Помоги проекту - поделись книгой:
Когда мы занимаемся интерпретацией всего через линзу политической истории и культуры, мы лишаем себя некоторых ценных источников понимания. Когда мы упускаем из поля зрения тот факт, что мы являемся животными, мы теряем из виду причины, которые могут толкать нас на какие-то действия. Бесспорно, люди невероятно чувствительно реагируют на любые намеки на предопределенность в их политических или религиозных предпочтениях. И, конечно, нужно интерпретировать подобные находки с определенной долей осторожности. Но тем не менее мы можем быть уверены, что используем наши реакции на угрозы в интересах своих идей.
Профессор психологии Джейми Голденберг изучал основные реакции отвращения по отношению к животным, а также к человеческому телу, продуктам метаболизма и жизненным процессам. Все это – часть наших индивидуальных иммунных ответов. Но похоже, что эти реакции отвращения усиливаются, когда нам страшно или мы находимся под влиянием стресса. В исследовании 2001 года участников одной группы попросили написать о своей смерти, а участникам другой группы были предложены контрольные вопросы. Затем их попросили заполнить анкету о чувстве отвращения, разработанную Джонатаном Хайдтом с соавторами. Когда речь заходила о продуктах жизнедеятельности тела («Вы видите испражнения, которые кто-то не смыл в общественном туалете») и о животных («видите таракана»), чувства отвращения были выше у тех, кого просили думать о смерти. И мы, будучи социальными существами, можем манипулировать подобными врожденными механизмами в более негативных целях.
Использование вызывающих отвращение метафор против тех, кого мы сторонимся или на кого нападаем, происходит повсеместно. Когда конфликты и тяжелая жизнь привели к увеличению миграции в Европу из стран Ближнего Востока и Африки в 2016 году, газета «Сан» писала, что Британия «наводнена толпами мигрантов и беженцев». Даже британский премьер-министр Дэвид Кэмерон назвал кризисом «толпы людей, надвигающихся со Средиземноморья». Те, кто мог бы вызвать к себе сочувствие, были отнесены к категории вирусов или вредителей. И подобные разговоры пугают.
Задумайтесь о мире будущего, с нехваткой ресурсов и еще несколькими дополнительными миллиардами человек. Подумайте также о том, что может случиться, если к обширной миграции добавится изменение климата. В одном только 2017 году девятнадцать миллионов человек сменили место жительства из-за природных катаклизмов. До этого волна массовой миграции, охватившая примерно десять процентов населения мира, случилась за несколько десятилетий до 1914 года. Затем случился еще один период – после потрясений Второй мировой войны. Что может произойти, если развернется череда угроз? Возможно, при смешении популяций и этнических групп мы будем наблюдать временные или даже экстремальные формы защиты мировоззрения. Намеки на это уже можно увидеть в подъеме национализма и популизма в странах-представителях старой демократии.
В 2017 году изобретатель Всемирной паутины Тим Бернерс-Ли признал, что «деятельность человечества, объединенная сетевой технологией, похожа на антиутопию. Существует онлайн-абьюз[61], предрассудки, предвзятости, поляризация, фальшивые новости; все во многом работает не так, как надо». В исследовании, проведенном Всемирным экономическим форумом, отмечалось, что цели так называемого «киберрасизма» – распространять расистскую пропаганду на групповых сайтах и форумах и за счет этого укреплять свою собственную группу. Было обнаружено, что групповые предубеждения в онлайне укладывались в чрезвычайно похожие схемы, вне зависимости от взглядов группы. Методы привлечения людей включали использование интерактивных игр, использование юмора для манипуляции способами получения информации, а также выборочное использование новостей, которые подходили под их задачи.
И нам полезно знать, что определенные типы лидеров особенно преуспели в эксплуатировании наших страхов, чтобы повысить приверженность их власти. Для тех, кто стоит высоко в иерархии власти, угрозы – это инструмент для мобилизации населения. В 1984 году Рональд Рейган выпустил фильм под названием «Медведь». В фильме показывался бродящий по лесу медведь – символ угрозы со стороны Советского Союза. Фильм лег в основу его избирательной кампании и стал оправданием повышенных расходов на армию. В 2004 году, когда Америка жила в тени событий 11 сентября, политическая кампания Джорджа Буша выпустила листовку, которая показывала кружащих по лесу волков. В последние дни напряженной предвыборной борьбы между Джорджем Бушем и Джоном Керри подразумевалось, что волки символизируют угрозу национальной безопасности, с которой могут столкнуться американцы, если Керри победит на выборах. Эти выборы, говорил Буш своим сторонникам, определят «войну против террора». В рекламном ролике диктор говорит аудитории, что либералы и демократы урезали расходы на разведку и защиту в годы после взрыва Всемирного торгового центра. Керри немедленно отреагировал на митинге во Флориде, заявив, что оппозиция «использует стаю волков, бегущих по лесу, чтобы напугать вас». Но это сработало.
Не так давно, анализируя арабские аккаунты террористической организации ИГИЛ, политолог Сара Хамад Аль Курайни и ее коллеги обнаружили, что там постоянно использовались определенные приемы, чтобы спровоцировать насилие против жителей Запада или других мусульман с иными мнениями. Манипуляции начинаются с тактики дистанцирования, которая включает в себя использование пропаганды, описывающей «целевую группу как недолюдей, жестоких, плохих» и не способных на тепло или порядочность, в отличие от своих собратьев. Это быстро подводит к оправданию их пути к насилию.
Исследование античеловечной риторики, которой пользовались недавние кандидаты в президенты в Америке, выявило, что прочие кандидаты применяли от нуля до восьми дегуманизирующих комментариев за всю избирательную кампанию, в то время как Дональд Трамп использовал четыреста шестьдесят четыре. Нет никаких сомнений, что через границу США идет поток нелегальных мигрантов из Мексики, но Трамп постоянно называл этих неизвестных людей «животными» и «паразитами». Подобная риторика настораживает слушателя, снижает сочувствие по отношению к ситуации в целом и поощряет жителей или избирателей усилить свою приверженность собственной групповой идентичности. И это важно, независимо от того, какова твоя позиция – за или против политики лидера. Если ты обладаешь властью, играя таким образом на страхах людей, избирателям бывает очень сложно понять, манипулируют ими или нет.
Эксплуатация нашей системы страха и социальных тенденций не обязательно связана с принижением аутсайдеров. Иногда приверженности власти можно достичь за счет укрепления превосходных качеств группы, культуры или нации. Недавно китайские власти под предводительством Си Цзиньпина направили деньги на широкую программу мероприятий по продвижению достижений и идеалов коммунистического правительства и подрыву авторитета недоброжелателей. Журналисты Луиза Лим и Джулия Берджин, проведя обширное исследование, обнаружили, что методы поддержки китайской «исключительности» включали в себя все – от цензуры на выставление истории в неприглядном свете до монополизации СМИ. Надежда, как выразился Си, заключается в том, чтобы «правильно рассказать историю Китая». Подобные рассказы о превосходстве государства скорее типичны, чем необычны. Так называемая «мягкая пропаганда» стала характерной чертой государственных мероприятий во всем мире. Но есть четкая грань между гордостью и принуждением.
Разумно признать, что эти нисколько не поучительные тенденции иногда могут быть опасными. Если мы считаем, что действия других в какой-то степени представляют угрозу нашему мировоззрению, мы можем попытаться подавить их. Считая их выбор – будь то сексуальные предпочтения, вера в другого бога или другого политического кандидата – угрожающим, мы оправдываем свою антипатию к ним. Более того, если мы их дегуманизируем, пусть даже завуалированно, мы, скорее всего, будем отрицать, что у этих людей есть полноценный разум и такие же чувства, как у наших товарищей. И если мы сможем вызвать чувство отвращения к их образу жизни, мы даже можем найти оправдание жестоким способам их подавления. Там, где уровень страха высок, стоит следить за тем, что мы говорим.
Миф о человеке
Современные цивилизации до сих пор пытаются избежать ограниченности наших родовых тенденций и превратить человечество в универсальный источник сочувствия и сострадания. Эту цель определенно ставили перед собой многие социальные реформаторы и законодатели после ужасов Второй мировой войны. Прогрессивные идеалы опирались на концепции об уникальности, что предполагало наличие естественной системы, в которой наш относительный статус будет высоким – просто потому, что мы являемся
В наше время столько людей отдают предпочтение идеологической системе убеждений, уверяющей, что мы – уникальное и, по сути, высшее существо, что этим можно пользоваться в исследовательских целях. Индекс Ктейли рассматривает графическое описание развития человека, отображающее психологическую и культурную эволюцию людей от обезьян ко всесторонне развитой личности. Это представление строится на основе убеждения, что мы эволюционируем прогрессивно и что современные люди – это венец творения. Но насколько разумно прибегать к ложной предпосылке, чтобы выявить лучшее в нас?
Главный недостаток состоит в том, что это превращает нашу действительность в угрозу. То, чем мы являемся, противоречит тому, кем мы себя считаем. Раз у нас есть иерархическое мировоззрение, отрицающее факт нашей животной сущности, тогда все, что предполагает иное, подрывает это мировоззрение. Все, что напоминает нам о том, что мы – животные, может быть неприятным или даже оскорбительным. В определенных обстоятельствах это могут быть и наши собственные тела, и тела других животных.
Существуют некоторые характерные признаки этого, в частности то, как мы реагируем на идею смерти. М. Хайдеггер[62] однажды сказал: «Только человек умирает. Животное околевает. У него нет смерти ни впереди, ни позади него». Нечто подобное утверждалось столетиями. Человеческая смерть понимается практически как главное посягательство на то, кем мы являемся. Но есть утешение в убеждении, что финал человеческой жизни может быть благородным. Тем временем в жизни других животных смерть не считается нами чем-то значительным. За последние десятилетия эту точку зрения сильно поколебали. В 2017 году мальчик из Аризоны снял на видео, как ошейниковые пекари – разновидность свиней из Нового Света – подталкивают, обнюхивают и навещают мертвое тело одного из своих сородичей. Они вели себя подобным образом десять дней, пока койоты не прервали бдение и не добрались до трупа. Приматолог Сара Хрди рассказывала, как однажды ее окружила стая гульманов[63], которые пытались добраться до трупа одного из своих малышей. Сара – одна из тех, кто работает бок о бок с другими обезьянами и мартышками – рассказывает нам о распространенной практике среди обезьян носить мертвого ребенка. Другие рассказывают истории о молодых приматах, которые отказываются отходить от тела мертвого родителя. В 2018 году интернет некоторое время пестрил фотографиями тихоокеанской косатки, которая семнадцать дней не отпускала своего мертвого детеныша. Работающие с этим сообществом китов исследователи отметили тот факт, что эта группа находится под угрозой вымирания, как и их источник пищи – чавыча. Почти три года косяку не удавалось успешно вырастить детеныша. «Киты стремятся присматривать за своим потомством, – сказал канадский специалист по косаткам Джон Форд, – это, похоже, относится и к детям, которые умирают сразу после рождения».
Конечно, тот факт, что смерть может иметь значение для живых существ, вряд ли является откровением, как и то, что смерть имеет значение для нас, людей. В конце концов, все мы когда-нибудь умрем. Дыхание и сердцебиение замедлятся и остановятся. Мышцы потеряют свой тонус, будто их открепили от этого мира. Рот откроется, кожа обвиснет, а часть испражнений, ничем не сдерживаемых, выйдет наружу. Тело будет неподвижным и холодным вплоть до наступления трупного окоченения, когда наши глаза могут закатиться, будто опаленные уголки бумаги. Все, что мы когда-то видели в этом мире, исчезнет.
Как раз накануне мой маленький сын после укладывания в кровать прокрался назад в мою комнату и встал у двери. Его лицо висело в темноте, будто луна. «Я сейчас подумал, – сказал он, – как странно, что мы живы». – «Да, – ответила я. – Я знаю, любовь моя. Но сейчас нужно ложиться спать». Конечно, вряд ли этот ответ его удовлетворил, но этот день был такой длинный… Сын замешкался: «Как ты думаешь, что-нибудь от меня останется тут, когда я умру?»
Приматолог Томас Саддендорф писал о ментальных путешествиях во времени, которые, как он считает, дают людям уникальную форму сознательного опыта. В своей книге на эту тему он трогательно пишет о том, к чему может привести подобное человеческое воображение. «Когда я был маленьким, – говорит он, – я пытался смириться с самым неприятным озарением: тем фактом, что однажды я умру. Я лежал в кровати, уставившись в потолок, и пытался представить, как это – не существовать. Я думал, что у меня это получится, потому что это состояние, казалось, ничем не отличается от сна без сновидений. Но я никак не мог смириться с мыслью о том, что я больше никогда не буду существовать – что никогда не проснусь, что исчезну навсегда. Даже сейчас от одной этой мысли меня тошнит».
За несколько десятилетий ученые из различных областей науки провели огромный объем исследований наших реакций на смерть. Они показали, что человеческий ум странным образом искажает смерть. В то время как для некоторых смертность – это ужас наяву, для большинства других это подавленная тревога. И тому есть весомые доказательства, помимо здравого смысла собственного опыта. Даже в своих самых крайних проявлениях тревога влияет на огромное количество людей, и, по некоторым подсчетам, это одно из самых распространенных психических расстройств в мире. Но более мягкие формы переживаний – мимолетные иррациональные страхи перед болезнью, внезапная озабоченность ощущениями в теле, всплеск чувств по поводу смерти – встречаются практически повсеместно. Более того, большая часть тревоги, которая есть у людей, ждет своего часа, затаившись в теле, не имеет осознанной связи с изначальным ее источником. Тревога остается, даже если у нас есть весомые причины быть уверенными в существовании бессмертной загробной жизни.
В исследовании 2001 года американским студентам колледжа показали эссе, якобы написанное студентом другого местного университета на предложенную тему. Называлось оно так: «Самые важные вещи, которые я узнал о человеческой природе». Эссе утверждало, что «…граница между людьми и животными не такая уж огромная, как думает большинство». И далее: «Хотя нам нравится думать, что мы особенные и уникальные, наши тела во многом работают так же, как и тела других животных. Будь то ящерицы, коровы, лошади, насекомые или люди, мы все сделаны из одних и тех же базовых биологических продуктов».
В альтернативном эссе заявлялось: «Хотя мы, люди, и имеем нечто общее с другими животными, люди – поистине уникальные создания». И затем: «У людей есть язык и культура. Мы создаем предметы искусства, музыку и литературу, которая позволяет нам жить в абстрактном мире воображения, что не под силу ни одному другому животному». Во время исследования ученые обнаружили, что, когда студентов колледжа заставляли задуматься о своей смертности, они отдавали явное предпочтение тому эссе, которое описывало человеческую уникальность, а не эссе о схожести человека с другими живыми существами.
С тех пор было замечено, что, если люди предварительно думали о смерти, они с большей вероятностью будут жертвовать деньги той благотворительной организации, которая подчеркивает различия между людьми и животными. В еще одном исследовании, рассматривавшем отношение к животным-компаньонам, психолог Рут Битсон просила испытуемых прочитать короткий абзац о людях и других животных. Когда их наталкивали на мысль о смертности, участники оценивали своих питомцев менее позитивно. Эти результаты особенно примечательны, потому что это были владельцы животных с позитивным отношением к другим видам. Похоже, что наши страхи и убеждения о животной природе переплетаются весьма причудливым образом.
Хотя Фрейд сейчас уже не столь популярен, именно он предлагал рассматривать людей как существ, которые подавили свои животные инстинкты ценой своего рассудка. Величайшая догадка Фрейда состояла в том, что в основе обычных человеческих переживаний лежит пласт тревожности. Некоторые его выводы были совершенно нелепы, но тем не менее он вызвал призрак животного, воющего на свое отражение в зеркале, – мыслящее существо, обеспокоенное странным разрывом между своими импульсами и представлениями. Это был образ, с которым с тех пор боролись многие.
Эрнест Беккер был культурным антропологом, написавшим популярную книгу о склонности людей искать способы преодоления экзистенциальной тревоги. «Человек, – писал он, – это животное, которое воспринимает себя, размышляет о себе и приходит к пониманию, что его животное тело представляет угрозу для него самого». Тело – это «препятствие для человека», «угроза его существованию как самосохраняющегося существа». И Беккер был не одинок в своем мнении. С начала и до середины XX века он общался с группой теоретиков, среди которых были Ролло Мэй, Эрих Фромм и Отто Ранк. Мэй – философ-экзистенциалист, чье столкновение со смертью и три года в санатории легли в основу его теорий, считавших тревогу доминирующим состоянием людей. На его взгляд, мы все ведем мысленную борьбу с нашей животной природой, и за всем этим кроется аморфный страх небытия. Фромм считал, что в центре человеческого опыта лежит «парадоксальная природа – тот факт, что он наполовину животное, наполовину символ». Это психическое напряжение, заключает Фромм, приводит к побуждению освободить себя от животной половины.
У меня есть подержанная копия работы 1973 года «Отрицание смерти», благодаря которой Беккер стал известен. Книга исчеркана вдоль и поперек и содержит комментарии и мысли предыдущего владельца. Кто бы ни отдал этот экземпляр на перепродажу в книжный магазин, он пытался смириться с событиями, связанными с террористической атакой на Всемирный торговый центр. Внутри, на первой странице, есть огромное примечание:
В: Кем были «настоящие» герои 9/11?
В предисловии предыдущий владелец нарисовал выразительную стрелку, указывающую на один из абзацев. В нем было следующее: «Идея смерти и страх перед ней преследует человеческое животное как ничто другое; он является основной движущей силой человеческой деятельности – деятельности, которая направлена главным образом на уход от неизбежности смерти, на преодоление ее за счет некоего отрицания, что это и есть конечная участь человека». Если Фрейд считал, что неврозы появились из-за того, что люди не верили, что они могут умереть, Беккер видел все общество в целом как кодифицированную систему героев. «Общество повсюду – это живой миф о значимости человеческой жизни», – писал он.
В 2012 году дизайнеры Фред и Фарид создали серию рекламных роликов для джинсов
Можно легко найти культуры, которые используют смысловые системы, объясняющие то или иное событие, чтобы справляться с экзистенциальными страхами. Духи-проводники в загробную жизнь существуют в большинстве культур. Начиная с древних культов бога плодородия Осириса, когда пророщенные семена пшеницы сеяли в виде силуэта фараона, будто с каждым зеленым ростком он восставал из мертвых, и заканчивая реинкарнирующим атманом[64] в индуизме, системы верований сходятся на избавлении нас от опасности. Конечно же, существует множество мировоззрений, которые считают смерть переходом и нормальной частью жизненного цикла. Но это не обязательно означает, что люди не продолжают ограждать себя от своей смертности. В Варанаси, с протекающей сквозь него рекой Ганг, смерть и повседневная жизнь неотделимы друг от друга. Это одно из святейших мест в Индии, и люди входят в воды, чтобы очистить и подпитать свои души. Над водой висит дымка из человеческих частиц – это пепел сотен тел, которые каждый день сжигают на берегу. Во время сезона дождей трупы могут отрываться от швартовочных камней и уплывать вниз по реке. Смерть и река текут вместе, как необычные близнецы.
С точки зрения индуизма люди могут перерождаться бесконечно. Завершение этого цикла достигается через мокшу[65]. В священном городе Варанаси на берегу Ганга душа разрывает оковы животной жизни и возвращается к чистому духу Брахмана. В одном исследовании ученые работали с двумя группами людей, живущих рядом с Варанаси. Люди из первой группы регулярно сталкивались со смертью, а из второй – редко. Они обнаружили, что те люди, которые работали вдалеке от Ганга (например, фермеры), испытывали острую необходимость защищать свое мировоззрение, когда их просили подумать о смерти. Подобного всплеска не наблюдалось у рабочих на погребальных церемониях, но лишь потому, что они уже демонстрировали хронически высокий импульс к защите своего культурного мировоззрения. Исследователи пришли к выводу, что близость смерти не помогала людям привыкнуть к мысли о смерти, а лишь заставляла их защищаться.
Аналогичные исследования были проведены среди аборигенов Австралии около десяти лет назад. Это особенно убедительный пример, поскольку австралийским аборигенам свойственна глубокая связь с остальным миром живой природы. Похоже, что мысли о смерти заставляют людей, знакомых как с основной австралийской культурой, так и с самобытностью коренных народов, укреплять свою веру в систему ценностей коренных народов.
Но смерть – не единственное вопиющее доказательство нашей животной сущности. Есть еще один небольшой вопрос – то, как мы рождаемся. Из-за своей висцеральной роли в репродуктивном процессе женщины служат мощным напоминанием тому, что мы – животные. После нескольких исследований об отношении к женщинам психолог Кристина Ройланс пришла к выводу, что вера в то, что люди – уникальный и превосходящий другие вид, может дать преимущества перед страхом смерти, но ценой подобных убеждений может стать унижение женщин. Чаще всего угнетение следует за мужским контролем репродуктивной функции женщин. Но если женские тела представляют угрозу идеологиям, оправдывающим патриархат, то эта двойная игра может быть намного масштабнее. Во время исследований Джейми Голденберг обнаружил повышенную реакцию на публичное кормление грудью среди тех, кому предварительно угрожали. А эксперименты Марка Ландау показали, что гетеросексуальные мужчины, испытывающие более высокий уровень страха смерти, считают чрезмерно сексуальных женщин менее привлекательными.
Таким образом, пытаясь понять наше время, стоит помнить, что многие люди – осознанно или неосознанно – не любят, когда им напоминают, что мы – животные, до такой степени, что могут неосознанно восставать против всего, что способно отнести их в эту категорию. Выделения, менструация – все эти жидкие и грязные проявления нашей органической природы – могут вызывать у нас внутреннее содрогание. Если добавить это к тем вещам, которые вызывают в нас тревогу – травмы тела, болезни, – мы обнаружим, что животная природа терзает наше воображение, особенно когда мы чувствуем себя уязвимыми. Даже беглый взгляд на поврежденное тело вызывает в нас ужас, который мы не можем ни видеть, ни контролировать. Подобно злому гению, который скорее крадет, чем дает, он вызывает в нас видения того, как мы растворяемся в ничто.
Конечно же, идея о том, что мы боимся своей смерти, вряд ли нова. Но возникает вероятность, что мы не считаем себя животными, потому что не хотим ими быть. «Что хорошего может быть в жизни, – сокрушался Цицерон много веков назад, – если мы денно и нощно вынуждены думать о неминуемом приближении смерти?» Решение, отмечает Цицерон в трактате «О презрении к смерти», заключается в возможном бессмертии души. «Я хочу, чтобы дела обстояли именно так, – пишет он, – а даже если это не так, то мне по-прежнему хочется убедиться, что так». Цицерон понимал, что наши страхи можно подсластить возможностью человеческой уникальности.
Сейчас нам нравится думать, что в наше время мы избавлены от большинства опасностей. Мы сократили большую часть популяций свирепых хищников. Мы строим более крепкие и чистые дома. У нас есть масса медицинских технологий для продления и охраны наших жизней. Даже наши войны друг с другом в последние десятилетия стали менее кровавыми, хотя потенциальная угроза остается. Необычные тенденции последних столетий заставили нас убедиться (более чем когда-либо), что у наших тел будет пища и возможность прожить долгую жизнь. И все это породило оправданное чувство контроля. Но чем меньше мы отдаем себя силам природы, тем меньше мы хотим отказаться от чего-то вообще. И поэтому большинство из нас совершенно не готовы считать себя животными.
Лекарство от вымирания
Мы живем в эпоху вымирания. В 2019 году биолог Мелани Монро вместе с
Я начала изучать вымирание видов много лет назад, когда мне было чуть больше двадцати лет. Тогда привлечь внимание к этой теме было очень трудно. Но сегодня про вымирание говорят в ежедневных новостях с постоянными заголовками о потенциальных угрозах, с которыми мы и другие животные можем столкнуться. Какую реакцию это может вызывать в сознании животного, которое не только знает о проблеме, но еще и является ее причиной? Идея вымирания – это вызов для любого общества, которое оправдывает свой моральный статус тем, что находится на вершине эволюции. Возможно, мы и предпринимаем усилия по сохранению живой природы по всему миру, но наравне с этим ищем и другие решения.
В финальной сцене футуристического фильма «Облик грядущего» по сценарию Г. Уэллса губернатор технократического общества Освальд Кэбел наблюдает, как в ночное небо взмывает капсула. Отправленная в космос выстрелом из гигантской пушки, капсула несет в себе дочь Кэбела и сына его друга, Рэймонда Пассуорти, а также многих других межзвездных мигрантов. Наблюдая, как их дети покидают Землю, Кэбел говорит, что человечество должно все время двигаться вперед, преодолевать природные ограничения, путы планеты и затем «все законы духа и материи, которые привязывают нас к ней». – «Но мы всего лишь слабые животные, – возражает Пассуорти. – Если мы не более чем слабые животные, то должны довольствоваться толикой счастья, что нам отмерена, страдать и исчезать, как и другие животные». Но Кэбел не верит в эти слова. Напротив, он убежден, что люди могут избежать участи, уготованной всем прочим рожденным на Земле существам. Он говорит, что, если мы не хотим просто жить, страдать и умирать, у нас нет иного выбора, кроме как стремиться выбраться в необъятный космос. Вселенная – или ничто. «Что же мы предпочтем? – спрашивает Кэбел. – Что мы предпочтем?»
Пассуорти мечтает о будущем, в котором мы будем исключительными. Английское слово
Мы могли бы обратить внимание на тот факт, что многие из крупнейших всемирных технических корпораций недавно инвестировали средства в робототехнику, искусственный интеллект, в программы межпланетной колонизации и усовершенствование мозга. Мы живем в странное время, когда мечты становятся инновациями, а инновации могут упразднить само значение мечтаний. Мы также можем наблюдать, что попытки избежать вымирания стали любимым оправданием многих из тех, кто ищет инвестиций. Лишь тот, кто спровоцировал вымирание, может фантазировать о том, чтобы спастись самому.
Нам говорят, что одно из решений – отправиться в космос. Сейчас в наших странах есть обладающие властью элементы, которые стремятся к экспансии в Солнечную систему. В конце 1990-х годов было основано Марсианское общество, чтобы обучать людей и продвигать идеи заселения Марса. Недавно я нанесла визит его основателю, Роберту Зубрину, на Марсианскую пустынную исследовательскую станцию в штате Юта, представляющую собой скопление белых космического вида строений в окружении засушливого пейзажа из пыли и костей динозавров. «Марс – это ресурс, – сказал он мне, – потому что ресурсы создаются человеческим воображением и технологиями». Он сослался на уже достигнутый за последние несколько сотен лет прогресс – в плане продолжительности жизни, благополучия и продуктивности.
Работы Зубрина и его коллег – это своего рода ответная реакция на доклад 1972 года «Пределы роста», выпущенный Римским клубом. В нем говорилось о результатах компьютерного моделирования экономики и роста человеческой популяции на фоне исчерпания природных ресурсов. Авторы доклада предположили, что, если не произойдет никаких изменений, проблемы с ростом человеческой экспансии на Земле возникнут приблизительно к 2072 году, что приведет к внезапному и неконтролируемому снижению численности населения и промышленности. Его раскритиковали в пух и прах. Но в последние годы оказалось, что некоторые предсказания этого моделирования были верны. Как бы то ни было, «Пределы роста» сподвигли некоторых людей доказать несостоятельность этих идей. Зубрин был одним из них. Его по-прежнему сильно беспокоит пессимизм, свойственный современным публичным дебатам, и он обладает заразительной уверенностью в человеческой изобретательности и необходимости сохранять оптимистичный взгляд на вещи.
Но не все считают подобные амбиции реалистичными. Проведенное Брюсом Яковски (научным руководителем финансируемого НАСА исследовательского проекта по Марсу) и геологом Кристофером Эдвардсом исследование утверждало, что углекислого газа на Марсе недостаточно, чтобы создать на этой планете атмосферу. Есть еще одна проблема: возможно, когда-то у Марса и было расплавленное ядро и магнитное поле, как у Земли, но сейчас это уже не так. А без этого практически невозможно создать достаточно плотную атмосферу для таких животных, как мы.
Майкл Рассел, будучи ученым, посвятившим всю свою жизнь изучению происхождения жизни, и ветераном НАСА, считает, что «у нас больше шансов решить проблему бедности, чем построить где-то вторую Землю». Он полагает, что одержимость Марсом – это отказ признать, что «невозможно победить законы термодинамики». Римская империя распалась, потому что у нее закончилась древесина. Промышленная революция стала возможна из-за большого количества свободной энергии поблизости от центров индустриализации, но наши источники энергии обернулись проблемой для сегодняшних обществ. Современные люди твердо намерены найти новые способы производства большего количества энергии для своих нужд. И мы, несомненно, этого добьемся. Но за все придется платить.
Возможно, позже, в этом столетии, при поддержке Земли у нас будут поездки на Марс в один конец. Но на создание атмосферы уйдет огромное количество денег. И, вероятно, нам понадобятся такие технологии, как восстановление ДНК, чтобы выжить в условиях радиации на поверхности планеты. Можно сказать, что в желании отправиться вглубь Солнечной системы нет ничего такого, и, возможно, эта идея кажется нам волнующей. Но могут быть вопросы к причинам, ради чего это делается. Сейчас полет на Марс – это спонсируемый миллиардерами авангард. На Земле важнейшим ресурсом является вода. Что если у нас будут компании, которые захотят, чтобы сообщества платили за воздух на Марсе? Разве то, как сейчас управляются с финансами на нашей планете, не позволяет предположить, что на Марсе тоже не будут следовать правильным принципам финансирования?
Роб Лиллис – один из специалистов по Марсу, занимающийся исследованиями в Университете Беркли при финансировании НАСА. В целом он не против идеи отправиться на Марс, но беспокоится, не являются ли люди, которые больше других хотят туда попасть, частью либертарианской культуры, выступающей против регулирования. Нет никаких очевидных признаков, что те, кто пытается построить где-то в другом месте новые общества, задумывались над совершенствованием наших нынешних этических структур. «А если и задумывались, – сказал он мне, – разве они не инвестировали бы в первую очередь в устранение неравенства, свойственного жизни на Земле? Почему они не пытаются направить свои деньги и изобретательность на добычу пластмасс из океана или на изобретение новых, более экологичных материалов? Почему вместо этого они так одержимы бессмертием и колонизацией?»
Но сейчас мы стремимся убежать не только с Земли. Для нашей эпохи характерно и стремление сбежать из собственных тел. Когда Йейтс писал в стихотворении «Плавание в Византию» о своем сердце «желанием больное, / Привязанное к умирающему зверю»[67], он озвучил практически универсальное чувство. Но его мольбу «и заберите / Меня в творений вечных мастерскую» инженеры начала XXI века восприняли всерьез. В мире, где есть огромный разрыв между богатыми и бедными, гигантские суммы передаются из рук в руки в погоне за вечностью.
Некоторые стремились к биологическому бессмертию с помощью фермента под названием «теломераза», который удлиняет последовательности ДНК, теряемые нами с возрастом. Другие обратились к электронному бессмертию, слиянию нашего сознательного опыта с машинами. В фильме Спайка Джонза «
Не задумываясь о том, что это может значить для общего баланса жизни на нашей планете, исследования продолжаются. Первой громкой историей успеха была таблетка под названием
Коммерческие стартапы, превращающие страх смерти в выгодный продукт, внезапно появились по всему миру – от компании
Тем временем, пока мы ждем своего шанса жить вечно, есть альтернатива – каким-то образом улучшить нашу биологию. Современные евгеники стремятся создать лучшую жизнь. Они редко распространяются о том факте, что тогда нам придется перестать заниматься сексом и вынашивать детей так, как мы это делаем сейчас. Обычно внутри у младенцев-девочек уже находится миллион или больше яйцеклеток. Немного напоминает матрешку – каждое поколение в большом количестве находится внутри другого. И лишь недавно было обнаружено, что в организме женщины новые яйцеклетки могут расти на протяжении всей жизни. Сегодня есть люди, которые предпочли бы извлечь эти яйцеклетки и оплодотворить их за пределами матки, чтобы можно было выбрать самые лучшие эмбрионы. Сторонники этого метода утверждают, что люди всегда вмешивались в результаты секса, будь то выбор партнера или использование контрацепции. Но эта надежда на преемственность обманчива. Выбор партнера и презервативов – это вопрос усилий, а не значимости. Ничто из этого не эквивалентно принятию решения о том, из чего, по нашему мнению, должен состоять улучшенный ребенок.
Те, кто помешан на мечтах об улучшении, отказываются признавать, что есть тела, о которых они забывают. Плоть бедных, плоть людей с отклонениями или инвалидов, плоть матерей. Действительно, некоторые физические аспекты материнства устареют. Многие, возможно, посчитают это благом. В знак признания, что непомерное бремя, лежащее на матерях, накладывает ограничение на то, чего могут достичь в своей жизни отдельные женщины, материнство стало чем-то таким, что нужно сократить во благо развития женщин. Это все чушь. Женщины выиграют от свободы и независимости, а не от того, что их спасут от материнства. Вместо этого нам стоит задуматься о конечной цели тех, кто хочет все переделать, не исключая даже свое появление на этот свет. Эти сторонники моногенеза[69] надеются стать собственноручно сотворенными богами.
Наряду с фантазиями о генной инженерии ведутся разговоры и о том, как неживые формы жизни, например машины, будут совершенствовать людей – или, возможно, и вовсе их заменят. Это будет бессмертный аналог той личности, которой мы являемся. Из животного, осознавшего себя, мы станем покинувшим себя знанием. Но будут ли эти эфемерные личности стареть? Будут ли они проживать воображаемое детство? Когда говорят о передаче наших навыков и личностей, имеют в виду только говорящее субъективное сознание, которое возникает позже с течением человеческой жизни. Сознание человеческого эмбриона в эту картину не вписывается. Человеческие эмбрионы не знают, что такое «ты». Они переворачиваются и растут за счет кровотока и плоти матери. Означает ли это, что этот опыт – ненужный этап?
Стоит отметить тот факт, что многие из тех, кто инвестировал в подобные высокотехнологичные решения проблемы животной природы, также были связаны с анализом нашего возможного вымирания. В каждом из ведущих университетов мира есть недавно возникшие центры анализа рисков вымирания: один – в Кембридже, другой – в Оксфорде, третий – группа «Будущее жизни» – в Массачусетском технологическом институте. В центре внимания этих исследований находятся злоупотребление новыми технологиями и попытки замены естественных человеческих популяций искусственно созданными сверхлюдьми. Спонсорами подобных проектов, связанных с экзистенциальными рисками, являются такие важные в области технологий фигуры, как Яан Таллинн и Питер Тиль. Но не стоит удивляться тому, что мечты о превосходстве возникают в кругу богатых предпринимателей одних из самых благополучных стран. Вымирание нашего вида – это в конечном счете отрицание идеи, что люди находятся на пути развития от животных к богам. И это может беспокоить тех, кто достиг в этой жизни всего.
Вариант получше?
Возможно, мы – ершистое территориальное животное, способное на отвратительное поведение. Возможно, мы странным образом чувствуем себя не в своей тарелке оттого, что мы – животные. Но при этом важно помнить, что это всего лишь часть того, кем мы являемся. Другая наша часть стремится быть заботливой, сострадательной и дружелюбной. Те же исследования, которые показали, насколько вспыльчивыми и иерархическими мы можем быть, также пролили свет на некоторые более привлекательные наши качества. При изучении отвратительных реакций, на которые мы способны по отношению к сексуальным партнерам, было обнаружено, что мысли о любви приводят к смягчающему это отношение абстрактному представлению. В некоторых исследованиях людей, крайне агрессивно настроенных по отношению к другим группам, первые же размышления о ценности сострадания уменьшали их враждебность по отношению к людям с иными взглядами.
Группа исследователей из Канады провела масштабные исследования дегуманизации. Кимберли Костелло полагает, что тенденция считать других людей более похожими на животных «может брать свое начало в базовых иерархических убеждениях о превосходстве человека над животными». Но вместо того чтобы сделать заключение о том, что превосходство человека – это неизменная данность, исследователю было интересно выяснить, изменит ли сокращение кажущегося разрыва между людьми и другими животными побуждение к дегуманизации. Костелло обнаружила, что этот способ мышления на удивление легко поддается внушению.
В экспериментах, проведенных Костелло и ее коллегой Грэхэмом Ходсоном, студенты университета, убежденные в явной человеческой уникальности, были более предвзяты по отношению к иммигрантам, в то время как те, кто разделял идею «животные похожи на нас», проявляли меньшую дегуманизацию и большую эмпатию по отношению к иммигрантам. Поразительно, но Костелло и Ходсон обнаружили, что можно было снизить или временно устранить чьи-то дегуманизирующие убеждения не за счет манипуляций с тем, как они воспринимают людей, но побуждая этих индивидов подумать о других животных. Подобная переоценка не работала, если кого-то просили низвести людей до уровня животных, но работала, если кого-то призывали считать как людей, так и животных ценными созданиями с общими нуждами и чувствами. В другом эксперименте после просмотра видео, которое поощряло понимание жизни других животных, вера детей в явные различия также уменьшалась. В обоих случаях мысль о более добрых взаимоотношениях защищала от неприятных импульсов. Но не потому, что эта идея сама по себе настолько убедительна, что наша рациональность берет верх. Эту работу делают за нас наши тела. Активизация физических процессов поддерживает в нас формирование привязанности друг к другу. Идея лишь служит спусковым механизмом, а тело к этому подводит.
В последние годы ученые пытались сосредоточиться на физических явлениях, которые приводят к феномену, известному нам как эмпатия. Они сходятся на том, что эмпатическое поведение возникает в результате целого комплекса процессов и переживаний, а не какой-то одной причины. Часть работы строилась вокруг нашей общей с некоторыми другими млекопитающими возможности разделять эмоциональные состояния через отзеркаливание. Зеркальные нейроны, впервые обнаруженные у макак, возбуждаются в мозге, когда мы что-то делаем, например хватаем, но также и тогда, когда мы наблюдаем, как это делают другие. Теория заключается в том, что мы и другие животные напрямую отмечаем представления о движении или ощущение от наблюдаемого действия. Это может проявляться во множестве вариантов. Если мы, например, видим фотографию кого-то с выражением отвращения на лице, то наш мозг проявляет активность, аналогичную непосредственному переживанию чего-то отвратительного. Но если мы видим, к примеру, проявление любви, мы улыбаемся в знак признательности. Эта способность мозга полезна во всем – от социального обучения до социальной навигации – и может быть важным инструментом эмпатии. Другие исследования изучали мимикрию. Многие животные наблюдают других животных и синхронизируются с ними. Но людям достаточно просто представить чей-то поступок, чтобы вызвать у себя всплеск кортизола или внезапный приступ смеха. Таким образом, идея, которая заставляет нас отражать позитивную эмоцию, может значительно изменить наши реакции.
Механизмы эмпатии обеспечивают временное понимание переживаний другого человека или даже другого вида. Но то, что мы называем эмпатией, не обязательно заканчивается реакцией, соразмерной той, которую наше сопереживание позволяет нам видеть. То, что мы делаем с пониманием, впоследствии модулируется желаемым нами отношением. Скорее всего, у нас есть различные процессы, направленные на защиту от автоматических механизмов, сходных с мимикрией, если мы по какой-либо причине не хотим идентифицировать себя с другим человеком.
Среди тысяч живущих на этой планете видов возможны различные типы взаимоотношений. В научной литературе описано несколько способов того, как собираются вместе разные виды, чтобы создать подобие партнерства. Комменсализм – термин, обозначающий союз на основе терпимости. Стоит понимать, что подобные термины – это удобные, но не идеальные способы говорить о вещах, которые мы не до конца понимаем. Странное слово «комменсализм» пытается описать явление, когда одно животное получает одно или несколько преимуществ от близости с другим, в то время как второе терпит его присутствие, даже если ничего не выигрывает и не проигрывает. Примером тому могут послужить многие африканские птицы, которые используют больших млекопитающих в качестве насестов и защиты от хищников.
В других случаях взаимоотношения являются или становятся мутуалистическими. Среди птиц, которые катаются верхом на спинах крупных животных, есть буйволовые скворцы. Они тяготеют к млекопитающим, имеющим значительное количество клещей. Таким образом, они не только получают для себя источник пищи, но и приносят пользу другим животным, сокращая число паразитов на их теле. Зебры и страусы – два стайных вида животных – также образуют двусторонние союзы. У зебр фантастически острый слух и отличное обоняние, но плохое зрение. Тем временем страусы хорошо видят, но менее чувствительны к запаху опасности. Как следствие, зебры и страусы, на которых охотятся одни и те же хищники, путешествуют вместе, и одни выступают в роли глаз, а другие – ушей и носа. Если грядет беда, один предупреждает другого.
В возникающие между животными отношения могут быть вовлечены все виды биохимии и познания. Но то, что мы начали называть привязанностью, – это уже немного другое. Привязанность, использовавшаяся сначала для описания скоординированного избирательного репродуктивного поведения таких животных, как морские птицы, а позже – для моделей поведения между родителями и потомством, стала через какое-то время более-менее общим термином, объясняющим взаимные отношения, выходящие за рамки временного удобства. Когда мы гладим лошадь, сердечный ритм животного замедляется, а концентрация окситоцина повышается. Когда человек общается со знакомой ему собакой, у них снижается кровяное давление даже больше, чем в состоянии покоя.
Под влиянием окситоцина, вырабатываемого в гипоталамусе всех млекопитающих, и других органических соединений, таких как дофамин, привязанность между двумя людьми и даже двумя видами всегда носит взаимный характер. В привязанностях любого вида всегда присутствует что-то хорошее, общее для всех и пронизанное удовольствием. Даже не такие близкие, но взаимные отношения обоюдно приятны. Привязанность между парой морских птиц может быть более инстинктивной. Но в любом случае отношения полезны для каждого индивида лишь тогда, когда они приносят пользу каждому. Хотим мы это признавать или нет, большая часть того, о чем мы на самом деле говорим, когда подразумеваем доброту или счастье, берет начало в подобных отношениях.
Но отношения могут развиваться и другими путями. Представьте домовую мышь. Похоже, что мыши приспособились к оседлому образу жизни людей в позднем плейстоцене. Сегодня потомки этих крохотных созданий с черными глазками, живущие на наших чердаках и в подвалах, стали домашними из-за главного достижения тех мышей, которые могли переносить присутствие человека. Но отношения между мышами и людьми не превратились в привязанность. По правде говоря, мыши либо не оказывали никакого положительного влияния на жизни людей, либо выступали в роли вредителей. Преимущество было только на их стороне. Однако наблюдая, как человек и собака вместе играют на пляже, мы можем вспомнить, что это стало возможно из-за того, что нескольким волкам в древности было выгодно питаться остатками еды в человеческих поселениях. И в определенный момент этим отдельным животным стало выгодно расширить свои отношения с людьми, что в дальнейшем обернулось привязанностью, от которой оба вида получили что-то ценное.
Естественный отбор на фоне присутствия человека пошел по еще одному пути для тех копытных, которые были достаточно спокойными или смелыми, чтобы пастись на пшеничных или ячменных полях Плодородного полумесяца[70]. То, что подходило им тогда, привело к отношениям, которые сейчас чаще всего выгодны только тому животному, которое сажало пшеницу. Сегодня лишь у некоторых коз, свиней или коров есть такие отношения с людьми, которые приносят им пользу.
Появление в жизни Земли того, что сейчас принято называть экосистемой, кажется невероятным. В промежутке между двумя мировыми войнами английский ботаник, который однажды провел год, обучаясь у Фрейда в Вене, подарил нам концепцию экосистемы. «Хотя организмы могут претендовать на наш главный интерес, – писал Артур Тенсли в 1935 году, – когда мы пробуем мыслить фундаментально, мы не можем отделить их от особой окружающей среды, вместе с которой они образуют одну физическую систему». И снова мы лишь пытаемся найти слово, которое может объяснить нечто столь запутанное. Никто из нас не знает наверняка, что мы подразумеваем под экосистемой. И еще меньше мы знаем о своей роли в ней. Но, похоже, когда существует большое разнообразие форм жизни, мир приходит к временным условиям, которые работают на обеспечение жизни. Стоит только серьезно вмешаться в это разнообразие, как диапазон и изобилие видов сократятся.
Когда-то мы были полностью интегрированной частью африканской экосистемы, и деятельность, продолжительность жизни и популяции наших генетических предков напрямую контролировались хищниками и скудностью питания. Но, как отметили антропологи, например Иэн Таттерсаль, на каком-то моменте истории нашего вида культурные и генетические черты позволили нам преодолеть некоторые ограничения, накладываемые на нас крупными хищниками, и мы стали находить коллективные средства защиты и выживания. Когда это случилось, влияние нашего вида начало меняться. В опубликованной в 2018 году статье утверждалось, что
Крупные млекопитающие, будь то хищники или травоядные, оказывают широкомасштабное влияние на экосистемы – от переработки питательных веществ до ограничения популяций других животных. Под влиянием нашего вида численность других млекопитающих стала медленно сокращаться, потому что мы стали причиной вымирания более крупных видов и особей. «Экосистемы в будущем будут очень, очень отличаться. Последний раз сообщества млекопитающих выглядели таким образом и имели настолько маленький средний размер тела после вымирания динозавров», – сказала автор исследования Кейт Лайонс. Миграция наших предков имела и другие последствия. Чаще всего наше присутствие сопровождалось деградацией растительного покрова, а также эрозией сельскохозяйственных почв и загрязнением окружающей среды. В 2019 году председатель Межправительственной научно-политической платформы Роберт Уотсон заявил, что «здоровье экосистем, от которых зависим мы и другие животные, ухудшается невиданными темпами».
Нам не стоит сильно зацикливаться на том, что и насколько является естественным или насколько полно мы что-то понимаем в области биологии. Стоит нам взглянуть на то, как
Думаю, что наши древние предки из числа охотников-собирателей, возможно, видели нечто интересное, проявляя свободу воли во всем. Возможно, для них это был чисто практический способ перехитрить свою добычу, который проник в их мировоззрение. Но различные пути к человеческому опыту эмпатии объединяет желание думать о чем-то или о ком-то другом и подстраивать наше поведение под нужды другого. Если мы хотим достичь подобия мутуалистического подхода к жизни вокруг нас, нам придется учитывать потребности других организмов. Мы все еще находимся на пороге открытия того, что все животные и даже процессы эволюции сами по себе являются глубоко разумными и сложными. И при этом все, что мы узнали о жизни нашей планеты за последние несколько тысяч лет, дает нам рациональное основание для пересмотра ценности, которую мы придаем другим живым существам.
И среди тех вещей, которые нам, возможно, придется переосмыслить, находится и сама смерть. Смерть – это нормальное и необходимое свойство экосистемы. Возможно, глубоко внутри себя мы знаем, что смерть не просто обыденна, она крайне важна. К ней не стоит стремиться. Но ее не стоит и бояться как удара по тому, кем мы являемся. Свежий взгляд на смерть недавно предложил писатель и биолог Бернд Хайнрих. Он считает, что вся Земля – это организм, который непрерывно высвобождает и снова восстанавливает энергию. Смерть в таком случае – это подарок, который можно обменять на то, чтобы привнести в этот мир больше пчел и бабочек, больше людей и ястребов, больше цветов и зерна. Хайнрих видит во всем этом практичность. Сопротивляясь этому обмену, люди превратили смерть в монстра, а свою животную природу – в ловушку. Однако «все тела состоят из связанных друг с другом атомов углерода, которые в дальнейшем распадутся и станут углеродом… углеродом, который является строительным материалом для появления маргаритки или дерева, поступающим из миллионов источников: разлагающегося уже неделю слона в Африке, вымершей цикады из каменноугольного периода, полярного мака, вернувшегося в землю месяц назад». Не хотят участвовать в этом только люди.
Глава 5
Поденщина звезд
Мы – звездная пыль
Тьма космоса, в которой мы вращаемся, не окрашена в цвет смерти и пустоты. Это живой черный. Это тень, через которую однажды прошла квинтэссенция всех живых существ на Земле – и наша в том числе. Где-то там, примерно раз в секунду, экстравагантно умирает звезда, с последним выдохом излучая элементы жизни. Ее смерть – титанический взрыв, во время которого высвобождается больше энергии, чем произведет наше Солнце за всю свою жизнь. Это потрясающий способ уйти.
Но спустя несколько недель огромная звезда становится сверкающим кладбищем материи посреди космической тишины. Находясь вдали от этой последней и постоянной тишины, мы можем увидеть, что она дала нам – гигантский набор элементов: серы, аргона, кобальта и многих других, созданных мощной волной энергии и нейтронов. Мы родились из смерти звезды. Однажды умрет и наша звезда. Мы лепим свои убеждения из темного изобилия Вселенной, в масштабах которой наши жизни – мучительно краткий миг. Солнце, дарящее жизнь и так долго бывшее символом магии и святости, – всего лишь стареющая звезда, чье гелиевое сердце однажды начнет отказывать, освобождаясь от своей энергии, набухая красным колоссом, медленно поглощая Меркурий, Венеру, затем нашу Землю и, наконец, окутывая свою могилу голубыми, сиреневыми и опаловыми останками самой себя. Во всех уголках Вселенной другие, более крупные звезды могут внезапно и резко распасться, взрываясь осколками ослепительного света, выбрасывая те самые элементы, которые когда-то подарили нам жизнь, возможно, давая им шанс на появление другого невообразимого и прекрасного существа.
Мы, Земля и все ее прочие формы жизни сделаны из осколков мертвой звезды. К тому моменту, когда мы достигаем зрелости, наши тела содержат внутри себя более шестидесяти элементов – остатков самого первого вымирания. Мы – скопление пустого пространства и древнего электричества, невообразимого числа атомов, несущих протоны, нейтроны и вращающиеся электроны. Наши тела – это совокупность триллионов клеток, часть которых много раз обновляется на протяжении нашей жизни. Мы – миллиарды букв генома и целое гудящее микробиологическое сообщество бактерий, дрожжей, вирусов и паразитов-гельминтов, например круглых и ленточных червей. Не встречая никаких препятствий, мы являемся приматами с мозгом, содержащим огромное количество нервных клеток, связанных вместе в сложную структуру, из которой каким-то образом возникают наши мыслительные процессы.
Все, что мы видим вокруг – в лесах, пустынях и морях, – относительно. Двоюродный брат. Троюродный брат. Или брат, связанный очень дальним родством. Но тем не менее все они родственники. Большинство людей считают червей не более чем слегка противными существами на заднем дворе или чем-то, что можно накопать для рыбалки. Но первые свидетельства двусторонней симметрии, придающей нам форму, слегка напоминающую песочные часы, были обнаружены у вида червей, живших шестьсот миллионов лет назад. Первый позвоночник появился у бесчелюстной рыбы, обитавшей в одно время с трилобитами.
Наши мышцы сокращаются и двигаются, как и у других животных, потому что мышечные волокна, отвечая на нервную стимуляцию, изменяются под действием химической энергии молекулы, которую мы называем аденозинтрифосфатом и которая содержится в клетках всех живых существ. Подобно всей прочей жизни на Земле, мы являемся порождением общего процесса, объединения материи, которая может превратиться в кажущиеся бесконечными чудеса жизни. В то же время, если предположить, что мы нормально развиваемся от яйцеклетки до престарелого пенсионера, люди обладают психологией, осознающей их состояние. Все это сводится к тому, что мы – именно те создания, которые одновременно восхищают и пугают нас. Мы – животные.
С одной стороны, большинству из нас очевидно, что мы – животные. Если спросить об этом, то люди убеждены, что, видимо, так оно и есть. Но при этом нам все еще говорят, что строить общество нам нужно с таким подходом, как будто мы – не животные. Тысячелетиями мы считали, что мы отделены от всех прочих существ. Именно мысль о том, что мы принадлежим к тому же физическому миру, что и прочая жизнь на Земле, – именно эту мысль отказывались принять многие поколения людей.
Масаи – избранный народ полубога Энкай, который благословил их коровами, переданными им через подобие космической трещины, когда земля и небо разделились. В некоторых китайских мифах рассказывается о богине Нюйве, которая стала одинокой после смерти космического создания Паньгу. Она собрала грязь из разных уголков пруда и слепила из нее человека. Ей так нравились маленькие танцующие мужчины и женщины, что она заселила ими мир. Благодаря Гесиоду у нас есть теперь уже знакомая всем история о появлении ветреных и завистливых богов. Из этой несовершенной Вселенной появились люди, вылепленные из глины. Но Прометей подарил нам возможность стоять прямо и дал огонь.
Возможно, именно эти мифы были в голове у Редьярда Киплинга, когда он изображал, как деревенские дети лепили людей из глины и вкладывали им в руки тростник, представляя, что «они – боги, которым нужно поклоняться». В то же время бандар-логи, обезьяний народ джунглей, отчаянно хотели стать людьми. Они прятались в руинах некогда величественного храма. «Мы великие, – твердят они. – Мы свободные! Мы достойны восхищения! Достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!»
Мифы успешно справляются с тем, что дают нам сжатую версию реальности. Вместо того чтобы выдавать идеи и тратить время и энергию на мельчайшие подробности, мифы предлагают простую символическую стенографию того, кто мы такие и каковы наши отношения с миром. В XXI веке мифы современных обществ говорят нам, что мы – не животные. Наши колоссальные навыки дают нам уникальную среди прочей жизни ценность и оправдывают вред, который мы причиняем. Мы являемся причиной травм или разрушений не потому, что мы животные, а потому, что у нас есть мотив. Мы процветаем за счет всей прочей жизни, потому что процветание – это право человека.
Конечно же, всегда были мыслители, которые этому противились. В древних традициях людей, живших среди диких животных, обычно существовала вера в некую призрачную часть их самих. Но считалось, что не только люди обладали подобной сущностью. Весь живой мир был пронизан силой духов. Даже на начальном этапе возникновения западной веры в человеческую уникальность загадочный ученик Аристотеля по имени Дикеарх заявил, что не существует такого понятия, как душа. Слово «животное» следует использовать с осторожностью, говорил он, поскольку у живых существ нет ни какой-либо одушевляющей силы, ни похожего на душу свойства. Ощущения и жизненный опыт пронизывают тела животных любого уровня. Их невозможно вынуть из плоти, как косточку из персика. Но его взгляды – во многом прелюбопытнейшие – оказались наименее популярными.
Сегодня главный посыл заключается в том, что мы – особенные и обладаем особыми правами на удовлетворение наших животных аппетитов. Другие животные охотятся, потому что они вынуждены это делать, но мы, люди, используем других животных, потому что мы важнее их. Чтобы придать этому смысл, мы придумали, что у нас есть человеческая и животная сторона. С этой точки зрения человеческая часть, будь то душа или здравый смысл, спасает нас, что дает нам свободу и исключительные преимущества нашего вида. Именно поэтому уже как минимум несколько тысячелетий люди одиноки в своем качестве.
Но внутри нас есть и иррациональное зерно – страх перед нашей животной природой, ценой которого мы становимся личностью. Когда мы осознали себя, наш взгляд осветил то, что может представлять опасность для нашего тела, и обнажил неизбежную опасность смерти. Мы попали в сложную ситуацию животного, которое не хочет обладать животным телом. То, что раньше являлось выживанием, в результате длинного и удивительного пути стало нравственным императивом[72]. Другим животным не нужно оправдываться перед самими собой. Но люди ищут то, что может придать их жизни смысл, которым не обладает ни одно другое животное. Если мы не являемся частью остальной природы, мы недосягаемы для ее опасностей.
Однако вместо того, чтобы успокоить, эта стратегия заставила нас опираться на заблуждения. Миф о человеческой исключительности столь же тревожный, сколь и иррациональный. Идея нашего превосходства связана с управляемыми и иногда агрессивными чертами нашей психологии. Животная природа является для нас своего рода синдромом, своеобразной совокупностью симптомов, эмоций и мнений. Это то, что мы отрицаем, чем манипулируем как оружием и от чего стремимся сбежать. Иногда животная природа подается как причина наших действий и часто – как их оправдание. И наши жизни проходят, незаметно преследуемые истиной о связи с природой, которую мы едва можем признать. В наших мечтах об уникальности мы постоянно танцуем на углях тревожащего нас пейзажа.
Живущий в Нью-Йорке философ Юджин Такер пишет о «философской пропасти… бездне, где нет ни уверенности, ни знания, ни единой мысли». Декарт рассказывает нам, что заглянул в нее, и то, что он там увидел, ему не понравилось. Своим известным изречением
Решение строить ценность нашей жизни на некой абсолютной разделительной черте между нами и всем прочим живым миром всегда было сомнительным. Но в предыдущие столетия оно не приводило к таким сложностям. Когда Томас Пейн сочинял свои «Права человека», у нас еще не было теории эволюции. Когда Пико делла Мирандола представил, что Бог поместил человека в центр Вселенной, до открытия нами ДНК оставалось примерно три сотни лет. Но мы больше не можем позволить себе роскошь невежества. Мы живем в то время, когда нам приходится переосмысливать все, что нас окружает. Наука показала нам, что мы – животное, медленно формирующееся на основе наследственности. До 1859 года мы были подарком планеты. После появления дарвинизма мы были счастливой случайностью. Но пока не появилась геномика, мы по-прежнему были прекрасной странностью, особым случаем в природе. Неслучайно XXI век отличается созданием искусственной жизни, перестройкой существующей жизни, а также нашими мечтами о побеге от жизни в целом. Настали дезориентирующие времена.
Сегодня мы понимаем, что состояние вида – это практически магическое переплетение времени, современной реальности и эпопеи преобразований. С этой точки зрения нет никаких доказательств существования четкой грани между нами и другими животными, о которой мы мечтаем. Гены предлагают лишь изменения, мутации, болезни и запутанность. Наша физическая форма проницаема, она вбирает в себя запахи, паразитов и даже ассимилирует ДНК других организмов. Мало что в нас подразумевает постоянство. Наши тела – грандиозные и непокорные колонии из клеток, а наш разум – парящий, меняющийся подобно хамелеону процесс. Это не значит, что мы должны считать человеческую жизнь лишенной смысла. Мысли о том, что мы – исключительны, не то же самое, что мысли о том, что наша жизнь имеет смысл. Есть все основания предполагать, что наше чувство значимости – то, без чего мы не можем обойтись. Но оценка человеческой значимости – это не столько факт, сколько аспект нашей психологии. Трудность заключается не в том, чтобы признать себя особенными, отличающимися созданиями, а в том, на чем наша психология строит это отличие. Проблемы возникают, когда мы пытаемся законно обосновать свою жизнь доказательствами ее исключительности.
С давних пор вызывают вопросы мысли об удовольствии. Почему удовольствие для людей так важно? Потому что удовольствие – это избегание боли, сказал Платон. Сотни лет спустя Бентам возразит, что возможность страдать отличает тех, по отношению к кому у нас есть обязанности. Клинически важно и крайне увлекательно наблюдать за потрясающей сложностью, когда боль пронзает миндалевидное тело в нашем мозге, запуская реакции организма как часть примитивных способов защиты, а после – как из глубин нашего неокортекса возникают соответствующие ей, но в какой-то мере отстраненные эмоциональные описания страдания или опасности, размытые давними воспоминаниями и знаниями, и становятся страхами, которые мы можем выразить друг другу. Современная нейробиология говорит нам, что только у людей есть подобная эмоциональная история страха. Но мы не можем отказаться от факта, что страдание и удовольствие в конечном итоге имеют значение для нашего тела. Даже более детальная картина все равно сводится к избеганию боли или угрозы.
Язык тоже был ненадежным аргументом. Удивительно, что для нормального развития речи людям необходим белок
А как быть с Шамдео, одичавшим мальчиком, которого нашли живущим с волками на окраинах леса Мусафирхана в Индии? В 1978 году путешественник Брюс Чатвин отправился его навестить. «Он всегда был настороже, когда заходил в комнату, держался поближе к стене и всматривался в тени», – писал Чатвин. Шамдео, как и другие попавшие в схожие обстоятельства дети, так и не научился говорить, упустив возможность овладения языком, которая, похоже, теряется после первых восьми лет жизни. С этой точки зрения стоит ли нам считать Шамдео в меньшей степени человеком, чем мы сами? Суть не в том, существует ли это различие (хотя это неплохо было бы знать), а в том, что мы думаем об этом различии.
Многие черты, которые мы считали исключительно человеческими, практически наверняка присутствовали у других прямоходящих обезьян, ныне вымерших. Идея о том, что какой-то удар генетической молнии примерно двести тысяч лет назад подарил нам современных людей, – не более чем еще один миф. Даже кажущаяся избавляющей идея о том, что несколько десятков тысяч лет назад произошла культурная революция, – это история, основанная на слабых отголосках реальности, которая, возможно, значительно отличалась от той, что мы себе описываем. Правда в том, что мы не знаем, как разделить эту долгую и потрясающе древнюю историю на отдельные части, одни из которых имеют большее значение, чем другие.
Решение этой неопределенной ситуации заключалось в предположении, что поднимают планку именно наши нравственные качества и блестящие интеллектуальные способности. Но это предвзятость, а не логика. Праотцы современной науки были убеждены, что рациональность положит начало эпохе здравомыслия и процветания. В конце концов, только мы можем думать о добродетелях или обсуждать этику. И как единственные существа, которые на это способны, лишь мы получаем сопутствующие этой способности особые преимущества. Лишь те, кто может думать о смысле, могут что-то значить. Но они не рассчитывали на то, что для людей быть нерациональными – это разумный выбор.
Будь то душа, рациональность или осознанность – это духовные или псевдодуховные идеи, которые лежат в основе хорошего обращения друг с другом. Защита и забота о людях все еще опирается на мировоззрение, которое способствует укреплению этого предположения. Фома Аквинский мог бы назвать это внутренней ценностью. Кант – заново преподнести как человеческое достоинство и так далее. Как бы это ни называлось, данная точка зрения весьма убедительна. Но это не значит, что она правильна. Благодаря новым взглядам на наше поведение и психологию мы сталкиваемся с уникальными обязательствами друг перед другом. Но ничто из этого не спасает нас от животной сути. Сегодня гуманисты говорят, что нас стоит определять как тех, у кого есть полный мотивов разум. Но они игнорируют тот факт, что у нас есть мотивы в большей степени эмоциональные, чем рациональные, и поэтому сложно поверить, что это оправдывает нашу безнаказанность. Вопреки надеждам многих, людей формирует не нравственная логика, а внутренняя борьба возможных вариантов выбора. Наша мораль основывается на особом сочетании предвзятости, интуиции, противоречивости мышления и биологических потребностей.
Казалось, что в последние столетия наше общество пошло по пути нравственного пробуждения. Во многих странах есть законы, защищающие старых и уязвимых. Несмотря на то, что расизм еще процветает, у все большего числа людей он вызывает тревогу. Растет доля женщин, которые больше не находятся под абсолютным контролем патриархальной системы. Это считается нравственным прогрессом. И в то же время сопоставление уменьшения разнообразия животной и растительной жизни с опьяняющим оптимизмом, что это лучшее время в нашей истории, должно вызвать в нас по меньшей мере любопытство. Что последует за нашим торжеством, когда мы поймем, что сотворили с жизнью на Земле? Конечно же, ничто не может остановить нас от того, чтобы занять доминирующее положение на Земле на наших условиях, – и к черту остальные формы жизни. Кто знает, возможно, так поступил бы любой хищник, будь у него для этого средства. Но мы должны отказаться от мысли о своей нравственности.
Поделиться книгой: