фунта. Прочему же взрослому населению взамен хлеба фунт овса, остальные продукты в том же размере. Детям взамен хлеба пшеницы по полфунта, прочие продукты в том же размере, а детям до одного года по банке сгущенного молока в неделю. Все эти продукты выдавались в дополнении продуктов, выданных на месяц по раскладке, объявленной до 1 марта. Кроме того, детям и остальному населению было выдано единовременно сахара по полфунта, масло по четверть фунта и инжира по одному фунту и один с четвертью фунта сыра, только детям до четверти фунта. Из этого можно вывести, что питание по числу калорий не стало ниже, но только хлеб-суррогат был очень плох, и давали его в три раза меньше»[301]. По этому рациону продуктов должно было хватить до 1 апреля. Все надежды на получение продуктов были связаны с Финляндией. Поэтому уверенные обещания членов ВРК на собрании 4 апреля о том, что «город и гарнизон вполне обеспечены как продовольствием, так и топливом», были большим преувеличением[302]. С топливом дело обстояло еще хуже. В Кронштадте практически не было ни дров, ни угля. Все находилось на складе в Ораниенбауме. Провал наступления 2 марта на Ораниенбаум оставил Кронштадт без хлеба, угля и дров.

На собрании царил подлинный энтузиазм. Было решено вооружить рабочих и поручить им внутреннюю охрану города. Руководители обороны, бежавшие в Финляндию, писали: «Все рабочие Кронштадта требовали своего вооружения, им были выданы берданки, до полного израсходования всех ружей, имевшихся в крепости»[303]. Рабочие с воодушевлением несли караульную службу. На собрании было решено в трехдневный срок переизбрать правление всех профессиональных союзов, а также совет союзов, который должен стать «руководящим органом рабочих и будет находиться в постоянном контакте с Временным Революционным Комитетом». На собрании выступило несколько матросов из Петрограда, Стрельны, Петергофа и Ораниенбаума, «с большим риском пробравшихся в Кронштадт». Они сообщили, что большевистским властям удается перекрыть все каналы поступления объективной информации из Кронштадта и держать население в полной неизвестности о происходящих в нем событиях. Они рассказывали: «Распускаются провокационные слухи, что в Кронштадте орудует шайка каких-то белогвардейцев и генералов. Последнее сообщение вызвало общий смех рабочих и матросов собрания»[304].

Но еще больше развеселило собрание чтение листовки, сброшенной с самолета на Кронштадт и названной кронштадтцами «коммунистическим манифестом». Текст листовки не отличался особой оригинальностью и повторял обычную ложь большевиков о белогвардейских генералах, якобы стоявших во главе восстания. Вообще, большевистские листовки служили для ВРК лучшим средством пропаганды, так как матросы, рабочие, красноармейцы знали, что вся полнота власти находится в их руках, и о том, что здесь нет белогвардейских генералов. Эта пропаганда успешно работала в Питере, но Кронштадт прекрасно знал правду. Уже по первым действиям большевистского руководства становилось ясно, что вооруженного столкновения избежать не удастся.

Что представляли собой Кронштадтская крепость и гарнизон Кронштадта? Какие силы собирались бросить в атаку на революционный Кронштадт кремлевские диктаторы?

Глава III

Первый штурм

1. Флот, форты, матросы, солдаты и офицеры Кронштадта

С какими силами революционный Кронштадт пошел в атаку на кремлевских диктаторов? Среди членов ВРК не было ни одного военного специалиста. Остро чувствовалась необходимость привлечения офицеров для руководства боевыми действиями. На конец февраля в Кронштадте в сухопутных частях и во флоте насчитывалось 1143 как старых (до октября 1917 г.), так и новых (красных) офицеров, из них 609 сухопутных офицеров и 534 морских[305]. Во флоте процент старых офицеров был значительно выше, чем в армии. Комиссар Балтфлота Кузьмин писал: «Все они (старые офицеры. – Л. П.) были между собой спаяны, среди них была своя дисциплина. Жили замкнуто. ‹…› В кают-компаниях они были хозяевами. Коммунистических сил там не было»[306]. Офицерский состав линкоров «Петропавловск» и «Севастополь» вполне отражал общую картину. На линкорах было 58 строевых офицеров, из них 40 (69 %) – бывшие офицеры и гардемарины. Во флоте недостаток офицеров чувствовался гораздо сильнее, чем в армии. По отношению к морским офицерам террор был во много раз сильнее уже в 1917 г. (см. выше). В дальнейшем в годы Гражданской войны историкам не известны массовые расправы над офицерами в Красной армии. Во флоте, в том числе и на Балтийском, они происходили часто (так называемые еремеевские ночи, см. выше). По своим взглядам флотское офицерство, в значительной степени принадлежавшее к дворянской знати, было более контрреволюционно настроено, чем армейское. Те из старых офицеров, которые продолжали служить в Красной армии и в Красном флоте, в большинстве своем были призваны по мобилизации или пошли в Красную армию и флот, чтобы не дать умереть с голоду себе и своим семьям. Козловский говорил об офицерах, служивших в Кронштадте: «Все мы были людьми нейтральными и служившие большевикам только потому, что у всех у нас есть семьи и всем нужно есть»[307]. Были и редкие исключения, в основном это были офицеры, решившие в новых условиях сделать блестящую профессиональную карьеру. В армии классическим представителем этой группы офицеров был Тухачевский, во флоте – контр-адмирал А. В. Немитц. Совсем мало было офицеров, которые разделяли революционные идеи. Типичным представителем этой группы офицеров был подпоручик Н. А. Щорс. Новожилов очень верно охарактеризовал офицеров, руководивших обороной Кронштадта: «К сожалению, в крепости, по-видимому, не нашлось среди военных специалистов с крупными военными дарованиями, не нашлось „характера“. Соловьянов, бывший офицер, из финляндских полков (наших русских), стоявших во главе обороны, не пользовался никогда славой хорошего офицера, не овладел массами и играл тусклую незначительную роль „спеца“. Офицеры, отдавшие себя в распоряжение ВРК, чувствовали себя неловко: отвыкли командовать, отвыкли от людей»[308]. Люди, бывшие в Гражданскую войну только «спецами», всего боявшиеся в Красной армии, чувствуя над головой постоянно занесенный меч, в новых условиях не могли проявить инициативы и командовать теми, кто совсем недавно топил и убивал их. К этому добавлялась тревога за семьи у большинства оставшихся в Петрограде, а у многих из них отсутствовала вера в успех восстания.

Существует несколько версий, когда впервые состоялась встреча военных руководителей Кронштадта с членами ВРК. Мы считаем, что наиболее близко к истине события изложены Арканниковым: «В 11 часов вечера (2 марта. – Л. П.) начальник штаба ввиду бегства коменданта был вызван на „Петропавловск“ во Временный революционный комитет, где ему было сказано, что работа штаба должна идти по-прежнему и что все указания будут теперь исходить из Революционного комитета»[309]. 3 марта около 12 часов дня на «Петропавловске» встретились основные военные специалисты и члены ВРК. На собрании присутствовал и Козловский, о котором Петриченко писал, что он не был на первой встрече, но, как мы знаем, ее не было. Или Петриченко подвела память, или ему было просто очень обидно, что большевики сделали Козловского главным руководителем восстания. О том, что Козловский во время восстания держал себя пассивно, рассказывали военные руководители восстания. Арканников вспоминал: «Начальник штаба, бывший подполковник Соловьянов, видя исчезновение всех представителей власти и догадываясь о бегстве коменданта крепости, тотчас же решил снестись с начальником артиллерии крепости, бывшим генерал-майором Козловским, дабы его уведомить о происшедшем и предложить ему, как назначенному ранее приказом по крепости заместителю коменданта, вступить немедленно в исправление означенной должности». Козловский долго не отвечал, а потом прислал записку, где писал, «…что приказ, назначавший его заместителем коменданта, был, по его мнению, действителен лишь при нормальной обстановке; при создавшемся же положении он вступить тотчас же временно исполняющим должность коменданта крепости не считает возможным»[310].

По воспоминаниям офицеров, присутствующих на этом собрании, в выступлениях членов ВРК господствовал оптимизм. Петриченко обнадежил собравшихся: «…гидроавиационный отряд в Ораниенбауме на нашей стороне, население Ораниенбаума с окрестностями, а также гарнизоном и население Петрограда также, по-видимому, на стороне Кронштадта». Петриченко уверял, что ВРК «…приняты меры, чтобы Петроград знал правду о Кронштадте…» На офицеров его выступление произвело впечатление. Арканников продолжал: «…в общем, получалось впечатление, что Кронштадт не будет один и, подняв антибольшевистское восстание, будет поддержан народными массами, в глубине коих политика большевиков уже потерпела поражение». На уверенность офицеров в широкой народной поддержке кронштадтцев повлияло присутствие на собрании Я. И. Ильина, которого Арканников охарактеризовал «одним из видных коммунистов Кронштадта»[311].

Попытаемся разобраться в одном из ключевых вопросов Кронштадтского восстания – почему Кронштадт придерживался оборонительной тактики и дал возможность собрать против восставших 7-ю армию Тухачевского? В этом их обвиняли все современные наблюдатели и историки. Чернов писал после подавления восстания: «Без кораблей Кронштадт, уступивший с самого начала всю инициативу противнику (под лозунгом „мы не хотим крови, пусть нападают и несут ответственность за братоубийство большевики…“)»[312]. Но кто виноват в том, что кронштадтцы не предприняли решительного наступления на Петроград: матросы, офицеры ВРК или просто соотношение сил? Чернов обвинял восставших матросов. С этой точкой зрения согласен самый авторитетный западный историк, писавший о кронштадтском восстании, Пол Эврич: «Моряки чувствовали себя в большей безопасности на укрепленном острове, чем на материке, в непривычной для себя роли пехотинцев. Опасаясь, что их слишком мало, чтобы перейти в наступление, они предпочитали укрытие в неприступной крепости и сидеть там до тех пор, пока правительство не согласится с их требованиями»[313]. Агранов в докладе о результатах расследования приводит различные версии. На одной странице он писал: «Штаб предполагал держаться наступательной тактики и в этом смысле собирался открыть действия против Советских войск, но представители Ревкома, ввиду принятого Ревкомом решения ограничиться только обороной крепости, высказались против агрессивных планов, предложение последнего было отвергнуто». Но на следующей странице он утверждал: «На одном из таких собраний комсостава Петриченко заявил, что команды, особенно судовые, оказывают на Ревком давление в смысле побуждения его к предпринятию наступления или же другим активным мероприятиям. На это Соловьянов сообщил ему, что с теми силами, которыми располагает крепость, активных действий предпринимать нельзя и потому необходимо внушить командам, что они должны терпеливо выжидать и переносить лишения осады»[314]. Арканников разъяснял: «Конечно, рационально было бы, в особенности с политической точки зрения, кронштадтцам наступать самим на Ораниенбаум и далее двигаться, имея поддержку среди населения и красноармейцев, к Петрограду, дабы соединиться с рабочими такового. ‹…› Но указанные меры совершенно не соответствовали военной силе Кронштадта: обученного, одетого (главное, обутого) и вооруженного гарнизона в самом Кронштадте было мало; мало-мальски опытного командного состава почти не было»[315].

Петриченко, написавший брошюру о Кронштадтском восстании вскоре по приезде в Финляндию, стремился показать его мирный характер: «Революционный комитет был озабочен тем, чтобы не пролить напрасно ни одной капли крови». Но, вынужден признать, что матросы были настроены более решительно: «Возмущаясь такой наглостью коммунистов, гарнизон рвался в бой и с кораблей хотели открыть огонь по Ораниенбауму»[316]. Арканников подчеркивает, что вопрос о наступлении поднял военный совет, был разработан план атаки, но большевики начали наступать раньше[317]. Интересно, что в ряде совещаний военных специалистов в конце 1920 – начале 1921 г. участвовал Арканников. На одном из них обсуждался его доклад. Выводы свидетельствовали об очень низкой готовности Кронштадта к длительной обороне из-за слабого вооружения, изношенности орудий, отсутствия запасов топлива[318]. Наиболее точно и ясно о том, кто хотел или не хотел наступать, высказался Козловский: «…Наступательный порыв командного состава, а главное самих войск был постепенно погашен штабом обороны»[319].

Мы считаем, что наступать не хотели ни штаб обороны, настроенный крайне пассивно, ни ВРК, думавший в первую очередь о политике и старающийся доказать России и всему миру, что первый выстрел сделали коммунисты. Наступать хотели матросы, но два руководящих органа восстания, ВРК и штаб обороны, всячески тормозили их инициативу.

Несмотря на явное нежелание военных руководителей Кронштадта, ВРК ввиду необходимости поддержать петроградский пролетариат, а также под воздействием матросов постановил перейти в наступление. Штаб крепости подготовил подробный приказ о наступлении в северном направлении. Главный удар наносила:

«§ 2

а) Правая колонна (560 стрелковый Полк при 2-х орудиях), т. Красников. Соблюдая возможную незаметность передвижения сосредоточиться на северных батареях №№ 5, 6 и 7. В […] час. сего марта начать наступление на мыс ЛИСИЙ НОС. Ближайшей задачей является занять […] ЛИСИЙ НОС, деревню Каупилево и станцию РАЗДЕЛЬНАЯ.

б) Левая колонна (Рабочий Конвойный Отряд при 2-х полковых орудиях). Сосредотачивается к […] час. южнее форта „Тотлебен“ начать наступление в направлении на […] ДУБКИ. Занять СЕСТРОРЕЦК и ТАРАСОВКУ.

§ 3

Обеим колоннам поддерживать связь между собой быстро произвести захват залива. Сосредоточиваться к исходным пунктам (северные батареи и Ф[/орт]/ ТОТЛЕБЕН) незаметно небольшими частями, соблюдая скрытность»[320].

О дальнейших целях наступления в приказе ничего не говорится, но выдача пайка наступающим показывает, что они должны были дойти до Петрограда. Но этот детальный план так и не был осуществлен. Козловский считал это следствием прямого саботажа штаба: «В последующие дни штаб обороны постепенно замазал этот проект, выставив последовательно следующие мотивы: 1) не успели сорганизовать отряд. 2) Петроград желает вступить в переговоры, подождут результата. 3) по политическим соображениям нам не следует первыми начинать военных действий. 4) посылку отряда для наступления заменить усиленной разведкой в направлении на Большую Ижору с захватом штаба и попыткой привлечь на свою сторону войска той стороны»[321].

Несмотря на фактическое прекращение работ по усовершенствованию обороны Кронштадтской крепости, на разрушения, которые были вызваны мятежом 13 июня 1919 г. на фортах Черная Лошадь и Красная Горка и атакой в октябре 1919 г. кораблей Британского флота, на снятие с кораблей и фортов большого числа орудий, которые были установлены на судах, отправлявшихся по рекам на различные фронты Гражданской войны, Кронштадт представлял собой могучую крепость, предназначенную для защиты Петрограда от вражеского флота. Основу обороны Кронштадтской крепости составляли форты Краснофлотский, Передовой, Риф, Красноармейский (Обручев), Тотлебен, Кроншлот, Николай Шанц, Михаил, Милютин, Константин, Александр Шанц и Шанц[322]. За исключением Краснофлотского, все остальные форты участвовали в восстании. Крепость обороняли 40 батарей с орудиями различного калибра: 111 тяжелых, 84 легких, 33 зенитных; 97 бомбометов, 184 пулемета.

Большинство орудий были крупного калибра – 12-, 10- и 6-дюймовые. Гарнизон крепости должен был составлять по штату 27 661 человек, фактически на август 1920 г. – 13 566[323]. Такое положение было вызвано различными причинами: окончанием Гражданской войны и начавшейся демобилизацией, дезертирством, принявшим в конце Гражданской войны и сразу после ее окончания колоссальные размеры, многочисленными болезнями, которые буквально косили людей, ослабленных несколькими годами недоедания. Власти, обеспокоенные такой значительной нехваткой солдат крепостного гарнизона в условиях, когда Гражданская война не закончилась и могли повториться атаки со стороны Британского флота, приняли меры к увеличению численности гарнизона.

После подавления восстания Козловский писал: «Командного состава было мало, и качество его было малоудовлетворительное. Офицеров, окончивших военные училища, имевших боевой опыт, было всего несколько человек, остальной командный состав был либо тыловой службой, либо т. н. красные командиры, кроме того, на командных должностях состояло много солдат, выдвинутых на командные должности Октябрьской революцией. Среди командного состава было немало коммунистов, которых пришлось снять с должности и заменить кем попало». Козловский критиковал военное руководство восставших, в первую очередь Соловьянова: «Капитан Соловьянов обычный пехотный офицер, окончивший лишь юнкерское училище, но, главное, вялый, нерешительный и не пользующийся в крепости авторитетом. С первых же шагов его деятельность вызывала неодобрение всей массы офицерства, и далее это неодобрение все усиливалось, создало недоверчивую атмосферу к высшему командованию и породило самостоятельные действия отдельных начальников»[324]. Бежавшие в Финляндию офицеры также критиковали Соловьянова: «Как пехотный офицер, Соловьянов в артиллерийском деле, конечно, ничего не понимает, между тем артиллерийский бой имел решающее значение для обороны крепости»[325]. Недовольны они были и деятельностью ВРК, как писал Козловский: «Первые сутки при возникновении Революционного комитета последний в полном составе исключительно занимался рассмотрением разных вопросов об арестах, допусках и пропусках, совсем забыв об обороне крепости и упуская из виду, что эту оборону нельзя организовать в короткий срок. Лишнее доказательство, что во главе восстания стояли профаны в военном деле»[326].

Недостатки командного состава восставших особенно бросались в глаза при сравнении с командным составом 7-й армии, штурмовавшей Кронштадт. Командующий армией М. Н. Тухачевский, самый талантливый советский полководец; В. К. Путна, командир дивизии, блестящий военный специалист; И. Ф. Федько, командир 187-й стрелковой бригады, были на голову выше нерешительного Козловского или невзрачного пехотного капитана Соловьянова. Большинство гарнизона составляли артиллеристы и ученики различных военных учреждений: рабоче-инженерного батальона, учебно-минного и учебно-артиллерийского отрядов, минных школ и обслуживающий персонал складов, доков и т. д. В Кронштадте была только одна боевая сухопутная часть – 560-й стрелковый полк. Арканников писал: «…одна подготовленная и военно-организованная воинская часть, – 560-й стрелковый полк, коему и дан был наиболее ответственный участок (юго-восточная часть Кронштадта). Прочие же части, состоящие из моряков, были почти не обучены стрелковому делу, плохо снабжены необходимым военным имуществом, а главное организованы наспех и почти без командного состава»[327].

А что же собой представляла основная сила Кронштадта – флот? В Кронштадте в это время дислоцировались лучшие корабли Балтийского флота: линкоры «Петропавловск», «Севастополь», построенные в 1914 г., водоизмещением 23 тыс. т. На вооружении каждого из линкоров состояли двенадцать 305-миллиметровых орудий; шестнадцать 120-миллиметровых орудий и четыре 47-миллиметровых зенитных. Линкор «Андрей Первозванный» значительно уступал по всем параметрам: водоизмещение 17 400 т, вооружение – четыре 305-миллиметровых орудия, четырнадцать – 120-миллиметровых и четыре 75-миллиметровых. Линкор был сильно поврежден торпедой, выпущенной из британского катера 18 августа 1919 г. во время атаки британских военных судов на Кронштадт. Его начали готовить к консервации, и он был частично разоружен (с него сняли шесть 120-миллиметровых орудий). В 1924 г. линкор был исключен из списка и разобран на металл.

По мнению советских историков, определенную роль в разжигании недовольства на Балтике играли матросы, призванные во флот с территорий, которые в 1921 г. входили в состав вновь образованных государств – Эстонии и Латвии. По условиям мирных договоров, заключенных в конце 1920 г. с этими государствами, РСФСР должна была отпустить на родину всех уроженцев этих территорий. Подавляющее большинство служивших на флоте уроженцев Эстонии и Латвии хотели уехать туда, несмотря на то, что многие из них были русскими, украинцами, белорусами и т. д. Существовал целый ряд причин, по которым выезд на родину затягивался. С одной стороны, неповоротливый советский государственный аппарат замедлял этот процесс, но еще больше мешало нежелание командования флота отпускать этих людей, общее число которых составляло более 700 человек, среди которых были ценные специалисты. Они участвовали в восстании в Кронштадте, в большинстве ушли в Финляндию и уже оттуда выехали в свои страны.

Власти догадывались о зреющем недовольстве на линкорах, но преуменьшали его размеры. Какие-то меры, чтобы убрать с флота наиболее недовольные элементы, все-таки предпринимались. Всего на Балтийском флоте с 15 января по 28 февраля 1921 г. был демобилизован 601 моряк. Но только за один день 2 февраля с «Севастополя» были списаны 28 военморов по требованию Особого отдела охраны финской границы[328]. Интересно, что на кораблях не хватало всего, кроме культурных развлечений. В отчетной сводке политотдела 21 февраля (за месяц): «на Л. К. „Севастополь“ и на фортах состоялось 4 киносеанса. Демонстрировались драмы, комедии и бытовые картины. Смотрело 1185 человек»[329]. С развлечениями все было в порядке. Но в отправленной 19 февраля сводке политотдела сообщается об отсутствии на корабле «менее важных» средств для поддержания команды в нормальном состоянии: «Л. К. „Севастополь“. Перерасходованы все медикаменты. Санитбалт обещал не ранее 6 марта»[330]. Это значит, что на протяжении всего восстания на «Севастополе» не было даже бинтов для перевязки, не говоря уже о серьезном медицинском оборудовании. В целом в Кронштадте положение с лекарствами было лучше, чем на «Севастополе», но ненамного. Раненых во время восстания лечить в Кронштадте было практически нечем. Часть матросов списывали, других переводили на линкоры с различных судов или взятых по призыву. В сводке политотдела за 17 февраля говорилось: «Л. К. „Севастополь“. Прибыли на укомплектование 16 кочегаров, 10 машинистов трюмных, 9 комендоров, 3 строевых и один сигнальщик»[331]. Мы ничего не знаем о настроении прибывших, о том, какую роль они играли в восстании, но, без сомнения, не успевшие к моменту восстания тесно сплотиться с коллективом, они являлись определенной помехой. А культурно-лекционная жизнь продолжала бить ключом: «Л. К. „Севастополь“ прошла лекция на тему: Политическая экономия»[332]. Может быть, наслушавшись марксистских политических теорий, матросы, вдохновленные основоположником, решили восстать?

Политотдел регулярно сообщал о жалобах матросов на «невыносимую грязь на корабле», на нехватку продовольствия. Из-за довольно халатного отношения к выполнению служебных обязанностей со стороны экипажа на «Севастополе» регулярно происходили пожары. Политотдел писал в донесении за 11 января: «Л. К. „Севастополь“. В 23 часу во 2-й и 3-й кочегарках возник пожар (причина не указана), который в 3 часа ночи был ликвидирован. Один человек сгорел, несколько больных, к выяснению приняты меры»[333]. Недовольны были матросы и привилегированным положением офицеров и служащих Морского ведомства, как отмечали в политотделе: «Л. К. „Севастополь“. Среди команды идет ропот, что семьи моряков, проживающие на городских квартирах, не получают от порта дров, тогда как проживающие в домах Морского ведомства удовлетворяются всем необходимым»[334].

2. Коммунисты

Одним из первых распоряжений ВРК был приказ, чтобы во всех учреждениях, предприятиях, на кораблях и в воинских частях были избраны тройки из беспартийных, коим перешла вся полнота власти. Арканников рассказывал, что в штабе, «как и во всех частях и учреждениях крепости, как политический орган была образована тройка из беспартийных»[335]. Движение было настолько популярно в Кронштадте, что его поддержало большинство коммунистов, затем героически сражавшихся с наступающими частями 7-й армии. После сдачи крепости именно в отношении них победители были особенно безжалостны. Но большинство видных советских партийных работников и чекистов бежали из крепости. Некоторые были арестованы, как Кузьмин, Васильев, Батис, Зосимов. Часть оставшихся в Кронштадте партийных работников: Ильин, комиссар продовольствия при исполкоме Кронштадтского совета, Ф. Х. Первушин, председатель Союза рабочих металлистов, А. С. Кабанов, председатель Союза кронштадтских профсоюзов, сохранившие тесную связь с рабочими и матросами, но будучи коммунистами по своим убеждениям, считали, что у них есть возможность служить посредниками в конфликте, помочь арестованным коммунистам и даже попытаться их освободить. Следователям, ведшим их дела после занятия Кронштадта, они говорили, что их целью было «…выиграть время для проведения в жизнь плана конспиративной работы»[336].

Видимо, некоторые из ответственных коммунистов, сотрудничавших с ВРК, на самом деле хотели помочь большевикам, как Ильин, передававший информацию командованию 7-й армии, который был разоблачен, арестован и заключен в тюрьму. Уже 2 марта с разрешения ВРК было образовано Временное бюро кронштадтской организации ВРК. Оно выпустило воззвание, призывавшее членов партии оставаться на своих местах, продолжать работать и не поддаваться «ложным вздорным слухам, пускаемым явно провокаторскими элементами». Воззвание прославляло РКП(б), которая «с оружием в руках защищала и будет защищать все завоевания рабочего класса против явных и тайных белогвардейцев, желающих уничтожения власти рабочих и крестьян». Но в воззвании четко заявлялось, что Временное бюро «…признает необходимость перевыборов советов и призывает членов РКП принять участие в этих выборах ‹…›, не чинить никаких препятствий мероприятиям, проводимым Временным революционным комитетом»[337].

Первоначально арестованные коммунисты находились в заключении на «Петропавловске», но вскоре, благодаря протестам Первушина, Ильина и других, все заключенные были отправлены в Морскую следственную тюрьму и Гражданскую тюрьму. Основным местом заключения стала Морская следственная тюрьма. Комиссар минного отряда крепости А. Л. Титов вспоминал о днях заключения: «Комендантом Морской тюрьмы был назначен матрос Тузов с линкора „Петропавловск“, называвший себя анархистом, а прежний начальник тюрьмы был оставлен в должности помощника. Имея свободный доступ в камеры к арестованным, помощник коменданта информировал заключенных о положении в стране и в Кронштадте, снабжал нас газетами, сумел даже заготовить и спрятать для нас, на всякий случай, оружие (винтовки с патронами)»[338]. Позднее они были сняты со своих должностей, Тузов жил дома, а когда части 7-й армии ворвались в Кронштадт, прибыл в тюрьму, помог заключенным освободиться и напасть на охрану. В отношении свободы передвижения эта тюрьма также не походила на другие тюрьмы. Заключенный Ф. М. Никитин вспоминал: «Отправили в одиночку, я был не очень хорошего мнения об одиночках, зная, что оттуда не выйдешь. Но там двери были открыты и можно было общаться. ‹…› Относительно сидения в тюрьме, я могу сказать, что там у нас время проходило в общественно-политических спорах между отдельными руководящими работниками. Говорили и о том, кто больше виноват в происходящих событиях, кто больше помешал нормальной работе, кто не принял своевременных мер против мятежников»[339].

Больше всего поражал иностранных журналистов, представителей русского Красного Креста, всех, кто беседовал с кронштадтцами в Финляндии, Кронштадте или петроградских тюрьмах, энтузиазм, царивший в Кронштадте в короткие дни недолгой свободы от большевистской диктатуры. Финский журналист, посетивший остров в разгар восстания, был поражен и энтузиазмом жителей. Как справедливо писал А. Беркман: «Кронштадт жил со знанием служения святой миссии, с незыблемой верой в справедливость своей цели и ощущал себя настоящим защитником революции»[340]. Кронштадт хотел повернуть время вспять и вернуться к идеалам октября 1917 г., но без коммунистов.

Некоторые западные историки, в первую очередь Эврич, впадают в любимую иллюзию западных интеллектуалов об особом характере русского народа. Как метко отметил Вишняк, они судят о России по «Толстоевскому». Эврич, автор лучшей в западной литературе книги о Кронштадте, утверждал, что «ненависть к правительству уходила корнями в русскую историю, во времена крестьянских восстаний XVII и XVIII веков. ‹…› Кронштадтские моряки наследовали традиции стихийных крестьянских восстаний (бунтов). Они с той же готовностью бросились на борьбу с „комиссарами и бюрократами“, с какой Разин и Пугачев боролись с „боярами и чиновниками“»[341]. Эврич не видит основного принципиального отличия восставших кронштадтцев от казаков и крестьян Разина и Пугачева – гуманного характера восстания. В то время как большевики проводили репрессии в отношении родственников и лиц, выражавших симпатии к кронштадтцам, последние за все время восстания не расстреляли ни одного коммуниста, а подавляющее их большинство оставалось на свободе. Но, несмотря на большевистский террор, на то, что их руки были обагрены в прошлом кровью офицеров, в конце концов, кровавое безумие большевистской власти вызвало у них ненависть к пролитию крови. Но эта мягкость дорого обошлась восставшим. Представители делегации Русского Красного Креста рассказывали о своих впечатлениях после возвращения из поездки в Кронштадт во время восстания: «По прибытии на ф. „Обручев“ („Красноармейский“) представители Русского Кр. Кр. были сердечно встречены всем гарнизоном форта; настроение было радостное и возбужденное, видно было, что люди ожили, сбросив с себя иго большевизма, ‹…› особенно возбужденно повторялись слова „довольно крови“, говорились такие характерные фразы „нас заставляют убивать их, а, вот при первой возможности они же идут к нам с помощью и заботятся о нас“. Представители Русского Кр. Кр. ‹…› чувствовали, что они находятся среди части выздоравливающего русского народа, сохранившего человеческую душу, заглушенную инстинктами пробужденного большевизмом зверя…»[342] Если отбросить преувеличено восторженный тон этих фраз и уверения моряков в том, что «нас заставляли убивать», – во время революции и Гражданской войны они это делали с большим удовольствием, но в 1921 г. они вылечились от этого безумия и осуществляли революцию с человеческим лицом.

3. Большевистское руководство принимает меры

То, что в Кронштадте в любой момент может вспыхнуть восстание, лучше всех в большевистской верхушке понимал Троцкий. 28 февраля, еще до получения телеграммы Зиновьева Ленину с сообщением о принятии двумя линкорами «эсэровски черносотенной резолюции» Троцкий тревожно спрашивал Батиса: «Верно ли, что имели место явления недовольства? На какой почве? Какие причины? Материальные или идейные? Какие элементы состояли во главе недовольных? Почему до сих пор ничего не сообщили? Каково положение сейчас?»[343] 1 марта положение прояснилось, и Троцкий в ярости шлет телеграмму военному руководителю Петроградского округа Д. Н. Аврову, Кузьмину и Батису: «От вас не получено никаких донесений по поводу последних происшествий в области вверенных вам воинских частей. Ставя вам на вид недопустимость такого рода служебной неисполнительности, предлагаю доносить каждые двенадцать часов обо всех данных, достойных внимания, и принятых мерах, а в случае необходимости и чаще»[344]. События в Кронштадте стремительно развивались. Большевики не хотели выполнять никаких, даже самых невинных политических требований кронштадтцев. Петроградский диктатор Зиновьев впадает в столь привычное для него в трудные моменты состояние паники. Вечером 1 марта он с тревогой сообщает Ленину и Троцкому: «В случае восстания Кронштадта питерские моряки ненадежны. Наши верные силы – 3 тыс. курсантов и 2 тыс. коммунистов. Военный совет просит немедленно двинуть сюда 4 эскадрона московских и питерских курсантов и держать наготове курсантскую пехоту»[345]. 2 марта Ленин и Троцкий написали «Обращение Совета труда и обороны», где все происходившее в Кронштадте было названо «белогвардейским заговором». В тот же день Петроградский военный совет (Комитет обороны) объявил город «на осадном положении.

§ 4

Виновные в неисполнении означенного приказа подлежат ответственности по законам осадного положения.

В случае скопления на улицах войскам действовать оружием. При сопротивлении – расстрел на месте.

§ 5

Приказ вступает в силу с момента опубликования»[346].

Виктор Серж описывал обстановку в Питере и настроение некоторых коммунистов после первых сообщений о начале мятежа: «Меня разбудил телефонный звонок из соседнего номера „Астории“. Дрожащий голос произнес: „Кронштадт во власти белых. Мы все мобилизованы“. Тот, кто сообщил мне эту грозную новость – грозную, ибо она означала неминуемое падение Петрограда – был шурин Зиновьева Илья Ионов.

– Какие белые? Откуда? Это невероятно!

– Генерал Козловский…

– А наши матросы? Совет? ЧК? Рабочие „Арсенала“?

– Я ничего больше не знаю.

‹…› Я побежал в партком II района. Там меня встретили мрачные лица. „Непостижимо, но это так…“. ‹…› Стало известно, что в предместьях к тому же поднимается волна забастовок. Впереди белые, позади голод и стачки! Выйдя на заре, я увидел старушку из обслуживающего персонала гостиницы, которая крадучись уходила с узелками в руках.

– Куда ты в такую рань, бабушка?

– В городе пахнет бедой. Погубят вас всех, бедные вы мои, все разграбят-переграбят. Вот уношу свое добро.

Листовки, расклеенные на стенах еще пустынных улиц, извещали, что в результате заговора и измены контрреволюционный генерал Козловский захватил Кронштадт, и призывали пролетариат к оружию. Но по пути в райком я встретил товарищей, вооруженных маузерами, которые сообщили, что все это – мерзкая ложь, что восстали матросы, произошел мятеж на флоте под руководством совета. Это было не легче. Худшим являлось то, что официальная ложь парализовала нас. Еще никогда наша партия так не лгала нам. ‹…› В тот же день мы с друзьями из франкоязычной коммунистической группы решили не брать в руки оружие и не сражаться ни против голодных бастующих, ни против моряков, терпение которых лопнуло…»[347]

В газетах печатались заявления Троцкого, Зиновьева, Военного совета, командования 7-й армии. Но кроме этих официальных документов газеты были полны различных материалов, призваны доказать, что в Кронштадте всем заправляют царские офицеры и генерал Козловский, а ВРК является безгласным прикрытием. 9 марта была опубликована небольшая статья с характерным названием «Царские офицеры – руководители мятежа». В ней говорилось: «Прибывшие в Петроград перебежчики матросы передают характерные подробности о деятельности кронштадтской мятежной организации: всю организационную работу ведут исключительно офицеры. Они сами непосредственно получают донесения, сами отдают распоряжения и вообще вся власть находится в их руках. Представители матросов в „комитете“ мятежников держатся отдельно, и их задачей является только прием представителей различных команд, увещевание и уговоры колеблющихся»[348]. В газете «Труд» опубликована статья «Эсеры, меньшевики и генералы»: «Так всегда бывает во всех белогвардейских заговорах. Сначала разговоры об учредительном собрании, революции, о свободе печати, требование перевыборов то тех, то других органов власти, потом попытка переворота. Эсеры и меньшевики, которые выбрасывают флаг борьбы с Советской властью за „демократию“, становятся у власти.

А затем – затем вместо народолюбцев с.-д. и эсеров начинает гарцевать бравый генерал, у которого про запас для рабочих и крестьян имеется и шашка, и нагайки, и виселицы. ‹…› и теперь эсеры и меньшевики зубы матросам и рабочим заговаривают словами о засилье большевиков и усладах демократической учредилки, а в конце концов – диктатура-то в руках у генерала. Разница та, что на этот раз очень уж быстро на смену эсерам и меньшевикам пришел генерал Козловский»[349].

Многократно повторяемая ложь, умело поданная, идущая якобы от свидетелей матросов, сбежавших от генеральско-офицерской диктатуры. Четко разработанная схема, в начале меньшевики и эсеры с разговорами о свободе и демократии, а затем «кровавый оскал» генерала. Мы уже писали о том, что эта ложь наряду с террором и пряниками подействовала на рабочих. Только небольшое количество старых рабочих не поверили ей, прекрасно понимая на чьей стороне правда. На часть солдат и матросов эта пропаганда тоже действовала. Информационный отдел Ревтройки Балтфлота докладывал об обстановке на судах 2 марта. Сообщалось об осуждении мятежников на многих судах, а на судне «Забияка» «На кронштадтцев смотрят почти как на предателей»[350], но несколько судов поддерживали кронштадтцев. На посыльном судне «Кречет» приняли резолюцию в духе Кронштадтской. В резолюции экипаж повторил часть требований кронштадтцев, в том числе их главное: «Да здравствует только власть Советов». Постепенно, несмотря на бешеную пропаганду большевиков и аресты всех, кто рассказывал правду о Кронштадте, число команд, выступающих в поддержку восставших, растет. В 7 часов вечера 3 марта Пубалт сообщает Троцкому последние новости: «„Гарибальди“ – ведется агитация за Кронштадт…», но меры принимаются немедленно, и один из этих матросов, Л. П. Лукин, арестован. В телеграмме сообщается: «„Победитель“ – комсостав ненадежен. Настроение команды плохое, в/м с „Трувора“ Тан-Фабиан агитирует за Кронштадт»[351]. С ним тоже быстро разобрались, его вскоре арестовали, и 20 апреля Президиумом Петроградской ЧК он был приговорен к смертной казни вместе с большой группой восставших.

Несмотря на то, что по всем сообщениям большинство моряков относилось отрицательно к мятежникам, большевистское руководство в Москве и Петрограде продолжало панически бояться матросов. По распоряжению Ленина начался массовый перевод матросов из Петрограда на корабли Черноморского и Азовского флотов. В сводке секретно-оперативного управления ВЧК за 8 марта 1921 г. сообщалось: «7 марта вечером началась отправка моряков частей Петропавловской базы, откомандированных в Азовское и Черное моря. Первый эшелон в составе 1195 чел. составлен из молодых моряков и комсостава. Настроение эшелона при отправлении из Петрограда в 19 час. было спокойное. 2-й эшелон в составе 520 чел. составлен из моряков минной дивизии и других береговых и судовых команд. Отправлен тем же порядком в 1 час 15 мин. ночи»[352]. Даже после высылки матросов, несмотря на то, что отправка прошла спокойно и только в одном из следующих эшелонов произошел митинг протеста, во время которого один из сопровождавших эшелон чекистов был избит матросами, их продолжали бояться. Дзержинский и Ленин находились в невероятном напряжении. Достаточно было любого, самого нелепого слуха, чтобы руководитель самой мощной спецслужбы впадал в панику. 9 марта Дзержинский писал Менжинскому: «Необходимо срочно созвать Вами военно-морское совещание по поводу высылки из Питера в Одессу и Мариуполь тысяч моряков и принятия мер для их обезвреживания. Они находятся в пути. Между тем сегодня перехвачена английская радиотелеграмма о восстании в Одессе. Значит, если нет, то будут попытки»[353]. Но Ленин продолжал бояться матросов даже тогда, когда с момента восстания прошло уже много времени, а моряки не проявляли никакого желания выступить против большевистской диктатуры. 19 апреля Дзержинский писал первому заместителю председателя ГПУ Г. Г. Ягоде: «Владимир Ильич высказывал большие опасения по поводу расположения кронштадтских матросов в Крыму и на Кавказе. Полагает, что надо бы их сосредоточить где-либо на Севере»[354].

Матросов высылают, солдаты обезоружены и заперты в казармах, рабочие в большинстве запуганы. В Петроград со всей страны перебрасываются батальоны курсантов, коммунистические и заградительные отряды. Зиновьев уже уверен в победе и от паники переходит в безудержной наглости. Коммунистический диктатор Петрограда вообразил себя русским барином-самодуром доброго старого времени и обращается к матросам так, как, по его мнению, вели себя господа со своими холопами. Бесподобно заглавие послания:

«Достукались. К обманутым кронштадтцам

Теперь вы видите, куда вели вас негодяи? Достукались! Из-за спины эсеров и меньшевиков уже выглянули оскаленные зубы бывших царских генералов. Всех этих Петроченок и Туриных дергают, как плясунов за ниточку, царский генерал Козловский, капитан Бурксер ‹…› и другие заведомые белогвардейцы. Вас обманывали! Вам говорили, что вы боретесь „за демократию“. Не прошло и двух дней – вы видите: на самом деле вы боретесь не за демократию, а за царских генералов, вы посадили себе на шею нового Вирена. Вам рассказывают сказки, будто за вас стоит Петроград, будто вас поддерживают Сибирь и Украина. Все это наглая ложь! ‹…›

Вы окружены со всех сторон. Пройдет еще несколько часов, и вы вынуждены будете сдаваться. У Кронштадта нет хлеба, нет топлива. Если вы будете упорствовать, вас перестреляют как куропаток»[355].

Это послание, немедленно перепечатанное в «Известиях Кронштадтского ВРК», сыграло важную роль в укреплении обороноспособности Кронштадта. Вчерашние «краса и гордость революции», матросы были взбешены наглым тоном и особенно «куропатками». После отражения первого штурма матросы сообщали о своих успехах письмом: «Куропатки огрызаются».

В Петрограде у Зиновьева и его присных началась настоящая паника. Петроградский диктатор, прекрасно зная, что думают красноармейцы, матросы и рабочие города, привыкшие видеть в кронштадтских матросах «красу и гордость революции», умолял Центр прислать надежные части, в первую очередь курсантов. Троцкий сразу понял всю опасность происходящего. Он – по линии Реввоенсовета, а Зиновьев – как глава Военного совета (Комитета обороны Петроградского района) начали энергичные действия. Приступ паники у Зиновьева на этот раз быстро закончился. Началось стремительное сосредоточение войск вокруг восставшей крепости. Пока части прибывали, формировались новые структуры командования боевыми частями, действующими против Кронштадта:

«§ 1

Для определения оперативного управления создать на Южном и Северном побережье Финского залива боевые участки Южного и Северного побережья Финского залива.

§ 2

Штаб бригады 187-го и 1-го боевого отряда курсантов переименовать соответственно в штабы участков Южного побережья Финского залива и Северного побережья Финского залива.

§ 3

Штабу участка Южного побережья Финского залива оставаться в Ораниенбауме, штабу участка Северного побережья в Сестрорецке»[356].

Начальником Южного участка был назначен инспектор Петроградского военного округа А. И. Седякин, а Северного участка – командир 1-го боевого отряда курсантов, выпускник Павловского военного училища, штабс-капитан Е. С. Казанский. Все воинские части, находящиеся на территории участков, были подчинены начальникам участков. Для большего соблюдения принципа единоначалия командир крупнейшей воинской части, находившейся на берегу Финского залива в районе Кронштадта – 187-й бригады, был отозван в Петроград. Для подъема авторитета начальников участков им были даны права начальников дивизий. Укреплялась дисциплина в Балтийском флоте. Высшее руководство страны понимало, что моряки Балтики больше не являются преторианцами режима. Совет труда и обороны издал приказ:

«1) Всем комиссарам судов, частей и учреждений Балтфлота ввести революционную дисциплину во вверенных им частях.

2) Всякие собрания на кораблях, частях и учреждениях Балтфлота прекратить.

3) Никого из посторонних лиц на корабли, в части и учреждения без разрешения комиссара не допускать.

4) Всех замеченных в агитации против Советской власти немедленно арестовывать и препровождать в Штаб Революционной Тройки Балтфлота (Главное Адмиралтейство).

5) В случае сопротивления при аресте означенных лиц применять вооруженную силу…»[357]

Со всей страны начинается переброска к Кронштадту подкреплений, в первую очередь «красных юнкеров» (курсантов), чекистов, коммунистических отрядов и воинских подразделений. 2 и 3 марта стали подходить первые подкрепления (о событиях в Ораниенбауме 2–3 марта см. предыдущую главу). 3 марта в Сестрорецк прибыла Смоленская школа курсантов и отборный морской коммунистический отряд (50 человек) во главе с Батисом. В тот же день в Петроград прибыли курсантские училища из Москвы (300 человек), Торжка (237 человек), Твери (250 человек); 4 марта – 500 курсантов из Смоленска и 250 из Витебска. Понимая, что при штурме первоклассной морской крепости основная роль принадлежит артиллерии, из Москвы в Петроград были направлены около 100 командиров-артиллеристов. Уже 2 марта из Москвы прислали слушателей Высшей партийной школы, а также отряд чекистов во главе с председателем МЧК С. А. Мессингом. Петроградский гарнизон считался ненадежным. Солдаты без обуви, верхней одежды и оружия были заперты в казармах под охраной курсантов. Воинские части передвигались с границы Финляндии. 3 марта 91-й полк 11-й дивизии занял Сестрорецк с приказом «никого не выпускать из Кронштадта». Полк был усилен двумя ротами курсантов шестых пехотных командных курсов.

В Петроград прибывали различные сборные части и воинские подразделения. Но нужен был человек, способный объединить руководство армии и флотом, в кратчайший срок сформировать армию и к 10 марта, ко дню открытия Х съезда РКП, взять Кронштадт. Сомнений ни у политического руководства в лице Ленина и Троцкого, ни у военного в лице С. С. Каменева, ни у его заместителя генерал-майора П. П. Лебедева не было. Было решено, что справиться с опасным мятежом в рекордно короткие сроки, то есть занять оборудованную по последнему слову тогдашней военной техники крепость, может только один полководец, 28-летний Михаил Николаевич Тухачевский, бывший подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка, представитель древнейшего дворянского рода (первый известный представитель рода, граф Идрис, в XII в. приехал на Русь из Германии), обедневшего к началу XX в. Тухачевский сыграл выдающуюся роль в разгроме войск Верховного правителя России, адмирала А. В. Колчака и командующего Вооруженными силами юга России А. И. Деникина. Все признавали его блестящие военные таланты, и он пользовался полным доверием политического руководства. Видимо, учитывалось и то, что Тухачевский горел желанием реабилитировать себя за поражение под Варшавой в августе 1920 г., в котором, как он был абсолютно уверен, не было его вины. Автор биографии Тухачевского Ю. З. Кантор, не ссылаясь на источники, утверждает, что Тухачевский считал свою миссию «пренеприятной»[358], но действовал при взятии Кронштадта с необычной даже для большевистского полководца жестокостью. 3 марта в 15:30 с Тухачевским связался по прямому проводу главком, заявивший: «…Вам придется отправиться в Петроград». В это время Каменев был еще не до конца уверен, что предстоят серьезные военные действия. Он продолжал: «Не исключена возможность, что там придется Вам вступить в командование войсками, во всяком случае, эта командировка, безусловно, временная и, вероятно, краткосрочная. Выехать придется спешно, с таким расчетом, чтобы застать там Льва Давыдовича Троцкого». Любопытно, что Каменев еще ничего не знал: «Все детали получите на месте».

Тухачевский согласился выехать немедленно, но все же попросил: «…не откажите обрисовать хотя бы кратко положение, если нельзя по проводу, то шифром». Каменев ответил: «Непорядки в Балтфлоте. Главным образом на корабле „Петропавловск“, пока, по моему ощущению, ничего из ряда вон выходящего, подробности не знаю, сам выезжаю сегодня»[359]. Разговор оставляет противоречивое впечатление. Если «ничего из ряда вон выходящего», то зачем так срочно вызывать лучшего полководца Республики, главкома и второго человека в стране? Интересно, что Ленин и Троцкий уже были полны решимости подавить выступление силой, но главкому они как-то забыли об этом сообщить. Тухачевскому они доверяли значительно больше, чем Каменеву. Тухачевский попросил направить на фронт свою любимую 27-ю дивизию и «бронепоезд с 11-дюймовой морской пушкой»[360]. На встрече Троцкого с Каменевым и Тухачевским принимается решение о воссоздании 7-й армии во главе с Тухачевским. 5 марта в 13:20 был отдан приказ РВСР о восстановлении 7-й армии и подавлении восстания в Кронштадте. Тухачевскому предоставлялась диктаторская власть в Петроградском районе: «…3) вр. командарму 7 тов. Тухачевскому подчинить во всех отношениях все войска Петроградского округа и командующего Балтфлотом; ‹…› 6) вр. командарма 7 тов. Тухачевского назначить членом Комитета обороны гор. Петрограда вместо тов. Аврова»[361]. Троцкий все схватывал на лету. Он сразу понял, что общего единого командования не существует, бывший штабс-капитан Авров явно не способен подавить восстание в Кронштадте. Крестьянинов писал об этом: «Находившийся во главе вооруженных сил командующий войсками т. Авров производил впечатление переутомленного человека, еще не вполне разобравшегося с обстановкой и не успевшего принять определенного плана действий. Группировка имеющихся сил была далеко не закончена»[362]. Хотя он пользовался полным политическим доверием Зиновьева и высшего большевистского руководства, в связи с полным отсутствием военных способностей, его в мае 1921 г. перевели на хозяйственную работу.

Видимо, во время беседы с Троцким Тухачевский гарантировал ему быстрый военный успех, а когда первый штурм закончился неудачей, Троцкий в разговоре по прямому проводу упрекнул командарма 7: «Михаил Николаевич, вы же гарантировали полный успех, а исход получился паршивый. Как это понимать?» Но Тухачевский оправдываться не стал и бросил своему непосредственному начальнику: «…я гарантировал вам не успех, а говорил, что надеюсь на него»[363]. Но все это будет впереди, а пока Тухачевский и Троцкий ровно через 40 минут после приказа о создании армии и назначения Тухачевского командармом посылают ультиматум Кронштадту. Хотя ультиматум подписан Троцким, Каменевым, Тухачевским и Лебедевым, обращение от одного лица – Тухачевского: «Обращение РВСР и командарма 7 М. Н. Тухачевского к гарнизону и населению Кронштадта с требованием немедленного сложения оружия».

«Рабоче-крестьянское правительство постановило: вернуть незамедлительно Кронштадт и мятежные суда в распоряжение Советской Республики.

Посему приказываю:

Всем поднявшим руку против Социалистического Отечества немедленно сложить оружие.

Упорствующих обезоружить и передать в руки советских властей.

Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить.

Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской Республики.

Одновременно мною отдается распоряжение подготовить все для разгрома мятежа и мятежников вооруженной рукой. Ответственность за бедствия, которые при этом обрушатся на мирное население, ляжет целиком на головы белогвардейских мятежников»[364].

Кронштадтское восстание вызвало крайнюю тревогу у партийного руководства. Оно явно не знало, кому можно доверять. На основании неподтвержденных слухов о готовящемся выступлении рабочих пороховых заводов в Шлиссельбурге местное руководство пришло в состояние паники. Оно боялось, что во время выступления будут разгромлены большие склады спирта. Была запрошена помощь у командования флота в Петрограде, кому непосредственно подчинялись заводы. Там настолько испугались нового восстания, что послали лучшее, что у них было, – 200 курсантов. Но когда курсанты прибыли, выяснилось, что на заводах ничего не готовится. Местные руководители докладывали в Петроград: «Настроение коллектива требует разъяснение о событиях, что произвожу. Говорил с некоторыми рабочими. Замечен интерес к кронштадтским событиям». В Петроград сообщили: «…прибыл 2-й отряд (курсантов. – Л. П.) общим количеством 200 человек, а я просил о простом пополнении батальона красноармейцами количеством около 600 человек для несения караульной службы, на которую у меня недостает людей, ввиду некомплекта батальона. Присланные вами реальные силы являются лишь временными». В Петрограде за введение «в заблуждение, что на пороховых заводах неспокойно», местных начальников выругали и предложили прислать на место курсантов постоянно «600 военморов». От этого предложения в Шлиссельбурге поспешили отказаться: «…прошу выслать обыкновенных красноармейцев, только не военморов»[365]. Фраза «только не военморов» звучит, как настоящий крик души. Если бы прислали на пополнение бывших белогвардейцев, то руководители Шлиссельбурга так бы не испугались. В 1921 г. для большевистской власти матросы Балтики и рабочие Петрограда стали ее основными врагами.