Новые приключения Гулливера

Я был поражен этим объяснением. Не сутью его — ибо у каждого народа есть свои обычаи, кажущиеся прочим странными. Поразило меня то, что, насколько я мог вспомнить, крохотный череп лежал вверху, а это означало именно захоронение вверх головою.

Я не замедлил сообщить об этом Гурго. Кормолап содрогнулся.

— Чудовищное кощунство! — воскликнул он. — Тот, кто замуровал в стену тело несчастного, тем самым постарался лишить его возможности воскреснуть в конце времен. Потому что захороненные головою вверх уже не воскреснут… Преступник рисковал многим, — добавил Гурго после непродолжительного молчания. — В случае поимки такого злоумышленника ожидает ужасная казнь — расчленение на двенадцать частей, по числу сторон света (в представлении лилипутов у света не четыре, а именно двенадцать частей), и одну часть при этом бросают в море. Делается это для того, чтобы после поворота Земли казненный не воскрес вовсе, независимо от того, как будут захоронены его останки. Разумеется, при таком обвинении судьи не удовлетворяются обычными показаниями двух свидетелей, как в случае с другими преступлениями. Тут судья требует представить двенадцать свидетелей кощунства. Так что нужно было иметь чрезвычайно серьезный повод для того, чтобы поступить таким образом…

При всем том, что я с трудом различал интонации лилипутов, мне показалось, что в голосе Гурго прозвучало не только возмущение. Я спросил его, максимально понизив голос, не наводит ли его кощунственное захоронение на какие-либо мысли относительно виновников?

— Да, — признался он. — Наводят. Так могли поступить не только злодеи, желавшие лишить умершего посмертного воздаяния. Некоторые еретики отрицают возможность переворота Земли. Они придерживаются прямо противоположных взглядов и хоронят своих приверженцев вверх головами. Таковы взгляды крайних тупоконечников. Для них подобное захоронение, напротив, весьма почетно.

Он вновь замолчал, на этот раз — надолго.

С помощью перочинного ножа я выкопал ямку глубиной двенадцать дюймов. Затем бережно опустил туда крохотные косточки, предварительно положив крохотный череп, перевернув его должным образом. Остальные я сложил так, как они шли в теле. Следуя указаниям флестрин-наздака, я засыпал могилу землей, а затем, по его просьбе, утоптал. На мой вопрос — следует ли как-то пометить захоронение, Гурго ответил отрицательно.

— Вообще, — заметил он, — будет лучше для вас, Куинбус Флестрин, если вы забудете об этой находке. Всякое возвращение к темной истории бывшего храма может не лучшим образом сказаться на вашей судьбе. Мы исполнили свой долг — похоронили умершего должным образом. Все прочее не касается ни вас, ни меня.

— Но каким образом чужое прошлое может повлиять на мое нынешнее положение? — удивленно спросил я.

— Н-ну… — замялся кормолап. — Как бы… Впрочем, если вы поклянетесь молчать, я скажу вам.

Разумеется, я поклялся.

Гурго предварительно огляделся по сторонам и попросил меня осмотреть окрестности с высоты моего роста. Я убедил моего друга в том, что вокруг в радиусе двухсот футов нет ни одного соглядатая, и помог ему забраться на мое плечо. Приблизившись к моему уху, он сказал, да так тихо, что я едва смог разобрать его слова:

— Близится война с Блефуску.

— Ну и что? — Я все еще не понимал его опасений. О возможной войне с соседним островным государством в последние дни говорил едва ли не каждый второй лилипут, пришедший на меня поглазеть. Разумеется, говорили о войне не со мной, просто я слышал эти разговоры. — Какое отношение имеет будущая война к прошлому храма?

— У его величества в отношении вас грандиозные планы, — пояснил Гурго. — А поскольку подстрекателями к новой войне, как это бывало уже не раз, выступают нечестивые тупоконечники, укрывшиеся в Блефуску, всякое расследование, касающееся корней давней вражды, может быть истолковано как угодно.

Сказав это, он велел мне присесть. Подчинившись, я опустил руку, и Гурго быстро сбежал по ней на землю. Оставаясь на корточках, я поинтересовался, стараясь говорить вполголоса:

— Но почему вы полагаете, что злодейское убийство связано с Крампусом Тергартом?

Крампус Тергарт — Великий Раскол. Именно так называли в Лилипутии начало смертельной вражды, некогда расколовшей общество. Мой вопрос, похоже, немного смутил кормолапа.

— Н-ну… — промямлил он. — Что ж тут непонятного, Куинбус Флестрин? Не вы ли сказали, что, по вашему мнению, несчастный был похоронен вверх головой?

— Да, но вы же сами сказали, что злодеи могли так поступить, чтобы лишить свою жертву посмертного воздаяния, — напомнил я.

Он досадливо подпрыгнул на месте:

— Я думаю, что мы все-таки имеем дело с еретиками, — и, не давая мне вновь возразить, закончил: — Ваш интерес к прошлому бывшего храма ваши враги истолкуют как склонность к ереси. И тогда вам придется туго — законы империи против еретиков весьма жестоки. То есть, я хотел сказать, справедливы, но очень суровы.

4

В другом месте воспоминаний я уже рассказывал о Великом Расколе. Позволю себе повторить вкратце этот рассказ, дабы напомнить читателям о сути проблемы; вряд ли многие из них помнят о давным-давно выеденном яйце…

Вот как выглядело начало этой вражды, самой кровопролитной в истории Лилипутии и ее соседа — империи Блефуску, со слов главного секретаря (тюрлилака) Тайного совета, его превосходительства Рельдреселя. Главный секретарь был вторым после Гурго высокопоставленным лилипутом, с которым у меня сложились дружеские отношения. Правда, в отличие от кормолапа, тюрлилак посещал меня гораздо реже, ибо общение со мною никак не входило в его служебные обязанности. Обыкновенно мы встречались во время утренних посещений, о которых я говорил ранее. Беседовал я с ним охотно, ибо Рельдресель отличался от многих придворных здравым умом и широким кругозором, снискавшим ему опасную славу вольнодумца.

Итак, вот что поведал мне во время одного из утренних визитов тюрлилак.

«Дед нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за завтраком, разбивая яйцо древним способом — с тупого конца. Тогда император, отец поранившегося принца, обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом строгого наказания разбивать яйца с острого конца. Этот закон до такой степени озлобил население, что, по словам наших летописей, был причиной шести восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой — корону. Мятежи эти постоянно разжигались монархами Блефуску, а после их подавления изгнанники всегда находили приют в этой империи. Насчитывают до одиннадцати тысяч фанатиков, которые в течение этого времени пошли на казнь, лишь бы не разбивать яйца с острого конца».

Впервые услыхав все это, я выразил недоумение относительно того, что сугубо кулинарная проблема оказалась столь значимой для двух весьма многочисленных народов. Рельдресель же возразил на это, указав, что проблема отнюдь не кулинарного свойства.

— Вы просто не понимаете, Куинбус Флестрин, — сдержанно ответил Рельдресель. — Согласно откровению великого пророка Люстрога, изложенному в четвертой главе священной книги Блундекраль, мир есть яйцо в скорлупе, и солнце — желток его. Всякое яйцо имеет острый и тупой конец, и мировое яйцо не исключение. Куркуран, Бог-наседка, снесший мировое яйцо, защищает его от Наркуркура, Бога-яйцееда. Но в конце времен Куркуран уступит Наркуркуру. Бог-яйцеед расколет скорлупу мирового яйца своим смертоносным клювом… — тут Рельдресель сделал небольшую паузу. — Дальнейшие толкования уже не содержатся в Блундекрале. Священная книга завершается следующими словами пророка Люстрога: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее». А вот все дальнейшее стало результатом глубокого проникновения в заветы учителя одного из его учеников, Десгота. Именно от Десгота идет традиция считать именно острый конец яйца тем концом, который удобнее. Именно Десгот впервые открыл, что это не просто традиция. Именно ему открылось, что, если Наркуркур расколет мировое яйцо в момент, когда оно повернется к нему острым концом, всех нас ждет вечное блаженство. Если же тупым — вечные муки. Разбивая яйца с острого конца, мы способствуем повороту мирового яйца нужным концом к Богу-яйцееду. Ибо все события нашего мира так или иначе влияют на судьбы мира надземного, небесного. Словом, все наши действия способствуют приходу вечного блаженства в конце времен. Тупоконечники же препятствуют обретению блаженства своими кощунственными действиями.

— То есть, — потрясенно вопросил я, — они стремятся к вечным мукам?

— Объективно — да, — неохотно ответил тюрлилак. — Но сами они, согласно учению их пророка, неверного ученика Люстрога по имени Тогсед, да будет забыто его имя, считают, что блаженство наступит, если мир будет расколот с тупого конца.

После похорон неизвестного Гурго еще некоторое время оставался со мною. Понимая, что находка произвела тяжелое впечатление, он стремился меня развлечь рассказами о прошлом Лилипутам, о некоторых обычаях и законах этой удивительной страны. В конце концов ему удалось отвлечь меня от мыслей о скорбной находке, так что вспомнил я о ней уже после его ухода. Сунув руку в карман, я нащупал там свернутый кусок ткани. Лишь вытащив его, я вспомнил о плаще или саване, прикрывавшем останки в нише.

Разложив этот кусок перед собой на столе, я внимательно его осмотрел. Поскольку кости мы с Гурго захоронили, искать какие-то мелочи, способные пролить свет на случившееся, можно было только так.

Цвет этого плаща было трудно определить — за время пребывания его в стене он успел частично истлеть, частично обесцветиться. Я вновь вывернул из подзорной грубы окуляр, пододвинув светильник поближе, и приступил к осмотру.

Мне удалось разглядеть остатки завязок с одной стороны и боковые разрезы на этом плаще (все-таки плаще). Кроме того, я заметил остатки рисунка, некогда вышитого с изнанки. Это были две концентрические окружности, вписанные в овал. Что могла означать вышивка, я не мог узнать. Несколько разочарованный, я вернул на место окуляр, а ветхий плащ положил на край стола. Оставшееся до сна время я то и дело возвращался мыслями к находке и словам Гурго. Не могу сказать, что они содержали слишком много сведений.

Уже когда я улегся спать, перед самым сном, мне вдруг пришло в голову, что найденный мною покойник не имел никакого отношения к осквернению храма, и первоначальная моя догадка была, безусловно, ошибочной. Ведь для того же кормолапа Гурго находка оказалась полной неожиданностью! Говоря о злодейском убийстве, совершенном в этих стенах несколько лет назад, он никак не мог иметь в виду убийство того несчастного, чьи кости я случайно обнаружил в стенной нише. Рассказ Гурго касался случая, о котором, насколько я мог понять, было известно многим (иначе храм не оказался бы заброшенным). Об останках же, замурованных в стену, не мог знать никто (кроме, разумеется, того, кто это сделал). Во всяком случае, только такой вывод я мог сделать из поведения моего высокопоставленного друга.

Стало быть, в стенах храма, ставшего моим жилищем, случилось не одно злодейство, а как минимум два! Первое, о котором по какой-то причине не захотел говорить кормолап. И второе, бывшее тайной для всех, пока я случайно не наткнулся на замурованные кости.

Я решил завтра же расспросить флестрин-наздака о том, что же на самом деле случилось в храме и превратило это величественное сооружение в оскверненное и заброшенное место.

Разумеется, не было почти никаких следов, указывающих на связь двух событий. Но странно было бы представить себе несвязанные между собой злодейства, свершившиеся в одном месте. И хотя бы один след был — характер захоронения, на который обратил внимание кормолап, связывал второе событие с Великим Расколом. Что же до первого злодеяния, то пусть неохотно, но Гурго дал понять, что и оно связано было с еретиками-тупоконечниками.

Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилось мое желание раскрыть тайну. Почему — трудно объяснить. Возможно, причиной всему было моей природное любопытство. Так или иначе, я не мог заставить себя, как советовал кормолап, выбросить из головы эту историю. Даже ночью, растянувшись на своем матрасе, я долго не мог заснуть. Самые разнообразные мысли занимали мой ум. Но все они так или иначе касались кучки крохотных костей, истории Великого Раскола, обычаев и представлений правоверных остроконечников и еретиков, бежавших в Блефуску. Я ворочался с боку на бок и с каждой минутой все больше раздражался. В конце концов, что мне за дело до лилипутских тайн и секретов, путь даже ужасного или кровавого свойства? Мне никак не удавалось убедить себя в том, что крохотные существа размером в пять-шесть дюймов были на самом деле такими же людьми, как и я. Минутное замешательство, испытанное мною при внимательном рассматривании миниатюрных косточек в увеличительное стекло, впечатление, потрясшее меня на какой-то миг, было именно минутным, мгновенным замешательством. Я все еще воспринимал лилипутов скорее как чудесным образом оживших куколок. Но даже ожившие куколки вполне могут раздразнить любопытство и вызвать сочувствие.

В конце концов я уснул, но и во сне все происшедшее продолжало преследовать меня. Мне снились странные маленькие призраки, бесшумно выплывавшие из стен оскверненного храма и плавно кружившиеся вокруг моей головы, будто маленькие облачка. Затем все они слились в одного призрака. Этот единственный призрак опустился на пол и неторопливо продефилировал передо мною сначала в одну сторону, затем в другую. Во сне меня чрезвычайно удивило то, что призрак прихрамывал на правую ногу, а крохотную голову, размером с горошину, держал перед собою. Затем и этот призрак исчез, а я проснулся — от духоты: ведь находка прервала мои попытки пробить несколько окошек под крышей здания.

Я высунулся наружу, тем самым вызвав тревогу в охранявших меня войсках. К счастью, я уговорил командира гвардейцев, несшего ночную караульную службу, позволить мне несколько раз обойти дом. Он отрядил два эскадрона конных лучников сопровождать меня в этой прогулке. Конники меня не смущали.

Дойдя до той стены бывшего храма, которая была обращена к Мильдендо, я остановился. Столица Лилипутии лежала передо мной, я мог единым взором окинуть почти весь этот великолепный город. Горело множество фонарей, которые четко очерчивали улицы, расходившиеся от утопавшего в огнях королевского дворца. Меня поразили странные светлячки, быстро передвигавшиеся в самых разных направлениях. Я вытащил из внутреннего кармана подзорную трубу и поднес ее к глазу. Светлячки оказались каретами вельмож и просто богатых горожан — стоявшие на запятках лакеи высоко вздымали зажженные факелы; именно это создавало эффект живых бегущих огоньков. В некоторых случаях я даже узнавал гербы, украшавшие дверцы экипажей. Наблюдать за ночной жизнью Мильдендо, находясь за его пределами, было чрезвычайно увлекательно.

Меня приятно удивила геометрическая правильность этого города, величественного, несмотря на размеры. Императорский дворец Бельфаборак находился строго в центре. Впоследствии я измерил расстояние от него до шести угловых башен, венчавших оборонительные стены Мильдендо. Измерения лишь подтвердили первое мое впечатление.

От Бельфаборака расходились, как я уже сказал, шесть широких улиц, соединявших его с крепостными башнями, и мне сразу же доставило удовольствие зрелище одновременной смены караула во всех башнях.

Еще шесть улиц, более узких, вели от шести стен дворца к зданиям, уступавшим ему пышностью. Даже ночью, благодаря специально установленным на зданиях факелам, можно было увидеть на башнях этих малых дворцов гербы членов тайного совета: адмирала Скайриша Болголама, главного секретаря Рельдреселя, казначея Флимнапа, генерала Лимтока, обер-гофмейстера Лелькена и верховного судьи Бельмафа.

От напряжения у меня начали слезиться глаза. К тому же грозные мои караульщики в любой момент могли проснуться, да еще и со сна выпустить в меня тучу стрел. Поэтому я спрятал в карман трубу и, стараясь двигаться бесшумно, вернулся в духоту заброшенного храма. За это время камни немного остыли, так что я все-таки уснул и проспал без сновидений до утра.

5

Утро началось с визита кормолапа Гурго. Флестрин-наздак был возбужден, но нынешнее его возбуждение имело характер радостный. Как выяснилось, накануне вечером император неожиданно вызвал моего друга к себе. Гольбасто беседовал с кормолапом весьма милостиво, а перед окончанием аудиенции изволил сообщить о возможном участии Гурго в очередных прыжках на канате.

— Понимаете ли вы, — взволнованно говорил Гурго, — что это означает конец опалы! Его величество более не гневается на меня и целиком полагается на мою преданность!

Я искренне поздравил его с такими изменениями и поинтересовался, когда состоятся эти состязания и смогу ли я их лицезреть.

Как я уже писал, прыжки на канате регулярно устраивались при дворе Гольбасто. Участвовали в них все сколько-нибудь значительные вельможи Лилипутии. Победитель мог претендовать на высокую должность. Правда, состязания представлялись довольно опасными, иные участники ломали себе шею, стремясь подпрыгнуть выше соперников. Кроме того, после этих состязаний будут проведены и вторые, связанные с особыми императорскими наградами — синей, красной и зеленой нитками. Напомню, что суть состязаний заключалась в том, что император и первый министр держали в руках длинный шест и внезапно либо поднимали, либо опускали его. Претендент же должен был перепрыгнуть через шест или, напротив, проползти под ним, демонстрируя свою ловкость. Далее награды распределялись следующим образом: самый ловкий вельможа получал синюю нитку, второй — красную и третий — зеленую. В отличие от прыжков на канате, состязания с шестом проходили в отсутствие зрителей, за ними наблюдали император, императрица и первый министр.

— Совсем скоро! — радостно ответил мне Гурго. — Совсем скоро, через три дня. Разумеется, вы приглашены, его величество велел вам передать это. Кроме того, убедившись в вашей лояльности, он приказал мне снять караул, охранявший ваше жилище. Отныне вам позволяется свободно передвигаться по всей стране. Разумеется, вы должны соблюдать при этом всяческую осторожность, дабы не убить и не покалечить никого из подданных его величества. — Сообщив мне эту приятную новость торжественным тоном, Гурго сказал — уже неофициально, что, по его мнению, это еще раз подтверждает предположение о грядущей войне с Блефуску и о планах, которые имеются у императора относительно моего в ней участия.

Его рассуждения вызвали у меня воспоминание о недавней трагической и загадочной находке и о мыслях, посетивших меня минувшей ночью. Выдержав небольшую паузу, я настоятельно попросил Гурго все-таки рассказать о причинах заброшенности бывшего храма. Поначалу он отнекивался. Я настаивал, даже намекнул ему на то, что снятием императорской опалы он все-таки обязан мне — ведь не появись в этих краях я, не было бы и должности флестрин-наздака, на которой он так хорошо зарекомендовал себя.

И тогда кормолап нехотя поведал мне о давних событиях.

— Все это, как вы, очевидно, уже догадываетесь, было связано с Великим Расколом, — так начал свой рассказ кормолап Гурго. — Несмотря на преследования, на изгнание и казни большого числа бунтовщиков, часть лилипутов продолжала втайне придерживаться старых обычаев. В какой-то момент император проявил милость. Специальным указом он позволил еретикам разбивать яйца с тупого конца — при условии, что те, прежде чем разбить яйцо, щелкнут пальцем по его острому концу. Большинство еретиков приняли столь щедрое предложение. Их назвали сеттики, то есть лояльные…

Далее мой друг поведал мне, что некоторая часть тупоконечников отвергла императорский компромисс. При этом они пребывали в убеждении, что не следует бежать в Блефуску, как это сделали ранее десятки тысяч еретиков. Нет, эти тайные тупоконечники (их называли коркуры, иначе — треснутые) считали, что бегство из Лилипутии — слабость, недопустимая для истинно верующих. Сектантов преследовали — и официальные власти, и даже сами тупоконечники, получившие возможность свободно исповедовать свои убеждения. Но чем больше кар обрушивалось на головы коркуров, тем упорнее и фанатичнее становились уцелевшие. Ересь проникала и в ряды священников. И это было опаснее всего, ибо священники-еретики превращали свои храмы в настоящие капища богохульников. А богослужения в них все чаще обретали изуверские черты.

Несколько лет назад это приняло форму настоящего бедствия. Со всех концов страны доходили страшные слухи об исчезнувших без следа горожанах. Разумеется, творили, что их похищали тайные тупоконечники для кровавых жертвоприношений в своих тайных капищах.

— И вот наконец, — сказал Гурго, понизив голос, — в начале года Синего Лепестка в самой столице пропали пятеро горожан. Его величество был крайне встревожен этими событиями и приказал военному министру гальбету Болголаму найти и примерно покарать виновных. Следы привели в этот храм, — кормолап окинул сумрачным взглядом мое жилище. — Выяснилось, что он уже давно стал оплотом коркуров. И священник, который проводил здесь богослужение, был в действительности главой тайных тупоконечников всего Мильдендо, а значит, и всей Лилипутии. Он имел тайные сношения с вождями еретиков, жившими в Блефуску, и с блефускианскими шпионами. Но самое страшное заключалось в том, что в храме регулярно проходили еретические службы, сопровождавшиеся самыми кровавыми и чудовищными обрядами… — Мой друг закрыл лицо руками. Справившись с приступом слабости, вызванным тягостными воспоминаниями, он продолжил: — Люди, посланные Болголамом, обнаружили тела похищенных во рву, недалеко от городских ворот. Все они были обезглавлены в соответствии с мерзким обычаем коркуров. Причем все указывало на то, что жертвоприношение было совершено в этом храме. Император приказал хранить страшную находку в тайне, не желая вызывать народные волнения. Но слухи просочились, и в столице началась паника. Лояльных стали подозревать в тайном сочувствии коркурам, имели место кровавые эксцессы — несколько сот правоверных жителей Мильдендо устроили самосуд над тупоконечниками-сеттиками, жившими по соседству. Королевские войска взяли под охрану квартал тупоконечников, чтобы уберечь их от народного гнева. Коркуры же укрылись в этом храме, забаррикадировав вход. Кстати, — заметил кормолап, указывая на гигантскую дверь, — в те времена дверь имела обычные размеры. Так вот, коркуры во главе со священником оскверненного храма превратили свое убежище в неприступную крепость. Болголам по приказу его императорского величества окружил храм гвардейцами. Затем, через глашатаев он передал требование императора Гольбасто, чтобы священник Фрель Релок, совершивший ужасное жертвоприношение пяти остроконечников, добровольно явился в суд и там открыто признал свою вину, уповая на милость его величества. Однако тот не внял призыву — из трусости — и даже во имя спасения невинных тупоконечников-сеттиков, которые в любую минуту могли стать жертвами разъяренных остроконечников, не пожелал прийти в суд. Его прихожане приняли решение добровольно уйти из жизни. Но поскольку самоубийство — большой грех, на который никто из них не мог пойти, было принято решение пожертвовать одним, определенным по жребию. Он должен был убить ночью своих товарищей; самому же ему предстояло пасть от рук осаждавших. Но так случилось, что он был лишь ранен во время утреннего штурма. От него стали известны не только подробности той страшной ночи. Единственный захваченный живым коркур признался, что священник-изувер ушел тайным ходом и бежал в Блефуску… — Гурго вздохнул. — Когда о бегстве Фреля Релока стало известно в городе, гвардейцы более не смогли сдерживать толпу, осаждавшую квартал тупоконечников. Результатом стала ужасная гибель почти пяти тысяч мильдендцев-сеттиков, разбивавших вареные яйца с тупого конца по разрешению императора… Следом же кровавые погромы прокатились по всей стране… — Он помолчал немного и добавил: — Вот тогда-то император и приказал сделать в этом бывшем храме ворота такой величины, чтобы никто и никогда не смог превратить это сооружение в неприступную крепость, — закончил Гурго и замолчал с мрачным видом.

— Скажите, друг мой, — спросил я осторожно, — вы говорите, что, когда тела пропавших горожан обнаружили во рву, найдены были и следы, неопровержимо указывавшие на этот храм как на место совершения убийства. А что это за следы? И каким образом они указали на этот храм как на место злодейского жертвоприношения и на беглого священника как на инициатора отвратительного деяния?

— Ну, во-первых, тела убитых были брошены в ров под стенами храма, — ответил кормолап. — Во-вторых, они были запеленаты в специальные ритуальные пелены с гербом именно этого святилища. Наконец, сами еретики не оспаривали этого.

— А их спрашивали? — поинтересовался я.

— Во всяком случае, тот самый коркур, о котором я вам рассказал…

— Единственный, оставшийся в живых, — уточнил я. — Единственный свидетель.

— Да, он. Так вот, этот самый коркур подтвердил все то, о чем я вам сейчас рассказал.

— Он еще жив? — спросил я. — Ведь, насколько я понимаю, все случилось чуть более пяти лет назад, не так уж давно!

Год Синего Лепестка соответствовал 1694 году нашего календаря.

— Да, он, разумеется, жив, — нехотя ответил кормолап. — Тот еретик раскаялся, стал правоверным остроконечником, и император помиловал его и даже осыпал милостями.

— Что же, я мог бы с ним встретиться? — мне казалась заманчивой сама мысль о таком разговоре с непосредственным участником событий. — Можете ли вы это устроить?

Кормолап явно помрачнел.

— Не думаю, что это удастся. Он… Я даже не знаю, где он сейчас живет, — уклончиво сказал он. — И вряд ли он станет обсуждать с вами те события. Думаю, он постарался поскорее забыть о них. По вполне естественным причинам. И я не понимаю, для чего вам разговор с ним? Ведь вас интересует история второго злодейства, а не первого. Конечно, вам кажется, что они связаны. Но ведь возможно, что и нет! Мы же не знаем, этого несчастного умертвили до тех ритуальных убийств или нет! Возможно, что он — жертва вспышки фанатизма более раннего. Разве нет?

Я был вынужден признать справедливость его замечаний. Мое предположение о связи двух преступлений не основывалось на фактах. Чувства — и только. Видя, что его слова несколько поколебали мою уверенность, господин Гурго добавил веским тоном:

— Мы ведь слишком мало знаем об обычаях коркуров. Не исключено, что тут вообще не было никакого преступления — кроме кощунственного захоронения. Что если такой вид погребения является, напротив, самым почетным для еретиков? Представим себе, что тела наиболее уважаемых членов своей общины после смерти непременно замуровывались в храмах. Разве такое невозможно?

Зная о том, сколь различны обычаи разных народов и разных общин, я принужден был признать справедливость рассуждений кормолапа. Но тотчас, вспомнив о найденном мною плаще, я заметил, что тогда покойника завернули бы в саван. А останки, найденные мною, укрывал самый обыкновенный плащ с боковыми разрезами для рук, которые можно было наблюдать на лилипутских плащах ежедневно.

Гурго потребовал немедленно показать ему плащ. Рассматривая полуистлевшую ткань, он хмурился, потом сухо сказал:

— Все, опять-таки, зависит от обычаев еретиков. Возможно, они пользовались при погребении не саванами, а вот такими плащами.

Видя, что тема загадочного погребения не занимает моего гостя и даже, напротив, раздражает его, я перевел разговор на предстоящие состязания, на личности возможных соперников моего друга, среди которых особо выделялся главный прыгун — адмирал Болголам. Гурго высказал предположение, что адмирал пользуется какими-то приспособлениями, позволяющими ему крепко стоять на канате и в то же время прыгать чрезвычайно высоко — на целых полдюйма выше других. Из вежливости я поддакивал ему.

Наконец Гурго откланялся, оставив меня наедине со множеством мыслей, порожденных его рассказом о страшных событиях недавнего прошлого. Даже наступление вечера не принесло успокоения и не изменило направления моих размышлений.

Правда, на сей раз мне не пришлось тайком выбираться из храма. Караула больше не было, гвардейцы ушли еще утром. Так что с заходом солнца я вынес свой табурет наружу, сел на него и обратил задумчивый взгляд к вечернему Мильдендо.

6

На рассвете я был разбужен чрезвычайным посланником его величества, которым оказался мой друг — главный секретарь Тайного совета Рельдресель. Он вручил мне манифест его величества. Император Гольбасто извещал меня о начале войны с Блефуску и о моей мобилизации на военную службу. Одновременно он сообщал мне о милостивом даровании свободы передвижений, а также о том, что мое ежедневное довольствие отныне составит количество продуктов, достаточное для ежедневного кормления 1724 подданных императора Лилипутии. Прочие пункты манифеста, менее важные, читатель может почерпнуть из первой книги моих воспоминаний.

Получив манифест, я, разумеется, тотчас забыл и о находке, и о рассказе кормолапа Гурго. Единственное, о чем я подумал в тот момент, это о том, что мой друг не сможет продемонстрировать ловкость на высоко проложенном канате: скорее всего, важные состязания перенесут. Так что о возможном повышении кормолапу и флестрин-наздаку Гурго придется забыть до наступления мирных дней. И я решил постараться ускорить победоносное завершение войны.

Как читателям известно, мне удалось исполнить задуманное. Не буду сейчас повторять историю пленения мною пятидесяти блефускианских кораблей — фактически основной силы вражеского флота. По сути, на этом война и закончилась. Мое деяние было названо в императорском манифесте великим подвигом. Скромность не позволяет мне согласиться с таким определением; хотя, признаюсь, захватывая блефускианские корабли, я рисковал здоровьем, а возможно, и жизнью: вражеские стрелки осыпали меня градом стрел, норовя попасть в глаза. Возможно, если бы им удалось меня ослепить, я бы погиб в проливе, допустив ошибку и отправившись не к берегу, а в открытое море. Так или иначе, фактический разгром вражеской эскадры принес мне и высшую степень отличия — титул нардака, и зависть могущественных сановников — казначея Флимнапа и адмирала Болголама. Кроме того, почти сразу же я навлек на себя недовольство и самого императора Гольбасто, категорически отказавшись повторить свои действия и в отношении остальной части флота Блефуску. Император Лилипутии уже видел себя победителем соседней державы, а саму державу присоединенной к Лилипутии провинцией. Поэтому мой твердый отказ вызвал его гнев. К сожалению, я не сразу об этом узнал. До поры до времени мне казалось, что я пребываю в милости монаршей. Этой ложной уверенности способствовало многократно выросшее число лилипутов (и знатных особ, и простолюдинов), желавших поглазеть на великана, в считанные часы разгромившего могучую державу и принесшего победу Лилипутии. Что скрывать, их восхищение тешило мое самолюбие, но вскоре назойливость лилипутов начала досаждать мне. Кормолап Гурго всячески стремился облегчить мое положение, то объявляя зевакам о моем нездоровье, то заручаясь указом императора, временно запрещающим посещения Куинбуса Флестрина до восхода и после захода солнца, то придумывая еще какой- нибудь способ, позволявший мне какое-то время пребывать в покое и одиночестве.

Однажды, избавив меня от очередных посетителей, Гурго доверительно сообщил мне, что благодаря моему подвигу его величество окончательно изменил свое отношение к нему.

— Уверяю вас, — заявил он, — осталось лишь продемонстрировать ловкость на канате, чтобы войти седьмым членом в Тайный совет. Я не сомневаюсь в успехе. Скорее бы его величество назначил день состязаний.

Я искренне поздравил его. На следующий день в Мильдендо для заключения мира прибыло посольство Блефуску. Помимо официальных церемоний, в которых участвовали блефускианцы, они попросили разрешения повидаться со мною. Император милостиво позволил им это. Так что последующие дни мои были связаны беседами с послами Блефуску. Я охотно принял приглашение соседнего монарха посетить его столицу. Как позже выяснилось, мой ответ блефускианцам послужил еще одной причиной недовольства его императорского величества.

Впервые я почувствовал изменение отношения ко мне во время тех самых состязаний, которые с нетерпением ожидал Гурго. Вернее, накануне. Я был единственным кавалером императорских нитей-орденов, кто не был приглашен на эти состязания. Как читатель, я надеюсь, помнит, за подвиг, совершенный мною во время войны, я был удостоен не только титула наздака, но и всех трех орденов Лилипутии. Красную, синюю и зеленую нитки я обвязал вокруг безымянного пальца правой руки (лилипуты носят указанные нитки, дважды обвязывая их вокруг талии). Согласно правилам, во время состязаний по прыжкам на канате кавалеры трех орденов являются почетными зрителями.

Памятуя об этом, я ожидал приглашения от Гольбасто, однако такового не последовало. Разумеется, в тот момент я не думал о том, что попал в немилость. Я наивно предположил, что площадь, на которой должны произойти столь важные события, слишком мала для моей персоны. Император мог опасаться, что неловкие движения с моей стороны нарушат нормальное течение состязаний.

Так или иначе, мне пришлось наблюдать за прыжками сановников издали — от своего жилища. Я видел, как прибывали придворные — кто в портшезах, кто в каретах, запряженных парами и четверками лошадей. Вся обширная площадь по одну сторону дворца вскоре была заполнена экипажами. По другую сторону, которую я подробно рассмотрел в подзорную трубу, стояли два высоких столба с натянутым между ними канатом. На земле же полукругом были расставлены скамьи для почетных гостей. Выше других, почти на уровне самого каната, на специальном помосте располагались два трона с высокими спинками — для его величества Гольбасто и его супруги императрицы Атевазиле. Они появились под звуки труб, напоминавшие моему слуху хор пронзительных цикад. Император взмахнул рукой. Герольды внесли на высоких шестах штандарты с гербами участников состязаний. Сами штандарты по форме представляли собой неправильные овалы. Некоторые были повернуты узкой частью вверх, некоторые — вниз.

Гербы были мне прекрасно знакомы — я изучил их еще в те времена, когда рассматривал освещенные факелами дворцы лилипутских вельмож, сидя у стены своего жилища.

Первым был внесен герб адмирала Болголама. Он представлял собою голову быка, что вполне соответствовало мрачному и упрямому характеру главного моего недоброжелателя. На гербе казначея Флимнапа изображен был мешок золота, у верховного судьи Бельмафа — спящий кот, приоткрывший один глаз; обер-гофмейстер Лелькен довольствовался все тем же неправильным овалом, окрашенным в две краски, желтую и белую; на гербе генерала Лимтока изображен был голубь, считавшийся в Лилипутии чрезвычайно опасной и драчливой птицей. Герб главного секретаря Рельдреселя изображал широко открытый глаз.

Затем внесли три герба новых соискателей. Эти были мне незнакомы. Герольды встали кругом, и на канат взобрались прыгуны. Следует отдать им должное: соискатели должностей неплохо подготовились к состязанию. Их рвение можно было понять: для таких сановников, как Скайриш Болголам, мастерство прыжков позволяло оставаться на высокой должности; что же до более молодых вельмож, то они стремились демонстрацией своей ловкости заслужить повышение.

Я залюбовался необычным зрелищем. Более всего меня порадовал, разумеется, мой друг. Его прыжки даже отсюда, издали, восхитили меня своим изяществом, неожиданными пируэтами и точностью движений. Вообще, несмотря на рискованность всей процедуры, повторяю, подготовка участников была превосходна. Однако двое состязателей сорвались с каната и сломали себе шеи. Один из них был престарелым вельможей еще предыдущею царствования, и его подагрические ноги не удержали слабое тело на канате. Мне показалось странным стремление этого человека состязаться с молодыми; объяснить подобное поведение можно было лишь старческим маразмом. Что до другого неудачника, то он, напротив, оказался слишком неопытным. Думаю, император допустил его к испытаниям лишь из желания позабавиться.

Штандарты двух этих несчастных были немедленно спущены, и таким образом я узнал, какой же герб принадлежит моему другу Гурго. Оказалось, что его герб представлял собою лунный серп, лежащий подобно лодке, изображенный на овале, повернутом широкой частью вверх. Я подумал, что надо будет позже спросить у кормолапа, что означает это изображение.

Остальные кандидаты продемонстрировали не только вполне понятное рвение, но и достаточную ловкость. Я был обрадован тем, что в числе первых оказался мой друг. И радость моя не лишена была некоторой доли эгоизма: теперь он действительно войдет в Тайный совет, еженедельно заседающий в присутствии Гольбасто IV. А это означало, что партия моих друзей в совете возрастет вдвое: к главному секретарю Рельдреселю прибавился кормолап Гурго. Правда, партия моих врагов по-прежнему намного превосходила ее: об адмирале Болголаме и казначее Флимнапе я уже сообщал; генерал Лимток, обер-гофмейстер Лелькен и верховный судья Бельмаф по самым разным причинам стали моими ненавистниками. Некоторые причины вызывали у меня недоумение. Так или иначе, увеличение числа моих друзей и сторонников в высшем органе при дворе не могло меня не радовать. Кроме того, я все еще надеялся, что его величество никогда не забудет о моих военных подвигах.

Сразу после состязаний в прыжках на канате было объявлено о начале испытаний с шестом. Как уже было сказано, эти испытания проводились без свидетелей. Император Гольбасто Момарен, его супруга Атевазиле и первый министр, совершенно серая личность, имя которого стерлось из моей памяти, торжественно прошествовали во дворец. За ними следовали соискатели трех ниток — все участники прыжков, за исключением двух неудачников, чьи похороны должны были состояться нынче ночью.

Спустя какое-то время звук труб, который едва донесся до моего слуха, сообщил об окончании испытаний с шестом. Из центральных ворот дворца в сопровождении герольдов вышли один за другим победители: Рельдресель, Болголам и Гурго, получившие соответственно синюю, красную и зеленую нитки.

Это, разумеется, порадовало меня еще больше, ибо усиливало позиции моих друзей в Тайном совете.

Увы. В своих радостных надеждах я жестоко ошибся.

Вскоре после состязаний на канате гнев Гольбасто к моей персоне достиг небывалой высоты. И поводом стал один мой неосторожный поступок во время случайного пожара в императорском дворце; поступка, за который я, впрочем, ничуть себя не осуждал[2]. То есть, возможно, мне следовало бы накануне проявить воздержание и не пить так много вина. Тем более вина дареного, а не поставленного обычным порядком. Но, согласно здешним обычаям, я бы тяжело оскорбил дарителя, если бы не выпил немедленно все десять бочек игристого напитка, доставленного, как говорилось в сопроводительном письме, «в знак искреннего восхищения беспримерным мужеством Куинбуса Флестрина, героически расправившегося с вражеским флотом». Десять бочек составили что-то около пяти пинт всего-навсего. Я никак не ожидал столь мощного мочегонного эффекта.