Кронштадтское восстание. 1921. Семнадцать дней свободы

Дыбенко был необходим Ленину для обуздания матросской вольницы. Он играл большую роль в работе 1-го съезда делегатов военно-морского флота, на котором было принято решение об упразднении матросских организаций, руководивших флотом, – Центрофлота и Центробалта. На все флоты, флотилии и морские учреждения были направлены комиссары-большевики. Была упразднена должность командующего флотом, а для руководства флотом была создана морская коллегия под председательством Дыбенко. Усиление противоречий между свободолюбивыми матросами и укрепляющейся большевистской диктатурой привело к победе анархистов на выборах в Центробалт 2 (15) января 1918 г., но 31 января (12 февраля) 1918 г. Центробалт был распущен, а флотом стал руководить Совет комиссаров Балтийского флота.

Разочарование большевистских руководителей в матросах как в самых надежных защитниках своей власти, а в Дыбенко как в их руководителе произошло после провала мирных переговоров в Бресте и начала немецкого наступления. Отряд балтийских матросов (1,5 тыс. человек) во главе с Дыбенко был отправлен на Нарвский участок фронта. Существует противоречивая информация о том, как дальше развивались события. По одним сведениям, 3 марта матросский отряд сдерживал немецкое наступление и понес большие потери. По другим сведениям, отряд с самого начала бежал с фронта. Но, так или иначе, уже 3 марта отряд погрузился на поезд и бросил фронт. При этом при бегстве матросы захватили с собой командующего участком фронта генерал-лейтенанта Д. П. Парского. Отряд был остановлен только 6 марта в Гатчине, разоружен, а 16 марта по решению 4-го съезда Советов Дыбенко был снят со всех своих постов, арестован, но вскоре выпущен на поруки жены А. М. Коллонтай.

Недовольство матросов действиями большевиков обострилось в связи с подписанием Брест-Литовского мирного договора. Кронштадтский совет проголосовал против заключения мирного договора, означавшего в их глазах капитуляцию. Моряки, матросы и офицеры выступали против демобилизации флота, опасаясь, что после этого он будет уничтожен немцами. Видимо, в связи с этими событиями произошел инцидент на станции Малая Вишера во время переезда Совнаркома из Петрограда в Москву. Эшелон балтийских матросов, возвращавшийся в Кронштадт с одного из фронтов начавшейся Гражданской войны, преградил путь трем составам с членами Совнаркома и их семьями. Состав находился под охраной латышских стрелков. В конце концов, латышские стрелки под дулом винтовок загнали матросов обратно в их эшелон, и проезд был освобожден. Мы не знаем, какую роль сыграл в этом инциденте Дыбенко, но 15 марта на заседании ЦК нарком военно-морских сил был исключен из партии с туманной формулировкой: «заслушав сообщения о поведении Дыбенко под Нарвой, при проезде из Петрограда в Москву, пьянстве»[117]. Дыбенко был восстановлен в партии только в 1922 г. Для наведения порядка в Кронштадте большевики после разгрома анархистских организаций в Москве 12 апреля 1918 г. распустили Кронштадтский совет и заменили его новым, более послушным.

Угроза захвата немцами кораблей Балтийского флота стояла необыкновенно остро. Выдающуюся роль в спасении флота сыграл его новый командующий, капитан 1-го ранга А. М. Щастный. Еще до назначения на этот пост он сумел организовать переход нескольких русских судов из Ревеля в Гельсингфорс. В марте – мае 1918 г. он осуществил операцию по спасению большей части судов Балтийского флота. Он командовал флотом во время беспрецедентного, не имевшего аналогов в мировой истории Ледового похода русского флота в Кронштадт. В результате было спасено от захвата немцами и финнами 236 русских кораблей и судов, включая 6 линкоров. Имя Щастного стало необыкновенно популярно в стране и тем более во флоте. Эта популярность раздражала большевистских руководителей, особенно Ленина и Троцкого. Выступая на 2-м съезде партии левых социалистов-революционеров, представитель Кронштадта А. М. Брушвит отмечал: «…в большевистских кругах Кронштадт попал под подозрение, они уже больше не хвалятся тем, что это краса и гордость революции. Посмотрят на нас, и, может быть, скоро мы попадем в разряд контрреволюционеров или еще куда-нибудь»[118].

Как балтийские матросы, так и командование флотом во главе с Щастным были обеспокоены тем, что финские войска под командованием немецких офицеров окружили форт Ино, заняв его, немцы и финны представляли бы прямую угрозу Кронштадту. 24 апреля финны потребовали капитуляции форта. Ленин и Троцкий считали, что нужно любой ценой избежать войны с Германией, и были готовы отдать Ино. 6 мая собравшийся на экстренное заседание ЦК РКП(б) по предложению Ленина принял резолюцию, в которой постановлялось «немецкому ультиматуму уступить»[119]. Троцкий, учитывая вероятность захвата Петрограда немцами, отдал Щастному приказ готовить флот к уничтожению. Щастный, выполнив приказ, поставил об этом в известность судовые комитеты. Матросы и офицеры были едины в требовании избежать потопления судов. 3-й съезд делегатов Балтийского флота (29 апреля – 24 мая 1918 г.), несмотря на преобладание на нем делегатов-большевиков, отразил растущее беспокойство матросов. Делегаты отказались послать приветствие Троцкому и вместо этого потребовали от него прибыть на съезд и объяснить позицию большевистского руководства в отношении Балтийского флота. В противовес этому съезд дружно приветствовал Щастного и устроил ему бурную овацию после его заявления, что для центрального руководства страны настал момент подняться на борьбу с немцами.

Конфликт между Щастным и большевистским руководством привел к тому, что Щастный 22 мая подал в отставку. В конце мая он был вызван в Москву и сразу по прибытии по приказу Троцкого был арестован, предан суду, вынесшему ему смертный приговор. Впоследствии страна привыкнет к подобным методам, но тогда это был первый процесс подобного рода. Казнь Щастного вызвала взрыв возмущения матросов. Среди судов, приплывших из Гельсингфорса, была минная дивизия. В ее состав входило 25 судов, в том числе 17 эсминцев. В середине мая она встала на якорь в центре Петрограда, напротив Обуховского завода. Среди матросов дивизии были широко распространены антибольшевистские настроения. Эту дивизию военный штаб Союза возрождения России считал своей основной ударной силой. Информация о планах Троцкого взорвать Балтийский флот вызвала негодование экипажей дивизии. На митинге 11 мая матросы и офицеры дивизии приняли резолюцию, которая из-за угрозы немецкого нашествия требовала: «1) Петроградскую коммуну, ввиду ее полной неспособности и несостоятельности предпринять что-либо для спасения Родины и Петрограда, распустить. 2) Всю власть по обороне и управлению Петроградским округом вручить морской диктатуре Балтийского флота. 3) Немедленно войти в тесную связь со всеми рабочими Петрограда и демобилизованными солдатами и офицерами армии на предмет взаимной поддержки и организации реальной силы для обороны Петрограда…»[120]. 12 мая на заседании корабельных комитетов лидеры минеров лейтенант Г. Н. Лисаневич и матрос эсминца «Инженер-механик Зверев» эсер Ф. У. Засимук вступили в острое противостояние с выступавшими на митинге Раскольниковым и Луначарским. Под крики одобрения матросов они подвергли резкой критике внутреннюю и внешнюю политику правительства. На этом заседании резолюция минной дивизии была в основном одобрена[121]. Но проходивший тогда же 3-й съезд Балтийского флота осудил антиправительственные выступления минеров и потребовал уволить из флота Лисаневича и Засимука. Однако экипажи кораблей категорически отказались выдать своих лидеров. 25 мая собрание представителей минной дивизии решило их защищать, используя для этого «все доступные средства». При этом моряки выразили поддержку советской власти как воплощения народовластия, но осудили существующее правительство как «контрреволюционное и несущее гибель отечеству»[122].

Матросы минной дивизии, возмущенные уступками советского правительства Германии, фактическим уничтожением советской демократии, нашли общий язык с рабочими Обуховского сталелитейного завода, возмущенными массовыми увольнениями, резким сокращением дневной хлебной нормы до 1/8 фунта в день. Обуховцы быстро разочаровались в советском правительстве, участвовали в демонстрациях в поддержку УС и движения рабочих-уполномоченных[123]. В апреле – мае на рабочих митингах выдвигались требования о немедленном созыве УС и окончании Гражданской войны. 16 июня митинг на Обуховском заводе принял решение использовать ближайшие выборы Советов для ведения активной агитации за восстановление всеобщего избирательного права и созыва УС. Рабочие обратились к Собранию уполномоченных с призывом начать борьбу за власть и к минной дивизии – принять участие в этой борьбе. Это обращение пришло во время бурного недовольства Балтийского флота арестом и судом над Щастным. Совместное выступление моряков и рабочих могло иметь далекоидущие последствия. Но столь любимое эсеровское оружие – террор – на этот раз спасло большевиков. 20 июня террорист из Центрального боевого отряда ПСР, рабочий Н. Сергеев, убил М. М. Володарского, комиссара по делам печати, агитации и пропаганды Петроградской коммуны, по дороге на митинг, недалеко от Обуховского завода. В результате немедленных поисков убийцы было арестовано 15 человек, 12 из которых после допроса были отпущены, кроме Г. Еремеева, одного из самых популярных рабочих лидеров Обуховского завода, и двух других обуховцев. Все трое – члены ПСР. Хотя арестованные не имели никакого отношения к убийству Володарского, большевики воспользовались ситуацией, чтобы оставить протестующих без лидеров. На следующий день после ареста рабочие, прекратив работу, изгнав заводское руководство, взяли завод под свой контроль. Они потребовали освобождения арестованных, послали своих представителей на другие предприятия и на собрание рабочих-уполномоченных, от которого потребовали объявить 25 июня общегородскую политическую забастовку в знак протеста против репрессий в отношении рабочих. Матросы минной дивизии были готовы поддержать рабочих с оружием в руках. Г. Н. Лисаневич, командир эсминца «Капитан Изыльметьев», для поддержки обуховцев пришвартовал свой корабль у завода.

Но убийство Володарского изменило настроение большинства рабочих и матросов. Даже рабочие Путиловского завода, больше других поддержавшие обуховцев, были поражены террористическим актом против видного члена социалистической партии. Поэтому они отказались участвовать в забастовке. Отказались и рабочие других заводов города. Большевиков поддержало и большинство матросов-балтийцев. Для подавления выступления минной дивизии власти смогли привлечь около 500 матросов-кронштадтцев. Три канонерские лодки не дали возможности «Капитану Изыльметьеву» сняться с якоря. После переговоров матросы эсминца согласились сдаться. Несколько матросов и офицеров было арестовано, но Лисаневичу удалось бежать. Еще несколько эсминцев были готовы начать бой, но после переговоров они сдались. Главный комиссар Балтийского флота И. П. Флеровский арестовал всех матросов и офицеров, имевших какое-либо отношение к антибольшевистским выступлениям[124].

Июньские события 1918 г. в Петрограде напоминают кронштадтские события в марте 1921 г. И в том и в другом случае рабочие и моряки действовали совместно. Но в июне 1918 г. они еще продолжали относиться к существующей власти как к своей, несмотря на то, что уже хорошо понимали многие присущие ей недостатки, а в 1921 г. у матросов и рабочих уже никаких иллюзий не было.

Июньское выступление матросов против большевистских властей было не единственным. Следующий конфликт вспыхнул в сентябре 1918 г. В начале февраля 1918 г. Совнарком издал декреты о демобилизации армии и флота. Многие военные моряки выступили против, но власти потребовали полного осуществления декрета, угрожая в противном случае прекратить снабжение Кронштадта продовольствием. Кронштадт был вынужден подчиниться. Тысячи матросов отправились по домам, прихватив с собой изрядное количество винтовок и пулеметов, заявляя, что оружие «может нам еще понадобиться»[125]. Тысячи других остались служить, заключив соглашение о добровольном вступлении во флот. Демобилизация флота привела к тому, что многие суда стали небоеспособными из-за нехватки матросов. Большинство экипажей превратились в охранные команды своих кораблей. В ходе начавшейся в июне 1918 г. мобилизации на военную службу были призваны тысячи бывших матросов. Черноморский флот был потоплен, чтобы не отдавать его немцам, всех призванных отправляли в Петроград и Кронштадт.

Матросы были размещены в чудовищно переполненных казармах. Власти ожидали, что прибудут не более 5–6 тыс. человек, а прибыло 10 тыс. Особенно тяжелые условия проживания были в казарме 2-го балтийского экипажа, в которой было размещено несколько тысяч человек. В отчете от 18 октября Чрезвычайной комиссии Петросовета, созданной для проверки состояния казарм, говорилось, что казармы грязные и темные и переполнены сверх всякой меры, двери без замков, окна разбиты, а уборные отвратительные. Помещение не убирается, по углам разлагаются кучи экскрементов. Матросы вынуждены спать на старых койках с железными пружинами, часто сломанными. На большинстве коек нет ни матрасов, ни одеял, ни подушек, вообще никакого постельного белья. Посуда отсутствует, а матросы едят из общих помойных ведер, но и тех не хватает. Форменной одежды у них нет, а больше чем у половины нет обуви. Еще до отправки комиссии петроградские власти были хорошо осведомлены, что творится в казармах. На заседании Петроградского комитета РКП(б) о состоянии матросских казарм было сказано: «Жизнь в казармах. Невыносимые условия жизни этой»[126]. Вывод можно было распространить на Петроград и всю страну, но условия жизни в матросских казармах даже большевистскому руководству казались чудовищными. Для улучшения положения ничего не было сделано.

Между московскими и питерскими властями не было единства взглядов по вопросу, как использовать призванных матросов. Центр хотел всех их направить в Красную армию и послать на фронт, комиссары Балтийского флота хотели заменить ими матросов, ушедших на фронт. В итоге матросы были пока в Петрограде, но предполагалось, что во флоте будут оставлены только опытные специалисты, а из остальных будут сформированы подразделения для отправки на фронт.

Многие из призывников были антибольшевистски настроены, они прибыли из деревень, где наблюдали террор продотрядов, или из городов, где закрывались заводы и рабочим грозила голодная смерть. Надежды большевистских властей на революционный дух матросов не оправдались. Матросы были настроены революционно, но не в большевистском понимании этого слова. Тяжелое положение в оставленных деревнях и городах, страшные условия жизни в Петрограде, конец всех надежд на подлинное народовластие в начале октября нашли свое выражение в митингах протеста. Установились тесные связи между матросами и Петроградским комитетом партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР). Первый митинг матросов прошел в Петрограде 4 октября 1918 г. Матросы потребовали значительного улучшения снабжения продовольствием и решительных изменений условий жизни в казармах. На большевистские власти они перестали надеяться и требовали, чтобы это было поручено матросскому выборному комитету. Имея все основания бояться большевистской расправы, матросы настаивали, чтобы их немедленно вооружили. В числе требований было: замена добровольцев на флоте компетентными специалистами из них, освобождение из тюрем всех матросов, непонятно за что арестованных[127].

Так как петроградские власти кроме призывов к революционной дисциплине не дали никакого ответа, матросы стали сами добывать оружие и вооружили револьверами часть мобилизованных. Особое недовольство большевистской диктатурой выражали бывшие матросы Черноморского флота. Их лидером стал Я. Шашков, в прошлом черноморец, хороший оратор, чья популярность росла от митинга к митингу. Попытка Флеровского и его заместителя И. Фрунтова успокоить моряков ничего не дала. Им даже не дали говорить, заглушив речи свистом и криками протеста, а Фрунтова стащили с трибуны. На этом митинге были выбраны представители для поездки в Кронштадт. Они должны были уговорить кронштадтцев присоединиться к готовящемуся выступлению, но власти не допустили их в город. Вечером того же дня Шашков выдвинул ряд политических требований, в первую очередь восстановления власти свободных демократических Советов. В принятой резолюции говорилось: «Мы требуем немедленного разрыва позорного для революционного народа Брестского договора. Мы требуем отказа от уплаты миллиардных контрибуций… Мы, моряки, только что вернувшиеся от плуга и станка, не можем умолчать о том, как стонет всюду трудовой народ от произвола и насилия наемных чиновников-комиссаров. Мы на себе испытали разгон съездов рабочих и крестьянских Советов и аресты. ‹…› Мы требуем восстановления истинной власти Советов!»[128]

На следующий день состоялся новый митинг. Матросы были полны решимости перейти к действиям. Они отвергли кандидатуру комиссара А. Кулберга, назначенного Флеровским, и на это место выбрали Г. Шанина. Новый комиссар издал «приказ № 1», отменявший все приказы большевистских комиссаров. Матросы, многие с револьверами, направились на плац Первого морского берегового экипажа и в сопровождении матросов этой части двинулись к Мариинскому театру, где провели еще один митинг, а затем группа матросов во главе с Шашковым ворвалась в театр во время представления оперы Р. Вагнера «Валькирия». Опера была остановлена в середине 1-го акта, и матросы, вооружившись трубами и валторнами, двинулись к Невской пристани поднимать экипажи стоявших там судов, но это им не удалось. Разочарованные, они вернулись в казармы[129].

Петроградские власти во главе с Зиновьевым были прекрасно осведомлены о том, что происходило в городе. Но они выжидали открытого выступления волновавшихся матросов и связанных с ними левых эсеров, чтобы нанести решительный удар. Как цинично писал Флеровский, «для серьезных репрессий нужны серьезные поводы»[130].

Теперь повод был налицо. Матросский лидер Шашков был арестован в Петрограде, куда он направился на грузовике в поисках оружия. Казармы 2-го флотского экипажа были окружены войсками. 50 матросов были арестованы. Попытки левых эсеров организовать выступления против большевиков закончились провалом, многих из них арестовали. Был разгромлен Петроградский комитет ПЛСР. Зиновьев, выступая 15 октября на экстренном заседании Петросовета, в присущем ему витиеватом стиле труса, избавившегося от угрожавшей ему опасности, заявил: «…петроградский пролетариат должен, наконец, вколотить осиновый кол в могилу белогвардейской партии Камкова». Мятеж был объявлен «жалкой копией с жалкого июльского мятежа левых эсеров»[131]. По постановлению Президиума Петроградской чрезвычайной комиссии 11 матросов были расстреляны. Организовывались массовые митинги матросов, на которых принимались резолюции с осуждением 2-го балтийского экипажа. Но когда стало известно о казни матросов, команда линкора «Петропавловск» выступила с протестом против «зверской расправы» с «истинными пролетариями»[132]. Выступление 2-го балтийского экипажа было еще одной репетицией Кронштадтского восстания.

Во время Гражданской войны Балтийский флот практически не участвовал в боевых действиях, за исключением нескольких операций (см. выше), но моряки сражались на различных фронтах. Несмотря на наступившее у многих балтийских матросов разочарование в большевистской диктатуре, они были искренне преданы делу революции и охотно отправлялись на фронт для борьбы с белогвардейцами. Из них формировались речные флотилии, принимавшие участие в Гражданской войне от Северной Двины до сибирских рек, команды бронепоездов и целые части Красной армии, считавшиеся отборными. По окончании Гражданской войны многие моряки вернулись на флот, но и после их возвращения флот испытывал большую нехватку личного состава. С кораблей снимались не только матросы, большое число орудий пошло на вооружение речных флотилий или использовались для обороны Петрограда. Сокращение численности матросов, резкое падение уровня дисциплины привели к значительному ухудшению состояния судов. Из оставшихся боеспособными судов был создан Действующий отряд, базирующийся в Кронштадте. Многие уцелевшие от расправ морские офицеры принимали участие в Гражданской войне на стороне врагов большевистского режима. У оставшихся во флоте жизнь на кораблях была крайне тяжелой из-за унижений и оскорблений со стороны матросов, угрозы ареста по малейшему подозрению или быстрой матросской расправы. Мичман А. Гефтер описывал обстановку на крейсере «Память Азова» в первые дни после объявления в начале сентября 1918 г. красного террора: «Шум голосов за стеной прервал поток воспоминаний. Зайдя туда, застал у командира несколько офицеров с соседних кораблей. Все держались сдержанно, но чувствовалось, что есть какая-то неприятная и большая новость. – По кораблям, как выяснилось, ходили агенты ЧК и по указанию команды выбирали офицеров, которых уводили на расстрел. Может быть, сейчас явятся на „Память Азова“. ‹…› Чьи-то громкие голоса раздались за стенкой. Там остановились какие-то люди и совещались. В каюте наступила тишина. Казалось, что смерть тихонько остановилась у двери и ждет.

Потом голоса смолкли. Очевидно, ушли. Я вышел на верхнюю палубу. На фоне ночной тишины отчетливо были слышны далекие выстрелы. Каждый выстрел уносил жизнь! ‹…›

Когда утром, вставши пораньше, я поднялся на мостик – я увидел страшное зрелище. Откуда-то возвращалась толпа матросов, несших предметы офицерской одежды и сапоги. Некоторые из них были залиты кровью. Одежду расстрелянных в минувшую ночь офицеров несли на продажу»[133].

Балтийский флот сыграл важную роль во время обороны Петрограда от Северо-Западной армии генерала Н. Н. Юденича. Во время ее первого наступления в мае – июне 1919 г. корабли обстреливали части противника и помогли подавить восстание, вспыхнувшее на форте Красная Горка, к которому присоединились форты Обручев и Серая Лошадь. В подавлении восстания решающую роль сыграл линкор «Петропавловск», тяжелые орудия которого выпустили по обстреливавшим Кронштадт фортам 568 двенадцатидюймовых снарядов. Во время осеннего наступления Северо-Западной армии линкор «Севастополь» 20–21 октября обстреливал белые части, находившиеся в районе Красного Села из 305-миллиметровых орудий.

Далеко не все в политике большевистского руководства нравилось кронштадтским матросам, но пока угроза со стороны белых армий не была устранена, они продолжали героически сражаться с белогвардейцами на всех фронтах Гражданской войны.

Глава II

Начало восстания

1. Положение в стране в конце 1920 – начале 1921 г. «Петроградская волынка»

В ноябре 1920 г., после эвакуации армии Врангеля из Крыма, Гражданская война в основном была закончена. Большевистская партия – маленькая группа в революционном движении, не пользовавшаяся во время Февральской революции популярностью, смогла победить в этой войне, несмотря на то, что против нее воевали отборные офицерские дивизии, подразделения английских, американских и французских войск, Чехословацкий корпус и польская армия. Но именно после победы большевики столкнулись с самым большим кризисом в своей недолгой истории пребывания у власти.

Первая мировая война, революция, Гражданская война, но в первую очередь безумная политика большевиков ввергли страну в катастрофу. С 1913 по 1920 г. промышленное производство сократилось в 5 раз, выплавка чугуна – в 33 раза. Суммарный итог потерь, понесенных страной за этот период, составил, по неполным сведениям, 39 млрд золотых рублей (четверть всего довоенного достояния России)[134]. Не менее тяжелым было положение в сельском хозяйстве. Первая мировая война, несмотря на мобилизацию в армию многих миллионов крестьян, не нанесла серьезного ущерба деревне. В 1917 г. на большей части территории России был собран рекордный урожай. Но Гражданская война, политика военного коммунизма с продразверсткой и настоящий террор против крестьянства нанесли ей сокрушительный удар. Если в 1913 г. в Центральной России было собрано 78 млн т зерна, то в 1920 г. – только 48. Особенно катастрофическим оказался 1921 г., когда в деревнях, пораженных неурожаем, ослабленных выкачиванием зерна государством, было собрано 2,9 млн т зерна – в 7 раз меньше, чем в 1916 г.[135]

Катастрофа в промышленности и в сельском хозяйстве дополнялась катастрофой на железных дорогах.

Все это привело к колоссальным потерям населения. Если во время Первой мировой войны Россия потеряла около 2 млн человек, то в 1917–1922 гг. население районов Российской империи, вошедших в состав Советской России, сократилось, по мнению одних исследователей, на 13 млн, а по мнению других – на 16–18 млн человек. Ученые считают, что 5–6 млн умерли от голода, около 3 – от болезней, 3 млн погибли на полях Гражданской войны, 500 тыс. были уничтожены в результате красного террора, 200 тыс. – в результате белого.

Последствия войны и кровавых большевистских экспериментов более всего ощущались в Петрограде. Большевистское руководство ненавидело город, где произошли Февральская революция и Октябрьский переворот, где проживал большой процент интеллигенции и представителей бывших эксплуататорских классов, а рабочие искренне верили, что Советы являются высшей формой демократии. Даже председатель Петроградского совета и Совнаркома Петроградской трудовой коммуны Г. Е. Зиновьев – одна из самых отвратительных фигур большевистской верхушки, выступая на заседании Петросовета, заявил: «Ни на один город не обрушилась с такой тяжестью эвакуация, как на Петроград. Ни на один город не обрушился в такой мере ужас и тяжесть безработицы, как на Петроград, и ни один город в советской России, можно сказать без преувеличения, не находится в таком тяжелом положении по продовольственному вопросу, как Петроград»[136]. Голод свирепствовал по всей красной России, но в Петрограде кровавая жатва собирала самый большой урожай. В 1919 г. годовая смертность на 10 тыс. жителей Петрограда составляла 82 человека. В 1920 г. она сократилась до 79, но в Москве в том же году на каждые 10 тыс. человек умирало 40[137].

Массовые закрытия заводов и фабрик, мобилизация в Красную армию, смерть от голода, холода и болезней, бегство в деревню в надежде найти пропитание привели к стремительному сокращению численности петроградских рабочих. На 1 января 1917 г. их число составляло 379,2 тыс. человек, на 1 января 1919 г. – 124,6 тыс., к сентябрю 1920 г. – 79,5 тыс. Особенно резко это ощущалось в тяжелой промышленности – среди наиболее квалифицированной и образованной части рабочего класса: с 233,4 тыс. на 1 января 1917 г. до 25,1 тыс. на 1 января 1921 г.[138] Один из лидеров «рабочей оппозиции» А. Г. Шляпников с полным основанием заявил В. И. Ленину во время дискуссии о профсоюзах на 11-м съезде партии: «Поздравляю вас с тем, что вы являетесь авангардом несуществующего класса»[139]. Председатель Президиума ВСНХ сообщил Ленину, что в бывшей типографии Левинсона «в течение 10 дней умерло от голода 18 человек, причем некоторые падали и умирали в самой типографии»[140].

На фоне полной разрухи больше всего возмущало рабочих привилегированное положение членов партии. Хлебный паек с 3 января 1921 г. составлял: трудовая карточка литер Б – 200 г (для большей части городского населения), литер А (для большинства рабочих) – 400 г, для рабочих ударных групп и горячих цехов – 600 г.

Американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман в начале 1920 г. приехали в Россию в надежде увидеть счастливую жизнь трудящихся под властью революционеров. Очень быстро они разобрались, что творится в стране, и всю последующую жизнь не уставали обличать большевистскую диктатуру. Гольдман рассказывала о посещении Путиловского завода: «…власти утверждали, – стала доказывать Гольдман рабочим, – что путиловцы работают в важнейшей отрасли промышленности, и потому их пайки гораздо лучше, чем у других трудящихся, – им выдают по два фунта хлеба в день и другие продукты. В ответ люди посмотрели на меня с изумлением, и один из них, усмехнувшись, протянул мне свою краюху: „На, кусай!“ Попробовав ее на зуб и тут же поняв, что рискую попасть к дантисту, я вернула черствую горбушку владельцу, насмешив собравшихся вокруг работяг». Эмма Гольдман была поражена тем, как при такой всеобщей нищете живет советская элита: «Существует 34 вида пайков – и это при декларируемом коммунизме! – А магазины и лавки для привилегированных лиц наживались на перепродаже масла, яиц, сыра и мяса; при этом рабочие и их жены часами стояли в очередях за мерзлой картошкой, червивой крупой и гнилой рыбой, а на барахолках женщины с печальными, опухшими лицами торговались с красноармейцами за свой жалкий скарб»[141]. Нетрудовые элементы получали 50 г хлеба в день.

Голодали и в Красной армии. Если привилегированные части Петроградского гарнизона – моряки, курсанты, бойцы отрядов ВЧК – снабжались относительно хорошо, то положение рядовых красноармейцев было ужасным. Они бродили по улицам города, выпрашивая кусочек хлеба. Меньшевистский лидер Ф. И. Дан писал, вспоминая картины зимы в Петрограде в 1921 г.: «Рабочие голодали. Голодали и красноармейцы. Мне приходилось ходить на службу мимо казарм. И каждый раз на соседних улицах раз десять меня останавливали красноармейцы, буквально вымаливая „корочку хлебца“»[142]. Секретарь Петроградского губкома РКП(б) 11 февраля 1921 г. умолял заместителя председателя РВСР Э. М. Склянского оказать помощь: «…продовольственное положение гарнизона критическое. Очень часто красноармейцы просят милости по домам. Последние дни [в] частях округа констатируются большое количество обмороков. На почве истощения обмороки принимают массовый характер. Все это ‹…› заставляет обратиться к вам, чтобы вы повлияли на улучшение снабжения военного округа»[143].

Во время заседания Президиума Петроградского комитета профсоюзов металлистов обсуждался вопрос о требованиях рабочих. Острое недовольство выражали рабочие Проволочного завода, бывшего ДЮМО. Рабочие негодовали: «На заводе Дюмо совершенно нет обуви ни в горячих, ни в кислотных цехах. На весь завод выдали всего одну пару, когда на заводе 300 человек рабочих»[144]. Но рабочих Петрограда волновали не только голод и холод. Они требовали свободных выборов в Советы и профсоюзы, прекращения арестов рабочих и свободы перехода с одного завода на другой. Для того чтобы прикрепить рабочих к одному месту работы и добиться прекращения забастовок, в октябре 1920 г. были введены трудовые книжки, которые после записи об увольнении превращались в волчий билет. 7 июля 1920 г. собрание рабочих-металлистов Петрограда расценило введение трудовых книжек «как акт, прикрепляющий нас, как рабов, к заводу и обрекающий нас на постоянное жительство в Петрограде, лишающий нас свободы передвижения и выбора как работы, так и места жительства, и отвергающий всякую свободу личности»[145].

Голод, холод, нищету, чудовищное неравенство, отсутствие любого подобия демократических свобод, диктатуру партии большевиков, полный контроль государства над профсоюзами рабочие Петрограда и других городов России с трудом, но в целом терпели во время Гражданской войны, а после ее окончания терпению пришел конец, тем более что положение становилось не лучше, а хуже. В Петрограде 22 января 1921 г. на треть сократили пайки и закрыли 45 металлообрабатывающих заводов, 25 текстильных фабрик и других предприятий[146]. Это было сделано в результате топливного кризиса, но выглядело так, как будто советское правительство и петроградские власти делали все, чтобы вывести питерских рабочих из себя. В двухнедельной информационной сводке Петроградской губернской чрезвычайной комиссии за время с 1 по 15 февраля 1921 г. отмечалось: «Общее недовольство уменьшением хлебного пайка. Происходящие в феврале волнения на заводах рабочих также основаны на продовольственном вопросе. ‹…› за первую половину февраля (забастовки. – Л. П.) происходили на многих заводах и фабриках. ‹…› В петроградском трамвайном парке рабочие бросили работу 9/2 и приступили к работе 10/2 после 12 часов дня. Бастовали все рабочие в количестве 1037 человек. Причина – несвоевременная доставка хлеба. В Балтийском судостроительном заводе начали бастовать 9/2, кончили 11/2. Бастовали 3700 человек. Причина – уменьшение выдачи хлеба.

В Кабельном заводе, Первой государственной табачной фабрике, Гвоздильном заводе, Арсенале и др. происходили общие собрания, на которых в большинстве случаев выносились резолюции с требованием свободной торговли, улучшения пайка, свободный переход с завода на завод и т. д. и т. д.; на заводе Арсенал были произнесены речи в меньшевистском направлении, по-видимому, везде среди рабочих ведется агитация планомерного характера лиц эсеровского и меньшевистского течения, так как забастовки были почти одновременные»[147].

В беспорядках в первую очередь обвинялись меньшевики и эсеры. На многих заводах во время Гражданской войны сложилась обстановка ненависти к большевикам. Положение в Петрограде и Москве было полностью противоположно тому, во что верили и что пропагандировали большевики. Квалифицированные рабочие предприятий тяжелой промышленности, основная надежда и опора большевиков, превратились в 1921 г. наряду с крестьянами в их врагов. Большевики успокаивали себя тем, что во всем виноваты меньшевики и эсеры, придумывали какую-то мифическую партию капиталистов. О том, что через 4 года после Февральской революции полураздетые рабочие, превратившиеся в крепостных на заводах, умирали от голода и холода, большевистские комиссары скромно умалчивали, а тех, кто требовал самого элементарного, называли «шкурниками».

Напряжение на заводах и фабриках Петрограда нарастало. Новая волна выступлений началась 23 февраля на Обуховском заводе после того, как рабочие, придя на завод, обнаружили его закрытым. Обуховцы остановили работу фабрики «Лаферм», Балтийского завода. Рабочие атаковали Дерябинские казармы и освободили арестованных матросов, содержавшихся на гауптвахте Петроградской морской базы, разоружив караул, не оказавший никакого сопротивления. К рабочей демонстрации присоединились студенты Петроградского университета и жители Выборгского района. В забастовках и демонстрациях принимали также участие рабочие бывшей фабрики Речкина, Невской бумагопрядильной фабрики и ряда других предприятий. Во время выступлений в середине февраля наряду с экономическими рабочие выдвигали политические требования. Вечером 25 февраля петроградские чекисты сообщали в Москву: «Рабочие предъявляли требования об улучшении экономического положения, в частности снятия заградительных отрядов и свободной торговли, политические требования на некоторых заводских собраниях, главным образом, Васильевского острова: созыва Учредительного собрания. Почти что на всех собраниях требуют или созыва беспартийной городской конференции, или перевыборов в Совет»[148].

Особенно массовый характер носили демонстрации на Васильевском острове. На его улицах собирались большие толпы. Рабочие шли рядом с красноармейцами и моряками со стоявших на Неве военных судов. Демонстранты начали собираться даже на Невском проспекте. Петроградские чекисты сообщали в Москву: «25 февраля был ряд столкновений рабочих с курсантами, конечно, без раненых. У одной роты курсантов были отняты винтовки. Согласно сообщениям как со стороны демонстрантов, так и коммунистов, курсанты стреляли в воздух»[149]. Случаи грубого насилия с их стороны, правда, не очень часто, но все-таки имелись.

Определенную роль в этих событиях петроградские меньшевики все-таки играли, но они были значительно ослаблены предыдущими арестами, а открытые выступления на улицах или заводах заканчивались немедленными арестами. Дан писал о том, что было сделано в эти дни: «При содействии рабочих печатников нам удалось напечатать 1000 экземпляров прокламаций и, кроме того, 500 экземпляров составленной нами газеты-однодневки, приуроченной к заранее назначенной на начало марта „неделе профессионального движения“». Но активно действовать меньшевикам мешали не только репрессии большевиков, у них отсутствовала вера в успех движения. Дан писал: «К самим волнениям организация относилась с самого начала довольно скептически и не ждала от них больших результатов. Было очевидно, что забастовка сама по себе весьма мало страшна для большевиков, раз фабрики и заводы все равно закрываются из-за отсутствия топлива и сырья. Она представляла непосредственную опасность лишь тем, что разлагала советский аппарат и, в особенности, Красную армию…» Как Дан, такой классический меньшевистский начетчик, не понимал, что сильное рабочее движение в Москве и Петербурге в корне подрывает большевистскую демагогию о диктатуре пролетариата? Но больше всего Дан опасался победы контрреволюции на волне рабочего движения: «Приходилось опасаться обратного: как бы бурный порыв рабочих масс, доведенных до отчаяния голодом и холодом, не был политически использован силами контрреволюции»[150]. В начале февраля 1921 г., после окончания Гражданской войны, бояться контрреволюции могли только люди абсолютно не понимавшие ситуацию в России и бывшие в плену социалистических иллюзий – большевики какие-никакие, а все-таки свои, социалисты, а все их противники от белогвардейских генералов до сторонников Учредительного собрания – контрреволюционеры.

2. Матросы Кронштадта в первые месяцы 1921 г.

Причины, по которым «краса и гордость революции», преторианцы нового режима подняли восстание, которое могло закончиться свержением большевистской диктатуры[151], были общими для всей страны. Самой главной причиной была безумная аграрная политика советской власти, проводимая в крайне жестокой форме продовольственной разверстки, выражавшейся в массовых расстрелах, порках, тотальных грабежах крестьян. В Гражданскую войну матросы, находящиеся на кораблях или сражающихся в составе Красной армии, не представляли себе всего ужаса жизни деревенской России. Отпуска домой были запрещены, большинство писем не пропускала цензура, а обрывки новостей, доходившие до матросов, парализовались потоками коммунистической пропаганды. Помимо этого, матросы, как и большинство рабочих и крестьян, считали, что ради победы над белыми армиями приходится мириться даже с продразверсткой. После окончания Гражданской войны матросы, не больше 10 %, смогли отправиться в отпуск. То, что увидели дома матросы, описал вождь кронштадтских мятежников С. М. Петриченко: «А как живут крестьяне и что они получили? Они получили принудительные работы, не считаясь с возрастом, полом и семейным положением, полное разграбление муки, зерна, всякого скота и крестьянского инвентаря, неисчислимые реквизиции и конфискации, бесконечное число заградительных отрядов»[152]. С. С. Агранов, особоуполномоченный при Президиуме ВЧК, в докладе «О результатах расследования по делу мятежа в Кронштадте» также указывал на тяжелое положение крестьянства как на главную причину восстания: «Опрос целого ряда участников восстания показал, что атмосфера недовольства в матросской и красноармейской массе, почти сплошь крестьянской, сгущалась и раздражение неудержимо нарастало, главным образом благодаря тому, что вести из родной деревни, с которой эта масса не порвала связей, постоянно приносили им сведения о кризисе сельского хозяйства, о злоупотреблениях местных властей, о тяжести разверстки и пр.»[153]. Много общавшийся с бежавшими после подавления восстания в Финляндию кронштадтцами представитель Земгора Н. Ф. Новожилов писал: «Здесь, в лагерях кронштадтцев, начинаешь понимать, почему Кронштадт восстал. Брожение началось еще с весны 1920 г., как раз после восстановления отпусков матросам и солдатам ‹…›. Не выдержали крестьянские парни разорения деревенского уклада, не выдержали той смертельной раны, что коммунизм нанес крестьянству. И крестьянские дети стихийно, без оглядки пошли против Коммунистической партии…»[154] Участник Кронштадтского восстания, прошедший через финские лагеря и Соловки, последний из очевидцев событий, доживший до конца XX в. И. А. Ермолаев, через 70 лет после описываемых событий рассказывал о причинах восстания. Матросы «…были связаны с деревней, знали о ее тяжелом положении – кто по коротким пребываниям в отпусках, кто по переписке. Мы знали, что наши семьи задавлены продразверсткой, терроризированы, доведены до голода и впереди не видно никакого просвета, никакой надежды на улучшение»[155].

В восстании кронштадтских матросов за несколько недель до того, как тронется лед, проявился их буйный вольный характер. Американский историк Пол Эврич писал о кронштадтских матросах: «По темпераменту они напоминали отчаянных флибустьеров прошлого, казаков и стрельцов XVI–XVIII веков, чьи гарнизоны были очагами бунтов, стихийных восстаний»[156]. Отсутствие даже тени любых политических свобод, преследование всех политических партий, установление жесткой дисциплины в армии вызывали у них острое недовольство, особенно теперь, когда Гражданская война закончилась. Такой случай жесточайшего подавлении матросской вольности произошел на Северном фронте осенью 1918 г. 3-й Советский полк, только что прибывший на фронт, на который командование 6-й советской армии особенно надеялось, так как он был укомплектован сверхнадежным составом – балтийскими матросами, отказался выступить на фронт. Наведением порядка руководил член РВС 6-й армии Н. Н. Кузьмин – в декабре 1920 – мае 1921 г. помощник командира по политчасти Балтфлота. Сначала по его приказу расстреляли наиболее активных участников мятежа, затем полк был выстроен и была проведена децимация (расстрел каждого десятого). На митинге 2 марта на Якорной площади Кузмину припомнили его подвиги на Северном фронте (см. ниже).

В Резолюции собрания команд 1-й и 2-й бригад кораблей от 1 марта 1921 г., так называемой Кронштадтской резолюции, из 15 пунктов 9 посвящены восстановлению демократических свобод и прекращению репрессий. Моряки, как красноармейцы и большинство рабочих, были глубоко разочарованы в большевистской партии, установлением невиданной в истории России диктатуры. В письме ряда видных партийных работников подчеркивается крайне тревожный для большевиков факт: «…положение внутри самой партии, с особой яркостью выявившееся в последней дискуссии о профсоюзах, и небывалое еще понижение влияния ее на пролетариат, особенно за последнее время, благодаря систематическому сокрытию от масс действительного состояния республики, требует самых спешных и решительных мер по укреплению партии и приведению ее в боевой и революционный порядок. В связи с этим следует отметить наблюдающееся крайне вредное направление партийной мысли, особенно среди руководящих кругов партии, выражающееся в стремлении объяснить все наши неудачи и зачастую неспособность справляться с поставленными задачами исключительно объективными условиями»[157].

В разгар Гражданской войны, во время партийной недели 1919 г., число коммунистов Кронштадта резко возросло. Но в 1920 г. многие из них вышли из РКП(б) добровольно или были исключены во время партийных чисток. Эсеровский очевидец событий писал: «Началось повальное бегство из партии. Ряды ее таяли. Особенно много уходило матросов. Настроение Кронштадта к осени 1920 г. изменилось: город перестал быть „мальчиком с факелом в руках“, как сказал однажды Луначарский»[158]. Но, несмотря на это, накануне восстания в Кронштадте в военной организации РКП(б) насчитывалось 1547 членов и 303 кандидата, а в гражданской – 830 членов и кандидатов. Всего число коммунистов Кронштадта составляло 2680 человек[159]. Самая большая партийная организация была на линкоре «Петропавловск». Не было ни одной части Красной армии с таким большим процентом коммунистов. Специальная комиссия по перерегистрации членов и кандидатов РКП(б) установила, что в период восстания из партии вышли 341 матрос, 255 красноармейцев, 178 рабочих и 71 служащий, всего 781 человек[160]. Составители сборника документов «Кронштадт 1921» оценивают число вышедших из партии – 900 человек. Полностью распалась 41 партийная организация[161]. Почти в полном составе вышла из партии парторганизация линкора «Петропавловск». Если к этому числу добавить коммунистов, ушедших в Финляндию после подавления восстания, исключенных из РКП(б) специальной комиссией, то в Кронштадте осталось немногим больше 900 коммунистов. Городская партийная организация сократилась с начала января 1921 г. более чем на 60 %[162]. Эти цифры лучше всех остальных свидетельствуют, что восстание было всеобщим. В «Известиях Временного революционного комитета» публиковались заявления о выходе из РКП(б).

Несомненно, определенную роль в восстании сыграло недовольство матросов ухудшением снабжения и мерами по укреплению дисциплины на флоте, принятыми уже после того, как в основном закончилась Гражданская война. Летом 1920 г. балтийцы получали в день на человека: 1,5 фунта (600 г) хлеба, 0,2 фунта (80 г) крупы, 0,3 фунта (120 г) мяса, 0,1 фунта (40 г) рыбы, 0,1 фунта сахара, 0,7 фунта (280 г) масла. Морякам выдавали дефицитные в то время папиросы, соль, спички, мыло. Не воюющий флот снабжался лучше воюющей армии. Но в связи с острым транспортным кризисом продовольственные поставки в Кронштадт задерживались, и матросы стали получать значительно меньше продуктов. В Кронштадте, как и в Петрограде, был острый дровяной кризис. 7 декабря начальник политотдела Кронштадтской крепости сообщал начальнику Политического управления Балтийского флота (Пубалту): «Доношу, что продовольственный вопрос среди команд флота и крепости стоит очень остро. На основании заявлений целого ряда комиссаров видно, что среди команд флота идет недовольство на почве продовольствия ‹…›. Принимая во внимание тяжелое положение Республики в этом вопросе, думаю, что тут еще кроется то, что лица, стоящие во главе продовольственного аппарата во флоте, или совершенно не проявляют инициативы, или не на своем месте»[163]. Не хватало обуви и обмундирования. В докладе о положении в Кронштадте в январе 1921 г. сообщалось: «В частях, несущих гарнизонную службу, как в крепости, так и на фортах, чувствуется усталость. Снабжение частей гарнизона обмундированием неудовлетворительное: почти во всех воинских частях наблюдается недополучение походного обмундирования и обуви на 30–50 %, гимнастерок же, теплого белья (в особенности одеял) – превышает и эту норму»[164].

Роскошная жизнь командования Балтийским флотом все больше возмущала верящих в социальную справедливость матросов. 14 июня 1920 г. командующим Балтийским флотом был назначен Ф. Ф. Раскольников. Начальником Пубалта стал тесть Раскольникова М. А. Рейснер. Несколько должностей в штабе флота занимала одна из первых красавиц Советской Республики, жена Раскольникова, поэтесса Лариса Рейснер. Н. Я. Мандельштам писала: «Осип Мандельштам рассказывал, что Раскольников с Ларисой жили в голодной Москве по-настоящему роскошно – особняк, слуги, великолепно сервированный стол… Этим они отличались от большевиков старшего поколения, долго сохранявших скромные привычки. Своему образу жизни Лариса с мужем нашли соответствующее оправдание: „Мы строим новое государство, мы нужны, наша деятельность созидательная, потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоявшим у власти“. Лариса опередила свое время и с самого начала научилась бороться с еще не отмененной уравниловкой»[165]. В Кронштадте на глазах у голодающих матросов Раскольников и Лариса не изменили своим привычкам. Они поселились в роскошной квартире бывшего морского министра И. К. Григоровича. Поэт Всеволод Рождественский, придя в гости к своему товарищу по перу Ларисе Рейснер, был поражен великолепием ее апартаментов: ковры, экзотические ткани, картины известных художников, бронзовые будды, майоликовые блюда и флакончики с французскими духами. Так же, как Раскольников и Рейснер, жила и другая блестящая пара советской элиты – П. Е. Дыбенко и А. М. Коллонтай. Два лидера балтийских моряков 1917 г., матрос и гардемарин далеко отошли от идеалов равенства, которое они проповедовали в 1917 г. Но если Дыбенко позволял себе роскошествовать далеко от Балтики, в Харькове, то Раскольников это делал на глазах голодавших балтийцев.

Слухи о жизни Раскольникова широко распространились во флоте. Само имя Раскольников стало вызывать ненависть. К нему начали приходить угрожающие письма от матросов. Интересно, что Раскольников считал главным рассадником недовольства линкор «Петропавловск». Ненависть моряков к Раскольникову усилилась вследствие принятых им необходимых мер в отношении флота. Дисциплина на кораблях была ниже всякой критики. Многие матросы предпочитали жить в квартирах в Петрограде и Кронштадте, а на кораблях появлялись только для получения пайков и жалования. Матросам нравилось, что их суда стоят в Петрограде, где жизнь для них была вольготнее, чем в изолированном Кронштадте, и где они считались частью новой элиты. Сразу же после вступления в должность Раскольников распорядился, чтобы часть судов из Петрограда была переведена в Кронштадт, в том числе линкоры «Петропавловск» и «Севастополь».

28 июля 1920 г. новый командующий Балтийским флотом издал два приказа, вызвавших взрыв возмущения матросов: приказ № 557, отменивший все отпуска, и приказ № 581, отменивший право отлучки с корабля на берег и ночевки вне корабля[166]. Приказ № 602 от 03.08.1920 постановил, что увольнение моряков в отпуск по болезни после определения военной комиссии должно быть утверждено в штабе флота. Роскошная жизнь Раскольникова с красавицей женой только усиливала раздражение матросов непопулярными решениями командования. Моряки говорили и на собраниях, что во всех трудностях их положения виноват Раскольников, так как самому и его штабу «можно жить, коли с ними жены и матери»[167]. 26 октября 1920 г. на эсминце «Капитан Изыльметьев» команда отказалась есть обед. На собрании экипажа матросы говорили: «В то время как штаб ест обед из трех блюд, их моряков кормят воблой». Повод к недовольству тот же, что и на броненосце «Потемкин» летом 1905 г. На собрании команды подчеркивалось, что «запахло старым режимом»[168]. Особое недовольство вызвало предоставление кают-компании офицерам, тогда как раньше ею пользовался весь экипаж.

Советские авторы любили обвинять Раскольникова во многих проблемах флота, который якобы совсем не занимался флотом, а по выражению С. Н. Семанова, «…в тревожную зиму 1920–1921 гг. занимался в основном фракционной деятельностью на стороне Троцкого, активно выступал против ленинской линии в дискуссии о профсоюзах. ‹…› Это вносило дезорганизацию в работы командных инстанций Балтфлота и подрывало личный авторитет самого командующего»[169]. Выше мы уже писали о том, какое большое внимание уделял Раскольников восстановлению дисциплины во флоте и повышению его боеспособности. Именно эти меры вызывали широкое недовольство матросов, которое подогревалось партийным руководством Петрограда, в первую очередь Зиновьевым. Во время дискуссии о профсоюзах питерский диктатор полностью разделял точку зрения Ленина. Эврич писал, что Зиновьев «пытался дискредитировать конкурента, выставив его „диктатором“, а себя поборником партийной демократии…»[170] Зиновьев в качестве демократа ничего, кроме улыбки, вызвать не может. Он пытался отстранить Раскольникова и нового начальника Пубалта Э. И. Батиса, поддержавших Троцкого. В ноябре 1920 г. по указанию Зиновьева Петроградский комитет РКП(б) потребовал передать ему руководство Пубалта. Но Раскольников и Батис смогли защитить Балтийский флот от сторонников Зиновьева. Председатель революционно-военного трибунала Балтфлота И. А. Ассар писал: «Матросов Раскольников считал людьми второго сорта. Моряки голодали, а командующий Балтфлотом с женой жили в роскошном особняке, держали прислугу, ели деликатесы и ни в чем себе не отказывали»[171]. В такой обстановке Раскольников 23 января подал рапорт об освобождении от занимаемой должности и 25-го был снят с поста командующего. Но, несмотря на отставку, нападки на Раскольникова усиливались. 15 февраля 1921 г. в Петрограде открылась конференция членов партии, моряков Балтийского флота, моряки – члены партии разделяли общее недовольство Раскольниковым. Командующего Балтфлотом даже не избрали в Президиум конференции. Председатель ревтрибунала Балтфлота распорядился провести обыск в квартире Раскольникова. Тесть Раскольникова Рейснер послал телефонограмму Троцкому: «Сегодня, 26 февраля в квартире, занимаемой мною совместно с Раскольниковым по ордеру Ревтрибунала Балтфлота, произведен обыск для розыска ценных вещей, якобы находившихся в указанной квартире. Найдено: одна бутылка коньяку, выписанного в свое время для больного малярией Раскольникова и полбутылки шоколадного ликера. Больше, согласно акту, ничего обнаружено не было. Считаю долгом упомянуть, что, по моим сведениям, на партийной конференции моряков Балтфлота без возражения со стороны Президиума отдельными членами конференции сделаны были крайне оскорбительные клеветнические выпады против Раскольникова и его семьи»[172].

Советские авторы любили писать о качественных изменениях флота. И. М. Шишкина подчеркивала: «В Балтийском флоте, и в Кронштадте в частности, за 1918–1920 гг. значительно увеличилось число мелкобуржуазных элементов из городских слоев населения. На флот пришли бывшие гимназисты, реалисты, деклассированные элементы, привлеченные сравнительно высоким продовольственным пайком и другими материальными льготами, которыми пользовались моряки военно-морского флота»[173]. Тот же автор утверждает, что почти 80 % личного состава Балтийского флота к началу 1921 г. были выходцами из крестьян. Попытаемся разобраться в этой невероятной путанице.

Так кем же были моряки Кронштадта в 1921 г.?

Даже статистические данные некоторых советских историков противоречат их собственным выводам. Семанов приводит данные о матросах двух судов, которые начали восстание, «Севастополь» и «Петропавловск». Он специально подчеркнул: «Командный и политический состав в этих данных не отражен» и делает вывод: «Итак, 79,2 % моряков двух сильнейших кораблей Балтфлота, то есть почти 4/5 обоих экипажей, начали службу на флоте до 1917 г.»[174] Мы приводим данные из списка «военных моряков командуемого состава линейного корабля „Петропавловск“, состоящих на службе к 1 марта 1921». 79,23 % матросов были призваны на военную службу до 1917 г.[175] Если мы рассмотрим, когда были приняты на службу матросы двух линкоров, служившие на них во время восстания, то получим следующую картину на «Петропавловске»: по 1913 г. – 242 человека; в 1914–1916 гг. – 729; в 1917 г. – 182; 1918–1921 гг. – 93 человека. То есть на главном очаге мятежа только 7,5 % были вновь призванными. Если мы рассмотрим младший командный состав, очень популярный в матросской среде, то из 24 боцманов нет ни одного, призванного во флот в 1918–1921 гг.[176] На линкоре «Севастополь» по 1913 г. было призвано 169 человек; в 1914–1916 гг. – 466; в 1917 г. – 107; в 1918–1921 гг. – 44. На «Севастополе» процент призванных в 1918–1921 гг. был еще ниже, чем на «Петропавловске», – 5,5 %. Мобилизация матросов на фронт практически не затронула лучшие корабли Балтийского флота. Экипажи нужны были в Кронштадте для отражения атак англичан, для борьбы с армией Юденича, которая в октябре 1919 г. не взяла Петроград во многом из-за обстрелов левого фланга Северо-Западной армии кораблями Балтийского флота, в первую очередь «Петропавловском» и «Севастополем». Команды этих двух судов с большим количеством коммунистов считались самыми надежными частями Красной армии в районе Петрограда.

Эти матросы сыграли основную роль в восстании, пользовались большим авторитетом и вошли в высший руководящий орган восставших – Временный революционный комитет. Многие из тех, кого называли крестьянами, были ими только по происхождению. Они давно ушли из деревни, получили начальное техническое образование и к моменту призыва во флот были квалифицированными рабочими. На кораблях требовались люди, которые умели обращаться с самой современной техникой того времени – военными судами. Поэтому власти были вынуждены призывать рабочих. Можно сказать, что такое соотношение призванных во флот было обычным для кораблей всего Балтийского флота. За исключением линкоров «Петропавловск» и «Севастополь» в Военно-морском архиве по матросам других кораблей дают обобщенные данные за 1915–1917 гг. Возьмем для примера следующий документ: «Статистическая анкета линейного корабля „Полтава“ к 15 февраля 1921 года, командуемый состав». Матросы, призванные в 1899–1917 гг., до 1918 г. составляют в нем 89,6 %[177]. Но это были в основном матросы, в большинстве успевшие принять участие в Октябрьском перевороте. Если мы рассмотрим статистическую анкету минного тральщика «Заградитель», приписанного к Кронштадтскому линейному крейсерскому отряду, но в начале марта 1917 г. стоящего в Петрограде, мы получим такую же картину: 80 % матросов были призваны в 1901–1917 гг.[178] Советские авторы любили подчеркивать, что лучшие матросы пошли в Красную армию, а то, с чем они сталкивались в Красной армии, например, с децимацией, сыграло не последнюю роль в восстании в Кронштадте. Для укрепления влияния партии 23 октября 1920 г. Совет труда и обороны принял решение о возвращении на Балтийский флот более 700 моряков – латышей и эстонцев, в основном членов партии и сочувствующих. Но это ничего не дало большевикам, так как большинство вернувшихся приняли участие в восстании. На линкоре «Петропавловск» – главном центре восстания в конце 1920 г. насчитывались 51 эстонец и 31 латыш, в большинстве классные специалисты.

Один из ключевых вопросов при изучении кронштадтского восстания – это вопрос о том, было ли оно заранее подготовлено группой матросов и командиров Кронштадта, имеющих определенный план действий, или было стихийным бунтом? Попытаемся разобраться в этом важном вопросе. Советские авторы без устали разоблачали утверждения западных историков, что кронштадтское восстание было стихийным ответом на действия советской власти. Шишкина писала: «Большинство буржуазных историков пытаются представить Кронштадтский мятеж как стихийное движение, лишенное какой-либо организационной подготовки»[179]. В доказательство своей версии они приводят совершенно неоспоримый факт о том, что 28 февраля на линкоре «Петропавловск» состоялось собрание представителей команд бригады линейных кораблей, на котором обсуждались основные пункты резолюции, принятой 1 марта на линкоре «Петропавловск». Почему, если восстание началось 28 февраля, оно было подготовленным, а если 1 марта – стихийным, понять невозможно. Западные историки Р. Даниэльс, Е. Поллак и другие определяли движение в Кронштадте стихийным, справедливо указывая, что «собрание 1 марта не имело помыслов о восстании»[180]. Этому не противоречит сообщение в иностранной печати о восстании в Кронштадте, появившееся задолго до его начала, 14 февраля, в газете «Эхо Парижа» от собственного стокгольмского корреспондента: «Уже в течение некоторого времени циркулируют слухи о тяжелых беспорядках, произошедших в Кронштадте. Согласно данным эстонской печати, Кронштадтский совет отказался подчиниться центральной власти. Моряки, поддерживая свой совет, арестовали верховного комиссара Балтийского флота и стали направлять орудия своих дредноутов на Петроград. ‹…› Не имея возможности ручаться за точность этого сообщения, я могу, однако, подтвердить, что в Кронштадте, действительно, громадное возбуждение среди большинства матросов, которые настроены против идей коммунистов. Многие из них с негодованием покинули ряды Коммунистической партии»[181]. Ленин и Троцкий всячески обыгрывали это и другие подобные сообщения парижской прессы, доказывая, что восстание готовилось заранее, а французская контрразведка прекрасно о нем знала. 2 марта они писали в правительственном сообщении: «Французская контрразведка только несколько опередила события. Через несколько дней после указанного срока действительно начались события, ожидавшиеся и несомненно подготовлявшиеся французской контрразведкой»[182]. Троцкий больше всех других большевистских вождей старался представить кронштадтское восстание заранее подготовленным. 8 марта он послал возмущенную телеграмму Н. Н. Крестинскому, комиссару юстиции Северной коммуны, и В. Р. Менжинскому, начальнику Особого отдела ВЧК, в связи с доносом, полученным им на т. Н. П. Комарова: «Председатель ПЧК т. Комаров рассматривает кронштадтские события как стихийное движение и вполне согласен с Даном в отношении причин его вызвавших. При таком положении дел требование Москвы о непременном участвовании во вновь созданном органе т. Комарова парализует в самом зародыше деятельность пятерки и сводит на нет все наши начинания»[183].

Слухи о возможном восстании ходили в среде русской эмиграции, в первую очередь в Швеции и Финляндии, где лучше знали о недовольстве, которое кипит в Кронштадте. Самым интересным свидетельством об этом является письмо Главноуполномоченного российского общества Красного Креста по Петрограду, Финляндии и Скандинавским странам Г. Ф. Цейдлера, написанное, видимо, в начале 1921 г. В письме утверждается: «Среди матросов наблюдаются признаки недовольства существующим порядком. Матросы единодушно присоединятся к мятежникам, как только небольшая группа быстро и решительно захватит власть в Кронштадте. Такая группа из матросов уже сформирована и способна предпринять самые решительные действия». Описав настроение в Кронштадте, автор делает вывод: «Из сказанного выше ясно, что в Кронштадте сложилась исключительно благоприятная обстановка для успешного восстания: 1) существование тесно спаянной группы энергичных организаторов восстания; 2) соответствующая склонность к бунту среди матросов; 3) малая площадь действия, которая ограничивается территорией острова, что обеспечивает общий успех восстания; 4) возможность подготовки восстания в полном секрете, который обеспечивается изолированностью Кронштадта от России, а также однородностью и солидарностью среди матросов»[184]. Но автор записки считал, что восстание начнется после того, как в Финском заливе растает лед. Тогда кронштадтские матросы смогут легко захватить беззащитный большевистский Петроград.

То, что восстание началось за три недели – на месяц раньше срока таяния льда, было лучшим свидетельством стихийности восстания. То, что восстание произошло не вовремя, понимали все очевидцы. Это поняли большевики, это прекрасно понимали военные специалисты, которых ВРК привлек к руководству боевыми операциями[185]. Чернов считал, что преждевременность восстания сыграла основную роль в его провале: «Мы видели все слабые стороны Кронштадта. Восстав на месяц-полтора раньше, чем следует, он не мог пустить в ход своей главной силы – кораблей. Скованные льдом они превратились в простые форты»[186].

Выставив довольно умеренные требования, матросы Кронштадта были уверены в мирном преодолении разногласий с большевиками. Дан утверждал, что восстание было неожиданно не только для его партии, но и «для самих восставших»[187]. Слова Дана о полной неожиданности восстания относятся ко всем сторонам, участникам конфликта. Оно было неожиданностью для всех. Представитель Административного центра ПСР в Финляндии И. М. Брушвит писал 18 марта 1921 г. о главных причинах поражения восстания: «Движение вспыхнуло стихийно, неорганизованно, неожиданно. Ведь через месяц Кронштадт был бы вообще недоступен для большевиков и в сто раз для них опаснее»[188].

Коммунисты в своих рабочих документах, не предназначенных для ознакомления даже для членов партии, откровенно признавали стихийный характер восстания. Агранов, руководивший следствием над кронштадтскими матросами, в докладе о результатах расследования откровенно признавал, что «движение ‹…› возникло стихийным путем ‹…›. Если бы мятеж был делом какой-либо тайной организации, существовавшей до его возникновения, то эта организация приурочила бы его, во всяком случае, не к тому времени, когда запасов топлива и продовольствия оставалось едва ли не на 2 недели, а до вскрытия льда оставался слишком большой срок»[189].

Выше мы подробно писали о причинах недовольства кронштадтских матросов. Обстановка была взрывоопасной, и достаточно было небольшого толчка, чтобы привести матросскую «вольницу» к взрыву. Два события, совершенно не связанные между собой, сыграли решающую роль в возникновении восстания. Основным из них были рабочие волнения, так называемая волынка, на питерских заводах в феврале 1921 г., другим – жесткие меры Раскольникова по наведению порядка. Недовольство стало проявляться все чаще, но пока в форме разговоров среди команды, на которые власти не обращали серьезного внимания, несмотря на наличие среди рядового состава флота большого числа осведомителей ВЧК – 176 человек (интересно, что среди офицерского состава не удалось завербовать ни одного)[190].

3. Кронштадтская резолюция

Петриченко писал, как подействовали на кронштадтских матросов первые сообщения о питерских событиях: «Команда, к общему негодованию, узнав о Петроградских событиях на стихийных митингах, которые категорически комиссарами запрещались, потребовала от комиссаров своего беспартийного представительства, которое бы в Петрограде познакомилось с действительностью, что происходит в Петрограде с рабочими, так как комиссары ‹…› уговорили команду, что это кучка агентов и шпионов Антанты пытается в Петрограде сделать забастовку, но теперь все улажено, и заводы работают. Одновременно с этим в Петрограде рабочим угрожали, что если они не примутся за работу, то революционный Кронштадт заставит их работать силой»[191]. Эти угрозы коммунистов рабочим вызвали еще большее возмущение среди матросов, которые, считая себя авангардом революции, меньше всего хотели, чтобы из них делали пугало. Кронштадтские чекисты сообщали: «В связи с событиями в Петрограде настроение команд резко изменилось к худшему; началось брожение, принявшее характер волнения»[192]. Вечером 25 февраля команда линкора «Севастополь» потребовала устроить собрание. На «Севастополь» срочно прибыл А. Г. Зосимов, комиссар бригады линейных кораблей. Матросы предъявили ему ряд требований: «1) Собрать БРИГАДНОЕ СОБРАНИЕ 26 февраля в 1 час дня на стенке против „Петропавловска“. 2) Не допустить ни одного ареста в связи с выступлением в Петрограде рабочих Трубочного завода как среди выступивших рабочих, так и среди воинских частей. 3) Обязательно выяснить требования, предъявленные выступившими рабочими. 4) Выяснить, какая флотская часть стреляла по выступившим рабочим и по чьей инициативе. (Последнее требование объяснялось массовыми слухами, ходившими по Петрограду и Кронштадту, что при разгоне рабочих демонстраций войска применяли оружие. На самом деле стреляли только курсанты в воздух. – Л. П.)». Учитывая настроение моряков, Зосимов стремился успокоить собравшихся и дать ответ на все поставленные вопросы. Масло в огонь подлило выступление прибывшего в середине собрания комиссара Кронштадтской крепости И. Г. Новикова. Не зная, что происходит именно на этом собрании, но хорошо помня о недовольстве матросов нехваткой обмундирования и обуви, он решил их успокоить: «Через несколько дней все матросы будут одеты и обуты». Его слова возмутили команду. Раздались возгласы: «Нас хотят купить и скрывают то, что делается в Петрограде»[193]. Зосимов, чтобы успокоить собравшихся, предложил избрать из своего состава делегацию (15 человек) для поездки в Петроград, чтобы разобраться в том, что происходит на самом деле. В делегацию вошло пять человек, все матросы с «Севастополя». Большевистские власти в Кронштадте действовали крайне несогласованно и, когда делегаты с «Севастополя» прибыли на «Петропавловск», их на него не пустили. Разгневанные матросы вернулись на «Севастополь» и дали сигнал на общее построение. Они объявили команде, что их не пустили на «Петропавловск» и даже пытались арестовать. Чтобы успокоить команду, комиссар «Севастополя» Б. Чистяков заявил, что он лично проведет делегатов на «Петропавловск». В результате совместная делегация матросов двух линкоров – «Петропавловска» и «Севастополя» утром 26 февраля выехала в Петроград. Матросов поразил внешний вид петроградских заводов и фабрик. Власти прибегали к всевозможным ухищрениям, чтобы не допустить матросов на заводы, но это им не удалось. Матросы смогли добиться созыва рабочих собраний, «…но тут же присутствовали члены чрезвычайных комиссий, казенных коммунистических профсоюзов, районных советов и фабрично-заводских комитетов, которые из себя представляли пугало для рабочих»[194].

В конце концов, побывав на заводах и в воинских частях и заявив на собраниях, что матросы не дадут рабочих в обиду, делегация вместе с представителями петроградских рабочих возвратилась в Кронштадт. В обстановке стремительно развивавшихся событий кронштадтские и питерские власти растерялись. Им было трудно представить, что «цвет» большевистской гвардии может решительно выступить против советской власти. Ряд партработников предлагали создать в крепости и на кораблях чрезвычайные тройки, но Новиков считал, «что в Кронштадте все находится в руках надежных, в том числе и особоважные форты…»[195] После подавления восстания некоторые следователи Особого отдела хотели привлечь к ответственности весь состав Кронштадтского партийного комитета.

Обстановка в Питере и Кронштадте накалялась с каждым часом. 27 февраля в связи с последними событиями был созван митинг в Морском манеже Петрограда, на котором пытался выступить Зиновьев, но рабочие не дали ему говорить. Вечером 28 февраля было созвано собрание на линкоре «Петропавловск», на котором выступали моряки, вернувшиеся из Петрограда и рассказавшие о своих впечатлениях, затем слово взял председатель собрания Петриченко. Он огласил основные требования кронштадтцев, одобренные собранием, получившие название «Кронштадтская резолюция»:

«1) Ввиду того, что настоящие советы не выражают волю рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы в советы тайным голосованием, при сем перед выборами провести свободную предварительную агитацию для всех рабочих и крестьян.

2) Свободу слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и других социалистических партий.

3) Свободу права для всех профессиональных союзов и крестьянских объединений.

4) Избрать не позднее 5 марта с. г. беспартийную конференцию для всех рабочих, красноармейцев и моряков города Петрограда, Кронштадта и всей Петроградской губернии.

5) Освободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех рабочих и крестьян, красноармейцев и матросов, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями.

6) Выбрать комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях.

7) Упразднить всякие политотделы, так как ни одна партия не должна пользоваться привилегиями для пропаганды своих идей и не получать от государства средства для этой цели, вместо них должны быть учреждены выбранные культурно-просветительные комиссии, для которых средства должно отпускать государство.

8) Немедленно снять все заградительные отряды.

9) Уравнять паек для всех трудящихся, за исключением вредных цехов.

10) Упразднить все коммунистические отряды во всех воинских частях. А также на заводах и фабриках, и разные дежурства со стороны коммунистов.

11) Дать полное право действия крестьянам над своею землею так, как им желательно, а также иметь скот, который содержать должен и управлять своими силами, т. е. не пользуясь наемным трудом.

12) Просим все военные части, а также товарищей курсантов присоединиться к нашей резолюции.

13) Требуем, чтобы все резолюции были широко оглашены в печати.

14) Требуем, чтобы назначалось разъездное бюро.

15) Разрешить свободное кустарное производство собственным трудом»[196].

Первое, что бросается в глаза при чтении этой резолюции, что немногие экономические требования, приведенные в ней, носят крайне робкий характер. По сравнению с тем, что требовали кронштадтские матросы, НЭП Ленина являлась торжеством экономической свободы. Кроме снятия заградительных отрядов и туманного требования дать крестьянам «полное право действия на своей земле», в программе ничего нет – ни отмены продразверстки, ни отозвания продотрядов из деревень, ни роспуска совхозов, захвативших лучшие помещичьи земли.

В первую очередь кронштадтцев волновало отсутствие свобод. В резолюции нет основного лозунга восставших: «Власть Советам, а не партиям!», но идеей советской власти пронизана вся декларация. Несмотря на общее, буквально брезгливо-отрицательное отношение ко всем социалистическим партиям, а о других речь вообще не шла, матросы оставались революционерами-демократами и требовали свобод для всех социалистических партий. Интересно, что в целом матросская масса была более непримиримо настроена к правым эсерам и меньшевикам, чем руководители восстания. И на следующий день, 1 марта, когда утром состоялось собрание команд бригады линкоров, матросы встретили громкими криками протеста пункт о свободе слова и печати для всех социалистов: «Эта свобода правым эсерам и меньшевикам? – Нет, ни в коем случае!» В окончательном варианте этот пункт выглядел следующим образом: «Свободу слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов, левых социалистических партий»[197]. Но коммунисты могли пользоваться всеми политическими правами, наравне с другими левыми социалистическими партиями. Правые эсеры и меньшевики 1 марта еще оставались врагами для участников митинга, хотя все-таки к ним относились лучше, чем к другим несоциалистическим партиям. Для всех арестованных социалистов требовали немедленного освобождения, а в отношении представителей других партий требовали только пересмотра всех дел.

К сожалению, матросы Кронштадта и их руководители не понимали, что для большевиков главное – их диктаторская власть, поэтому свободолюбивая резолюция Кронштадта была для руководства страны смертельно опасной. Свободные Советы, свободные конференции рабочих, солдат и матросов для них были неприемлемы. Как только о собрании стало известно в Петрограде, Зиновьев послал паническую телеграмму Ленину: «Москва. Кремль. Кронштадте два самых больших корабля Севастополь Петропавловск приняли эсеровски черносотенные резолюции (Невероятно! Требование свободных выборов Советов – это, оказывается, требование черной сотни. – Л. П.), предъявив ультиматум 24 часа. Среди рабочих Питера положение по-прежнему очень неустойчивое. Крупные заводы не работают. Предполагаем со стороны эсеров решение форсировать события. ЗИНОВЬЕВ»[198]. Как требование свободных демократических выборов в Советы стало эсеровски черносотенным, не могли объяснить даже лучшие партийные пропагандисты. Но отдавать власть большевики не собирались категорически.

В час дня 1 марта состоялся массовый митинг на центральной площади города – Якорной площади (в то время – площадь Революции). Первоначально было решено, что митинг будет проведен в закрытом помещении – Морском манеже, но он не вмещал всех желающих принять в нем участие. Митинг состоялся с разрешения властей, которые продолжали надеяться, что им удастся переломить настроение матросов в свою пользу. Для участия в нем прибыл председатель ВЦИК, старый большевик, бывший рабочий Путиловского завода М. И. Калинин, очень популярный в матросской и красноармейской среде и встреченный с военными почестями. В митинге участвовал также комиссар Балтийского флота (официальное название должности – помощник командира по политической части Балтфлота) Н. Н. Кузьмин. Комиссар штаба Балтфлота Г. П. Галкин сообщал Г. А. Гайлису, комиссару морского Генштаба, 23 февраля «о невступлении Н. Н. Кузьмина в должность комиссара Балтфлота»[199]. Телеграмма подействовала, и 28 февраля Кузьмин наконец прибыл в Кронштадт. Он понимал, что ситуация в этот день была тревожная, но, познакомившись с текстом резолюции, решил: «Ничего страшного не чувствовалось, чувствовалось некоторое резкое настроение». На площади собралось от 15 до 16 тыс. человек. Коммунист Н. А. Михеев вспоминал: «Все и вся двигались по улицам к Якорной площади. Люди шли организовано, со знаменами. Шли толпами и в одиночку. Шли матросы, красноармейцы, рабочие пароходного завода, электростанции, мастерских. Шли мужчины, женщины и подростки…»[200] Митинг начался под председательством главы Кронштадтского совета П. Д. Васильева. Трибуна была окружена матросами с «Петропавловска» и «Севастополя», пришедшими на митинг строем, вооруженными и даже с оркестром. Несколько матросов поднялись на трибуну.

В воспоминаниях, документах, монографиях приводятся различные данные о порядке выступления, кто, когда говорил, в начале или в конце митинга была принята резолюция линкора «Петропавловск». Первым взял слово Кузьмин. Назначенный на комиссарский пост только в декабре 1920 г., живущий постоянно в Петрограде, он был малоизвестен матросам, за исключением тех, кто воевал под его командованием на Северном фронте в 1917–1920 гг. Именно эта память сыграла свою роль в настроении собравшихся. Он раздражал матросов с самого начала выступления. Участник митинга Ю. Шпатель вспоминал: «Внешность его никак не соответствовала его должности: он был тучным холеным барином, лет за сорок. На нем была зеленого цвета бекеша и каракулевая папаха на голове». То, что он говорил, также не нравилось матросам. Он повторял набившие у них оскомину слова о славных боевых традициях Балтийского флота и о кронштадтцах в Гражданской войне. Этого ему говорить не следовало. Шпатель рассказывал, как один из матросов закричал: «А ты забыл, как на Северном фронте каждого десятого расстреливал?!» Кузьмин вспыхнул: «Изменников делу трудящихся расстреливали и будем расстреливать! Вы бы на моем месте не десятого, а пятого расстреляли бы». На этом его выступление закончилось. Митинг возмущенно заголосил: «Довольно! Хватит! Постреляли! Нечего нам грозить, не то видали! Гони, гони его!»[201] Теперь, 1 марта, эта давняя история аукнулась Кузьмину. Его фактически прогнали с трибуны. Успокоить собравшихся пытался Калинин, но ничего не смог сделать. Как вспоминал потом один из участников митинга, «…его тихий голос сносило ветром, он говорил о своих революционных заслугах и о том, что смерти не боится, а в ответ ему неслись крики, которые Калинину еще не приходилось слышать в последние годы – „Брось, Калиныч, тебе тепло. ‹…› Ты сколько должностей занимаешь и поди везде получаешь! ‹…›

Мы сами знаем, чего нам надо, а ты, старик, отправляйся к жене“»[202]. На трибуну стали подниматься матросы и рассказывать об отсутствии элементарных свобод, о том, что они увидели в Петрограде и что им пишут из деревень. Очень ярко и убедительно говорил Петриченко, великолепный оратор. Попытки Кузьмина и Калинина переломить ход собрания ни к чему не привели, а некоторые слова только подливали масла в огонь, когда Кузьмин заявил: «Кронштадт – из себя не представляет целой России, и мы с ним считаться не будем». Вся площадь всколыхнулась от волны протестов. «Зачем же вы нам раньше говорили, что Кронштадт – самый революционный центр и есть их оплот…»[203] Принятая накануне резолюция была утверждена подавляющим большинством голосов, в том числе и присутствующими на митинге коммунистами. Против голосовали только Кузьмин, Калинин и Васильев. Митинг также принял решение о созыве представителей кораблей, воинских частей и рабочих коллективов для обсуждения вопроса о выборах в Кронштадтский совет, срок действия которого истекал 1 марта.

А может быть, для матросов этот день был самым важным? Они хотели провести демократические выборы в новый совет, как только закончится срок действия нынешнего. Матросы действовали строго в рамках советской системы. Это было для них важнее, чем какой-то, с их точки зрения, второстепенный практический вопрос: не лучше ли подождать 3–4 недели, когда лед тронется, и они смогут легко захватить Петроград? Странно, что такая простая мысль никем не высказывалась. Для противников советской власти всех оттенков, от Чернова до офицеров флота, Советы были большевистским инструментом власти, который нужно немедленно уничтожить, и чем скорее, тем лучше. Им в голову не приходила простая мысль, что для матросов конец срока действия совета 1 марта имеет принципиальное значение. Для советских историков кронштадтские матросы стали контрреволюционерами, некими «эсерами-черносотенцами», а их стремление к обновлению Советов они воспринимали как тактический маневр. Но почему на это не обратил внимание ни один из постсоветских или западных историков, писавших о Кронштадте, особенно анархист Пол Эврич?

Было принято решение об отправке в Петроград делегации в составе 30 человек для ознакомления властей, рабочих, матросов, красноармейцев с принятой резолюцией. Они должны были попросить прислать в Кронштадт беспартийных представителей, чтобы ознакомиться с положением на месте.

Яркими и запоминающимися являются письма матросов, перехваченные цензурой, их дневники и записные книжки. Это были люди с различным уровнем образования, с разным пониманием того, что происходит. Но их объединяла одна надежда, что власти, в создании которой они сыграли такую роль, больше не будет. Матрос Н. Ф. Жуков в дневнике описал свои впечатления о событиях 1 марта: «Всё накипевшее за три года в груди всех этих голодных, оборванных и озлобленных людей вылилось наружу в страстных зажигательных речах на этом митинге. Никто ни о чем не думал, а только высказывал, вернее, выворачивал наизнанку перед толпой свою душу. И сколько горечи, злобы и безнадежности было в этих простых, но проникающих в сердце словах, или, вернее, не безнадежности, но горячей веры в светлое будущее, которое придет, но когда! И при этом полный порядок в действиях. Незаметно ни переполоха, ни страха. Буквально все были объяты одной мыслью, одним желанием сбросить с себя тяжелое ярмо власти коммунистов. Раздавались даже крики „Долой советскую власть!“, но были заглушены другими: „Да здравствует советская власть, долой коммунистов!“»[204]

В некоторых письмах на фоне ненависти к коммунистам и отсутствия представления о форме будущей власти присутствует уверенность, что это будет своя, рабоче-крестьянская власть. М. Д. Рощин писал отцу в город Калядин: «Поздравляю вас с наступлением новой власти крестьянской-рабочей-матросской-красноармейской Учредительное собрание. ‹…› Дорогой папаша, говорите смело все наболевшее в сердце и выпейте ту кровь из коммунистов, которую они пили из нас. Долой коммунистическую банду, да здравствует народ – свобода слова. Кричите смело „долой коммуну“ – мы к вам придем на помощь»[205].

В некоторых письмах основной упор делается на вопросы, о которых на собрании не говорили ни слова, но волновали они многих.

Д. В. Юрин писал домой в Херсонскую губернию, село Давыдов Брод: «У нас в Кронштадте вынесли резолюцию, чтобы жидов всех сослать на Палестину, чтобы не было у нас в России такой гадости, все матросы кричат, долой жидов, они нам и так надоели за несколько годов и коммуна тоже надоела за четыре года»[206]. Антисемитские разговоры широко велись между матросами. Но руководители движения не хотели давать никаких поводов для обвинения их в антисемитизме, который тогда воспринимался как синоним контрреволюции.

Хотя матросы продолжали считать, что еще осталась возможность решить противоречия с большевиками мирным путем, у основного выезда из города был поставлен караул матросов с «Петропавловска». На кораблях, в воинских частях и рабочих коллективах происходили собрания по выбору делегатов на экстренное совещание. Оно должно было «образовать такой орган, с помощью которого можно было бы провести намечавшиеся резолюцией перевыборы в Совет на более справедливых основаниях»[207]. О том, какой характер носили собрания в фортах, писал командир тяжелой артиллерии форта Риф Ю. Ф. Макаров: «…посланные с „Рифа“ на митинг красноармейцы сильно возбужденные и долго потом, как можно было заметить, шушукались с товарищами. Вечером к комиссару форта поступило заявление от группы красноармейцев об устройстве общего собрания. Комиссар колебался, но потом сдался, и собрание было созвано. В повестке дня стоял отчет делегатов об общегарнизонном митинге. Вначале все шло спокойно, хотя заметно было, что масса сдержанно волновалась, но открыто выступить против власти еще боялась». Было решено избрать революционный комитет форта, но выборы проходили вяло, страх еще продолжал сковывать собравшихся. В конце концов, был избран Ревком из пяти солдат, известных гарнизону, как противники большевизма. Ревком сразу стал действовать энергично. Был отдан приказ обезоружить всех коммунистов, издано распоряжение об усилении дозоров и караульной службы. Настроение собравшихся изменилось. На собрание были приглашены офицеры, и они согласились действовать вместе с солдатами и матросами против коммунистов: «Настроение у всех было очень воинственное, многие не ложились спать всю ночь. У каждого было какое-то пасхальное настроение, единодушие было общее, всем как-то легче на душе, сбросив иго комиссародержавия. В каждом углу шел свободный разговор. Все, не стесняясь, ‹…› ругали и проклинали коммуну и вспоминали различные обиды и притеснения, творимые коммунистами как в армии, так и в деревне над стариками-родителями. Комсостав всю ночь провел в казармах вместе с солдатами. Подъем был необычайный…»[208]

Большевистское руководство в Кронштадте в первые часы растерялось. На совещании в исполкоме Совета комиссар крепости Новиков и комендант настаивали на принятии решительных мер, но Калинин считал, что ничего страшного нет. Видимо, настроение председатели ВЦИК резко изменилось, после того как матросский караул у Петроградских ворот отказался разрешить ему и сопровождающим лицам выехать из города. Он был вынужден вернуться в исполком Совета. И только по настоянию Кузьмина с Петропавловска позвонили караулу и разрешили Калинину покинуть Кронштадт[209]. Он прибыл в Питер и вместе с Зиновьевым и М. М. Лашевичем отправил тревожную телеграмму Троцкому: «Мы теперь убеждены, что события в Петрограде – есть начало восстания. Предполагаем, что уже с утра события станут быстро развиваться, нужна помощь от вас»[210].

Несмотря на сопротивление комиссаров, впрочем, не очень активное, на кораблях, в воинских частях и на заводах в ночь с 1 на 2 марта проходили выборы в делегатское собрание. 2 марта в 2 часа дня в Доме просвещения (бывшее Инженерное училище) собралось 250–300 человек. Среди делегатов были и коммунисты. Сразу был избран Временный революционный комитет (Ревком) под председательством С. М. Петриченко. В него вошли: Н. В. Архипов, матрос-машинист линкора «Петропавловск»; И. Е. Орешин, заведующий 3-й трудовой школой; Г. П. Тукин, мастеровой Электромеханического завода, и В. П. Яковенко, телеграфист Кронштадтского района службы связи.

Давайте попробуем познакомиться поближе с одним из участников событий, которым посвящена эта книга. Одним из руководителей восстания был Гавриил Павлович Тукин, электромонтер электростанции Кронштадтского порта, член и секретарь ВРК со времени его образования. Он родился в местечке Давид-Городок Мозырского уезда Минской губернии, в крестьянской семье. Как многие из участников Кронштадтского восстания рабочих и матросов, он был крестьянином только по анкетным данным. Закончил начальное техническое училище и давно проживал в Кронштадте. Мы ничего не знаем о его политических взглядах. В ряде показаний арестованных членов ВРК сообщается, что он был социал-демократом-меньшевиком. Об этом на допросе, хотя не слишком определенно, говорил меньшевик В. А. Вальк: «Член Ревкома Тукин был один из наиболее сознательных, и по моему мнению был социал-демократ»[211]. Но Агранов в своем докладе о результатах расследования, несмотря на то, что он тщательно искал малейшие следы влияния политических партий на кронштадтских руководителей, ничего не сообщил об этом. Как секретарь ВРК, Тукин вместе с Петриченко подписывал основные воззвания восставших. Видимо, он выполнял некоторые ответственные тайные задания. Мы знаем из журнала ВРК, что 4 марта был выдан «мандат тов. Тукину на право следования в Петроград через форт „Тотлебен“ для ведения переговоров и выяснения существующего положения»[212]. Но мы не знаем, с кем он должен был вести переговоры и ездил ли он в Петроград во время восстания. На заседании ВРК 4 марта Тукину было поручено заведование продовольственным отделом, одним из самых ответственных участков работы, учитывая отчаянную нехватку продуктов питания в Кронштадте.

Интересно, что до восстания органы власти никакой информации о нем не имели. Поэтому в обращении Комитета обороны к кронштадтцам его фамилия названа неправильно: «…всех этих Петриченок и Туриных»[213], а зампред губчека Азолин называет его «Тулкин, матрос с „Петропавловска“». У него были хорошие организационные способности, и на заседаниях ВРК он требовал навести порядок в работе. В «Протоколе заседания Кронштадтского ВРК» от 10 марта сообщалось: «Тукин указывает на разбросанность и предлагает разрешить вопрос о работе по инструкции. При выборе члена Ревкома нужна инструкция, по которой он должен работать. Предлагает выработать инструкции». На допросе П. М. Перепелкин утверждал, что при обсуждении 16 марта предложения Шустова «о расстреле виднейших коммунистов» за него высказались только Петриченко и Тукин[214].

Во время восстания Тукин пережил личную драму. Его жена Ольга Владимировна, 1880 г. рождения, работавшая продавцом, незадолго до описываемых событий подала на развод. После ареста на допросе 22 марта 1921 г. она об этом сообщила, и, возможно, этот факт смягчил ее наказание. Особая тройка приговорила ее к двухлетнему заключению в лагере, но, в конце концов, власти решили ее судьбу иначе. Она была выслана из Кронштадта[215].

Тукин вместе с большинством членов Ревкома бежал в Финляндию. Сначала находился в Терийоки а затем был переведен на остров Ино. После приезда в Финляндию он надеялся на продолжение борьбы с большевистской диктатурой. 11 июня 1921 г. Тукин участвовал в заседании ВРК, на котором разбирался вопрос «Об избрании 2-х членов Комитета для ведения деловой работы и переговоров с разными лицами взамен выбывающих…» Вновь избранными для этой работы стали Тукин и Байков[216]. Но через 10 дней, 21 июня, комитет был распущен[217]. Тяжелая жизнь в Финляндии, подозрительное отношение финских властей к кронштадтцам и враждебность к русским со стороны широких слоев населения Финляндии, сообщения кронштадтцев из России, находившихся под контролем ГПУ, о том, что можно возвращаться, сыграли свою роль. Тукин в составе группы активных участников Кронштадтского восстания 19 мая 1922 г. перешел границу и тут же был арестован. Он и другие члены группы были помещены в Дом предварительного заключения в Петрограде. После года заключения они объявили голодовку и были приговорены к трехлетнему заключению в Соловецком лагере. (О том, что происходило в лагере, см. гл. 5). Осенью 1924 г. Тукин вместе с другими членами был освобожден с лишением права жительства в пяти городах.

Охрану собрания осуществляли матросы «Петропавловска». Большинство собравшихся еще сохраняли иллюзии о возможности мирно договориться с большевистским руководством на основе Кронштадтской резолюции. Первым на собрании выступал комиссар Балтфлота Кузьмин. «Но вместо того, чтобы успокоить собрание, он его разозлил». Кузьмин говорил в угрожающем тоне, обвинив матросов в том, что их поведение может сорвать подписание мирного договора с Польшей, уверял, что в Питере все спокойно и их никто не поддерживает. Закончил выступление прямой угрозой, «что если делегаты хотят вооруженной борьбы, то она и будет, – коммунисты от власти добровольно не откажутся и будут бороться до последних сил»[218]. Американский анархист А. Беркман точно определил впечатление, которое произвела речь Кузьмина на собравшихся: «Поднесла фитиль к пороховой бочке»[219]. Вслед за Кузьминым говорил председатель Кронштадтского совета Васильев. Он был арестован по дороге на собрание, доставлен туда под охраной, т. е. Васильев выступал, будучи арестованным. Но ничего убедительного для матросов Васильев не сказал. В «Известиях Кронштадтского совета» его выступление было охарактеризовано как «бесцельное, очень неопределенное по содержанию»[220]. Возмущенные матросы тут же после его выступления арестовали Кузьмина, вновь Васильева и Зосимова и отправили их в тюрьму на линкоре «Петропавловск». Однако предложение нескольких делегатов арестовать всех коммунистов, присутствующих в зале, было отвергнуто большинством. Собрание проходило в крайне тревожной обстановке. Было известно, что все сотрудники Особого отдела, партийной школы и других учреждений вооружаются. Матросы опасались враждебных действий с их стороны. Поэтому сообщение одного из матросов о том, что слушатели партийной школы с оружием в руках идут разгонять собрание и арестовывать делегатов, и раздавшийся за этим крик матроса с «Севастополя», что около 2 тыс. буденовцев приближаются к Дому просвещения, встревожили собравшихся. В такой обстановке Петриченко заявил, что собрание закрывается, а избранный Ревком переходит на «Петропавловск».

В своих воспоминаниях Петриченко утверждает, что эти «сообщения провокаторского характера» объясняются «по-видимому, желанием коммунистов сорвать собрание»[221]. Но в это довольно трудно поверить. Бывшие на собрании коммунисты, запуганные всем происходящим, пораженные арестом своих лидеров, вряд ли были способны на подобные поступки, а для руководителей собрания было очень важно запугать матросов коммунистической угрозой, существовавшей в действительности, и перевести штаб восстания – Ревком в свою крепость на воде «Петропавловск» и оттуда начать вести активные действия. Прибыв в 5 часов дня на «Петропавловск» Ревком начинает наступление. Петриченко с гордостью писал: «Через час уже было около 800 человек, которым была дана задача занять телефонные станции, чрезвычайки, арсенал, продовольственные склады, хлебопекарни, электрические станции, водокачки, штабы, воздухооборону, крепостную артиллерию и другие учреждения. В 9 часов вечера город был без одного выстрела и капли крови занят. Все вооруженные коммунистами здания не оказывали сопротивления, так как рядовые партийные коммунисты отказывались от вооруженного столкновения»[222]. Вечером того же дня в воззвании «Обращение Временного революционного комитета к населению Кронштадта» гражданам сообщалось о захвате власти. Воззвание призывало: «Не прерывайте работ. Рабочие, оставайтесь у станков, моряки и красноармейцы в своих частях или на фортах. Временный революционный комитет призывает все рабочие организации, все мастерские и все профессиональные союзы, все военные и морские части и отдельных граждан оказать ему всемерную поддержку и помощь. Задача Временного революционного комитета дружными и общими усилиями организовать в городе и крепости условия для правильных и справедливых выборов в новый Совет.

Итак, товарищи, к порядку, спокойствию, выдержке, к новому честному социалистическому строительству на благо всех трудящихся»[223].

Местные коммунисты были в полной растерянности. Половина из них присоединилась к мятежникам, а руководители с небольшим числом сторонников с оружием в руках отступили из Кронштадта. Большевистские лидеры в Москве и Петрограде были полны решимости подавить восстание в крови без всяких колебаний. Мысли, разделявшиеся всей большевистской верхушкой, четко выразил через несколько месяцев вождь партии Ленин: «Надо именно теперь проучить эту публику, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и мечтать»[224]. Понимая, что лозунги восставших выражают мысли и чувства широких слоев крестьян, рабочих, красноармейцев и матросов, большевики сразу решили объявить восстание белогвардейским. На роль его руководителя было решено назначить генерал-майора А. Н. Козловского, с декабря 1920 г. начальника артиллерии Кронштадта. Уже 2 марта было опубликовано обращение Совета труда и обороны за подписью председателя совета В. И. Ленина и председателя Реввоенсовета Л. Д. Троцкого. О кронштадтских событиях говорилось, что они подготовлены французской контрразведкой, а руководителем мятежа был объявлен генерал Козловский с несколькими офицерами, «…фамилии коих еще не установлены. ‹…› Таким образом, смысл последних событий объяснился вполне. За спиной эсеров и на этот раз стоял царский генерал»[225]. Большевистские руководители сделали очередной беспроигрышный ход: или мы, или белогвардейские генералы. У них не было ни малейших сомнений, что белогвардейцы не играли никакой роли ни в подготовке восстания, ни в самом восстании. В докладе Агранов, пытаясь найти какие-нибудь, даже мельчайшие сведения о руководстве восстанием со стороны белогвардейских офицеров, был вынужден признать: «…высшая власть была сосредоточена в Ревкоме, всецело ведавшем политической частью»[226]. Ленин в признании демократического характера власти в Кронштадте шел еще дальше. Выступая с отчетным докладом на 10-м съезде РКП(б), он говорил о событиях в Кронштадте: «Переход политической власти от большевиков к какому-то неопределенному конгломерату или союзу разношерстных элементов, как будто даже немножко только правее большевиков, а может быть даже и „левее“ большевиков, – настолько неопределенна та сумма политических группировок, которая в Кронштадте пыталась взять власть в свои руки. ‹…› Мы знаем не только из опыта Октябрьского переворота, мы знаем из опыта окраин, различных частей, входивших в состав прежней Российской империи, где на смену Советской власти приходили представители другой власти. ‹…› Все они приходили с лозунгами равенства, свободы, учредилки, и они не один раз, а много раз оказывались простой ступенькой, мостиком для перехода к белогвардейской власти»[227]. Агранов, переходя от деловой части своего доклада к политическим выводам, сразу забывал о том, что он утверждал за несколько строк до этого. Главное, подтвердить основное утверждение большевистской политики: «…с организацией Ревкома и главным образом благодаря сосредоточению оперативной работы в штабе крепости восстание приняло планомерный характер и руководилось опытной рукой старого генералитета»[228]. Любого бывшего офицера, который по какой-то причине не устраивал большевистское руководство или просто какого-либо большевика, сразу называли белогвардейцем.

Генерал Александр Николаевич Козловский, назначенный большевиками на роль руководителя мятежа, являлся трагической фигурой. Генерал-майор русской армии с 1912 г. командовал Симбирской артиллерийской бригадой, в 1918 г. он, как и трое его сыновей, вступил в Красную армию. Для него самым главным в жизни была большая семья: жена Наталья, на 11 лет моложе мужа, четверо сыновей, младшему из которых еще не исполнилось 18 лет, и дочь. Семья находилась в Петрограде. Он при любой возможности рвался к ним и, по показаниям на следствии жены, раз в две недели приезжал домой и «жил два-три дня». Младшему сыну Павлу он сказал во время разговора по телефону, что собирается приехать 2–3 марта[229]. По некоторым сведениям, он пытался выехать из Кронштадта 1 марта, после митинга на Якорной площади, но караул матросов с «Петропавловска» его не пропустил. Козловский не участвовал в первой встрече представителей ВРК с офицерами 2 марта. По сообщению Петриченко, он «явился лишь на другой день»[230]. Во время восстания он продолжал командовать артиллерией Кронштадта, но, по мнению настоящих руководителей обороны Кронштадта, подполковника Генерального штаба Б. В. Арканникова, начальника штаба обороны Кронштадтской крепости, и капитана Е. Н. Соловьянова, начальника обороны Кронштадтской крепости, со своими обязанностями Козловский не справлялся[231].

Семья была арестована, но сыновей не расстреляли. Сыновья приняли революцию. Николай добровольцем вступил в Красную армию вскоре после ее создания, 1 марта 1918 г., вместе с братом Константином участвовал в боях с наступавшими на Петроград частями Юденича. Он в 1918 г. вступил в РКП(б), был на хорошем счету у партийного руководства и с 18 сентября 1920 г. по 15 февраля 1921 г. являлся политическим инспектором при политотделе округа. Третий брат, Дмитрий Козловский (18 лет), учился в Морском училище комсостава Красной армии. Все это не помешало арестовать всю семью. О тяжелых условиях заключения, особенно матери и дочери, можно судить по письму Н. К. Козловской из заключения 11 апреля 1921 г. Она писала в Президиум следственной комиссии: «…я и моя дочь совершенно потеряли здоровье после шестинедельного заключения. ‹…› Я и дочь дошли до последней степени малокровия и истощения…» Она просила всего-навсего «…перевести нас с дочерью в камеру № 37, которую теперь занимает мой сын (в ней окно, и она немного шире)…» Некоторые ее просьбы поражают своей наивностью. На четвертый год большевистской диктатуры уже можно было разобраться, с кем ты имеешь дело. Она просит «…получить обратно учебник истории, который у меня взяли в комендатуре. Ей необходимо подготовиться, т. к. она по этому предмету отстает»[232]. Наверное, чекисты смеялись, читая ее письмо. Для них судьба Козловских была решена. 20 апреля 1921 г. Президиум ПЧК вынес Н. К. Козловской приговор: «Приговорить к принудительным работам сроком на пять лет с содержанием под стражей». Так как кроме того, что она жена генерала Козловского, обвинить Надежду Николаевну было не в чем, то ее обвинили в том, что «при объявлении мужа вне закона оставила свою квартиру и ночевала у родных. ‹…› При допросе ответы давала не точные и с определенным нежеланием». Сыновья были приговорены к одному году тюремного заключения с фантастическими по безграмотности и содержанию формулировками. Константин Козловский – за то, «что видит в правительственных сообщениях дутую историю и иронически отвечает на задаваемые ему вопросы»; 18-летний Павел – за то, что «скрывался на квартире у своего товарища». Хотя в приговоре признается, что он «по делу ничего не знает». Текст приговора Николая напоминает текст приговора Константина. Он также содержит признание: «По делу отца ничего не знает». Сыновья генерала Козловского мужественно вели себя в тюрьме. Двое старших сыновей объявили голодовку. Главное требование – «освобождение матери и младшего брата»[233]. Но ничего не помогло. Они отсидели положенный им год и были отправлены в ссылку в Череповец. Надежда Козловская в октябре 1922 г. отправила письмо с просьбой о помощи Калинину: «В Холмогорском лагере принудработ работала сестрой на эпидемиях сыпняка и дизентерии (сама заболела сыпняком), 4 месяца стирала бельё на прачечной, 2 месяца работала в портняжной. ‹…› Будучи плохого здоровья (сильные ревматизмы рук и ног, еще усилившиеся в прачечной, и застарелая женская болезнь, мой пожилой возраст – мне 50 лет), я тяжело переношу заключение: у меня развилось сильное малокровие и неврастения»[234]. Видимо, письмо подействовало, и она была сослана в Череповец, где были ее сыновья.

Судьба детей генерала Козловского сложилась по-разному. Николай в 1927 г. покончил жизнь самоубийством. Константин был расстрелян в ноябре 1937 г. Дочь Лиза через финского военного атташе в Советском Союзе смогла установить связь с отцом, в конце 1920-х гг. она выехала в Финляндию. В этом ей помог выдающийся советский врач, один из руководителей советской медицины, а в прошлом член ЦК Партии народной свободы, депутат 1-й Государственной думы З. Г. Френкель. В Финляндии она вышла замуж за финского офицера Арво Виитанена. В 1959 г. он был назначен на должность военного атташе Финляндии в СССР. Лиза поехала вместе с мужем и с согласия советских властей встретилась с братом Павлом, доцентом Тольяттинского политехнического института[235]. Генерал Козловский умер в Финляндии в 1940 г.

4. События в Ораниенбауме

О событиях в Кронштадте уже 2 марта стало известно в Ораниенбауме, Сестрорецке, Петергофе и Петрограде. В Ораниенбауме ряд частей решил поддержать кронштадтцев. Осенью 1920 г. на заседании Комиссии по разработке методов обороны Краснофлотского форта под председательством бывшего офицера Генерального штаба Ю. Н. Плющевского-Плющика об Ораниенбауме говорилось: «Тяготеет непосредственно к Кронштадту»[236]. Матросы и солдаты в Ораниенбауме во всем разделяли взгляды и настроения кронштадтцев. Здесь вечером 2 марта и утром 3-го происходили драматические события. Начались волнения в рабоче-конвойном отряде. Вечером на собрании отряда обсуждалась Кронштадтская резолюция. Красноармейцы явно ее поддерживали. Собрание вел и активно настаивал на принятии резолюции политрук отряда, на нем был избран Ревком во главе с участником митинга на Якорной площади Ф. Кожиным. Комиссар отряда Лисовский, по некоторым сведениям, был арестован. Но арест был довольно своеобразным, он сумел позвонить в политотдел. На собрание прибыли А. Зонов и комиссар политотдела Богданов. Хотя собравшиеся выставили караул и прибывших обезоружили, их пропустили в зал. Несмотря на протесты ряда матросов, Зонову разрешили выступать. В громкой демагогической речи он объявил кронштадтцев белогвардейскими мятежниками и грозил суровой расправой. Он добился, чего хотел. Резолюция не была принята[237].

Наиболее опасный характер для власти большевиков носили события в 1-м Морском воздушном дивизионе. Он был основной воздушной частью Балтфлота, насчитывающей в своем составе 502 человека, из них 53 летчика. Дивизионный боцман Ф. П. Еременко, крестьянин Воронежской губернии, кандидат в члены РКП(б) с двумя матросами отправился в Кронштадт за хлебом для дивизиона. Для получения разрешения на вывоз хлеба пришел на делегатское собрание в Морское инженерное училище. Все происходившее ему очень понравилось, и, помимо разрешения на вывоз хлеба, он получил два экземпляра Кронштадтской резолюции. По возращении в Ораниенбаум он начал рассказывать военнослужащим и рабочим о событиях в Кронштадте и зачитывал текст резолюции. Летчики и матросы дивизиона потребовали провести собрание для обсуждения резолюции. Председателем общего собрания дивизиона был избран его командир Н. А. Колесов, крестьянин по происхождению, офицер военного времени, бывший студент Московского технического училища. Была зачитана Кронштадтская резолюция, Колесов и другие выступавшие призывали ее поддержать. Ерёменко рассказал об увиденном в Кронштадте[238]. Хотя в собрании участвовали коммунисты дивизиона и представители политотдела, Кронштадтская резолюция была принята при двух голосовавших против и шести или восьми воздержавшихся. Присутствующие коммунисты и представители политотдела были отпущены. Колесов только попросил их «держать язык за зубами» и не рассказывать о том, что произошло на собрании. Это благодушное отношение моряков и летчиков к коммунистам как к своим и нежелание проливать кровь стоило им очень дорого. Собрание продолжилось в ангаре. Было решено послать в Кронштадт трех делегатов и договориться о совместных действиях. На «Петропавловск» поехали временно исполняющий должность делопроизводителя 1-го Гидроотряда дивизиона Е. С. Балабанов, крестьянин Ярославской губернии, телефонист П. М. Самсонов, крестьянин Самарской губернии, и моторист В. А. Невский, крестьянин Казанской губернии. Бежавший в Кронштадт матрос дивизиона И. Д. Волков писал о собрании в ангаре: «…было предложено т. секретарем Балабановым, чтобы всем морякам вооружаться, но некоторые товарищи пошли, благодаря своей доброте к коммунистам, против вооружения и пролития крови, но товарищи все поплатились за свою доверчивость и доброту к тов. коммунистам очень жестоко…»[239]

Еще до прибытия делегатов дивизиона на «Петропавловск» Колесов по телефону связался с Ревкомом. Петриченко попросил его занять мельницу в Ораниенбауме, тот согласился, но только при условии прибытия из Кронштадта сильного отряда матросов. Колесов принял ряд мер предосторожности, но они были явно недостаточны. Он распорядился увеличить караул с 14 до 25 человек, заменил дежурившего по дивизиону коммуниста А. А. Таскинена начальником 2-го Гидроотряда, бывшим лейтенантом флота Г. Г. Карцовым и приказал готовить аэропланы и автомобили. Были направлены представители с Кронштадтской резолюцией в другие части гарнизона. Но матросы и летчики дивизиона были распущены по квартирам. Коммунисты действовали в Ораниенбауме гораздо решительней. Исполняющий обязанности начальника политотдела Южного укрепрайона И. С. Сергеев немедленно по получении сообщения о событиях в дивизионе связался с Комитетом обороны Петрограда и потребовал как можно скорее прислать бронепоезд с отрядом курсантов, три батареи «полевых орудий и несколько кавалерийских эскадронов». Всем коммунистам города было выдано оружие, а красноармейцам по два фунта хлеба и один фунт мяса[240]. Местные чекисты смогли арестовать большинство матросов, направленных в другие части. Но главное, что успел сделать Сергеев, это организовать оборону Ораниенбаума. Ревком решил немедленно оказать помощь Морскому воздушному дивизиону.

Петриченко вспоминал: «В 12 часов ночи 2 марта Ревкомом было сделано распоряжение отряду в количестве 250 человек с шестью делегатами переброситься на другой берег в город Ораниенбаум. Отряд, пройдя больше 5 верст, не дойдя до берега 1 1/₂ версты, был встречен пулеметным огнем и вынужден был остановиться и выслать этих 6 делегатов, которые приблизились к берегу. Курсанты, не вступая в переговоры, схватили троих, а остальные вернулись к отряду, ускользнув от курсантов. Отряд попробовал в нескольких местах вступить на Ораниенбаумский берег, но все попытки были безрезультатны. На рассвете отряд вынужден был вернуться обратно, в Кронштадт»[241]. Некоторым посланным в другие части удалось ускользнуть от чекистов, и они рассказали Колесову о происходящем. Волков вспоминал: «…на что начальник ответил, как человек не знакомый со строевым военным делом, что пусть арестовывают, мы не боимся и не можем сделать сопротивление, так как наших моряков только 40 чел. в карауле (на самом деле не больше 35. – Л. П.), и с тем пошел куда-то, но он упустил из виду, что дал слово свое, что если будет опасность, то он сделает тревогу, т. е. соберет остальных матросов и вооружит».

Утром прибыло подкрепление из Петрограда: бронепоезд и рота курсантов. Здание воздушного дивизиона было окружено. Орудия и пулеметы бронепоезда были готовы открыть огонь. Руководивший операцией бывший комиссар Особого отдела Н. Н. Дулькис прицелился в Колесова и закричал: «Стой на месте, белогвардеец, или застрелю». Никакого сопротивления оказано не было. Ревком и личный состав дивизиона были обезоружены и арестованы. В отношении их дальнейшей судьбы существуют различные мнения. Волков утверждал: «После допроса начальника 44 чел. воздушного мор. дивизиона в 4 часа дня 3 марта повели за Мартышкино, в лес роту курсантов на расстрел, так как через несколько времени слышались залпы ружейных выстрелов»[242]. Петриченко, видимо, со слов Волкова также пишет о 44 жертвах, но добавляет к ним делегатов, отправленных в Кронштадт: «Когда эти делегаты возвратились в воздуходивизион, они тут же были схвачены и расстреляны…»[243]. Современный российский историк В. Я. Крестьянинов ничего не писал о расстрелах 3 марта: «…арестовали Ревком ‹…›. 13 марта арестована команда дивизиона. Затем часть освобождена и участвовала в боевых вылетах. 18 марта все коммунисты дивизиона арестованы снова, а сам 1-й гидродивизион расформирован 20 марта 1921 г.»[244] В этом тексте много неясностей. Из него следует, что до 13 марта, кроме ревкомовцев, никто арестован не был. Неизвестно, участвовали ли летчики в полетах на Кронштадт до ареста. Видимо, их сразу выпустили. В сборнике документов «Кронштадтская трагедия» приводится протокол заседания Президиума ПЧК по делу о Кронштадтском восстании. Среди приговоренных к смертной казни 8 «активных участников восстания» из 1-го Морского воздушного дивизиона, в их числе Колесов, 3 делегата, отправленные в Кронштадт, флаг-секретарь оперативной части дивизиона М. В. Сахарусов, Карцов и Балабанов[245]. Трудно предположить, что кто-то из команды дивизиона мог быть расстрелян 3-го числа, так как в протоколе приведены выдержки из их показаний. Но, с другой стороны, зная нравы ВЧК, вполне могло быть, что показания были сочинены чекистами уже после расстрела. Вполне возможно, что было расстреляно значительно большее число матросов и летчиков, но эти данные или не сохранились, или до сих пор хранятся в засекреченных архивах.

5. Рабочие Петрограда во время восстания

Главным вопросом для кронштадтцев стал вопрос о том, поддержат ли их рабочие и матросы Питера, крестьяне, рабочие и красноармейцы всей страны. Они были абсолютно уверены и совершенно справедливо, что большинство населения России поддерживает их требования. Петриченко вскоре после бегства в Финляндию говорил журналистам: «Сейчас вся Россия кипит как в котле. Если бы можно было так устроить, чтобы послать по телефону приказ во все воинские части об аресте коммунистов, то этот приказ был бы выполнен повсюду. Нужно только нажать кнопку, а ток уже замкнется. В этом можно быть уверенным»[246]. Но такой волшебной кнопки не было. Кронштадтцам пришлось в условиях блокады и полной изоляции от всей страны налаживать тесные контакты с матросами, солдатами и рабочими Петрограда.

ВРК прилагал большие усилия, чтобы жители Петрограда узнали требования кронштадтцев и всю ложь большевистской пропаганды. «Известия Временного революционного комитета», различные воззвания направлялись с матросами, готовыми добровольно, несмотря на смертельный риск, доставлять их на фабрики и заводы, в казармы и на суда. В одном из обращений («Воззвание к рабочим, красноармейцам и матросам») рассказывалось о том, что произошло в Кронштадте на самом деле: «Мы, Кронштадтцы, еще 2 марта сбросили проклятое иго коммунистов и подняли красное знамя Третьей революции. Красноармейцы, моряки, рабочие, к Вам взывает революционный Кронштадт!»[247] Самым важным для кронштадтцев было разоблачение большевистской лжи о белогвардейских лидерах революционного Кронштадта: «Мы знаем, что вас вводят в заблуждение и не говорят правды о происходящем у нас, где мы все готовы отдать свою жизнь за святое дело освобождения рабочего и крестьянина. Вас хотят уверить, что у нас белые генералы и попы»[248]. ВРК прибегнул к простому способу разоблачения лжи, опубликовав свой состав. Кронштадтцы противопоставляли его офицерам высокого ранга, служащим у большевиков. Во лжи обвинялись самые ненавистные лидеры коммунистов: «А жандармы Троцкий и Зиновьев скрывают от вас правду». Матросы обращались к широким народным массам: «Всмотритесь, что сделали с вами, что делают с вашими женами, братьями и детьми. Неужели вы будете терпеть и гибнуть под гнетом насильников!»[249] К красноармейцам: «Красноармейцы, вы видите, как дороги ваши жизни коммунистам. Вас с голыми руками посылают через залив, брать твердыню трудовой Революции – Красный Кронштадт!»[250]