Старец Ефрем Катунакский

Один брат, будучи расстроенным, подошел к Старцу и попросил его: "Батюшка, помолись, чтобы отошла от меня печаль". Старец возложил руки на голову послушника, как он это делал обычно, и помолился. Затем сказал ему: "Я молился в эти дни, и Бог открыл мне чертог моей души, как говорится об этом в светильне Страстной Седмицы: "Чертог Твой вижду, Спасе, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь… " А еще Он открыл мне одеяния души моей". Лицо Старца, когда он говорил все это, было исполнено благодати. "Дитя мое, попроси Бога и тебе показать "чертог" твоей души".

В другой раз, он доверительно рассказал, что ему явился Христос и показал Свои язвы гвоздиные. Старец приблизился к Нему и с бесконечным благоговением облобызал их…

Старец часто рассказывал о своих благодатных состояниях, дабы поддержать и утешить братьев.

Обучение на практике

Старец учил не только словом, но и делом.

Летом 1975 года, во время посещения Старцем монастыря Великой Лавры для записи своего ученика в каталог послушников[39], находящийся там преподаватель фотодела Вашингтонского университета, господин Данклас Литл, предложил ему сфотографироваться. Старец и раньше редко фотографировался, не согласился и теперь.

После возвращения в Катунаки, во время одной из Божественных литургий, у него произошло одно чрезвычайное происшествие, и поэтому он был вынужден сразу же посетить своего духовника, иеромонаха Дионисия Микрагиананита. Так случилось, что у него в гостях оказался и господин Литл, который стал просить отца Дионисия убедить Старца сфотографироваться. Старец безропотно оказал послушание.

Часто к нему приходили двое нищих старичков-монахов с Карули. Старец наполнял их торбы тем, что находил съестного в доме. Однажды пришла посылка с различными продуктами от одного благочестивого христианина. В то время у Старца уже был послушник, который и разложил продукты по пустым полкам. На следующий день появился один из тех старичков. Отец Ефрем взял его торбу и с готовностью наполнил ее тем, что нашлось. Уходя, старичок, как обычно, сказал своим глухим голосом: "Пресвятая да приумножит! Пресвятая да приумножит!" Однако сердце послушника сжалось, видя пустые полки. Он недоумевал: "Ну, а мы-то что будем есть?" На следующий день пришли две посылки, а потом еще и третья. Так Господь вразумил послушника.

Как-то старец Ефрем отослал в Патры несколько печатей для просфор, и получатель выслал денежный перевод. Однако никаких денег Старец не получил. Для того, чтобы связаться с отправителями, Старец должен был сделать запрос на почту и получить ответ, кто получил деньги. Но он не соглашался этого сделать ни под каким видом. Нам он объяснил, что тому, кто несправедливо обижен, награда от Бога значительно больше, чем тому, кто подает милостыню.

Отец Алексий, погонщик мулов, как-то раз предложил старцу Ефрему привезти для него немного песка с моря. Песок же этот предназначался для келлии "Панагия"[40], в которой проживал тогда добродушнейший старец, отец Амвросий. Испросив у него разрешения, песок повезли к старцу Ефрему. В какой-то момент раздался оглушительный голос отца Агафона, монаха, который жил один, высоко на скале:

— Отец Ифр-е-е-е-м!!!

— Благословите! — ответил Старец, выходя на каменную площадку, чтобы его увидеть.

— Чтоб ты был не прощенным!!! Песок этот для "Панагии", а не для тебя!

Старец замолчал. Он не возмутился грубостью, которую услышал, но и не оставил без внимания безрассудную претензию и самовольное вмешательство монаха. Взял посох и потихоньку начал подыматься к отцу Агафону. Случилось, что там находился и отец Амвросий, который подтвердил, что он добровольно дает песок Старцу, так как для него песка слишком много. Недоумение разрешилось, и разбушевавшийся отец Агафон успокоился.

Как-то раз Старец пытался вместе с одним из своих послушников занести бензиновую печку в церковь. Во время одной из неудачных попыток он разнервничался, и на замечание своего послушника у него вырвалось: "Чтоб тебе пусто было!" — этих слов он никогда не произносил. Вскоре молодой монах, который даже и не обратил внимания на сказанное, видит, что Старец падает ему в ноги в земном поклоне: "Дитя мое, прости меня! Дурное слово сказал". — "Батюшка, это ты меня прости. Я даже и не заметил ничего", — ответил смущенный монах.

Благородство его поведения было глубоким, искренним и трогательным. Очень часто, несмотря на то, что наступало время отдыха, Старец продолжал трудиться, ожидая возвращения кого-нибудь из братии, посланного на послушание, и потом, уже вместе, они шли отдыхать.

Его совет: "Не открывайтесь!" означал уклонение от новых впечатлений, идей, забот, которые рассеивали бы ум и препятствовали духовной работе. Сам он первый подавал пример тщательного применения его. Одно время Старец старался найти неисправность в бензиновой печке, которая шумела вентиляционной лопастью (годами он терпел этот незначительный шум). Наконец, не вдаваясь в технические подробности устройства печки, он предпринял бесхитростные и неудачные попытки исправить недостаток.

— Да вот же, батюшка, здесь неисправность, — сказал ему один из послушников, и сразу же сам исправил ее.

— Да, но я-то больше слушаю, что во мне говорит мой помысл.

При такой непосредственности Старец сохранял свой особый образ мышления.

Например, выехав для лечения в мир, он ни за что не хотел научиться пользоваться лифтом в многоэтажных домах.

— Ну вот, батюшка, мы находимся на третьем этаже, на кнопке стоит число "3". Чтобы опуститься вниз, нам надо нажать кнопку "О". Понятно?

— Понятно. — Нажимайте и поедем вниз.

— Нет, ты сам нажимай.

Если кто настаивал, то он говорил недовольно: "Ох, ты меня заморочил!"

Старец Ефрем не спешил сделать замечание, даже когда речь шла об элементарных вещах. Так, например, послушник, который подготавливал алтарь для литургии, не следил должным образом за блюдцем для антидора. Прошло несколько месяцев. Наконец Старец сказал:

— Дитя мое, сделай вот так и так.

— Батюшка, почему же вы мне раньше этого не говорили?

— Э-э-э, да так… — ответил он с кротостью в голосе.

Время и вещи

Старец Ефрем не сохранял в памяти года и даты различных событий своей жизни. За более чем сорокалетний период своей монашеской жизни он помнил только две даты: свое рукоположение в 1936 году и тысячелетие Святой Горы в 1963 году. Об остальном он говорил: "когда я был новоначальным", "в молодости", "во время оккупации", "когда старец Иосиф был в "Святом Василии" (или в "Малой Святой Анне", или в "Новом Скиту")", "после того как умер старец Иосиф". А из событий на Святой Горе лишь немногое из самого важного он держал в своей памяти. Однако Старец очень хорошо помнил праздники и дни памяти святых. — Какое имя получил, брат? — Монах Иоаким. — Ну, будь здоров и живи в послушании. А-а-а, третьего июля, так? — и улыбался, что правильно вспомнил день памяти святого. Время вообще, как череда событий, его не интересовало, но оно было для него постоянным присутствием возможности духовного подъема и совершенствования. "Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения"(2 Кор. 6, 2). Каждые день и ночь с телесными и духовными трудами, которые были определены мудрой и строгой непререкаемой программой, каждая вечерня, служба и литургия, каждая работа и рукоделие в доме, были его надеждой, устремлением, радостью. Когда он молился или когда занимался земляными работами, было видно, что делал он это, исполненный радости, от всего сердца. "Дитя мое, не только в час молитвы, но и во время работ читай Иисусову — тогда и будешь зарабатывать. Читая Иисусову молитву, дитя мое, обогащаешься, золото кладешь в свой кошелек". Время для него срослось с молитвой. Сорок лет, а в конечном итоге — вся жизнь слилась в единую молитву: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Даже скалистая, труднопроходимая местность как будто способствовала этому, так что рождалась молитва как некое воздыхание, вспышка духа, почти не воспринимаемая другими. И отношение к вещам у Старца было на совершенно другом уровне. Он не был человеком практичным и многозаботливым, но то малое, что делал (очень часто безыскусно), он делал от всего сердца, прикладывая большой труд, проливая много пота. Каждая пядь земли у дома, в буквальном смысле слова, полита его потом. За сорок лет, до момента, когда появилась у него братия, лишь мизерные изменения произошли в устройстве дома. Самые главные его усовершенствования — небольшая цистерна (10 кубометров), чтобы иметь воду на кухне, и застекление сушилки, так как когда-то стекла снес сильный южный ветер. Много всякого хлама, оставленного старчиками, было подвешено в кладовке, и никто не знал, что это такое. Снаружи кухни, внутри маленькой сетки, был подвешен стеклянный шар, возможно буек для сеток довоенных рыбаков. "Батюшка, что это такое?" — спрашивал его кто-нибудь с юношеским любопытством. "Дитя мое, не знаю, здесь это нашел". И этих "здесь это нашел" было достаточно много, потому что он, по апостольскому слову, имея пропитание и одежду, тем и был доволен (1 Тим. 6, 8). Для него важным было только все необходимое для служения Божественной литургии, и он, благодарный, каждый день тянул четки за просфорников монастырей святого Павла, Дионисиата, Симонопетра, которые без перебоя ежедневно снабжали его просфорами. Ну, а отца Алексея, погонщика, он любил чрезмерно за то, что тот частенько привозил со своей родины, Санторин, изысканное, сладчайшее вино, которое сохранялось десятилетиями, без всякой порчи. Суетная заботливость не имела места в характере старца Ефрема. Вещей, которые его действительно интересовали, было весьма немного. Несмотря на это, он не был противником новых технологий, которые сейчас, с рассуждением, используются на Святой Горе, и иногда даже одобрял эти новшества как, например, предложение священного Кинота[41] построить корабль "Достойно есть".

О молитве

Старец Ефрем, прежде всего, учил послушанию и делал акцент именно на нем. На вопрос, как стяжать молитву и как обрести благодать, он отвечал: "Когда чист сосуд души, тогда благодать Божия сама по себе наполнит его. От послушания рождается молитва и от молитвы богословие".

— Батюшка, как читать Иисусову молитву? Целиком: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного"?

— Нет, нет, это утомительно. Достаточно пяти слов: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя"[42]. Если будешь возрастать в молитве, то само собой, по причине трепета твоей души, отпадут и другие слова, и будешь говорить: "Иисусе мой, помилуй мя" или "Сладчайший Иисусе, помилуй мя". Исполнившись любви, можешь достичь того, что будешь только взывать: "Иисусе, Иисусе… " Если удостоишься подняться выше, тогда останешься безмолвным, как бы в экстазе от кипения благодати, которую будешь чувствовать.

— Батюшка, с каким настроением нужно молиться: славословия, радости, умиления, благодарения, печали, покаяния — как лучше?

— С тем настроением, какое имеет душа в данный момент. Радостно тебе — молись с радостью, чувствуешь покаяние — молись с покаянием.

— А если у души нет никакого настроения, и ум не сосредотачивается на молитве?

— Ум всегда старается убежать. Наша задача — вернуть его назад. Начинаем молитву шепотом или вслух, пока не соберется ум и начнет внимать молитве. Затем уже молимся умно, без шептания. К тому же, опыт научает каждого.

А что касается настроения, то если мы его не имеем, то добиваемся. Воссоздаем в уме нашем некую духовную икону, которая может умилить нашу душу: ну, например, Распятие Господа нашего, которая заставляет нас задуматься, сколько Сам Богочеловек пострадал плотью за нас, ничтожных. Я много раз представлял себе следующее: как будто произошло Второе Пришествие, и Христос со Своими святыми уже уходит, отдаляется от меня, и я остаюсь в опасности быть навечно отделенным от Христа и Его Царства. Тогда, дитя мое, что говорить о настроении для молитвы? Вопиешь тогда в духе: "Иисусе Христе, спаси мя!" — и слезы льются рекой.

— Так значит, молясь Иисусовой, одновременно держим в уме и такую картину?

— Нет, нет! Только в самом начале пользуемся этим способом, чтобы разогреть настрой души. Когда же творишь Иисусову, произноси ее медленно и с пониманием, ничего мысленно не представляй, ни слов, ни лиц, ни образов[43].

— И как распознаем, батюшка, что продвигаемся в молитве?

— Первое, что приносит молитва — это радость. Думаешь, что ты царевич. Затем исполняешься слезами. Хочешь обнять весь мир, живой и неживой. Все люди тебе кажутся Ангелами. А в общем, апостол Павел говорит, каковы плоды Духа: любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, благость, вера, кротость, воздержание (Гал. 5, 22).

— Можно ли молиться своими словами, батюшка?

— Я часто так делаю. Молитва своими словами, так же как и духовные образы и представления, о которых только что сказал, а также немного тихого пения тропарей церковных (или же своими словами) — все это помогает душе прийти в должное состояние. Потом все это уже не требуется, и тогда уже только ревностно взываешь: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя!" Иногда же, в надлежащем состоянии души, в самых ее глубинах рождаются различные духовные понятия, и душа жаждет молиться так, как она сама того желает. Так пусть насытится!

— Это и есть умная молитва, батюшка? Нужно ли использовать вдох и выдох, когда мы молимся?

— Нет, это лишь начало умной молитвы. Умная молитва — это действие благодати. Ах, если бы Бог дал ее всем подвизающимся в молитве! Когда душа уготована, тогда Бог подвигает ее к высотам умной молитвы. А до тех пор мы обязаны подвизаться в Иисусовой, имея надежным основанием послушание. Вдох и выдох сочетать с молитвой не обязательно. Это все вторично. Но в большей степени не должно молитву соединять с ударами сердца. С сердечным местом — да, а с ударами — нет.

— Без послушания совсем невозможно иметь молитву?

— Я вот что скажу. Был один старец и имел двух послушников. Один был примерен в послушании, но в молитве был сух, а другой был непослушен, но в молитве исполнен слезами. Недоумевал старец и пошел посоветоваться со своим духовником. Тот был мудр и посоветовал ему подождать немного и потом посмотреть, как у них пойдут дела. Действительно, спустя малое время, прилежный послушник начал чувствовать благодать молитвы, исполнился слез и радости. Другой же то, что имел, потихоньку растерял, и остался опустошенным.

— Батюшка, сколько времени может держаться благодатная молитва?

— У меня состояние благодати удерживается в течение трех часов. Потом потихоньку спадает. Тогда я продолжаю молитву уже спокойно, без пылкости, часто пою собственные или церковные псалмы. Немного читаю, а затем отдыхаю до рассвета. Братию я благословляю совершать службу в церкви. Я же продолжаю службы заменять четками. Так уж привык в течение многих лет.

Один вечер в пустыне

Старец был очень дисциплинированным человеком. Его внутренние часы работали с большой точностью. Часы службы, ночной молитвы, сна и пробуждения были строго определены, и он следовал этому распорядку спокойно, без всякой спешки. В утренние часы, немного отдохнувши после ночного бдения, он молчаливо поднимался в церковь и читал иерейские входные молитвы для совершения Божественной литургии. После литургии и утренней трапезы Старец с большой охотой предавался различным трудам, будь то рукоделие или работа в саду. Сооружал каменные площадки, навесы, кладовки и тому подобное. Братия помогали ему на работах, которые обычно завершались к полудню, когда солнце начинало становиться слишком горячим и беспокойным для Старца, и без того по природе горячего. Тогда он собирал братьев в трапезной, они угощались чем-нибудь легким и затем шли отдыхать. Под вечер, после вечерни и ужина, он настоятельно советовал прекращение всяких работ и забот, чтобы душа была свободна и подготовлена для ночного духовного труда.

После повечерия Старец сразу же засыпал и вставал через три с половиной часа, без будильника — привычка, которую редко когда нарушал, разве что по причине чрезмерных работ. В этот час небольшое свечение фонарика можно было увидеть в его окне. Это он смотрел на карманные часы, которые висели на стенке. Вскоре его худощавая фигура уже блуждала по коридорам и двору погруженного в темноту дома. В одной руке фонарь и трехсотенные четки (с бусинками, подвешенными к кресту для подсчета количества четок), а в другой руке — складная скамеечка. Он шел и садился в определенном месте во дворе, постилал перед собой какой-нибудь мешок для поклонов.

Яркая звезда на чистом звездном небе начинала восходить из-за скал. Когда она достигала зенита, это означало окончание его молитвенного правила.

Ущельные скалы — громадные темные стражи мерцающей звездным светом темноты и тишины, нарушаемой только нежным стрекотанием сверчка и всплесками бескрайнего соседнего моря, которое волнуется и рокочет под действием пяти ветров. А вокруг — восхитительная природа, в этот таинственный час столь богатая ночными откровениями, напоминающими нам о другом мире — мире духовном.

Однако Старец-подвижник вскоре отводил заплаканные глаза от прелестей ночной природы и устремлял их долу, к земле, а вернее — внутрь себя. Или, еще точнее, — ввысь.

Он начинал правило, молясь по четкам, с осенением себя крестным знамением, и прибавлял изрядное количество четок о милующих и обо всех, кто имел в том нужду. Продолжал совершать службу по четкам и заканчивал ее, делая поклоны. Иногда держал возле себя кого-нибудь из братьев (из тех, кого побеждал сон). Трепет молящейся души, временами шепот молитвы "Господи, Иисусе Христе…", бесконечная тишина глубокого сосредоточения… Потом легкий вздох — и новая попытка возношения ума. Все было исполнено абсолютной простоты и непосредственности, но одновременно и чего-то неземного. Незабываемые, неповторимые мгновения!.. Когда он приходил в себя, тогда можно было услышать голос Старца, радостно поющего импровизированные гимны: "Бог есть любовь… Возлюбите Бога и дайте славу Имени Его… Вся Премудростию в отеческой заботе сотворил… " Затем можно было его увидеть с зажженным маленьким фонариком, читающим, пусть немного (где-то около часа), любимые аскетические книги, главным образом авву Исаака Сирина (он использовал издание Специери 1895 года[44]). Страницы распались от частого использования, и он их склеивал при помощи клейкой ленты. На первых страницах им сделано в прежние годы множество разных сносок с помощью чернильной ручки, а новые заметки внесены уже шариковой. Особенно Старец любил 81-е слово.

Из "Добротолюбия" же он больше всего любил слово об авве Филимоне: оно буквально испещрено подчеркиваниями. Мы их возьмем на заметку, так как он часто использовал эти выражения в своих беседах:

"Может убо и слово праздно удалити ум от памяти Божией".

"Внимай убо прилежно, и храни сердце твое, еже не прияти лукавые помыслы или каковыя когда-либо суетныя и неполезныя".

"Иди уже, имей сокровенно поучение в сердце твоем, еже может ум твой очистити".

"Яко сущия в мысли о суетных (вещех) помыслы, недуг есть праздныя и ленивыя души. Подобает убо, по писанному, всяцем хранением блюсти нам ум свой".

"Много убо нам потреба хранения, и трудов телесных, и очищения души, да вселим Бога в сердца наша".

"Сие же выну во искушениях творях, всю надежду мою возлагах на Бога".

"Сие же едино от себе приношу, еже непрестанно молитися".

"Отнележе приидох в скит, не попустих помыслу моему изыти вне келлии".

"Страшно убо есть нерадети. Непрестанно подобает молитися, да не ин помысл нашед отлучит ны от Бога".

"Мнози бо от святых отец видяху Ангелы хранящия их: темже и молчанием блюдоша себе, ни к комуже разглагольствуще".

Старец читал и многие другие книги, прежде всего, конечно, Священное Писание. Одобрял он и хвалил новеллистическую литературу, как приносящую пользу и отдых[45].

Итак, после чтения, исполненный плодов ночной молитвы, Старец шел отдыхать. Сны его были благодатными. Как-то он услышал во сне прекрасное и очень мелодичное пение. Никак не мог понять, откуда оно могло исходить. Потом, помолившись, он получил извещение, что это пели отданные Богу сестры, то есть спасенные души.

Старец верил, что точность в исполнении правил и порядков монашеской жизни (устав монастыря есть движущая сила общежительной жизни) должна соблюдаться монахами с любовью и рассуждением.

"Как-то раз, — рассказывал он, — нужно было совершать Преждеосвященную литургию, и священник готовил церковь, возжигал лампадки и приготавливал все необходимое для службы. Делал он все медленно, насколько мог, чтобы дождаться положенного часа, так как Преждеосвященная литургия на Святой Горе совершается после полудня. Престарелый Старец его, между тем, торопил: "Отец, давай быстрее, будем начинать". Тот же, зная, что еще не пришло положенное время, продолжал медлить, и тогда, странным образом, он услышал голос, исходящий от иконы Христа: "Поспеши, отец, Старец голоден!"

Служитель

Отец Ефрем служил литургию каждый день. Когда его спрашивали, будет ли завтра литургия, он отвечал однотипно: "Если даст Бог, то послужу". Просыпался, умывался, причесывался и твердыми шагами, молча, направлялся к царским вратам, чтобы начать читать входные молитвы. Старец, облаченный в рясу, в наметке, прозрачный в полутьме храма, окруженный пятью маленькими голубыми огоньками лампадок, как звездочками на небе… В какой-то момент он ударял в колокольчик — это было знаком для поминовения множества имен, которые он многие годы поминал, ведь за это принималось и какое-нибудь небольшое пожертвование.

Много раз мы читали записки рядом с ним, в алтаре. Весь в белом — только одно белое тканое облачение он и имел все годы, белоснежная борода и такие же волосы, взгляд сияющий и прикованный к синодикам[46], подвешенным в апсиде над святым жертвенником… Перед ним покрытая Святая Чаша, Святой Дискос, принимающий частички (за души живых и мертвых), которые он постоянно вынимает копием… Чуть дальше — масляный светильничек, смиренным светом освещающий синодики с именами, священные сосуды, белое облачение и лицо изумительной красоты — румяное и лучистое, как на византийской иконе.

Заканчивал поминать, и с возгласом: "Благословен Бог… " начинался третий и шестой часы. Кадил, и затем: "Благословенно Царство… " Собранный, с четкими, уверенными, немного замедленными движениями, исполненный священного достоинства служитель. Было ощущение, что он пришел из некого почтенного глубокого прошлого, чтобы с уверенностью продолжить свое дело в бесконечном будущем.

Голос его, глубокий, тихий, нежный и неотмирный, словно исходящий из недр бесплотной души, свидетельствовал о присутствии Слова Божия.

Петь Божественную литургию он научился в юности своей от старца Иосифа. Старец Иосиф не хотел никакого другого священника и так радовался царящей атмосфере, что говорил: "Не верю, чтобы где-нибудь на Святой Горе служили лучше Божественную литургию". Абсолютно сосредоточенный в совершаемом, старец Ефрем не сделал за столько лет, сколько мы его знали, даже ничтожной ошибки. Когда служили мы, то всякий раз, взглядом, исходящим с недоступной высоты, он нам указывал, что необходимо было исправить. Никогда Старец не участвовал в дискуссиях о уставных расхождениях за Божественной литургией. "Служащий должен храниться от случайных причин раздоров".

Старец говорил: "Для меня литургия — это молитва. Самая значительная молитва". Он избегал проявлений умиления, чтобы не быть услышанным. Имел за правило скрывать свои благодатные переживания. За редким исключением, когда он не мог утаиться, его выдавали порывы плача, тогда он ненадолго умолкал.

Во время службы Старец сильно разогревался. Лицо покрывалось румянцем, как у какого-нибудь занимающегося ручным трудом кустаря. Часто заливался потом. Летом всегда после литургии менял одежду. Зимой же, куда там включить газовую печку больше, чем на одно деление! Мы дрожали от холода, а ему было жарко. Причину мы поняли позднее, когда он уже прекратил служить и тогда стал просить разжигать печку посильнее. Однажды, уже сказав отпуст, Старец поднял обычно опущенный взор:

— Что ты на меня смотришь? — спросил он брата, который, единственный, пел на литургии.