Минное поле политики

Между тем под бомбардировки и ракетные обстрелы все больше попадали мирные жители Багдада и других городов. Были разрушены все электростанции страны. В результате перестали работать очистные сооружения при заборе воды, помпы, применяемые при эксплуатации канализации. Это предвещало серьезнейшие последствия, в том числе массовые эпидемии.

По мнению многих специалистов, Ирак ядерным оружием не обладал, но не исключалось, что могут быть использованы радиоактивные средства ведения войны, распыление их над войсками, а возможно, и над городами Израиля и воюющих с Ираком арабских стран. Это вызывало особую тревогу.

На совещании «кризисной группы» 9 февраля мы предложили Горбачеву пригласить Т. Азиза в Москву.

— Нет, нужно направить нашего представителя к С. Хусейну непосредственно, — ответил президент. — У нас нет времени на «промежуточные» разговоры. — Обращаясь ко мне, Горбачев сказал: — Вылететь нужно как можно скорее.

На этот раз до Багдада добраться было несравнимо труднее. Сочли, что наилучший маршрут — через Иран. Официальные власти Ирана дали коридор нашему самолету из Тегерана до Бахтарана (бывший Керманшах), а далее предоставили автомобильный транспорт, чем мы воспользовались в четырехчасовом пути до границы.

Ехали по горной дороге кавалькадой с постоянной охраной, а также со сменяющимся сопровождением от района к району. Судя по всему, нас эстафетой передавали друг другу местные власти. Некоторые машины сопровождения были полицейскими. Другие, очевидно, принадлежали стражам исламской революции. Одна из них следовала с нами километров пятьдесят. На открытой площадке на ветру стоял почти подросток, вцепившись руками в гашетку зенитного пулемета. Было зябко даже глядеть на него, но он невозмутимо «выполнял свой долг».

Что поразило больше всего по пути — лежащие в руинах населенные пункты, повсюду остовы сгоревших танков. И это было практически во всей стокилометровой приграничной зоне, где прошли тяжелейшие ирако-иранские бои. Признаюсь, я не предполагал, что война Ирака с Ираном приведет к такому масштабу разрушений, к такой жуткой картине.

В Багдаде, когда Тарик Азиз возмущался бомбовыми ударами по территории Ирака, я рассказал об увиденном на иранской территории, там, где вела бои иракская армия.

К границе подъехали уже в темноте. Пока оформляли документы — этим занимались тоже стражи исламской революции, которые фактически осуществляли пограничные, да и вообще все функции безопасности на территории Ирана, — мы вышли из «гостевого шатра» и сразу попали в гущу беженцев. Чемоданы, сумки, тюки, плачущие дети, женщины со скорбными лицами, холодно — все под открытым небом.

На иракской стороне нас встречали заместитель министра иностранных дел С. Фейсал и советский посол Виктор Посувалюк. Время было позднее, и мы двинулись на большой скорости к Багдаду. Периодически включающиеся фары машин, плотно следовавших в колонне, выхватывали из кромешной тьмы дорогу. Как только через два с лишним часа достигли пригородов Багдада, колонна сразу же рассыпалась. Машины, на которых мы ехали, — я убедился, что это характерно для всех автомобилей иракского руководства, — были в маскировочных целях заляпаны грязью. Но подумалось: не выделяет ли именно грязь эти машины из числа других, не демаскирует ли она тех, кто ими пользуется?

Мы остановились в отеле «Ар-Рашид». Нам сказали, что это самое безопасное место в иракской столице, так как здесь живут иностранные журналисты и, в частности, Питер Арнетт из американской телекомпании CNN. Электричества не было, лифты не работали, в шикарном номере горел керосиновый фонарь — я в отличие от моих коллег удостоился этой привилегии, — в ванной стояли чаны с припасенной водой.

Было тихо. Бомбардировки запаздывали, и американские журналисты, потянувшиеся на огонек, шутили: оставайтесь подольше, может, бомбежек не будет. Но, как говорится, «накликали». Через час завыла сирена воздушной тревоги, и в те две ночи, которые мы провели в Багдаде, по свидетельству многих, происходили одни из самых ожесточенных бомбардировок города.

Встреча с Саддамом Хусейном состоялась вечером. Мы были готовы к тому, что нас поведут в бункер, может быть, вывезут далеко за пределы Багдада. Все оказалось намного прозаичнее. Привезли нас в один из гостевых домов в центре города. Мы сначала думали, что это перевалочный пункт и отсюда начнется «поход в подземелье». Но именно в этот гостевой дом, который озарился электрическим светом, так как неожиданно для нас заработал местный движок, пришел Саддам Хусейн со всем иракским руководством.

Речь он начал с заявлений, которые можно было расценить как попытку показать «непоколебимость» занятой Ираком позиции. Тон беседы, скорее всего, определялся присутствием его окружения. Создавалось впечатление, что он обращался не ко мне, а к нему.

Когда остались один на один, я сказал: американцы решительно настроены начать широкомасштабную сухопутную операцию, в результате которой группировка иракских войск в Кувейте будет разгромлена. Напомнил, что политика — искусство возможного, и предложил ему следующее: заявить о выводе войск из Кувейта, причем в этом заявлении определить наикратчайшие сроки такого вывода. И этот вывод должен быть полным и безусловным.

Саддам Хусейн сказал, что готов вывести войска из Кувейта, и спросил, смогу ли я задержаться в Ираке — ведь ему еще нужно проконсультироваться с коллегами по руководству. Боясь, что он будет тянуть с ответом, я сказал, что задержаться не могу, так как должен выехать в 6 утра к иранской границе. Саддам согласился собрать иракское руководство этой ночью и заявил: официальный ответ привезет в советское посольство (телефонная связь также была выведена из строя бомбардировками) через несколько часов Тарик Азиз.

Я сразу же поехал в посольство. В комнате собралась бо́льшая часть тех тринадцати советских граждан, что находились в те дни в Багдаде. Эти мужественные люди без всякой рисовки и жалоб переносили все тяготы багдадской жизни — без электричества, без чистой воды, в холодных, нетопленых помещениях (в Багдаде в это время года холодно, к утру лужи покрываются коркой льда). Бензин буквально собирали по литрам, и не для отапливания или освещения помещений, а для «движка», чтобы поддерживать связь с Москвой. Работники посольства, добровольно оставшиеся выполнять свой долг, значительную часть времени проводили в металлической трубе диаметром два метра, засыпанной землей и обложенной балками. Бомбоубежищем, конечно же, эту трубу можно назвать лишь условно, но, как уверяли нас наши друзья, они надежно укрывались здесь от осколков, которые в изобилии падали с неба во время обстрелов самолетов, налетающих на Багдад.

В 2 часа ночи 13 февраля приехал Тарик Азиз. Он привез письменное заявление, в котором говорилось: иракское руководство серьезно изучает идеи, изложенные представителем президента СССР, и даст ответ в ближайшее время.

Тарик Азиз сообщил, что в воскресенье он вылетает в Москву. Я был в полном недоумении: неужели С. Хусейн не понимает, что время не терпит? Неужели он опять на что-то надеется?

Азиз прилетел в Москву 17-го вечером на специально присланном за ним в Тегеран советском самолете.

Горбачев предложил иракскому руководству незамедлительно заявить о полном выводе своих войск из Кувейта и определить максимально конкретные сроки для этого. Тут же Горбачев связался по телефону с президентом США и руководителями ряда западноевропейских стран. Тарик Азиз немедленно отбыл на родину, так же — через Иран.

20-го вечером из Багдада поступило сообщение о том, что в Москву вновь прилетает Тарик Азиз, — он попросил прислать за ним советский самолет к 17.00 следующего дня в Бахтаран.

Несколько раз Горбачев звонил по телефону, спрашивая, есть ли сведения о том, когда прибывает Азиз. Сведений не было. Стало известно только, что он задерживается в Тегеране. Только в 20.15 по московскому времени 21 февраля поступило сообщение, что он на борту самолета. Наступала ночь, и возникло предложение перенести встречу у президента СССР на утро. Горбачев отказался: время достигло критической отметки, переговоры нельзя откладывать ни на час.

Тарик Азиз прямо с аэродрома прибыл в Кремль в начале первого ночи. Разговор длился до трех часов утра 22 февраля. Главным была готовность Ирака полностью вывести свои войска из Кувейта. Вместе с тем иракцы утверждали, что не смогут сделать этого в предельно сжатые сроки, мотивируя это тем, что предстояло вывести огромную армию в условиях, когда разбиты мосты, дороги. Называли сначала срок в 3–4 месяца, потом под нашим нажимом «минимальный» — 6 недель. Тарик Азиз твердил, что уменьшить этот срок не может ни на один день.

В четвертом часу утра у Горбачева состоялся продолжительный телефонный разговор с Бушем. При этом разговоре я находился в кабинете президента СССР. Буш выразил признательность за усилия, предпринимаемые Советским Союзом. Вместе с тем, как и ожидалось, он подчеркнул, что не удовлетворен сроками вывода иракских войск.

На переговорах утром 22-го родились согласованные пункты, первым и главным из которых был следующий:

«Ирак соглашается выполнить резолюцию 660, то есть незамедлительно и безусловно вывести все свои войска из Кувейта на позиции, которые они занимали 1 августа 1990 года». Под нашим давлением иракцы сократили сроки вывода своих войск из Кувейта, но лишь до 21 дня. Мы говорили Т. Азизу, что это нереально, что такую «растяжку» в эвакуации из Кувейта не примет антииракская коалиция, а он утверждал, что, по полученным от Саддама инструкциям, не может отступить от этих сроков. Даже относительно 21 дня Т. Азиз сказал, что нуждается в подтверждении Саддама Хусейна, однако добавил, что сам не сомневается в положительном ответе. Несмотря на такую «уверенность», Азиз все-таки предложил мне вместе с ним вылететь в Багдад, для того чтобы «проинформировать Хусейна».

Понимая, что время не терпит, мы отклонили этот вариант, считая возможным связаться с иракским руководством из Москвы. Предложили Азизу воспользоваться нашими передатчиками и послать телеграмму через советское посольство в Багдаде даже иракским шифром. Однако без электричества не работала машина, с помощью которой в иракском МИДе предстояло расшифровать телеграмму. Пришлось с согласия Азиза переводить ее в Москве на русский, затем посылать уже нашим шифром в посольство в Багдаде и там переводить на арабский.

Развитие событий показало, что затяжка времени с иракской стороны, неопределенность в сроках вывода иракских войск из Кувейта оказались фатальными.

22 февраля в 19 часов по московскому времени президент Буш предъявил ультиматум Ираку с требованием вывести войска с территории Кувейта в недельный срок, в том числе из города Эль-Кувейт за 48 часов, и начать этот вывод 23 февраля до 12 часов дня по нью-йоркскому времени.

23 февраля в 12 часов Тарик Азиз встретился с журналистами в пресс-центре МИДа СССР. Он огласил решение иракского руководства вывести все свои войска из Кувейта, и только. Сразу после этого Тарик Азиз отбыл в Ирак. Прощаясь с ним, я отвел его в сторону и сказал:

— Разве не понятно, что иракское руководство все время опаздывает? Если бы, например, ты приехал в Москву 17 февраля уже с теми предложениями, которые привез во второй раз 21-го, или, еще лучше, если бы эти предложения были одобрены Саддамом Хусейном во время моей встречи с ним в Багдаде, то, возможно, ситуация была бы другой. Как вы не понимаете, что нынешний момент — не для торговли и маневрирования?

Когда уже прошла масштабная сухопутная операция, иракская группировка в Кувейте была разгромлена и оккупанты быстро ушли за его пределы, многие задавали вопрос: а стоило ли вообще использовать шанс на политическое урегулирование? Может быть, именно военная развязка была оптимальной?

С таким выводом согласиться не могу, прежде всего потому, что гибель каждого человека — это трагедия. У коалиции потерь было немного, но когда «осела пыль» от операции «Буря в пустыне» и открылась настоящая картина разрушений и жертв на иракской стороне — они оказались велики. В ходе военных действий вся информация о жертвах и разрушениях подверглась в Соединенных Штатах жесткой цензуре.

Конечно, невозможно изменить события, которые уже прошли. Естественно, легко ретроспективно все расставить по своим местам. Но если бы Ирак не совершил агрессии против Кувейта, не попытался аннексировать эту страну, катастрофически не запаздывал каждый раз с осознанием реальностей, если бы у иракского руководства было больше ответственности, и если бы кое-кто на Западе не подталкивал военное решение и не считал миссию СССР направленной на достижение каких-то своекорыстных целей, и если бы… самой войны и ее эскалации могло бы не быть.

Глава IV

Парадоксы и плачевный финал перестройки

Разрушать — профессия тех, кто не умеет строить.

Р. Эмерсон (американский философ и поэт)

После неудачных попыток привести ситуацию в зоне Персидского залива к политическому урегулированию я в Президентском совете, а после его роспуска в Совете безопасности занимался главным образом внешнеэкономической деятельностью. Но, будучи кандидатом в члены Политбюро, с близкого расстояния мог разглядеть и выходящие за пределы внешнеэкономических проблем коллизии, которые в конечном счете привели к поражению горбачевских реформ, а затем и к тому, что перестал существовать Советский Союз. Естественно, я не просто разглядывал обстановку, а пытался влиять на нее, но был в то время не на тех ролях, от которых в решающей степени зависел ход событий. Однако с позиции сегодняшнего дня понимаю, что, как и другие, мог все-таки сделать больше, для того чтобы мы все избежали такого финала столь обнадеживающего процесса, получившего название «перестройка».

Почему развалился СССР?

Трагический финал заключался в распаде Советского Союза. Перестало существовать некогда одно из самых могучих государств с мощной экономикой, огромным научно-техническим потенциалом, сопоставимое по военно-стратегическим параметрам с Соединенными Штатами. Распад СССР болью отозвался в сердцах не только большей части его населения, но и многих людей за рубежом, где справедливо рассматривали Советский Союз, особенно в период его несомненной демократизации, как контрбаланс гегемонистским тенденциям в мире.

Почему перестал существовать Советский Союз? Однозначно ответить на этот вопрос нельзя. Часть причин развала СССР кроется в несовершенстве его федеральной структуры, в субъективных промахах, ошибках советских руководителей. Другая группа причин — это ошибки, допущенные уже во время перестроечного процесса. Наконец, самым негативным образом на развитие ситуации сказалось противоборство Горбачева и Ельцина. Определенную, но не главную роль сыграли США и их союзники по НАТО.

В. И. Ленин в последние годы перед своей смертельной болезнью, когда он еще мог руководить строительством страны или хотя бы принимать посильное участие в этом процессе, явно находился на стороне тех, кто противился созданию унитарного государства. Это видно и по его письмам, в которых не просто содержались обвинения ряда руководящих работников Центра (причем, как правило, нерусских) в шовинистических настроениях в отношении «националов», но и был сделан явный акцент в пользу федерализма.

В дальнейшем победила линия на «показной», «витринный» федерализм, отражаемый в сменявших друг друга конституциях. Однако, по сути, было создано абсолютно унитарное государство. Союзные республики лишь провозглашались суверенными, самоуправляемыми. На самом деле всё в главном предписывалось Москвой.

Нельзя отрицать того, что в республиках создавались условия для развития национальной литературы, искусства, кинематографа, театра, национального образования. Самым положительным образом сказывалось необходимое для этого тесное общение интеллигенции различных республик. На местах развивались наука, промышленность. Но всем руководили из Центра. Даже вопросы строительства тех или иных предприятий в республиках часто решались не на основе экономической целесообразности, а по политическим мотивам.

Характерно в этом плане сооружение металлургического комбината в Рустави (Грузия), куда издалека поставлялись и руда, и коксующийся уголь. Но зато комбинат должен был способствовать созданию и укреплению настоящего рабочего класса в преимущественно «мелкобуржуазной» республике.

Из Центра диктовалась для неукоснительного выполнения и кадровая политика. Додумались до «наместников», направляемых из Москвы, в виде вторых, а подчас и первых секретарей ЦК республиканских компартий. Как сейчас говорят, лица «титульной» национальности обычно не занимали постов руководителей республиканских КГБ. Между тем понятно, что парторганы и КГБ были фактическими хозяевами в республиках.

А как на деле выглядела «федеральная вертикаль» по парламентской линии? Каждая республика имела разнарядку из отдела оргпартработы ЦК КПСС на замещение работниками из Москвы целого ряда мест кандидатов от республик в депутаты Верховного Совета СССР (считай, депутатов, так как назначение кандидатов было идентично выборам в депутаты, которые происходили чисто формально). Когда, например, решили, что директор Института мировой экономики и международных отношений Академии наук должен стать депутатом Верховного Совета СССР, то меня выбрали от Киргизии. Вполне понятно, что альтернативных кандидатур не было, я провел ряд встреч с избирателями, которые живо интересовались главным образом тем, смогу ли я помочь тому или иному району с поставками стройматериалов, комбайнов, грузовых автомобилей, строительством школы.

В середине 1990-х годов положение стало меняться. В республиках начали брать верх силы, делающие ставку на самостоятельность, суверенитет. Однако в жизни это происходило на фоне роста настроений против «русского Центра». При этом широкое распространение получила точка зрения, что в предшествовавшие годы якобы происходила своеобразная «перекачка» ресурсов из «богатейших союзных республик» в РСФСР.

Глаза на истинное положение дел открылись позже, когда после развала единого экономического пространства в отделившихся республиках жизненный уровень стал значительно ниже, чем в России. Конечно, сказались и изнурительные межнациональные конфликты в некоторых бывших республиках СССР. Вместе с тем проявилась безосновательность обвинений в том, что РСФСР получала в прошлом больше от других республик, чем они от нее.

Закономерно, что настроения в пользу суверенитета стали быстро развиваться и в России. Они подпитывались стремлением консолидироваться на своей территории, раз и навсегда отойти от того положения, когда Россия командовала, но во многом растворялась в СССР. В немалой степени сказывалось и недовольство тем, что Россия оставалась донором в то время, когда приходили к экономическому упадку огромные ее территории — Нечерноземье, Зауралье, Дальний Восток.

В таких сложных условиях многое зависело от правильной, выверенной политики Центра, а такой линии выработано практически не было.

Хорошо помню обсуждение этих вопросов в Политбюро. В первую очередь звучала тревога по поводу того, что ослабление России, возможно, сломает тот «российский стержень», на котором держался Советский Союз. Это была реальная угроза. Но реальными были и те настроения, которые, подстегиваемые «суверенизацией» национальных республик, быстро распространялись в русских областях, не только среди русского, но вообще российского населения. Одним из центральных стал вопрос о создании компартии России. Как известно, все союзные республики, хотя и формально, имели свои партии, входящие в КПСС, а Россия была лишена этого, и можно прямо сказать, по причине того, что союзные партийные руководители всегда опасались — и не без основания — создания мощного российского партийного центра, который, несомненно, мог бы выступать на равных или вообще отодвинуть ЦК КПСС на второй план.

Движение в пользу создания компартии Российской Федерации ширилось и начало приобретать организационные формы. Что было делать в таких условиях? Противодействовать этому — и бесполезно, и контрпродуктивно. На заседании Политбюро некоторые члены, кандидаты и секретари ЦК, в том числе и я (об этом позже писал избранный первым секретарем ЦК И. К. Полозков), выступили за то, чтобы ЦК КПСС официально поддержал эту идею. Были и те, кто с этим не согласился, но линия на поддержку создания КПРФ победила.

Что это дало? Политбюро ЦК не пошло против воли значительной части партийных масс, но объективно это не укрепило центростремительные тенденции в Советском Союзе. Однако иного решения на тот период попросту не было.

Все это происходило на фоне практического бездействия в реформировании партии. Исключение VI статьи Конституции, утверждавшей руководящую роль партии в СССР, само по себе не вело к демократизации партийной жизни. Очевидно, следует сказать и о том, что не изменившая свой характер, стиль работы КПСС лишь отошла от прямого руководства государства. Это отразилось и в том, что Горбачев стремился не к тому, чтобы перейти с поста генерального секретаря партии на пост президента СССР. Речь шла об объединении этих двух должностей в одном лице.

Естественно, с расстояния прожитых лет легче рассуждать о недостатках и ошибках, абстрагируясь и от инерции мышления всех (хотя бы на первых порах) лидеров государства в этот реформаторский период, и от реального соотношения сил в стране, выбиравшей новый путь развития. Но факт остается фактом: неудачи перестроечного процесса были предопределены тем, что экономическое реформирование и демократизация общества не могли быть осуществлены при сохранении главенствующей роли мало измененного ЦК КПСС и партии в целом.

Половинчатость принимаемых решений привела к фактическому расколу партии, который, однако, опасались закрепить организационно. Партийные руководители, особенно на местах, самым активным образом сопротивлялись тому, чтобы их значение было принижено. Они выступали на общесоюзных форумах с резкой критикой «антисоциалистической» сущности перестройки. В большинстве случаев за такой критикой скрывались личные мотивы или чисто догматическое представление о социализме, но у части выступавших проявлялось искреннее несогласие с реформами в связи с тем, что линия перестройки оказалась отнюдь не выверенной, особенно в хозяйственно-экономическом плане, не была развернута столь необходимая борьба с преступностью, поднявшей голову, против сепаратистских элементов, раскачивавших страну.

Я слышал много таких выступлений и на пленумах ЦК, и на заседаниях съездов народных депутатов, и в Верховном Совете СССР. Горбачев и целый ряд лиц из его окружения воспринимали их болезненно. Я принадлежал к тем, кто считал, что нужно взять на вооружение рациональное зерно из некоторых таких выступлений, но только в том случае, если ясно, что их авторы — за радикальные изменения в нашей общественной и экономической жизни.

Лишь процесс демократизации партии позволил бы изолировать в ней деструктивные, догматические элементы и идеи. Это могло привести к постановке вопроса об организационном ее расколе. К здоровой части, несомненно, отошли бы и те, кто, не принимая тоталитарную систему, в то же время критиковали Горбачева и его окружение за серьезные ошибки в экономическом и государственном строительстве. Можно было бы рассчитывать и на то, что к здоровой части партии отойдет уже отколовшаяся от нее и набирающая вес прослойка, состоящая главным образом из представителей интеллигенции, которая начинала сильно критиковать Горбачева за нерешительность в реформировании, демократизации страны.

Перед ХХVIII съездом Горбачев спросил, кто из нас хотел бы остаться в Политбюро. Большинство, в том числе и я, ответили, что считаем несовместимым членство в ЦК с занятием государственных постов. С этим согласились. Тем не менее на съезде настояли, чтобы министры обороны, иностранных дел, председатель КГБ все-таки были членами ЦК. Все занимавшие эти посты такую позицию приняли.

Что касается меня, то в своем выступлении на съезде я заявил: «Считаю твердо, что члены Президентского совета не должны входить в Политбюро, и буду действовать на основе этого убеждения». В этом же выступлении, касаясь роли партии, подчеркнул, что одной из главных причин осложнения обстановки в стране был тот факт, что мы не действовали «опережающими темпами» в области обновления партии, которая после отказа от конституционно гарантированной ведущей роли в обществе должна была встать на путь завоевания места ведущей силы.

Партия, по сути, на этот путь не встала. Оказалась не готовой действовать в тот момент демократическим путем, согласиться с существованием в ней «разномыслящих, но равно ответственных за перестройку сил», с политическим плюрализмом в стране. Негативно сказалось и отсутствие новой идеологической основы деятельности. Ее не могли заменить сентенции типа «социализма с демократическим лицом».

В это время в стране стал расти рейтинг Б. Н. Ельцина, который динамично выдвигался в лидеры. Без «ельцинского фактора» уже нельзя было ни оценивать обстановку, ни делать прогнозы ее развития.

Что касается роли и места партии в обществе, то позиция Ельцина в общем не отличалась радикально от позиции Горбачева. Работая первым секретарем Московского городского комитета КПСС и будучи кандидатом в члены Политбюро, Ельцин отнюдь не выступал против руководящей роли партии. Но уже на том этапе, — а я присутствовал на пленуме ЦК, когда Борис Николаевич неожиданно для большинства находившихся в зале подал в отставку с поста кандидата в члены Политбюро, — он выступил против порядков, существовавших в высшем партийном органе. Но что хотелось бы отметить: он не просил отставки с поста первого секретаря московской парторганизации.

Дальнейший расклад был вполне ожидаемым. Все выступавшие осудили — кто резче, кто мягче — «проступок» Ельцина. Ни один не выступил в его поддержку. Создавалось впечатление, что Горбачев в тот момент хотел если не вывести его из-под удара, то во всяком случае смягчить этот удар.

Просьбу Ельцина удовлетворили. А через несколько дней освободили его и от поста первого секретаря МГК — в результате хорошо подготовленной, главным образом отделом оргпартработы ЦК, антиельцинской кампании в Москве. Мне представляется, что и в тот момент Горбачев не занимал крайних позиций, он даже пытался «оставить дверь приоткрытой», но тон в отношении Ельцина уже задавали другие, а Горбачев им не противодействовал, возможно, опасаясь усиления в партии «антиперестроечного ядра».

Но все это еще не привело Ельцина к отрицанию лидирующей роли партии. Об этом свидетельствовало его выступление на XIX парткоференции, где он признал свои ошибки. Лишь после этого «неуслышанного» партией выступления Ельцин начал политически дрейфовать в сторону отказа от модели партийного руководства, ставя это условием демократизации общества, а затем, после путча ГКЧП, перешел на антикоммунистические позиции.

Как-то один из моих друзей-политологов сказал мне: «А знаешь, если б Ельцин был избран генеральным секретарем партии, она сохранила бы свое значение и место в обществе». Думаю, что он был прав. Но после XIX партконференции развитие событий приобрело собственную логику. Я бы выделил в ней два основных элемента: во-первых, набиравшую силу неприязнь, соперничество и борьбу между Горбачевым и Ельциным и, во-вторых, все большее влияние, которое оказывала на Ельцина обладавшая значительным интеллектуальным потенциалом Межрегиональная группа, которая явно подталкивала его к лидерству в стране.

В это время уже возник российский Центр во главе с Б. Н. Ельциным, который выиграл борьбу за Верховный Совет РСФСР, а затем стал первым президентом России. Во многом руководствуясь интересами борьбы за власть, Ельцин и его окружение поставили своей целью добиваться абсолютного суверенитета Российской Федерации. В этих условиях на их сторону начали перетекать те, кто вынашивал идеи независимости национальных республик.

С этого момента, с учетом истинного места России в экономике и политике СССР, можно было реально говорить о двоецентрии. Личные отношения Горбачева и Ельцина, слегка сглаженные отдельными «доверительными контактами», оказывали все более негативное влияние. Неприязнь подогревалась влиятельными людьми из их окружения.

Реальная сила и власть постепенно переходили к Ельцину. Процесс, конечно, был непростой. У всесоюзного руководства в руках оставались важнейшие рычаги управления. Но дело было в том, что они использовались все менее активно и здраво на благо развития экономики, сохранения союзного государства.

Мне представляется, что развала Советского Союза могло бы не быть при успехах союзных властей в решении основных задач, стоящих перед страной.

Одним из наиболее актуальных и важных было совмещение неумолимого процесса обретения республиками суверенитета с сохранением единого экономического пространства в рамках Союза и всеобщим переходом к рыночным отношениям. Я бы даже назвал это главной задачей. На успех можно было бы рассчитывать лишь в случае согласованных и взаимообусловленных решений союзного руководства и руководства Российской Федерации. Их не было.

В моем архиве сохранились записи с совещания экономистов у М. С. Горбачева 16 марта 1991 года. Среди участвовавших был эстонский экономист, несомненно влиятельный в балтийских депутатских кругах М. Л. Бронштейн. «Главная причина трудностей, — сказал он, — резко растущее противостояние Центра и республик. Нужно разграничить во времени подписание экономического и политического Союзного договора». Эта мысль высказывалась не впервые.

Горбачеву предлагали сначала подписать экономический договор, который — уверен, так как говорил со многими руководителями союзных республик, — подписали бы все, в том числе и прибалты. В ноябре 1990 года, накануне четвертого съезда народных депутатов, мы на даче в Волынском готовили доклад президента СССР «О положении страны и мерах по преодолению сложившейся кризисной социально-экономической и политической ситуации». Присутствовали А. Н. Яковлев, С. С. Шаталин, В. А. Медведев, А. С. Черняев, Г. Х. Шахназаров, Е. Г. Ясин и другие. Так как мне было поручено подготовить часть доклада по проблемам власти, я озвучил, уверен, разделяемую многими из перечисленных лиц идею о первоначальности экономического договора. Предложение на этот счет сначала было воспринято Горбачевым не скажу что с большим энтузиазмом, но отвергнуто с ходу не было. На следующий день, однако, он сказал:

— Не пойдет.

— Почему? — спросил я. — Ведь это проходной вариант, причем все республики согласны с тем, что при подписании экономического договора они возьмут на себя определенные обязательства, без которых не сможет функционировать единое экономическое пространство.

— Если мы подпишем экономический договор, — ответил Горбачев, — то многие остановятся на нем и не захотят подписать Союзный, который уже готов, и все заявили о своем согласии присоединиться к нему.

— Да, но ведь и экономический договор подразумевает создание наднациональных структур. Нужно начать с экономики, а затем наращивать политические структуры Союза.

Горбачев отверг эту идею. Думаю, что он искренне верил в реальность Союзного договора и возможность его подписания. Так или иначе, но развести по времени экономический договор, приемлемый для всех, и политический не удалось.

Стало еще сложнее оттого, что вместо создания общесоюзной рыночной инфраструктуры ставку сделали на так называемый «региональный хозрасчет». В республики передавалась государственная собственность. В некоторых из них решалось, отчислять ли средства в союзный бюджет. Провозглашался приоритет республиканских законов над союзными.

В общем, дело шло к распаду не только Союза, но и единого экономического пространства.

Иногда можно было услышать: «Давайте действовать, как в Западной Европе, где самостоятельные государства с самостоятельными экономиками вошли в единый интеграционный поток». Такое сопоставление было абсолютно несостоятельным. Советский Союз представлял собой единое государство (я здесь не говорю о недостатках, а констатирую то, что государство было единым со всеми вытекающими из этого последствиями). Следовательно, лозунг: «Сначала размежевание, а потом интеграция» — означал разрыв тысяч устоявшихся производственных связей. Нож размежевания не мог не резать по живому — так и получилось.

Отношения с Михаилом Сергеевичем, как я считал, позволяли ставить перед ним проблемы довольно острые, решение которых, на мой взгляд, было необходимо. Сознаюсь, главное, что меня волновало, даже возмущало, — это недостаточная решительность в укреплении власти Закона. Нельзя было не слышать, как на волне широкого недовольства бездействием государственных органов, падением порядка и дисциплины все громче звучали голоса, призывающие положить конец «демократическим играм» и вернуться к «жесткой руке». Опасность многократно усугублялась тем, что эти голоса были порождены не только ностальгией консервативных сил по прошлому. Они исходили и от тех, кто разочаровывался в способности властных структур в новых условиях перехода к демократии организовать дело и добиться результатов.

Однако поставленные мною вопросы начали явно вызывать определенную напряженность. 15 января 1991 года во время телефонного разговора с Горбачевым я стремился показать опасность переживаемого момента. Разговор проходил далеко не гладко и закончился фразой Михаила Сергеевича: «Я чувствую, что ты не вписываешься в механизм». На следующий день я передал Горбачеву личное письмо, в котором говорилось: «После вчерашнего разговора я твердо решил уйти в отставку. Это — не сиюминутная реакция и уж во всяком случае не поступок, вызванный капризностью или слабонервностью. Ни тем ни другим, — думаю, вы не сомневаетесь в этом — никогда не отличался. Но в последние месяц-полтора явно почувствовал, что либо вы ко мне стали относиться иначе, либо я теперь объективно меньше нужен делу. И то и другое несовместимо даже с мыслью о продолжении прежней работы». К письму было приложено формальное заявление с просьбой разрешить мне переход в Академию наук СССР.

Горбачев решительно отказал мне в отставке, сказав, чтобы я даже не думал об этом. Его желание оставить меня в «активной команде» подтвердилось в начале марта во время выборов членов Совета безопасности. Не знаю точно, кто работал в Верховном Совете против меня, но работа велась, и результат голосования был крайне неожиданным и обескураживающим — из всего списка не прошли я и В. И. Болдин. Думаю, что это было неожиданным и для многих других. Взволнованно, искренне, горячо выступил Горбачев, подчеркнувший, что мое членство в Совете безопасности будет служить делу и он ставит вопрос о переголосовании. Я подошел к микрофону и сказал, что прошу не переголосовывать. Затем начались выступления. Все депутаты, попросившие слово по итогам голосования, вне зависимости от своей политической ориентации выступили в мою поддержку. Председательствующий Лукьянов обратился ко мне с вопросом, не изменил ли я свою точку зрения. «Не изменил», — ответил я. Все-таки состоялось переголосование, и на этот раз я был избран.

Совет безопасности был в ту пору конституционным органом, и это предполагало его большое значение в государстве. Многие считали, что, по существу, он берет на себя функции Политбюро, которое продолжало существовать, но уже строилось совсем по другому принципу — наряду с несколькими «освобожденными» членами в него вошли по должности все первые секретари ЦК союзных республик. Создание Совета безопасности означало смещение оси федеральной власти в сторону государственных структур. Вместе с тем он так и не стал, за редким исключением, коллегиальным органом для откровенного обмена мнениями и конкретных рекомендаций по многим животрепещущим вопросам. Больше действовали по линии контактов отдельного члена СБ, отвечающего за ту или иную сферу, с Горбачевым или с другим членом Совета безопасности.

Я упорно пытался навести порядок в первую очередь в сфере внешнеэкономической деятельности, за которую нес в этом органе ответственность. Внимание заострялось на необходимости исключить из внешнеэкономической сферы несогласованность, безответственность, коррупцию.

Вот несколько примеров.

Доложил президенту СССР о конфиденциальном письме, поступившем от заместителя председателя правительства Чехословакии, который справедливо утверждал, что принятая нами система, предусматривающая обмен между предприятиями стран СЭВ лишь через валютные отношения, практически прекращает существовавшие кооперационные связи. Предложил срочно разрешить товарообменные операции для предприятий перерабатывающих отраслей. Я знал, что за первые два месяца 1991 года взаимные поставки (кроме нефти) составили менее чем два процента от годовых.

Получив материалы от Комитета народного контроля СССР и Госплана, я поднял вопрос о совершенствовании работы по закупке и использованию импортного оборудования. Проверки показали, что многие дорогостоящие станки, машины, автоматические линии и другая техника годами не вводились в эксплуатацию, выходили из строя, раскомплектовывались, расхищались. Что было особенно чувствительно, в период нехватки продовольствия в стране и вынужденных его валютных закупок за рубежом на складах предприятий и строек агропромышленного комплекса на 1 января 1991 года находилось 29 тысяч единиц оборудования молочной и маслосыродельной промышленности, почти 15 тысяч — мясоперерабатывающей, 4 тысячи — кондитерской и 11 тысяч единиц оборудования плодоовощной и консервной промышленности. Из 39 пусковых объектов, которые должны были быть введены в эксплуатацию в 1990 году на базе импортного оборудования, было запущено лишь пять.

Направил руководству материал, свидетельствующий о коррупции, внедрившейся во внешнюю торговлю. В качестве примера приводилась работа делегации, во главе с министром торговли СССР, посетившей Италию. Значительное время было затрачено на всевозможные развлечения. А между ними закуплено обуви на 300 миллионов долларов, в то время как у нас стояли 6 ранее приобретенных в той же Италии обувных фабрик из-за отсутствия подошв из синтетического материала, импорт которых обошелся бы в 10 раз дешевле. Или приобрели колготок почти на 30 миллионов долларов в то время, когда у нас в Башкирии уже находилось оборудование стоимостью 200 миллионов долларов, и нужно было затратить именно 30 миллионов, чтобы ввести в строй предприятие, которое могло бы покрыть потребности в этой продукции.

«Мне кажется, — писал я, — что очень желательны резкие решения, в том числе и персонального характера, создание комиссии, которая расследует все и накажет виновных». Этого сделано не было.

В мае 1991 года в записке на имя президента СССР я остро поставил вопрос о том, что, несмотря на меры по линии МВД и КГБ, резко возрастает число криминогенных проявлений в аэропорту Шереметьево, в том числе отмечается сращивание сотрудников правоохранительных органов с преступным миром. Предлагались конкретные меры по ликвидации «серьезного не только экономического, но и политического ущерба нашей стране». По записке меры не были приняты.

В июне 1991 года по моему поручению в Западную группу войск вылетел консультант члена Совета безопасности Ю. А. Зубаков. Были установлены грубые нарушения при реализации имущества в связи с выводом советских войск из Германии, хищения валютных средств и другие злоупотребления.

Июль 1991 года. На имя президента СССР была направлена записка, подписанная не только мною, но и заместителями председателя Совета министров СССР В. Щербаковым, Ю. Маслюковым, С. Ситаряном, министром МВЭС К. Катушевым, в которой, в частности, поднимался важнейший вопрос о неминуемых тяжелых последствиях возрастающей финансовой зависимости СССР. Привлечение финансовых и товарных кредитов стало основным источником средств для погашения задолженности и приобретения импортных товаров. Подчеркивалось, что это заметно повлияет на валютное положение страны в ближайшие годы, тем более что сокращалось производство, в частности, в сырьевых отраслях, и, следовательно, уменьшался объем экспорта.

Список этот можно было бы продолжить.

Далеко не по всем поднятым вопросам были предприняты решительные действия. Больше думали и спорили о стратегических направлениях в экономике, меньше — о борьбе с коррупцией и экономической преступностью. Многие не понимали, что без этого невозможен переход к цивилизованному рынку.

Многое из того, что приходилось делать на стыке 1980-х и 1990-х годов, актуально и для сегодняшнего дня.