Помоги проекту - поделись книгой:
Мир уродлив, и он будет всё более уродлив, леса идут на сруб, вырастают всепоглощающие города, повсюду растягиваются пустыни, которые также суть человеческие творения, ибо смерть почвы есть лишь широкая тень, которую отбрасывают города, добавьте к этому смерть водоемов, а затем наступит и смерть воздуха, но четвертый элемент, огонь, останется, чтобы отомстить за остальные, и он-то, в своей черед, и принесет последнюю смерть — нашу.
Мы идем к всемирной смерти, и наиболее проницательные уже это знают, они знают, что всплеск бедствий, вызванных к жизни нашими творениями, неизбежен, они носят трагическую маску на этом шутовском маскараде, они хранят молчание среди болтунов, они позволяют одним надеяться на то, что им обещают другие, они больше не пытаются ни предупредить первых, ни смутить вторых, они полагают, что мир достоин гибели и что катастрофа предпочтительней расцвета в абсолютном кошмаре и в совершенном уродстве, которых можно избежать, только обратив всё в руины.
Да пребудут руины и да свершится разрушение! Лучше непоправимое, чем бесконечная смерть в зачатке.
Всё разваливается на части, распадается по кусочкам, все понятия, которые мы считали приобретенными, теряют силу, великое потрясение началось, и мы ломаем приспособления, которыми пользовались наши отцы.
В странах, где царит цензура, тратят силы на отрицание действительности; в странах, где цензуры нет, говорят что попало: разница кажется незначительной, ибо врать или терять себя — одно, и мы полагаем, что те, кто врет, в скором времени присоединятся к тем, кто потерян. Музы покинули Землю, и вот уже несколько поколений искусства мертвы, а свободную нишу заняли обманщики, и никогда еще они не были настолько поразительны, но самое грустное в том, что те, кто восстает против их обмана, ничего нам не предлагают, ничего, кроме общих мест.
Наши города погружены в кошмар, а их обитатели стали похожи на муравьев, всё, что возводится, чудовищно уродливо, мы разучились строить храмы, дворцы и гробницы, триумфальные площади и амфитеатры. На каждом шагу глаз — оскорблен, ухо — оглушено, обоняние — отвращено, и, глядя на это, вскоре спрашиваешь себя:
«И зачем нужен такой порядок?»
Можно пройти тысячи километров и не продвинуться ни на шаг, мир становится всё более гомогенным, одна нищета еще немного различает страны между собой.
Зачем путешествовать? Зачем убегать? В ином месте мы найдем всё то же, что оставили здесь, тюрьма закрывается, и мы выйдем из нее только мертвыми, Луна и Планеты необитаемы. Ведь таков наш нынешний способ верить в Небеса, где кроются мириады Преисподних, наполненных огнем и льдом?
Что за проклятое Создание, в котором жизнь — побочное явление, а человек — случайность? Что за естественный порядок, в котором тысячи неудач предшествуют тысячам агоний, чтобы увенчаться единичным успехом?
Красота, Благо, Справедливость и всё, что мы считаем прелестным, — не отблеск — увы, воображаемого — Проведения, всё это рождается в нас и вызвано только нами, и не нужно нигде искать ни модели, ни источника, всё это плод нашего превосходства, доказывающий, что люди не могут быть равными и что между погибельными массами, созданными по подобию хаоса и достойными смерти, и избранными, в которых покоятся свет и порядок, пролегает бездна.
Наши мудрецы наполнят мир дорогими игрушками, это просто большие дети, которые играются, насилуя природу, и которыми мы порой напрасно восхищаемся, ибо их дары становится всё более сомнительны.
Отныне никто не может предвидеть, к чему поведет нас то или иное открытие, это — пути Фатума, а не человека, и пусть поток протекает сквозь наши пальцы, его течение нам не подвластно, мир снова становится непознаваем, и мы не можем это принять и разочаровать простаков, которые ждут чуда, а не катастрофы.
Возвращение к порядку уже невозможно, мир разорван на куски, и в разгаре постоянного изменения синтез уже немыслим, нужно было бы остановить движение для того только, чтобы занять методическую дистанцию: но мы не властны над движением потока, который нас уносит, даже самые осведомленные уже не первый год испытывают чувство, что теперь уже поздно, мы несемся в хаос, мы несемся в смерть, мы готовим самую огромную катастрофу во всей Истории, которая завершит Историю, и выжившие после нее будут отмечены памятью о ней на века.
Мы ненавидим мир, заполненный насекомыми, и те, кто думают, что это тоже люди, врут: погибельные массы никогда не были людьми, это отщепенцы, и с каких это пор мой ближний стал семяизвергающим роботом?
Если это и вправду мой ближний, я заявляю, что моего ближнего не существует и что мой долг состоит в том, чтобы ни в чём ему не уподобляться. Милосердие — просто глупость, и те, кто мне его проповедуют, — мои враги, милосердие не спасет мир, набитый насекомыми, которые умеют только поглощать и загрязнять его своими отходами: нет смысла ни учить их взаимопомощи, ни препятствовать болезням, которые их истребляют: чем больше их сгинет, тем нам будет лучше, ибо нам не придется уничтожать их самим.
Мы погружаемся в варварский мир, и необходимо вооружиться этим варварством, чтобы соответствовать его непомерности и сопротивляться его непоследовательности, у нас остался один выбор: поддерживать или свергнуть, принять или отпустить, нужно ударить сегодня по тем, кто ударит завтра, таково правило игры, и те, кто нас умоляют сегодня, завтра накажут нас за то, что мы об этом забыли.
Зачем себя обманывать? Мы станем отвратительны, нам не будет хватать почвы и воды, а может быть, и воздуха, мы будем истреблять друг друга, чтобы выжить, и кончится тем, что мы станем пожирать друг друга, и наши наставники тоже будут участвовать в этом варварстве, раньше мы были теофагами, теперь мы станем антропофагами, таково будет наше очередное достижение.
Тогда мы взглянем в лицо тому варварству, которое заключали в себе наши религии, это будет воплощение наших категорических императивов и реализация наших догм, проявление наших самых страшных тайн и приведение в действие наших легенд, намного более бесчеловечных, чем все наши уголовные законы.
Искусства скрывали от нас темные и кровавые ужасы, и скоро мы глотнем этих ужасов с лихвой, они убьют нас, а немногие выжившие искоренят их вместе с теми монстрами, которые на них наживаются и их утверждают. Чего стоят наши самые убийственные средства в сравнении с нашими традициями? И эти традиции, за которые мы держимся крепче, чем за самих себя, встречаются с орудиями, которые скоро станут им в ровень и впервые заставят нас сдаться, чтобы всё закончилось.
Мы в конце времен, и поэтому всё разваливается, наше будущее усугубляет беспорядок, урок Истории состоит в том, что за изменение нужно платить и что цена трансформации — наивысшая: а мы трансформируемся, пусть и в ущерб самим себе, мы еще не знаем, чем станем, и слова, которыми мы себя определяли, постепенно нас покидают.
Формы открываются, и содержание вырывается наружу, весы и меры ложны, а суждения самых проницательных бьют мимо цели, и недоброкачественность безнаказанно торжествует вместе с обманщиками, которые на ней наживаются. Наши языки деградируют, и самые прекрасные из них становятся уродливы, и самые благозвучные становятся темны, поэзия мертва, у прозы остался выбор между хаосом и банальностью.
Вот уже несколько поколении искусства блекнут, а наши самые заметные художники кажутся просто искусными акробатами, которых будущее будет презирать. Мы не умеем ни строить, ни лепить, ни писать, наша музыка омерзительна, поэтому-то мы и восстанавливаем древние монументы, вместо того чтобы их разрушать, поэтому-то мы становимся охранителями разных стилей, — вот двойное доказательство нашего бессилия.
Ибо одновременность стилей только усугубляет смешение форм, наш век хотел выбрать всё сразу, и поэтому мы ничего не нашли, мы подобны умирающим, История целиком открывается нам, исчерпывая наше бессилие.
На самом деле мы уже тогда находимся в эпицентре агонии, когда признаем за собой наличие силы, ибо цель любой силы, которая не сознает себя, есть хаос. Наше будущее — страсть, и несмотря на вдохновляющую нас ярость, нехватка последовательности помешает нам достичь чего бы то ни было, мы просто ходим по кругу под влиянием мыслительных конструкций более свободных, чем мы сами.
Отныне мы обречены, мы отказываемся от идеи синтеза и даже предполагаем возможное согласование порядка и непоследовательности, мы воображаем, что можно безнаказанно пережить то, что нас разрушает, мы уже разорваны на куски, и первое же испытание нас вразумит, нам уже не собраться, и нас ожидает невыразимый ужас, который пощадит только вневременной элемент, о котором мы не имеем никакого представления. Ибо мы погибнем с нашими творениями и из-за наших творений.
Я возношу над миром песнь смерти, и я предвижу уничтожение этого мира от одного полюса до другого, мира, в котором мы живем, и тех миров, которые были до нас и которые мы заканчиваем раскапывать, чтобы сгубить и их вместе с нашим.
Сто с лишним мертвых городов, которые мы воскресили по всей планете, умрут второй раз без надежды на воскрешение, и мы утратим даже память о них, а наши музеи будут стерты с лица земли со всеми своими сокровищами.
Все народы расстанутся со своим прошлым, и человеческий вид не сможет выжить, если не будет выполнено это условие, все должны пожертвовать нажитым, своими легендами и своими надеждами.
Таков смысл Страшного Суда, перед которым все мы предстанем нагими, чтобы погрузиться либо в небытие, либо в новую жизнь, и тогда мы узнаем, захотят ли приверженцы богооткровенных религий, традиции которых столько веков готовили их к этому испытанию, безропотно отдать взятое взаймы и исполнить свой долг, и если так, мы оценим их жертву по заслугам.
Я возношу песнь смерти и приветствую хаос, вздымающийся из бездны, и древний ужас, вернувшийся из глубины веков!
Я воспеваю хаос и смерть, смерть и хаос сыграют свадьбу, взрыв ойкумены осветит их медовый месяц, наши города погибнут, а дома станут гробницами насекомых, которые их населяют и загрязняют.
Ибо решение наших проблем — в огне, только огонь освободит нас от тысяч неразрешимых парадоксов и обрушит стены лабиринта, в котором мы копошимся по недоразумению, именно в огне сосредоточится теперь вся наша надежда. Мы мечтаем о простоте — и мы ее получим, когда хаос отхлынет, когда смерть восторжествует, когда там, где мельтешили сотни человек, останется один, когда опустевшей Земле вернется ее девственость, в счастливое время, когда леса поглотят обуглившиеся останки городов, а воды возродятся, и снова потекут реки, снова прозрачные, в будущем, в котором не останется масс, ибо любая масса погибельна.
Хаос и смерть отделяют нас от всего этого, но мы не боимся ни смерти, ни хаоса, мы только ненавидим мир в его настоящем состоянии и не желаем его больше ни под каким предлогом.
Мы призываем хаос и смерть в этот мир, и мы приветствуем их приход, вечность порядка была бы хуже, и если он не развалится, то превратит людей в насекомых. Погибельные массы — вот имя греха порядка, и если массы всё заполонили, всё загрязнили, всё сгубили, всё сгноили, всё затмили, всё сделали хуже, чем сам хаос, сделали даже хаос желанным, так это потому, что порядок в них нуждался.
Именно тому порядку, которому мы служим и который отправляет нас на крест, нужны производители и потребители, а не цельные люди, ибо таковые ему неудобны, он предпочтет им выкидышей, лунатиков и роботов, в этом его преступление, порядок есть гибрид грешника с преступником, и он заслуживает только пламени, и он погибнет в огне. Свят, свят, свят огонь, который вырвет нас из лап чудовища, лишит его чудовищных творений!
Как он приятен, мстительный хаос! Как прекрасна вторая смерть! И как нам повезло ожидать их и знать, что они неизбежны! Скажем начистоту — отныне мы смирились перед лицом нашего будущего.
Порядок хрупок, и становится всё более хрупким, ибо он сознает свою непомерность и не может преодолеть своей непоследовательности, порядок чреват своей смертью, потому что он сознает свою субъективность, становящуюся всё более хаотичной и лишенной оснований. Выжившие в грядущей катастрофе назовут наш мир миром наоборот, ибо он становится всё более абсурдным, всё больше согласуясь с невозможным порядком, который мы поддерживаем в ущерб нашим конечным целям.
Ибо человек живет не для того, чтобы производить и потреблять, — всё это побочно, — он здесь для того, чтобы быть и чувствовать, что он есть, остальное же сводит нас на уровень муравьев, термитов и пчел. Мы отказываемся от доли общественных насекомых, на которую нас обрекают модные идеологии, мы предпочитаем смерти хаос, и мы знаем, что они уже близко, мы знаем, что и наши идеологии, в свою очередь, неизбежно стремятся опередить смерть и хаос, установить Рай на Земле, потерянный Рай, который мы обретем на гробнице масс, погибельных масс.
Нас уже слишком много, чтобы жить не как насекомые, а как люди; иссушая почву, мы множим пустыни, наши реки стали водостоками, а океан агонизирует, но вера, мораль, порядок и материальная выгода объединяются, чтобы приговорить нас к размножению: религиям нужна паства, нациям — солдаты, индустриям — потребители, а значит всем нужны дети, и неважно, кем они станут, когда вырастут.
Нас подталкивают в жерло катастрофы, и нам не удержать наших основ, иначе как шагая к смерти, — никогда еще земля не видывала более трагичного парадокса, более явного абсурда, никогда еще тезисы о том, что этот мир есть стечение обстоятельств, жизнь — побочный продукт, а человек — случай, не получали настолько явного подтверждения.
Никогда у нас не было Отца на Небе, мы сироты, осталось это понять и вырасти наконец, отказавшись от подчинения тем, кто уводит нас с пути, и пожертвовав теми, кто подвел нас к краю бездны, ибо никто нас не искупит, если мы сами себя не спасем.
Но к чему проповедовать этим миллиардам лунатиков, которые ровным шагом идут в хаос под сурдинку духовных обольстителей, понукаемые кнутом своих господ? Он виновны, ибо они бесчисленны, погибельные массы должны сгинуть, чтобы стало возможно утверждение человека.
Мой ближний не слепое и немое насекомое, мой ближний и не семяизвергающий робот, мой ближний никогда не будет безымянной единицей во власти неясных и путаных идей, всё это — выкидыши человеческого рода, и мы позволим их радости и их боли, в равной степени абсурдным, раствориться в ночи. Что нам до небытия этих рабов?
Никто не спасет их ни от них самих, ни от действительности, всё располагает к тому, чтобы объять их мраком, ибо они были порождены случайностью деторождении, после чего и сами наклепали из своего теста кирпичей, и вот они уже встали ровными рядами, и груда их тел возвышается до небес. И это люди? Нет. Погибельные массы не состоят из людей, ибо человек начинается там, где толпа складывается в гробницу человеческого.
Можно будет восстановить этот мир, когда он будет разрушен и когда людей станет меньше, чем вещей. Только тогда наш Гуманизм перестанет быть просто побасенкой для немых и слепых, потому что возможность слышать и видеть не будет такой роскошью, как сегодня, когда нам не позволяется даже помыслить самих себя, чтобы не дай Бог не занять слишком много места.
Отчуждение — первый долг, которого у человека в избытке, и этот долг исполняют миллионы, одновременно отчужденные и убежденные, бессильные и одержимые.
Можно возродить этот мир на гробнице погибельных масс, порожденных хаосом и осужденных на смерть, и всем святым вселенной, помноженным на тысячу, не вытащить их из бездны, потому что в спасении больше нет смысла, когда на него рассчитывают миллиарды.
Незачем докупать кирпичи, — а порядок есть хаос стен, — которые формируют лабиринт. Где в нём место для человека? Место элемента среди взаимозаменяемых элементов, слепленного, как и мириады ему подобных, из общего теста.
Наши худшие враги — те, кто говорит нам о надежде и пророчит будущее, полное радости и света, работы и мира, в котором разрешатся все наши проблемы и исполнятся все желания. Им ничего не стоит без конца возобновлять свои обещания, потому что платим за них мы, без конца их выслушивая и не получая ничего, кроме ложных идей, и чем дальше, тем сильнее эти идеи нами овладевают, тем сильнее затягивается на нашей шее узел противоречия, мы начинаем шататься под грудой неясных и путаных понятии, которые прикидываются научными и заслоняют от нас всё то, что в течение вот уже трех веков пыталось открыть нам глаза.
Пустословие, которое называется диалектикой, позволяет доказать всё что угодно, в зависимости от текущих нужд и интересов говорящих, потому что диалектика отменяет всякие ориентиры и возможности сопротивления: это машина производства хаоса, пусть и во имя порядка, это в самом деле предельное усилие нашего ума, поставленное на службу абсурду, и благодаря ему у разложения появляется поле действия, ибо его проповедники умрут последними, уничтожив всё, чтобы в небытие осталось хоть что-то.
Порядок методически готовит свое уничтожение, соблюдая дисциплину, которую он нам предписывает; ученые мужи множат открытия, которые берет на вооружение порядок, одержимый безумием; наконец всё располагает к худшему, и мы настойчиво — во имя морали и веры — следуем по путям, которые нас туда ведут; традиции соревнуются в лицемерии и злой изобретательности, нам не избежать этого соревнования, и порядок следит за установлением баланса, на конце которого зияет пропасть. У абсурда есть своя логика, и мы следуем за ее фазами, мы даже думаем, что что-то изобретаем, тогда как на самом деле мы не делаем ничего, что бы не укладывалось в общий план, который мы исполняем, сами того не зная: это механизм, в котором тысячи тысяч шестеренок медленно вырабатывают единственную погрешность, которую они полагают атрибутом человека, тогда как порядок довольствуется ролью абсурдного эхо этого механизма. Будучи слепцами по долгу службы, мы опираемся на порядок еще более слепой, чем мы, но убежденный в своей проницательности, такова двойная ошибка, и отныне никому не избежать краха, который эта операция готовит в равной степени всем народам.
Уроки Истории красноречивы, но мы больше не желаем их слушан,, мы отклоняем Историю, только для того чтобы имен, возможность отрицать действительность и упорствовать в наших иллюзиях, мы верим в чудеса, пусть и отдавая себя на волю судьбы, в надежде на изменение, основанной только на нашей вере в утопию, мы отступаем перед тем, что нас влечет.
Это своеобразное помешательство, которое охватило даже самые трезвые, математические и циничные умы, это рента, которую они платят идеализму, и будущее посмеется над их детальными расчетами и диалектическими выкладками на службе у неясных и путаных идей.
Среди нас нет ни одного ответственного лица, которое имело бы смелость предвидеть катастрофу, не говоря уже о том, чтобы ее признать, ведь категорический императив нашего времени — оптимизм у края пропасти, мы вернулись к магическим заговорам, мы призываем, мы изгоняем, но самое странное состоит в том, что порядок вобрал в себя смехотворность наших методов, и наши Президенты стали просто чудотворцами, а мы, их подчиненные, стали просто кивающими жертвами.
Нас втягивают в лабиринт, рассказывая о коммуникации, и нас заставляют отступать ради любви к грядущему преодолению и окончательному расцвету. Хозяева нашей мысли не прекращают переливать из пустого в порожнее, и, заменив три дюжины известных нам слов на три дюжины неизвестных, они сформируют шифр для личного пользования, сообщив нам, что заложили новые основы, в связи с чем мы должны выказать им восхищение.
Никогда еще мирозданию не предпосылали таких безграмотных объяснении, все веса и меры сместили, все ориентиры сделали проблематичными, и я говорю не о признании или непризнании терминов, мы входим в эпоху хаоса идей, и к этому нас ведет словесная проституция. Вещи перестали быть самими собой, каждая мнит себя другой, отказываясь стать тем, что из себя строит, в связи с чем возникает множество невообразимых махинаций, авторы которых сами путаются в фантазмах, которые их окутывают. В результате — всемирное оцепенение, и если бы мы слушали уроки Истории, мы бы знали, что одна из самых проторенных дорог ведет от оцепенения к идиотизму.
Мы пускаемся в идиотизм наперегонки, во всех областях, и наши изобретения не избавляют нас от парадокса. Всё более глупые люди среди всё более умных орудий, мы подчиняем себя их законам, они нами распоряжаются, и надо сказать, не лучшим образом, и главы наших государств первыми окажутся у них на побегушках, вовлекая и нас в это безграничное подчинение.
Наши орудия нас преодолели, вот оно - то преодоление, которое нам пророчат наши жрецы; мы уже ощущаем, что наши орудия расцветают, вот он — тот расцвет, который наши жрецы нам живописуют; мы с нашими орудиями больше не говорим на одном языке, поэтому в моде слово «коммуникация»; наши орудия ведут нас непонятно куда, случайность обретает новое измерение, а с ней и необходимость, и обе — в ущерб свободе, которая сливается с неопределенностью...
В конечном счете поглядите на нас, лишенных предков, стоящих на грани смертельного погружения в море нелепости. Хватило нескольких поколений, чтобы продырявить самые крепко сбитые судна, и всё это мы, мы сами, а никакие не бури Истории.
Всё охвачено духом разложения, мы радостно капитулируем перед ужасом и заболеваем спасительным безумием, мы без удержки реформируем программу обучения, перелопачивая, один за другим, элементы, которые служили ступенями на пути к ясности.
Вместо них, захваченные жаждой инноваций и страхом выйти из моды, мы предлагаем подрастающему поколению хаос ошметков и отказываем в уроках Истории. И вот мы отказываемся от диалектики меняющегося и неизменного, мы жертвуем вторым в пользу первого и затем удивляемся, обнаружив себя среди варваров и безо всяких ориентиров.
Ибо мы умеем только варваризовать тех, кого якобы учим, и, делая вид, что готовим их к жизни, мы разоружаем их перед ее лицом. Посреди безостановочного изменения надо бы больше, чем когда-либо, держаться за непоколебимое, больше, чем когда-либо, культивировать Гуманизм и изучать Филологию и Историю, больше, чем когда-либо, снабжать себя ориентирами и эталонами весов и мер. Мы виновны в том, что сегодня капитулировали перед тем, что поглотит нас завтра.
Желая контролировать погибельные массы, мы пошатнули наши собственные основания. Желая без конца коммуницировать, мы поставили под вопрос сотни давно принятых решений, и надо ли еще спрашивать, что будет нам наградой?
Партия проиграна, погибельные массы сводят на свой уровень всё, что могло бы их над ним приподнять, они тяготеют к земле, утаскивая за собой все элементы, которые наши допущения жалуют их бесчестию, утаскивая порой и нас с ними вместе. Становится тягостно поддерживать остатки наших привилегии, мы уже не решаемся отвоевывать их на той глубине, где мы напрасно ищем будущую законность.
Ибо никакая законность не возникает из бездны; мы переняли иллюзию утопистов, но социальному водостоку не искупить этот мир, и святые, которые в него бросаются, в нем и останутся — безо всякой надежды на возвращение. Спасение вида свершится наперекор массам, массы — это хаос с человеческим лицом, и мы погрузим их в бездну вместе со всеми их творениями, и останутся только люди, толпы же исчезнут и унесут за собой зло.
Немногие люди переживут последнюю катастрофу, в которой сгинут погибельные массы, рожденные злом и завещанные злу, которому они соприродны.
Вскоре человечество будет драгоценным останком, и быть останком — его извечная судьба. Тогда предрассудок количества растянется до скончания веков, и таков будет урок Истории, который мы, хочется верить, усвоим лучше прочих:
А теперь мы вступаем в Великую Ночь, с оружием в руках, одновременно жрецы и жертвы, отчужденные и одержимые, дети хаоса, приспешники смерти.
Ибо сперва миллионы из нас умрут, а затем — еще миллиарды, и мы будем умирать, пока погибельные массы не сгинут, а вселенная не очистится от чумы пожирающих ее человеков.
Только такой ценой можно изменить мир, только такой ценой Спасение, о котором мы толкуем уже две тысячи лет, перестанет быть гипотезой, и только на гробнице народов, уничтоженных вместе с их памятниками, мы сможем восстановить всё то, что заслуживает жизни, останки людей, разочарованных в наших неясных и путаных идеях.
Говоря по правде, меньшим тут не отделаешься, здесь-то наши традиции наконец и соприкоснутся с нашими творениями и свяжутся навеки в своем падении в пропасть: традиции, узаконивающие последствия наших творений, и творения, утверждающие непомерность, свойственную нашим традициям. Зря мы жалуемся на нехватку синтезов, мы сами послужим свидетельством их действительности.
Глупость и безумие настигли нас посреди наших творении. Мы всё еще не поднялись на уровень тех орудии, которыми пользуемся, мы живем в плоскостях, которые не согласуются между собой, и мы даже не можем назвать друг друга современниками.
Непомерность — наш общий знаменатель, и нам не избавиться от непоследовательности, мы устраняем объективность под наимилейшими предлогами, и мы лишаем самих себя правдивости, прибегая к диалектике, мы овладели искусством без устали множить точки отсчета и менять их по мере необходимости.
Мы загнали себя в лабиринт и оправдали свое дурацкое положение, объявив синтез невозможным во имя уносящего нас движения. После такого — всё дозволено и никто не в ответе, мы стали роботами, свободно связавшими себя фатумом, который мы обожествили, чтобы не чувствовать себя людьми.
Поделиться книгой: