Молитвенник хаоса

Мы довольны отречением и нежимся в прозябании, мы сами возглавляем свою погибель, отказываясь порывать с тем, что нас влечет, мы очарованы, мы согласны...

Так бездна взывает к бездне, и мы несем в себе жажду смерти, которая нам неподвластна. Мы полагаем, что нами движет яростная жажда жить, но эта ярость отзывается своей противоположностью, и эта буря обрекает нас на гибель.

Порядок знать не знает, насколько он безумен, порядок глупее, чем ему кажется, а мы, те, на ком он держится, мы чувствуем сходство между ним и нами, и он не воображает о себе больше того, что мы воображаем о себе сами, он ведет нас, как слепой, ведущий слепых.

Нет ничего страшнее этой картины, но только будущему доведется на нее взглянуть, нам ума не хватит, мы исполняем свой долг, и нам этого довольно, мы воюем и спим. Одних только наших анархистов возмущает этот сговор, только они отказываются принимать это соглашение, в которое мы безропотно внесем свой вклад, анархисты правы в отношении людей порядка.

И всё же людям порядка не изменить систему, и даже если она приведет их к хаосу, они скорее падут ее жертвами, чем признают свою ошибку. В конечном счете зачем им ее признавать, если их противникам нечего предложить взамен?

Когда все правы — всё потеряно, всё становится дозволено и возможно, это время высшей трагедии, и это наше время. Мы окружены людьми добрых намерений, которые готовы умереть за свое дело, согласны пасть жертвами.

Мы знаем, что обычно их дело - просто недоразумение, но бесполезно им об этом говорить, они нам не поверят, тем более что на этом держатся их жизни. Идеал почти всегда соткан из недомолвок, и, вскрывая его противоречия, мы обрекаем большинство людей на бессмыслицу, ибо правды они недостойны.

Таким образом наши орудия делают правду всё сильнее, а мы становимся всё более чужды этому миру, который мы всё больше и больше очеловечиваем: этот парадокс не менее трагичен, чем предыдущий, и пути его разрешения не видно. Сколько мы протянем во власти беспорядка? Ибо беспорядок невозможно длить вечно, человеческий дух его не выносит. Так что катастрофа кажется предпочтительной, и человек ускоряет ее приход в надежде править будущим.

Я — один из пророков своего времени, и я окутан молчанием. Люди поняли, что мне есть что сказать, но знать об этом не пожелали. От меня защитились теми путями, которые ныне в ходу, меня хотят закопать живьем, но оттого мои партизаны в будущем станут только фанатичней.

Я упорно иду по пути, который сам же прокладываю, и этот путь отныне открыт, вскоре мне не придется шагать по нему в одиночку, моих идей недоставало этому миру, и те, кто их усвоит, сформируют новый народ среди людей порядка и анархистов.

Я не анархист, и обе эти группы меня ужасают, я поместил себя выше их дрязг, я порываю с альтернативной, назначая новую ось законности, я хочу, чтобы женское начало легло в основание Города будущего, и я смещаю все знаки: что было отрицательным, не должно им оставаться, а что еще им не стало, непременно станет, вот и вся моя революция, она зарождается у всех на глазах, и в ней отражаются мои идеи.

Я не проповедую утопию, я предвижу правду.

Мне скажут, что я не конструктивен, меня обвинят в том, что я строю на костях, полагая катастрофу начальным условием возвращения мира к порядку. Меня назовут асоциальным, меня обвинят в проповеди необходимости массового уничтожения для того, чтобы человек наконец возродился; меня назовут бесчеловечным, потому что мне нет дела до жизней миллиардов насекомых и я превозношу опустошение ойкумены; меня назовут аморальным, поскольку я потрясаю ось ценностей и переворачиваю полюса.

Я признаю свои ошибки, я признаю вину и дозволяю себе упорствовать в моей стезе: ибо я верю в порядок завтрашнего дня, в тот порядок, который я проповедую и в котором наши потомки найдут то, что пророчили древние люди.

Я один из тех, кто восстановит то, что было в основании мира, порядок женского намного древнее того, которому мы служим и от которого я отрекаюсь, я подрываю основы с одной только целью — выявить их фундамент, на нём-то я и строю вневременной Город будущего.

История — приключение, которое нужно пережить, История началась пятьдесят веков назад, и мы не желаем погибнуть с ней вместе. Грядущий порядок будет гробницей Истории, и только так наш вид может выжить, нам нужно покинуть Историю, и только женщины могут нам в этом помочь, власть женщин вырвет нас из-под опеки Истории и покончит с обязательствами перед нею.

Только тогда время закончится, и - как было до его начала — безвременье станет нашим воздухом; только тогда Земля обручится с Небом, и Иерогамия заменит Жертвоприношение, только тогда конец мира, в котором мы обитаем, наполнится смыслом, и нам не придется в нём усомниться.

Нам не сбежать от катастрофы, но мы можем посеять семя, которое проклюнется из-под руин этого мира, мы можем посвятить свою надежду отречению ото всякого формального замысла, равно как и ото всякого рационального видения, ибо мы знаем, что ничему не сломить логику ситуации, которая предшествует элементам ее генезиса и которую не исчерпает эпоха нашей смерти.

Почему худшее — единственное, в чём мы сегодня можем быть уверены? По двум причинам: первая заключается в том факте, что невозможно замедлить движение, которое нас уносит, а вторая — в самой природе этого движения.

Ибо правда в том, что уносящее нас движение вне нашей власти, и мы — лишь несомые им бессильные объекты; это движение — бездна, мы можем упасть в нее, но нам ее не измерить. Кроме того, этому движению не нужно причины извне, оно не исполняет никакой доступный человеку замысел, и, по всей вероятности, оно отныне абсурдно. Так абсурд становится фатальным, а фатальность — логичной, такова цепочка, в которой каждое звено работает на наше уничтожение и в которой мы чувствуем себя лишенными всякой ответственности.

Худшее неизбежно, и мы — его сообщники, это страсть смерти, которая становится смыслом жизни. Мы спешим возглавить неизбежное, подобно животным, которых стало слишком много и которое хотят только массово умереть, и не от переизбытка жертвенности или духовности, как нам будут рассказывать в будущем.

У погибельных масс нет и никогда не будет сознания, ибо существо сознания состоит в том, что оно изолирует существа друг от друга, и люди объединяются именно для того, чтобы убежать от сознания.

Погибельные массы — путь побега таких людей, это перекресток отброшенных одиночеств, они всегда будут виновны, их проклятие всегда будет заключено в порядке, а их погибель облечена формирующими ее выкидышами. Число — инструмент зла, и злу необходимо, чтобы люди множились, ибо чем больше живет людей, тем меньше стоимость человека. Чем больше редеет человеческий вид, тем человечнее становится лицо человека.

По правде говоря, массы — это наша смерть, массы сведут нас в пропасть непомерности и непоследовательности, спасение и массы лежат на противоположных полюсах, и для нас нет спасения.

Что бы ни случилось, нас тьма, и тем из нас, кто изолируется, уже не изменить участи мира, они лишь увидят то, к чему идут остальные, и они будут более безутешны, чем слепые и глухие, они открыто заглянут в безликую спираль, в которую равномерно и неизбежно скатывается океан лунатиков.

Ибо мироздание есть механизм, в котором желание собирает, а смерть разбирает, погибельные массы отражают самое отвратительное в состоянии мироздания, они его воплощают, и поэтому мы не можем их ни любить, ни оплакивать, они подчиняются тем же законам, что рой саранчи или полчище грызунов, это тысячеголовое чудовище.

Стоит погибельным массам начать почитать божество, как это божество принимает их облик и становится — в их лице — отражением мира, так массы уничтожают дух во всех его проявлениях. По правде говоря, никогда дух не движет массами, и никогда в них не воплощаются идеи, ибо массы нс могут ни принять дух, ни претерпеть идейную трансформацию, в их мертвых, покрытых льдом глубинах ночь довлеет над светом, и История проскользит по глади этого моря безвременья, в котором человек — только слово.

Кто говорит о спасении среди безликих теней? Кто говорит о прогрессе? О преодолении? Ибо искупление лишено смысла, прогрессу не за что уцепиться, а преодоление погибнет в зачатке. Можно спасти несколько душ, но нам не спасти массы как таковые, мы можем вернуть разум и сознание небольшому числу людей, которых нужно сперва изолировать, но даже использование орудий, которые впустую множат наши науки, не убережет толпы от их судьбы, толпы научатся лгать без зазора совести, отчего наше заблуждение не станет менее смертельным, и мы осознаем свою ошибку слишком поздно, чтобы что-либо с этим сделать. Мы дорого заплатим за знание о том, что спасение, прогресс и преодоление - бесперспективны, когда нет ни меры, ни возможности говорить о ней в мире, который пожирают и засоряют миллиарды существ.

Мир погибнет, чтобы бесчисленное количество людей умерли, отныне мы знаем, что рождающиеся сейчас дети виновны, они виновны в том, что они есть. Преступление теперь не в том, чтобы лишить их жизни, а в том, чтобы дать им жизнь. В мире, кишащем людьми, жизнь не может быть священна, жизни людей без числа не более ценны, чем жизни насекомых или жизни погибших на войне солдат для тех, кто их туда отправил.

Если бы только люди ни на что не надеялись, их удел уже не был бы прежним; если бы только люди ни во что не верили, может, изменилось бы положение: надежда и вера не только способствуют их несчастью, но и играют на руку их господам, а их наставники, на взирая на всю их святость, могут быть только сторожевыми псами.

В судный день ни надежда, ни вера не будут прощены ввиду тех смертей, которые они породят, и тех растерзанных жизней, которые они побуждают до последнего издыхания множить свое семя. Если бы только мужчины ни на что не надеялись, а женщины старели бесплодными, если бы только люди ни во что не верили, они бы предпочли плодовитости грехи, ибо грехи не сделали бы их такими несчастными, какими их сделал долг, и долг воистину хуже греха, ибо долг есть созидание посреди катастрофы.

Вот она — голая правда, и всегда ее обнажение каралось, и ясно теперь, зачем порядку нужна надежда, именно ради порядка она погибает, и еще больше порядку нужна вера, ибо ради него одного живет она и живут и множатся люди...

Так надежда и вера обманывают поколения уходящие и будут обманывать поколения грядущие, несчастье передается вместе с грузом ложных идей, а порядок приглядывает за этим вековым сундучком и питается смертью одураченных людей.

Время от времени в мире появляется искупитель, но его послание всегда искажают, и порядок не стесняется подстраивать его под свои нужды. Редкие люди, понимающие то, что они читают, обнаруживают порядок среди невыразимого, ибо порядок дает пророкам высказаться, а когда они заканчивают, последнее слово остается за ним, и он ставит свою печать и на надежду, и на веру: только на этом условии утверждаются тексты, а их душеспасительность признается непререкаемой, — методу этому тысячи лет, и до скончания веков он останется таким.

Спасители приходят и уходят вместе с поколениями, а порядок остается, и когда кажется, что он сдается перед спасителями, он делает это только для того, чтобы вооружиться их творениями.

История учит нас, что после прихода спасителя порядок становится только сильнее, как и надежды и верования, которыми все спасители служат гарантами.

Мы умираем от надежды, умираем от веры, таков удел человеческий - обманывать себя и давать себя обманывать, этот удел не изменить, только катастрофа в силах оторвать нас от него, и мы знаем, что нам ее не избежать.

Мы идем к смерти, а надежда и вера — якорь, который тянет нас на дно, мы идем к смерти из-за надежды и веры, мы умираем с ними, они нас убивают, остальные же люди их переживут, остальные люди будут жить, но жить в духе, в том духе, который противится вере и которому не нужна надежда.

По правде говоря, пока погибельные массы колеблют устои этого мира, духу в нём места нет, только на гробнице массы может открыться царство духа. Это горькое лекарство, но болезнь горше, и нам не уклониться от выбора между выздоровлением и исчезновением, мы излечимся ценою величайшей из всех катастроф, что видывала История, тень будущего уже легла на нас. Ибо мы ступаем в тени грядущей смерти, и смерть есть неисчислимое измерение нашего существования, бездна нависла над нами, и стройными рядами мы отдаемся бездне.

Нам не пережить мир в его текущем состоянии, ибо это состоянее не знает будущего. Настоящее нас погубит, а те, кто выживут, — эх, как же мало их будет! — обнаружат мир совершенно новым — не имеющим и отдаленного сходства с тем, который мы населяем.

Будущее порвет с реальностью, которую приходится терпеть, и если бы это продолжалось, никакого будущего не было бы, между нами и теми, что идут нам на смену, разверзлась пропасть, в которой нам суждено сгинуть. Так мы ступаем на путь хаоса и второй смерти под тяжестью наших творений, соприродных ночи, чтобы вернее похоронить себя под ними, и прошлое последует за нами во мрак, который мы еще углубим, дабы прошлое из него не восстало.

Нам предначертано замкнуть кольцо Истории, она должна умереть с нами, скоро закроются эти скобки; мы согласны, полностью согласны на то, чего нам не избежать, и мы ничего не боимся больше, мы ждем худшего; мы ждем только худшего, мы пожертвовали надеждой, мы отреклись от веры, мы свободны как никогда, мы пожаловали к себе на похороны и пережили всякие причины жить, которые отныне заменила для нас сама смерть.

Мы больше не прервем свой путь в бездну, вес перенаселенного человечества нас не пощадит, века, повисшие у нас на плечах, прикуют нас к земле, а хаос ложных представлений, которые мы лелеем себе на погибель, одурманит наш ум.

Мы можем всё, только не сдать назад, даже медлить нет времени, и мы знаем, что готовит нам путь. Решения постепенно отступают, одно за другим, отрезая нам тыл, и парадоксы становятся всё разнообразней, а проблемы — всё сложней, большинство отказывается их признавать, большинство отказывается мыслить себя, а наши лучшие умы проповедуют законность нашей непоследовательности, наши почтеннейшие мудрецы отвергают всякие претензии на синтез, образ этого мира наконец распадается на куски, и наши интеллектуалы утверждают, что таким образ этого мира и останется.

Надолго ли? Ибо никакой беспорядок не может пребывать в беспорядке, не разваливаясь всё больше, таков видовой закон, который наши авгуры решили забыть, смысл и справедливость которого мы ясно ощущаем.

На одну страну, которая творит Историю, приходится двадцать, которые ее претерпевают, и в этих двадцати странах любая партия — это партия Чужака, пусть даже она называет себя националистической.

Нации, которые не творят Историю, не предвидят того, что на них надвигается, их судьба — хаос, их слава не оградит их, и их доблесть не обезопасит их от падения в оцепенение, которое есть их удел. Только редкие нации, оставшиеся независимыми, взваливают будущее мира на свои плечи, в былые времена они были способны на многое, теперь у них будет всё меньше и меньше возможностей. Доля фатальности увеличивается, а оцепенение — это тень, отбрасываемая фатумом: однажды их удел станет тем же, что и у большинства народов, их сила окажется бесполезной, от их привилегий останется только имя, и История станет всеобщей страстью.

Сколько лет разделяют нас и через сколько лет мы станем бессильны, причем скорее остальных? Тогда худшее станет данностью, и напрасно мы станем охранять фасад порядка, мы двинемся к хаосу, ослепленные всё более деспотичным благодушием и убежденные всё более абсурдной традицией.

Национализм — мировая болезнь, и излечением от нее станет смерть помешанных. Мы не можем продолжать существование с такими пагубными идеями в мире, который становится всё более тесен, они нас погубят.

Историки будущего скажут, что природа отыгралась на народах, наделив их духом головокружения, и что Национализм — это вид помешательства, подобный тем, которые охватывают чересчур крупные животные сообщества.

Нас слишком много, мы хотим умереть, и нам нужен благородный предлог — и мы его нашли: самая идеальная из страстей — страсть владения и отчуждения — позволяет нам возвышать себя, множа по надобности самые постыдные из деяний, с ее помощью мы опьяняемся самими собой, принося себя в жертву, она широким жестом превращает нас в монстров, позволяет нашим добродетелям рядиться в атрибуты греха и — более того — выбирает за нас то, чего мы хотим и не решаемся выбрать. Мы решительно пропали, болезнь не пощадит ни одну из наций, и все страны как одну объединяет ярость, которая восстанавливает их друг против друга и движет к взаимному уничтожению.

Ни одна нация не хочет забывать то, что она зовет своей историей и что как правило не имеет ничего общего с Историей, и однажды всем нациям придется отказаться от своих историй.

Последний завоеватель обезоружит пространство и время, конфискует орудия и идеи, претензии и воспоминания, формы и содержания, он провозгласит себя единственным наследником пятидесяти веков и докажет, что в нём одном заключен смысл существования человеческого рода и что долг сотен народов состоит в самоотречении. Он уничтожит одни народы, депортирует большую часть оставшихся, и повсюду мы увидим людскую пыль, над которой он будет единолично властвовать. Ибо иначе простота непостижима, несмотря на изобилие различий, появляющихся перед нашими глазами.

А будущее — за простотой. Мы движемся по степеням беспорядка к конечному порядку и по телам погибших к моральному разоружению. Мало кто будет спасать, и мало кто спасется, ибо погибельные массы исчезнут в этом интервале и унесут неразрешимые проблемы за собой в бездну.

Национализм — это искусство успокоить массы, уверить их в том, что они не просто массы, выставить перед ними зеркало Нарцисса: и наше будущее разобьет это зеркало.

Снисхождению нужен простор, а простора этому миру не хватает больше всего. Мир становится тесным, мы всё никак не хотим этого понять, нам приходится отказываться от воспоминаний, ибо они нас ширят, и от иллюзий — ибо они занимают слишком много места.

Считается, что нации на это не согласятся по своей воле, и этот отказ уже намекает на грядущие бесчисленные ужасы. У последнего завоевателя не будет на шее судей, и если он в один день уничтожит миллиард человек, некому будет его осудить. В будущем не будет никакого согласования решений, будущее будет рубить с плеча, его атрибутами будут насилие и простота, и мы делаем вид, что питаем на их счет иллюзии, а наши философы наперебой подсчитывают шансы на чудо, хотя сейчас как никогда им следовало бы отступить перед логикой обстоятельств и взглянуть в глаза неизбежным последствиям.

Растет страх перед словами, и это доказывает, что мы наделяем их силой, которую сами же день за днем разоблачаем в том, как ведем дела, мы смеемся над их значением и искажаем их смысл, не переставая дрожать перед ясными и отчетливыми суждениями.

Мы стали легкомысленны, а легкомысленность не сулит ничего хорошего, наши суждения попахивают страхом, который пожирает нас и который мы отвергаем, возможно, от безысходности.

Наши предки порой решались встать в трагическую позу, потому что они не жили, как мы, в тени смерти, они говорили о конце света, чувствуя, что несколько поколений отделяют их от от итога, который предстал перед нами. Наши предки воображали себе то, что мы признали, их гипотеза стала нашим тезисом, это у них был выбор — жить или умереть; мы же только выживаем.

С часу на час это событие, к которому История движется на протяжении уже более пяти тысяч лет, с часу на час оно может произойти и ввергнуть нас в полное забытье, с часу на час может наступить конец нашей идентичности, сумерки посреди полудня, закрытие всех скобок и смешение времен, которые внезапно, в столкновении со вневременным, разлетятся вдребезги. Смерть близко, и мы спешим проявить свою действительность, тогда как нашим предкам было довольно и обещания, они видели одни предзнаменования.

Глубокий голос, который слышат все слышащие, предупреждает нас о том, что нас ждет, мы знаем, что от зла нет лекарства и что рассчитывать на чудо — кощунство, мы знаем, что нам не взойти на этот склон и соглашаемся по нему спуститься по причинам на вид понятным, мы знаем, что мы обречены от одного полюса до другого и погибнем в зареве, которое равно готовят нам наши идеи и наши орудия.

Скоро хаос станет наши общим знаменателем, мы носим его в себе и обнаруживаем его повсюду, везде хаос станет будущим порядка, а порядок уже потерял всякий смысл, это пустой механизм, который мы напрасно силимся сохранить, только чтобы он нас сгубил. Мы возводим храм Фатуму, мы приносим ему жертвы, и близок час, когда мы принесем в жертву самих себя, в мире полно людей, которые только и мечтают, что умереть и утащить за собой других. Как будто переизбыток людей источает яд, который распространяется по миру, делает ойкумену непригодной для жизни. Ад никогда не был небытием, он есть присутствие.

Ибо цена морали — вера, то есть человеческое присутствие, помноженное на миллион и ставшее Адом для человека. Это также доказывает, что мораль ничего не стоит и что вера — не божественна; и первая, и вторая служат нашим господам, а для нас не существует худших врагов, чем те, кто нами правит.

Господам нужны рабы, и чем больше у них рабов, тем богаче они становятся, им нужно только одно — чтобы женщины рожали и дети множились, ибо опустошение было бы их концом, для них лучше пусть вселенная взорвется, но не движение остановится — это спасет мир, но не их.

Мы одурачены теми, кто дерет с нас три шкуры, и когда мы думаем, что подчиняемся воле Божьей, в действительности мы подчиняемся воле людей, которые ведут нас к хаосу и не уберегут нас от смерти, людей бездарных, людей бессильных, но которые нами овладевают от имени традиций, ими навязанных. Ибо властители наших умов ничего не знают, ничего не могут, ничего не стоят, ни от чего не защищают и способны только убаюкивать нас своей ложью, чтобы ограждать приобретенные привилегии и получать новые.

Наши дутые церковные и моральные авторитеты только разоружают нас перед лицом действительности, суть наших орудий им противна, ибо эта суть делает их устаревшими. Они мешают нам взрослеть, они хотят вечно воспроизводить ошибки, которые дают им право на жизнь, они проповедуют подчинение и путаницу, и все их усилия падают в копилку несчастий мироздания.

Если мы и умрем постыдной смертью, то из-за них, ибо самим своим существованием они предают нас, они — балласт, прикованный к нашим ногам, который мы принимаем за основания наших жизней. Пожертвовав ими, мы бы стали свободны, но и в самый подходящий момент мы не осмелились с ними покончить.

Так наша преданность нас обрекает, а наша верность нас приговаривает, уже слишком поздно, и нам ничего не исправить, катастрофы не избежать, и в момент уничтожения нашим высшим утешением будет видение их смерти у наших ног — смерти тех, кто тянет нас в бездну и кого мы, умирая, втопчем в землю, чтобы одновременно погасить всякую память о них и уничтожить последние семена их ереси. Скоро останутся только жертвы — таков суд Истории.

Наши религии — это своеобразные раковые опухоли, от которых излечивает только смерть. Мы умираем, чтобы настал: конец нашим религиям, катастрофа поглотит как священников, так и паству. Выжившие в руинах ошметки человечества набросятся на оставшиеся камни.

Смешно наблюдать, как нации поддерживают и восстанавливают строения — утробы их духовной смерти, — когда надо бы заново продумать мироздание; смешно наблюдать, как сотни народов, отданных на милость грядущей катастрофы, консервируют свои воображаемые и реальные древности; смешно наблюдать за попытками отвоевать у небытия храмы, которые унаследует небытие, и я предрекаю, что всё умрет — и люди, и камни, на равных правах.

Скоро смерть сыграет свадьбу с хаосом, и мы уже готовим им столы, ишачим на их банкете. И наши строения станут просто столовыми приборами среди мяса гибнущих народов, нарезанного ломтиками, вареного и жареного; их потроха будут содрогаться от любви к милостям Провидения, и в момент агонии они узрят ту пустоту, которую считают божественной.

До сих пор пустота как правило трансформировалась, принимая обличия богов. Впервые пустота не рождает богов, а остается собой, и люди увидят ее во всей ее цельности, весь мир станет ее подобием, и всё, что не будет ей соответствовать, постепенно исчезнет, чтобы пустота правила единолично.

Настал час чистоты, примем же его с радостью, ведь в нём погибнет только наша История и всё, что на нее ссылается: наши вдохновенные религии и наши якобы вечные императивы, у каждого из которых своя история. Нам нечего терять кроме Истории и всего, что на ней повисло, нам больше по душе пустота, и мы приветствуем ее пришествие, в ней — та радость, которую мы будем чувствовать в час нашей смерти.

Мы принимаем непоправимое, наше высшее отмщение, музыка на наших похоронах — возгласы наций в агонии, а порядок и его защитники теряют единство на наших глазах, и когда они превратятся в пепел, мы запрем их на замок, и никто не найдет в смерти утешения больше нашего, потому что только мы отказались от продуктов той лжи, которой кормятся верующие.

Мы наказаны за то, что сожгли то, чему поклонялись, но наши племяннички после катастрофы станут поклоняться всему тому, что мы сожжем. Нас признают безумными злодеями, наших богов — монстрами, наши догматы — ужасами, а наши императивы — кошмарами, люди будут спрашивать себя, не были ли мы одержимы, и они будут правы, ибо нужно быть одержимым, чтобы ползать на коленях перед своими божествами.