Минное поле политики

Тот факт, что перестал существовать Советский Союз, в определенной степени связан и с политикой Запада. Есть все основания считать, что развал СССР был в интересах США и их союзников. Правда, в течение определенного времени опасались того, что это произойдет в стране, начиненной ядерным оружием, которое находилось не только на территории России, но и на Украине и в Казахстане. Любая дестабилизация в таких условиях действительно могла бы создать реальную угрозу потери контроля над ядерным потенциалом СССР. Но этого не произошло, и на Западе вздохнули с облегчением. Может быть, со временем всплывут факты, свидетельствующие о целенаправленной деятельности американской, английской или спецслужб других членов НАТО, направленной на развал СССР, но уже сегодня можно сказать, что позиция Запада по экономическим проблемам этому способствовала. Нельзя было рассчитывать, что нам радикально помогут извне обезболить или, во всяком случае, сократить трудности переходного периода. Ждать второго «плана Маршалла» не приходилось. И все-таки…

Я сидел в своем кабинете в Кремле (раньше он принадлежал В. М. Молотову, затем Г. А. Алиеву) и обсуждал не помню уж какую проблему с моим старым другом академиком С. А. Ситаряном. Секретарша сказала, что пришел Г. А. Явлинский. Я попросил его войти. Это была первая наша встреча.

Он рассказал, что получил приглашение принять участие в семинаре в Гарвардском университете. По его словам, речь идет о выработке конкретных мер экономической помощи Советскому Союзу размером не менее 30 миллиардов долларов. Но главное заключается в том, что помощь — целевая: каждая ее часть будет ответом на тот или иной наш шаг по пути реформ. Например, мы отпускаем цены — за этим следует товарная интервенция в СССР с Запада; мы делаем свой рубль конвертируемым — Западом создается стабилизационный фонд.

— Можете ли вы со мной подписать письмо о нашем согласии на такую схему? — спросил Явлинский. — Вторая моя просьба — устройте мне встречу с Горбачевым.

Я ответил утвердительно. На следующий день у меня на квартире мы отредактировали письмо, и Григорий Явлинский был искренне удивлен, что я, не согласовав ни с кем содержание этого письма, подписал его. Затем его принял Горбачев.

Это было незадолго до поездки советской экономической делегации, которую мне поручили возглавить, в Соединенные Штаты. Многое из нашего пребывания в США обросло сплетнями, домыслами. На самом деле всё обстояло так: мы вместе с В. И. Щербаковым — в то время заместителем председателя Совета министров СССР — приехали в Вашингтон, чтобы разъяснить американскому руководству суть экономической политики нашего правительства. Горбачев попросил включить в делегацию и Явлинского, уже находившегося в Бостоне, что и было сделано. Американцы проявили к нему особый интерес, настаивая, чтобы он был с нами не только у госсекретаря Бейкера, но и у президента Буша. Создавалось впечатление, что они хотели более выпукло показать наличие оппозиции вырабатываемому экономическому курсу в СССР и найти таким путем аргументы для оправдания своей «сдержанности» в отношении этого «половинчатого» курса.

При всех разногласиях, нужно сказать, Явлинский в общем оставался в команде, хотя на встречах стремился демонстрировать «превосходство в интеллектуальном плане» над остальными членами делегации. Мы к этому относились в меру снисходительно.

После окончания официальных встреч 31 мая меня пригласил президент Буш на рабочий ланч. Присутствовал его помощник по вопросам национальной безопасности Скоукрофт и переводчик Афанасенко. Атмосфера была поистине дружеской. Я сказал президенту, что он отлично выглядит. Это было хорошо воспринято — Буш незадолго до нашей встречи, будучи в Токио, потерял там сознание во время приема. Питер Афанасенко позже рассказал, что один из наших военачальников, до меня принятый Бушем, начал разговор с ним со слов: «Вы что-то сегодня не очень хорошо выглядите, господин президент», — беседа, запланированная на полчаса, закончилась в 5 минут.

Буш больше расспрашивал. Сам говорил о чем угодно, но без какой-нибудь конкретики. После ланча повел меня в «личный кабинет», где показал свою гордость — новый компьютер. Напечатал на нем письмо Горбачеву. Позвал свою секретаршу, попросив снять копию. Старая леди пробрюзжала: «Господин президент должен был бы знать, что ему следовало нажать вот эту кнопку — сам компьютер выдает необходимое число копий».

В общем, впечатлений было хоть отбавляй. Но никакого серьезного разговора об экономической поддержке наших реформ не было.

Фактически безрезультатно окончилась и столь многообещающая вначале работа советско-американской группы в Бостоне. Во всяком случае, ни при каких условиях нам никто не предложил 30 миллиардов долларов. У членов группы — Аллисона, Явлинского и других были разные объяснения неудачи. Но факт оставался фактом.

В это время я стал «шерпой» — так называют местных проводников-носильщиков, помогающих иностранцам взбираться на Гималайские вершины. По одному такому помощнику полагается и каждому главе государства, входящего в «семерку», а затем — в «восьмерку». У нас, хотя мы в то время еще не были членами этого клуба, тоже появился «шерпа». В мои обязанности входили предварительные встречи с коллегами с целью подготовки нашего участия в саммите «семерки» в Лондоне. На 17 июля 1991 года была назначена встреча глав государств «семерки» с Горбачевым.

Я прибыл в Лондон раньше. Нужно было обговорить кое-какие детали с британским «шерпой», с которым условились встретиться после окончания заседания «семерки». Меня остановил полицейский в ожидании того, когда главы государств рассядутся по своим машинам. На пороге стояли Буш, Бейкер и другие. Площадь была пуста — журналисты, главным образом с телекамерами, сгрудились метрах в пятидесяти. Ближе их не подпускали. Вдруг президент Буш приветливо помахал рукой: «Примаков!» Я, естественно, подошел — пропустили. Рукопожатия, приветствия, вопросы — когда прибывает Горбачев? Бейкер, понизив голос, спросил, не привез ли я с собой тархуновой водки — он хорошо запомнил тот напиток, которым нас потчевал известный скульптор Зураб Церетели на своей квартире в Москве. Ответил в шутку, что, если это будет способствовать успеху завтрашних переговоров с Горбачевым, достану тархуновую водку и в Лондоне.

Телевизионщики и фоторепортеры, не слыша, о чем мы говорили, активно снимали нас с расстояния. Через считаные минуты разнеслось: американское руководство что-то живо обсуждало с советским «шерпой».

«О чем это вы беседовали?» — был первый вопрос, с которым ко мне обратился Горбачев на аэродроме, где я его встречал через пару часов.

На следующий день состоялся долгожданный разговор руководителей семи государств с президентом СССР. С советской стороны в зале были Горбачев и я. Остальные, в том числе В. И. Щербаков, С. А. Ситарян, министр иностранных дел А. А. Бессмертных, помощник президента А. С. Черняев, советник В. В. Загладин, были в другой комнате. Связь с ними я мог осуществлять при помощи факса, но воспользовался им единственный раз, передав, что началось обсуждение — надо же было хоть как-то задействовать этот механизм, после того как мне долго объясняли, как я им должен пользоваться.

Я вел подробную запись выступлений. Почти в каждом из них звучал энтузиазм по поводу «исторической первой встречи “семерки” с главой Советского государства», но мне не удалось выудить какой-либо конкретики по проблеме экономической помощи СССР. Стало очевидным, что Запад не собирался масштабно поддержать СССР. Может быть, уже имелась развединформация о ГКЧП — встреча в Лондоне была накануне путча. Но скорее всего, сказалась неготовность и нежелание Запада помочь подняться Советскому Союзу, войти на равных в мировое сообщество.

Окончательную точку поставил ГКЧП

1990-й и первая половина 1991 года знаменовали собой резкое обострение внутрисоюзных отношений. Именно в это время усилились процессы, которые привели в конце концов к развалу Советского Союза.

Точку поставил так называемый ГКЧП. Горбачев, кто бы что ни говорил впоследствии, однозначно признал решающую роль Ельцина в ликвидации путча. В Форосе, куда я вместе с другими прилетал за Горбачевым (об этом — дальше), он при мне и Бакатине резко бросил А. И. Лукьянову: «Если ты не смог сразу собрать Верховный Совет СССР, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?» Но выбор был сделан Ельциным. Об этом свидетельствовала и унизительная сцена на заседании Верховного Совета РСФСР, куда вызвали президента Горбачева после его возвращения из Фороса.

19 августа 1991 года, когда произошел путч, я находился с внуком Женей в санатории «Южный», километрах в 8—10 от дачи в Форосе, на которой отдыхал Горбачев с семьей. Со мной в этом санатории отдыхали Р. Н. Нишанов, П. К. Лучинский, бывший в то время секретарем ЦК, министр внутренних дел Б. К. Пуго с женой Валентиной и другие. Здесь же жили помощники президента А. С. Черняев и Г. Х. Шахназаров, которые ежедневно ездили к Горбачеву.

В воздухе пахло грозой. 17-го вечером мы с Шахназаровым прогуливались по территории санатория и говорили о том, что предстоящее через несколько дней в Огареве (под Москвой) подписание уже готового Союзного договора может быть сорвано просто потому, что его активных сторонников арестуют.

Прошло уже две недели, как я находился вблизи Фороса, но Горбачев ни разу мне не позвонил. Год назад при том же расположении — в Форосе он, в санатории я — все было по-другому. Что случилось? Толя Черняев, чувствуя какую-то неловкость, тем более что Горбачев по несколько раз в день говорил по телефону с Нишановым, Лучинским, Пуго, уверял меня, что «шеф собирается пригласить перед отъездом». Скажу честно, мне такая «пауза» в отношениях — я не нахожу ей объяснения по сей день — не мешала прекрасно отдыхать. 16-го чета Пуго, с которыми я был в очень хороших отношениях, мой старый приятель Лучинский и я были приглашены председателем Крымского облисполкома Багровым в горы (Нишанов, больше других связанный с подготовкой Союзного договора, улетел в Москву раньше). В горах мы все отравились, думаю, что съели арбуз с нитратной начинкой. Когда 18-го Пуго, к которому я питал и питаю самые добрые чувства, с женой, еще далеко не оправившись, вылетали в Москву, сказал ему: «Борис, куда торопишься, побудь еще несколько дней». Улыбнувшись, он ответил: «Не могу, нужно быть в Москве». Будучи втянутым в ГКЧП, Пуго оказался честнее других: после провала путча, в тот момент, когда его пришли арестовывать, он и жена покончили жизнь самоубийством.

Но это уже было после провала ГКЧП 21 августа, а 18-го, во второй половине дня, у меня и других отдыхавших в санатории «ответственных работников» перестали работать телефоны спецсвязи и городской. В 7 утра 19 августа меня разбудил встревоженный Лучинский: «Быстро включай телевизор!» Передавали обращение ГКЧП. Тут же запросил срочно билеты на самолет и вылетел в Москву.

На следующий день в 8 утра поехал в Кремль. Пропустили, как всегда, без задержки. Через полчаса зашел к Г. Янаеву, кабинет которого находился метрах в тридцати от моего. Спросил:

— Ты что, в своем уме?

Янаев был растерян.

— Если бы отказался, как тогда, в апреле (?!), — ответил он, — то… — и выразительно постучал указательным пальцем по лбу. — Что делать сейчас?

— Пойди и выступи по телевидению, отмежевавшись от ГКЧП.

— Евгений, поверь, все уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.

— Что-то не верится. Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы, — сказал я.

Создалось впечатление, да так и было на самом деле, что Янаев, объявленный ГКЧП исполняющим обязанности президента, то есть первым лицом в государстве, был далеко не первой скрипкой заговора и искренне хотел, чтобы все случившееся оказалось дурным сном. Может быть, ему становилось легче от постоянного в то время общения с бутылкой?

Два члена Совета безопасности — Бакатин и я — выступили против переворота, устроенного ГКЧП. При прямом участии А. И. Вольского, который возглавлял в то время Промышленный союз, в 11.30 20 августа 1991 года по каналам Интерфакса, а затем многократно по радио «Эхо Москвы» было передано за моей и Бакатина подписями следующее: «Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, президент СССР М. С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».

21 августа состоялась пресс-конференция в помещении Промышленного союза. Туда позвонил И. Силаев — председатель Совета министров РСФСР — и спросил, согласны ли мы с Бакатиным полететь вместе с российской группой в Форос? Сразу же ответили утвердительно, но я все-таки решил спросить по телефону Ельцина. Он без всяких колебаний подтвердил предложение Силаева.

Нужно было спешить. В Крым уже вылетела группа, принимавшая участие в ГКЧП, и некоторые считали, что они могут посадить на борт Горбачева и увезти в неизвестном направлении. Сразу же выехали на аэродром Внуково-1. По дороге встретили уходящие из Москвы танки — поступил приказ из Министерства обороны, фактически положивший конец попыткам заговорщиков решить вопрос силой.

Дорога повреждена, грязь, машины заносило. Уже «под парами» стоял Ту-134. Нас окружили кольцом офицеры, потому что самолет штурмовала группа корреспондентов, которые требовали взять и их, но из переполненного самолета пришлось даже высадить несколько охранников. На борту были Иван Силаев, Александр Руцкой, Николай Федоров — министр юстиции РСФСР, и группа омоновцев в гражданской одежде с автоматами. С нами также летели поверенный в делах Франции, корреспонденты нескольких газет и телевидения — наши и иностранцы.

Поднялись в воздух и не знали, куда садиться. Нам сообщили, что база «Бальбек», находящаяся вблизи дачи Горбачева в Форосе, не принимает — на летную полосу выкатили самолет. Позже писали, что командующий Черноморским флотом дал команду сбить нас на подлете, а когда все-таки расчистили посадочную полосу и разрешили посадку на «Бальбек», стрелять на поражение. Но обо всем этом узнали позже.

На военной базе «Бальбек», куда приземлились часов в 8 вечера, было подозрительно тихо. Ни души. К этому моменту Горбачеву — это тоже выяснилось позже — восстановили связь, и он дал команду о беспрепятственной посадке нашего самолета. Сразу же выехали в Форос на так называемый объект «Заря». Горбачев и его семья были рады встрече. В Москву вернулись вместе.

Конечно, основные события по ликвидации ГКЧП разворачивались в Москве. Сорвать заговор удалось только потому, что страна уже стала другой. Проявилась и полная бездарность руководителей путча. Но, к несчастью, уже не способная к сопротивлению партия, выведенная ГКЧП из строя армия, запуганные событиями спецслужбы не могли остановить набиравшую силу волну, которая захлестнула и развалила Советский Союз.

Глава V

Пошел в разведку

Держи язык за зубами — наготове.

Станислав Ежи Лец (польский писатель)

Президент в Ясеневе

Через некоторое время после подавления путча моя судьба вновь изменилась — стал главой внешней разведки сначала Советского Союза, а после распада СССР — России. Можно ли считать это случайностью? И да, и нет.

Инициатором моего перехода в разведку был В. Бакатин, который после срыва заговора стал председателем КГБ. К моменту, когда он предложил мне возглавить внешнюю разведку, уже было достоверно известно, что она выделяется в самостоятельную службу.

Это предложение поступило от Бакатина в тот период, когда он переживал настоящую драму — в обществе очень многие осуждали его за передачу американцам схемы прослушивающих устройств, заложенных в бетонированные плиты здания их нового посольства в Москве. Передачу, по его словам, санкционировали и Горбачев, и Ельцин, а он искренне, хотя и наивно полагал, что получит в ответ американские схемы и все это послужит установлению новых отношений. Но американские партнеры ограничились словесной благодарностью.

Между тем американцы могли бы сделать в ответ жест доброй воли. Придя в разведку, я узнал, что во время постройки нового комплекса нашего посольства в Вашингтоне в первой очереди здания — жилом доме и посту дежурного — было выявлено пять типов систем подслушивания с десятками микрофонов. В результате поисковых работ бригадами Центра, проведенных по второй очереди — административное и представительское здание, помещение поста дежурных комендантов, — было обнаружено полторы сотни микрофонов и датчиков различных систем прослушивания. В девятнадцатиэтажном двухсотпятидесятишестиквартирном доме Постпредства при ООН в Нью-Йорке были тоже обнаружены многочисленные системы прослушивания. Причем на пресс-конференциях и в средствах массовой информации по оперативным соображениям мы сообщали лишь о части выявленных систем. Следовательно, американцам было что «отдать», но этого не произошло.

К Вадиму Бакатину я относился и отношусь хорошо — он честный, порядочный человек. Но предложение, исходившее от него, возглавить разведку было настолько неожиданно ошеломляющим, что, каюсь, воспринял его вначале несерьезно. Начисто забыл о нем во время сентябрьской поездки по Ближнему Востоку, куда полетел с большой группой представителей союзных и российских органов власти с целью получить столь необходимые стране кредиты. Нам тогда это неплохо удалось сделать — сумма полученных только несвязанных займов составила более трех миллиардов долларов. Во время поездок в Саудовскую Аравию, Кувейт, Арабские Эмираты, Египет, Иран, Турцию в полной мере использовал и свои связи, но главное, конечно, было не в них, а в высоком авторитете нашей страны в арабском мире.

Прилетел в Москву окрыленный успехом. Однако для личного доклада меня Горбачев не вызвал. Он позвонил по телефону и, не спросив ни слова о результатах поездки, предложил в условиях ликвидации Совета безопасности стать его советником по внешнеэкономическим вопросам. Я понимал, что мне «подыскивается место». Может быть, сказалась в какой-то степени и обида — предложение делалось как бы мимоходом, по телефону. Так или иначе, я ответил:

— Михаил Сергеевич, мне как-то уже надоело советовать.

— Тогда соглашайся на должность руководителя разведки, мне Бакатин говорил об этом.

— Хорошо, — с ходу, неожиданно даже для самого себя, ответил я.

Прошло несколько дней — никто не возвращался к этой теме. Бакатин позже мне объяснил причину. Тогда уже ни одно назначение на сколько-нибудь крупный государственный пост не проходило без Ельцина, который отдыхал на юге. Бакатин позвонил ему — Ельцин вначале колебался, но, по словам Вадима, он его уговорил.

Ельцин к этому времени знал меня неплохо. Будучи председателем Совета Союза, я отвечал за международную деятельность Верховного Совета. Он контактировал со мной в связи со своими зарубежными поездками в качестве депутата. Однажды, например, я передал ему, что его поездку в Бонн хотят использовать в антигорбачевских целях.

— Откуда вам это известно? — последовал вопрос.

— Об этом написал в телеграмме наш посол, могу вам показать.

— Не надо, — ответил Ельцин. — Я не поеду.

Я был против сталкивания лбами Горбачева и Ельцина. А это делали многие, причем с обеих сторон, и не думаю, что за этим стояли в тот период главным образом «идеологические мотивы». У меня не было никаких оснований считать, что Ельцин ко мне относится негативно, но причину его колебаний в связи с назначением руководителем внешней разведки я понимал — был в «команде Горбачева», не принадлежал к окружению Ельцина, а в то время на ведущие посты расставлялись люди, которые работали с ним раньше.

Так как разведка еще не была выведена из состава КГБ, то меня назначили начальником Первого главного управления (ПГУ) и одновременно первым заместителем председателя КГБ, а через месяц внешняя разведка получила организационную самостоятельность и стала называться Центральной службой разведки (ЦСР).

Так что пробыл первым заместителем председателя КГБ один месяц, но это отнюдь не мешает во всех моих биографических справках, опубликованных на Западе да и у нас, жирно подчеркивать, что я, дескать, вышел «из недр КГБ».

После ликвидации союзных органов власти Ельцин подписал указ о создании на базе ЦСР Службы внешней разведки России (СВР). Сразу же позвонил ему и задал далеко не праздный вопрос: кто будет осуществлять этот указ?

— Это не телефонный разговор, — ответил Ельцин. — Приходите, поговорим.

В назначенный срок был у Ельцина.

— Я вам доверяю, но в коллективе к вам относятся очень по-разному.

— Знаете, — отреагировал я, — если бы вы сказали, что не доверяете, разговор на этом бы и закончился. Но меня задело то, что вас информировали о плохом отношении ко мне в самой разведке. Признаюсь, я этого не чувствую, но нельзя исключить, что ошибаюсь.

— Хорошо, я встречусь с вашими заместителями.

— Некоторых уже подобрал я сам. Картина будет объективной, если вы встретитесь со всем руководством — это 40–50 человек.

В 10.40 в моем кабинете собрались руководители всех подразделений СВР. Глава государства впервые за всю историю приехал в разведку. Причину приезда узнали не заранее, а от самого Ельцина. Повторив, что он не имеет никаких оснований для недоверия, даже заметив, что «Примаков — один из немногих в Политбюро, которые не делали мне гадостей», Ельцин сказал:

— Вы, разведчики, — смелые люди, поэтому я жду откровенных оценок вашего руководителя.

Выступили 12 человек, и все без исключения в пользу моего назначения директором СВР.

Ельцин достал из кожаной папки и тут же подписал указ, добавив:

— У меня был заготовлен указ и на другого человека, но теперь его фамилии я не назову.

Провожая президента, в лифте я сказал ему:

— Вы сняли огромный груз с моих плеч, назначив меня через такую процедуру.

Ни к источникам его информации обо мне, ни к фигуре альтернативного кандидата мы никогда не возвращались во время наших в дальнейшем многочисленных встреч.

Итак, я — директор СВР.

Главная моя задача, как я ее понимал, заключалась в сохранении российской разведки. Прежде всего необходимо было стабилизировать положение в самой СВР. В ней сосредоточен цвет офицерского корпуса. В большинстве это интеллигентные, образованные люди, многие из них знают несколько иностранных языков, государственники по своему призванию и профессии. В то же время многие сотрудники были дезориентированы происходящими переменами, в том числе и разделением на части Комитета государственной безопасности, в котором прослужили уже не один год, а некоторые и не один десяток лет. И что самое неприятное — из разведки продолжали уходить, в основном молодые кадры. Главное, что их подталкивало к уходу, была неопределенность. В то же время хорошо подготовленных людей с удовольствием брали в коммерческие структуры, где платили намного больше.

ЦРУ и английская СИС направили в свои резидентуры указания использовать в максимальной степени нелегкую ситуацию в российских спецслужбах для установления связей с отдельными их представителями. Чтобы еще больше расшатать положение в спецслужбах России, ЦРУ и СИС стали менять тактику и в отношении ряда ранее завербованных сотрудников. Обычно предателей, вне зависимости от того, были ли они «добровольными заявителями»[10] или завербованы иностранной спецслужбой, пытались как можно дольше сохранять в виде «кротов» и лишь в случае угрозы провала вывозили в США, Англию, другие страны. Теперь, даже когда отдельных неразоблаченных предателей ждала перспективная работа, пренебрегая этим, подчас подталкивали их к бегству во время загранкомандировок.

В целом офицеры разведки были за демократические преобразования в стране. Однако многих возмущал искусственно раздуваемый настрой против КГБ. Грубо затаптывались традиции, всех мазали одной, черной краской. Некоторые «демократы» вообще предлагали не реорганизовать КГБ, а «закрыть» его, а всех сотрудников без разбора уволить.

Такой провокационный подход был неприемлем ни для сотрудников разведки, ни для меня самого. Мои новые коллеги не раз с болью говорили о том, что разведка больше, чем любая другая структура, пострадала в сталинские времена. В 1937-м были репрессированы, расстреляны практически все работники зарубежных резидентур, почти все руководители в Центре.

Конечно, были и те, кто жил старым, даже мечтал о возврате тех времен, когда КГБ занимал особое положение в стране. Но таких было меньшинство. Большинство приветствовало расширение демократии, отказ от идеологической зашоренности.

В таких условиях нужно было действовать в двух направлениях — добиться улучшения материального положения сотрудников СВР и последовательно, без кадровой ломки, утвердить место российской разведки после окончания холодной войны. С ее окончанием не ушло противоборство на межгосударственном уровне. Однако нам нужно было учесть, обязательно учесть, что суть, формы такого противоборства изменились.

Начав продвигаться в этих двух направлениях, я опирался на поддержку, советы ряда своих старых друзей — многих работников в ПГУ я знал лично. Например, первым заместителем начальника был Вадим Алексеевич Кирпиченко. С ним и с его женой Лерой вместе учились в Институте востоковедения, а потом дружили многие годы. До моего прихода Вадим Алексеевич уже подал в отставку, но я его попросил остаться и возглавить группу консультантов. Это не было формальным назначением. Я советовался с ним, когда входил в совершенно новую для себя сферу деятельности. Кстати, этот заслуженный генерал, прошедший большой жизненный путь — от рядового солдата в Великой Отечественной войне до одного из руководителей внешней разведки, — был оставлен на действительной службе, несмотря на все возрастные ограничения. И это еще раз доказывало: возраст — категория относительная. Одни могут быть стариками в сорок — пятьдесят лет, другие — молодыми за семьдесят. Вся моя семья переживала горькую утрату — смерть Вадима Алексеевича. Я был, пожалуй, последним из его друзей, кто виделся с ним перед его кончиной. Этот замечательный человек навсегда останется в моей памяти.

В разведке на весьма важном участке в это время работал мой старый приятель по Бейруту, а потом я его встретил в Афганистане, где он был уже представителем КГБ, В. П. Зайцев. Я видел в нем человека, всегда готового поддержать, и ни разу в этом не ошибся. Вместе вспоминали, как во время гражданской войны в Ливане в 1976 году я должен был встретиться с руководителем маронитского лагеря Шамуном, с которым был знаком до этого, чтобы передать ему «сигнал» о готовности Москвы сыграть посредническую роль в прекращении кровопролития. Шамун находился в президентском дворце за чертой Бейрута. От советского посольства нужно было обязательно проехать по участку, где шли бои, — на параллельных улицах Абу-Румана и Шиях обстреливали друг друга христиане и мусульмане.

Нам повезло. Когда проезжали на двух машинах (со мной был К. Е. Гейвандов, с которым дружил со студенческой скамьи, а за рулем второй сопровождавшей машины сидел В. П. Зайцев), не прозвучало ни одного выстрела, — вроде в очередной раз договорились, ну, если не о прекращении огня, то о паузе. Приехав во дворец, решили отпустить машину сопровождения. Как только вошли в кабинет к Шамуну, раздался телефонный звонок. Ему сообщили, что только что христианская сторона расстреляла в порту более ста мусульман за то, что накануне в горах убили пять христианских юношей. И тут началось. Назад еле добрались. А выехавшую от нас ранее машину Зайцева расстреливали в упор. Он чудом остался жив — пуля попала в запасное колесо в багажнике и по касательной поцарапала спину. А другому товарищу, сотруднику разведки, перебило позвоночник…

Забегая вперед, скажу, что, как только начался югославский кризис, я направил генерала Зайцева на один из самых ответственных в то время участков — представителем СВР в Белград.

Из действовавших заместителей начальника ПГУ я хорошо знал и превосходно относился к Вячеславу Ивановичу Гургенову, который в качестве советника сопровождал меня в Ирак и другие страны во время кризиса в зоне Персидского залива. Я очень благодарен этому так рано ушедшему (в 1994 году) из жизни светлому, прекрасному, высокоэрудированному человеку за то, что он во многом мне помог, в том числе — познать все формальности вступления в новую должность.

Смена кадров в разведке не была и не могла быть самоцелью, если руководствуешься соображениями не разрушения, а созидания. На меня в этом плане нисколько не действовали ни отдельные, по-видимому, «заказные» статьи, появившиеся в средствах массовой информации, ни нравоучения некоторых бывших работников КГБ, в том числе небезызвестного О. Калугина[11], положившего «на алтарь перестройки разведки» весь свой «богатый опыт и знания». Советами Калугина, например, «отдалиться от Кирпиченко», я, естественно, пренебрег. Знал к этому времени и об отношении к Калугину в коллективе, в том числе со стороны некогда близких ему людей. В то же время жил собственным умом и руководствовался теми соображениями, с которыми пришел в СВР.

Среди заместителей и начальников отделов, а затем управлений были проведены некоторые замены, но они носили ординарный характер. Однако к ординарным не относилось назначение первого заместителя.

Сразу же после своего прихода в разведку пригласил бывшего начальника ПГУ Шебаршина, который, не согласившись с методами и стилем руководства Бакатина, подал в отставку. Я предложил Леониду Владимировичу вернуться в разведку ко мне первым замом или хотя бы консультантом. Считал, что это никак не ущемляет его достоинства: будучи при нем главным управлением, разведка превратилась в самостоятельное ведомство. О добром отношении к нему он, возможно, знал. Я был инициатором назначения его в августе 1991 года на пост председателя КГБ, в кресле которого, естественно, не по моей вине, он просидел всего один день — Ельцин настоял на своей креатуре. Но Шебаршин, к моему сожалению, предложение вернуться не принял. Подумав, я пришел к выводу, что на его месте мне тоже трудно было бы согласиться.

После перехода в разведку мне не раз по службе приходилось иметь дело с Вячеславом Ивановичем Трубниковым. Начальника ведущего в политической разведке первого отдела, занимавшегося Соединенными Штатами, отличали эрудиция, широкий кругозор — индолог по образованию, он стал прекрасным американистом, — интеллигентность, добропорядочность (ни разу не слышал от него недобрых слов о своих подчиненных, даже когда они не оказывались на должной высоте, хотя знал о его требовательности к ним), высокий профессионализм. Он безукоризненно прошел путь от рядового оперработника до резидента в одной из крупных стран. Характерно, что его назначение первым заместителем директора СВР прямо с поста начальника отдела не вызвало никакого недовольства среди моих замов и было положительно воспринято в коллективе. В дальнейшем работал с ним рука об руку, а когда уходил из СВР, не было никаких сомнений в том, что он — наиболее подходящая фигура на пост директора.

Хотелось бы ответить авторам ряда статей о «своеобразном разделении функций» между мной — «политическим назначенцем» и профессионалом — первым заместителем: мне, дескать, отвели функцию связи с политическим руководством страны, а под началом первого заместителя оставалась вся оперативная деятельность СВР. Вячеслав Иванович никогда не ориентировался на такое разделение ролей. В то же время по своей натуре я никогда не мог бы оставаться руководителем, если бы не занимался «профильными» сторонами деятельности того учреждения, где работал. На должность «зиц-председателя» я вообще не годился и не гожусь.

В. Кирпиченко, В. Гургенов, В. Трубников, многие другие плавно вводили меня в курс повседневной деятельности подразделений разведки.

Еще при назначении меня директором СВР Ельцин по моей настойчивой просьбе подписал распоряжение о масштабном выделении нового жилья для остронуждающихся сотрудников СВР. Но даже его подписи оказалось мало — такие уже порядки начинали действовать в стране. Дело отладилось с приходом на работу в СВР моего заместителя генерал-лейтенанта И. И. Гореловского (в 1997 году ему было присвоено звание генерал-полковника). Иван Иванович оказался просто незаменимым руководителем хозяйственно-финансовой структуры разведки. Методично, нисколько не выпячиваясь, он делал все для закрепления кадров. Впервые в истории разведки ее сотрудники реально получили такое большое количество квартир, в том числе за счет организации собственного строительства, начали отдыхать семьями в приобретенных СВР здравницах, улучшилось медицинское обслуживание, увеличились оклады. В результате можно считать, что СВР не проиграла по сравнению с ПГУ, а также другими службами в социально-бытовом плане после раздела КГБ.

Новые подходы: мысли вслух

Какой линии следует придерживаться СВР? Это был непростой вопрос. То, что разведка должна сохраниться как важнейший государственный механизм, не вызывало никаких сомнений. Тем более что никто этот механизм не демонтировал в других странах.

В ноябре 1991 года, уже будучи директором Центральной службы разведки, я выехал в США, где принял участие в семинаре американо-советской рабочей группы по проблемам будущей безопасности. С американской стороны во встрече участвовали ряд руководителей Госдепартамента, заместитель министра обороны Вулфовиц, заместитель председателя Комитета начальников штабов генерал Шаликашвили, некоторые высшие представители Совета национальной безопасности и, что было самым важным для меня, Фриц Эрмартс — председатель Национального совета разведки ЦРУ. Директор ЦРУ предпочел на том этапе со мной не встречаться, и это воспринималось как определенный «сигнал».

Выступая на встрече, я сказал, что существует большое поле совпадающих интересов для разведок двух стран — в противодействии международному терроризму, наркобизнесу, организованной преступности. Остановился и на конкретных способах такого сотрудничества: обмен развединформацией, разработка и осуществление совместных мероприятий по предотвращению или розыску и задержанию исполнителей преступных акций, взаимодействие в пресечении распространения ядерного, химического и биологического ОМУ, а также незаконной торговли оружием.

Сказал и о «правилах поведения», среди которых назвал отказ от методов насилия (похищения отдельных лиц, принуждения к сотрудничеству), психотропных препаратов. Меня внимательно выслушали, но никакого конкретного ответа на свои предложения ни от кого тогда я не услышал.

Таково было начало «новых отношений» между разведслужбами бывших противников в холодной войне. Прямо скажу, начало не обнадеживающее. Однако мы не могли поддаваться настроению, эмоциям. Ведь это было только начало. Вместе с тем понимали, что в любом случае российская разведка не должна быть тормозом на пути к демократизации внутри страны и российской внешней политики. Но для того, чтобы действительно скрепить коллектив СВР с новой эпохой, которая, несомненно, началась после окончания холодной войны, нужно было честно и прямо ответить на ряд основополагающих вопросов.

В условиях, когда часть «демократов» (я беру это слово в кавычки), oбypeвaeмaя ненавистью к КГБ, кричала на всех углах о необходимости вообще ликвидировать «этого монстра» со всеми его ответвлениями, в том числе и разведкой, жизненное значение приобрел вопрос: нужна ли России после окончания глобальной конфронтации внешняя разведывательная служба?