Помоги проекту - поделись книгой:
Мечты о мутантах и Марсе
Представьте такое будущее. Сейчас 2320 год, на Марсе построено три города. Населяющие этот мир люди взяли с планеты, откуда они родом, наилучший, на их взгляд, генетический материал и соединили его с искусственной ДНК. Там есть небольшой лес, в котором любят гулять местные жители. В нем нет досаждающих им жалящих насекомых. Шатающиеся вдалеке медведи послушны и безразличны. У летающих вокруг ярких цветов пчел нет жал. Там нет детей, громко смеющихся и шумно спорящих друг с другом. Пчелам не нужно танцевать. Людям – если их можно так назвать – не нужно прикасаться друг к другу. Ничто не обладает собственным намерением. Нет баланса стратегий и интеллектов. Нет никакой необходимости в том, чтобы другие формы жизни были разумными. Эволюция – это ругательство.
Когда мы рассматриваем возможность перезагрузки жизни на другой планете, мы становимся создателями нового мира. И ставя себя на место создателей, мы начинаем видеть трудности нового генезиса. Зачем нам везти жизнь куда-то в другое место? Стандартный ответ на это такой: жизнь в целом обладает ценностью, а человеческая жизнь – особой ценностью. Но когда речь заходит о том, на чем базируется эта ценность, аргументы становятся более расплывчатыми. Если жизнь сама по себе – это хорошо, то, перенося жизнь в другое место и расширяя биосферу, добавляем ли мы ценности Вселенной? Если именно жизнь обладает ценностью, разве Марс – планета, которую мы заселим какими-то формами жизни, но не теми, что нам не нравятся, – не будет обладать чуть меньшей ценностью, чем Земля со всеми ее различными, пусть иногда и неприятными, взаимодействующими элементами? И при меньшем общем разнообразии разве эволюция на Марсе не будет уменьшенной версией эволюции на Земле? Нам нравится думать, что мы не подвержены подобного рода неопределенности, но любая путаница, сопутствующая ценности жизни, на самом деле является путаницей в том, что лежит в основе нашего чувства значимости.
Астробиолог из Университета Колорадо Брайан Хайнек обращает наше внимание на тот факт, что мы еще не решили, «имеют ли значение микробы». Мы психологически предубеждены против микробов, потому что считаем их источником угроз, в частности заболеваний. На Земле микробы рассматриваются как вредители. Для Хайнека инопланетные микробы столь же волнующи, как и кит, плавающий под ледяным покровом Европы. Одноклеточный организм ответил бы на вопрос, что мы – не единственная жизнь во Вселенной, и это было бы, возможно, самым значимым открытием в истории науки. Но во время наших вымышленных столкновений с инопланетянами что-то все время идет не так. Чаще всего рассказчики заставляют нас контактировать с собственным отражением. В своих представлениях об инопланетной жизни мы видим, каково это – сталкиваться с хищником, который думает только о себе.
На самом деле Марс не является уменьшенной копией Земли, как и любое другое место в нашей Солнечной системе. Только на нашей планете имеются идеальные условия для жизни. Поэтому давайте обратим внимание на то, что ближе к дому. В 2016 году Австралийский институт ландшафтного дизайна разработал красивый и очень зеленый город Мельбурн, с живыми оградами и воздушными башнями, оплетенными растительностью. Но если мы пригласим природу обратно в наш мир, мы, несомненно, столкнемся с вредителями, большими и маленькими. Изменим ли мы свою кожу, чтобы противостоять укусам насекомых, или не будем обращать внимания на такие мелочи? Используем ли мы гены-драйверы, чтобы удалить неугодные нам виды, или будем стремиться сократить, но не истребить источники угрозы? Признаем ли мы риск хищничества у наших домашних питомцев? Какие отношения мы хотим построить со всеми остальными живыми существами?
Тысячелетиями мы пытались переделать Землю под свои желания. Но сейчас мы фактически убиваем ее. Дети по всему миру считают потерю биоразнообразия и вызванные нами разрушения самой важной проблемой в своей жизни. Желание внести этические принципы в наши отношения с другими видами и их местами обитания стало нормой. Стало нормой проявлять заботу. Но не хватает средств, при помощи которых можно все изменить.
Это правда, что слепые последствия эволюции нервируют нас. Но, возможно, тот факт, что у механизмов эволюции нет умысла, – это милость, а не недостаток. Прошлым летом мы с сыновьями провели несколько безумных недель, пытаясь найти в окрестных лесах и полях как можно больше орхидей. Моих детей интересовала офрис пчелоносная. После нескольких попыток мы нашли одну в заброшенном карьере в двадцати милях от нашей фермы. Когда мы пришли туда, вокруг не было ни души. Только мраморно-белые бабочки, подобно пеплу от невидимого огня, кружили над травой в поисках пары. Заброшенная земля была усыпана орхидеями. В основном обычными, пятнистыми и пирамидальными. Но после тщательной охоты мы обнаружили единственную офрис пчелоносную, высокую и прекрасную.
Какая часть этого эволюционирующего растения придумала изображать из себя фальшивых пчел, никогда их не видев? Как нам относиться к бездумному процессу, который создал образ пчелы, не имея глаз, чтобы ее увидеть? Это чудо. Эволюция – чудо. Но эволюции не будет, если в правилах игры будет лишь один набор мотивов. Если мы планируем эволюцию, вписав туда свои собственные замыслы, мы можем с ужасом обнаружить, что стали богами.
Благородный примат
Веками идея великодушия мелькала в книгах многих мыслителей. Она присутствует в большинстве священных книг; она снова и снова всплывает в работах философов. Шопенгауэр предположил, что основа нравственности кроется в идеях сострадания и сердечной доброты, которую он назвал
Само же слово «великодушие» (англ.
В древнем даосском тексте Чжуан-цзы есть известная история о Правителе Лу, который пытается помочь потерявшейся морской птице, обращаясь с ней так, как хотел бы, чтобы обращались с ним. Он дает бедной птице вино, мясо только что заколотого теленка. Через три дня птица умирает. «Тот, кто действительно хотел сделать птице добро, – говорит нам автор рассказа, – отпустил бы ее на волю в лес, позволил бы ей плавать в озере или реке, питаться рыбой и летать в стае».
История показывает нам, что на самом деле творить добро – это обращаться с кем-то согласно его потребностям. Это означает, что, когда мы выбираем, как вести себя по отношению к кому-то другому, нам нужно понять его потребности и решить, станем ли мы в результате своих действий более благородными. Преимущество здесь в том, что мы реагируем на каждого человека в отдельности, на каждый вид по-своему и на каждую стадию жизненного цикла согласно ее особенностям. Потребности поползня отличаются от потребностей человека так же, как нужды ребенка отличаются от нужд взрослого. Благородство – это вопрос гибкости. Суть в том, что для того, чтобы оно было эффективным, оно должно тяготеть скорее к дружбе, чем к эксплуатации. Похоже, что дружеские взаимоотношения – это те, в которых существует нечто еще, но не для нас, а ради самого себя. Это золотой стандарт, который подходит и для другого человека, и для будущего ребенка, и для любого живого существа. Существует множество механизмов, которые готовы противостоять этому и нарушить принцип во благо большей гибкости и индивидуальной выгоды. Но утешает тот факт, что большинство из нас платит определенную цену за то, чтобы помешать нашему великодушию.
Современное мировоззрение, отделяющее нас от остальной жизни, в основе своей неблагородно. Чтобы его поддерживать, мы лишили весь живой мир его интеллектуальных способностей. Когда я работала в Болдере, Колорадо, я снимала маленький дом рядом с небольшим природным заповедником. Напротив заповедника стояла начальная школа с большой игровой площадкой. Пока школьники были на каникулах, я приводила с утра пораньше своих детей на площадку, чтобы они не разбудили никого в доме. Школьное поле от заповедника отделяла дорога, которая спускалась по холму в сторону города и далекой красной дымки Скалистых гор. Пока дети кричали сколько душе угодно, я сидела и наблюдала за луговыми собачками[75], живущими в заповеднике по ту сторону дороги.
Однажды, возвращаясь домой, я наткнулась на труп молодой луговой собачки, которую сбил утренний пассажирский автобус. Где-то вдалеке слышались крики. Вскоре появилась другая луговая собачка и стала ходить вокруг трупа, вскрикивая. Она задержалась там, крича и жестикулируя так выразительно, что это меня напугало. Всего несколько дней спустя я встретилась с профессором экологии и эволюционным биологом Марком Бекоффом, работавшим в Университете Колорадо. Когда я спросила у него о поведении луговых собачек, профессор сослался на работу, которую написал за год до этого. Он наблюдал похожий случай с чернохвостой луговой собачкой, когда взрослая особь пять раз пыталась поднять тело молодой собачки, попавшей под машину, все время «издавая очень пронзительные звуки».
Константин Слободчиков начал изучать луговых собачек в 1980-х годах, когда об их социальном поведении было известно довольно мало. Было понятно, что эти животные разделили свои «поселения» на территории с различной численностью. Предполагалось, что это были родственные группы. Но когда начали изучать популяции, выяснилось, что на самом деле размер этих групп зависел от распределения пищи, а именно от того, насколько равномерно она распределена, и от того, в какой степени зверьки нуждались в защите. Также было обнаружено, что в группах присутствовали и неродственные особи, которые действовали сообща. Было выдвинуто предположение, что крики об опасности, издаваемые животными, были одинаковым и простым предупреждением: берегись. Но когда Слободчиков и его команда начали записывать и анализировать эти крики, они обнаружили разные виды криков для койота, человека, собаки, ястреба и так далее. Более того, акустическое строение этих криков напоминало фонемы, которые составляют слова, и крик содержал информацию о цвете, размере и форме.
Луговые собачки – это разновидность наземной белки. Веками их убивали, потому что они считались угрозой сельскохозяйственным угодьям. Сегодня их осталось примерно два процента от изначального количества. Зная, что мы проделываем с человеческим разумом, неудивительно, что мы отказываемся вникать в потребности очевидно разумной формы жизни, когда она встает у нас на пути. И не должно быть откровением, что нам может быть сложнее найти в себе силы на убийство, если мы узнаем их жизнь чуть лучше.
Человеческий разум силен тем, что выдает огромное разнообразие моделей поведения по отношению к одним и тем же вещам и даже к одним и тем же людям. Когда первые люди – или первые приматы – стали сверхсознательными личностями, они нашли способы ладить друг с другом. Но у людей есть социальная психология, которая колеблется между обороной и поддержкой, сотрудничеством и самозащитой. Проблема в том, что та самая искра, которая побуждает нас пойти навстречу чьим-то объятиям или умам, может пробудить в нас все самое худшее. Наше социальное сознание объединяет нас, как будто мы являемся единым разумом, но также защищает от тех, у кого мы не допускаем наличия рассудка.
Вера в то, что внутри животного есть что-то думающее и чувствующее, – это древний способ дать возможность умеренно агрессивному примату стать осмотрительнее и милосерднее. Мы – люди, которые отдают друг другу часть своего разума, чтобы обрести душевное спокойствие. Все это может быть следствием того, что в группе приматов было необходимо держаться друг за друга, чтобы выжить, но это нисколько не умаляет того, к чему мы в результате пришли. Наш интеллект сделал открытие, которое принадлежит не только нам. Понимание мыслей и чувств других и благородство по отношению к ним создали новую категорию поведения. Мы поняли, как думать о других. Мы обнаружили, что жизнь со всей ее болью и хищничеством несет в себе зерно великодушия. Мы даже можем понять, каковы потребности экосистемы, если их можно так назвать. Когда внутри нас создавалась личность, любовь вышла за пределы нашего «я», семьи, окружения и распространилась вокруг.
Очевидно, что людям нужен смысл, чтобы утешать нас в мире, где нам предстоит умереть. Современные общества строились на историях, в которых говорилось, что мы – наивысшая форма жизни на пути эволюционной иерархии. Однако нам необходимо попытаться преодолеть использование своего превосходства для организации правосудия. Один из способов примириться с тревожащей нас реальностью заключается в том, чтобы подумать, есть ли более дружеский путь. Возможно, когда мы увидим, что мир живой и обладает интеллектом, он больше не будет казаться нам столь угрожающим местом. Полвека назад к этому стремился Эйнштейн. В письме к человеку, который переживал смерть в своей семье, он написал: «Человек – это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он воспринимает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом». Наша задача заключается в том, чтобы освободить себя от этих границ, поскольку «лишь преодолев их, мы получим значительную долю внутреннего спокойствия».
Если мы привнесем внутреннюю ценность в жизни других видов, это вернет разум, чувства и намерения обратно в окружающий нас мир природы. Возможно, внутренняя ценность – это лишь человеческая концепция. Или, возможно, это то, почему животное начинает заботиться о другом животном без всяких условий. Спорно? Да, возможно. Но почему нет? Все формы жизни уникальны. В конце концов, жизнь сама по себе уникальна. И каких бы конкретных обязательств у нас ни было по отношению друг к другу, они не отделяют нас от прочей жизни. И не гарантируют, что лишь мы одни имеем ценность. Наши качества, несомненно, дарят нам поразительный диапазон моделей поведения, но это многообразие и гибкость не означают, что наша животная жизнь подошла к концу. Наше настоящее место в этом мире – рядом с другими существами. Мы должны рассказать себе новую, радикально простую историю: если мы имеем значение, то и все другие тоже.
Глава 6
Кода о прелести животной жизни
Недавно ночью я испытала возникшее буквально из ниоткуда чувство. Конечно же, это неудачное выражение. Оно возникло из чего-то, о чем я не думала осознанно. Внезапно я начала плакать. Громко. На меня это непохоже. Это чувство вырвалось из моего тела, подобно порыву ветра на берегу, который набирался сил в море. В одно мгновение я отчетливо поняла, что это было проявление тоски от осознания того, что мой ребенок, которому почти десять, стоит на пороге своей самостоятельности. Он выбирается, сам того не подозревая, из сада нашего совместного проживания его детства. Постепенно он будет навещать это общее пространство все реже и реже, потому что будет уходить в то, что уготовила ему жизнь. Это был краткий миг потери – времени, упущенных совместных моментов, моей возможности защитить его. Возможно, там было немного печали и о быстротечности жизни и ушедшем детстве.
На следующей день я написала своей маме. Она тут же ответила. «Боюсь, эти волны печали никуда не денутся, – написала она, – и ты будешь переживать то же, когда станешь бабушкой! Тебе хочется, чтобы все это продолжалось немного дольше. Но оно ускользает от нас, и время неумолимо толкает нас вперед». Но представьте, если бы я могла прожить еще пятьдесят лет. Представьте, если бы я смогла иметь еще несколько детей от разных отцов на разных стадиях моей продолжительной жизни, пересаживая нетронутые кусочки своих яичников, чтобы отсрочить менопаузу или, возможно, вырастить целый новый орган размножения. Или представьте, что мы отойдем от перспектив развития медицины и будем превращать все большую и большую часть себя в машины. Мы стоим на пороге подобных решений. Но также мы видим перед собой множество других животных, растений и организмов, чьи жизни находятся в зависимости от наших. Чем больше мы получаем, тем больше их жизней исчезает. Что мы сделаем со своим собственным миром?
Если на секунду отбросить недоверие, что бы мы получили, если бы не были животными? Или – перевернем вопрос – что мы получим от того, что мы – животные? Вспомните музыку. Согласно опросам, примерно девяносто процентов из нас слушают музыку по много часов еженедельно. Жизнь без музыки была бы для многих из нас тусклой. Долгое время ученые надеялись найти «музыкальную часть» мозга, чтобы объяснить это любопытное человеческое поведение. Но безуспешно. В недавнем исследовании, проведенном с китайскими и американскими участниками, как минимум тринадцать процентов всеобъемлющих эмоций, многие из которых зависят от различных сторон нашей биологии, активизировались под воздействием музыки. Волны печали и радости, оживления и удовольствия, которые мы испытываем, когда слушаем музыку, проистекают из многочисленных аспектов животной природы. И не только это. Они не просто разворачиваются в нашем мозге или опираются на наше самоощущение. Они регулируются органическими веществами и химическими процессами, которые работают как филигрань чувств, окутывающих все тело сетью невероятной сложности. Откровенно говоря, музыка зависит от нашей животной природы.
Так как же мы пришли к выводу, что музыка – это вопрос математики и алгоритмов? Конечно, компьютер может извлечь строительные блоки музыкальных систем из работ миллионов композиторов и создать сносную копию проделанной ими работы. Но музыка имеет значение лишь тогда, когда мы можем ее прочувствовать. Прослушивание музыки больше связано с запахом меда, или с наслаждением от размножения, или с времяпрепровождением на природе в здоровом теле, чем с математическим алгоритмом. Если уж на то пошло, то реагирование на музыку, будь то Моцарт или Леди Гага, больше связано с переживаниями китов в глубинах Атлантического океана, чем с компьютером, на котором мы можем ее слушать.
Мы могли бы возразить, что именно наша индивидуальность и воспоминания делают музыку такой особенной для нас. Но быть человеком – это на самом деле помнить, что ты – животное. В английском языке слово
Извлекаемые нами воспоминания – это переживания стимулирующего воздействия на клеточном уровне во всем нашем теле. Поскольку мир – это поток чувств, который впитывается каждой частью нашей плоти – в запахе, звуке, вкусе, прикосновении, – то воспоминания представляют собой намного больше, чем наши мысли о различных вещах. Это удовольствие и страдание, боль и радость, через которые мы проходим как животные. И таким образом, пока мы ищем смысл нашей жизни, мы можем спросить себя: возможно, этот смысл и заключается именно в том, чтобы быть животным?
Прежде чем мы поспешим избавить себя от бремени существования, подумайте вот о чем. Одна из наиболее важных фаз нашей жизни протекает в пульсирующей тьме материнской утробы и на руках у матери – в первое время после рождения. Узы, которыми связывает нас дружба, романтические отношения любого рода, а также наша терпимость по отношению к тем, кого мы едва знаем, частично основаны на физических системах наших тел, сформированных древними связями между родителями и потомством. Такие ученые, как израильский психолог Рут Фельдман, перевернули наше понимание ранних этапов развития. «Дальнейшие привязанности во всех своих проявлениях переориентируют базовый механизм, установленный детско-материнской связью в чувствительный период», – пишет она.
Работа по разгадке этого механизма началась с изучения крыс и моногамных мышей-полевок. Млекопитающие приходят в жизнь беспомощными младенцами, которым нужно быть рядом с кормящей мамой. Сейчас мы знаем, что существует воздействие окситоцина и дофамина и что поворотные фазы в развитии и питании плода и младенца изменяют организацию нейронных сетей мозга. На протяжении эволюции позвоночных молекула, из которой вырабатывается окситоцин, управляла фундаментальными жизненными рычагами, чтобы подарить нам целый спектр разнообразных социальных моделей поведения животных. Жизнь основана на бережливости. У млекопитающих дофамин в прилегающем ядре мозга связывается с рецепторами окситоцина. Чем сильнее связь между окситоцином и дофамином, тем более гибкими могут быть интеллектуальные способности, что позволяет создавать новые связи. В одном исследовании плотность окситоциновых рецепторов у развивающихся мышей-полевок была связана с количеством времени, которые отдельные особи позже проводили рядом с партнером.
Но связь между матерью и младенцем у грызунов весьма краткая. Она продолжается до тех пор, пока это необходимо. У людей же все по-другому. Такие приматы, как мы, живут группами с долгосрочными, но способными меняться отношениями, которые определяются памятью, гормонами и наблюдениями друг за другом. Тем не менее тело матери остается важнейшей средой для социального развития. Внутри нее растущее дитя узнает ритм ее сердца и степень стресса, который получает тело. Вне ее ребенок узнает, как она прикасается, как реагирует на других в социуме и насколько она напряжена. Все это влияет на развитие центральной нервной системы ребенка и координирует работу его мозга.
В ранние годы нашей жизни наши тела формируют чувственные и физические воспоминания о наших переживаниях в привязанностях, которые в дальнейшем будут вести нас через другие фазы жизненного цикла человека. У людей присутствие и родительское поведение отца или партнера и других близких людей играют значительную роль в развитии мозга ребенка, а также в снижении стресса, связанного с основным воспитателем. Хотя у нас есть возможность исправить ранние плохие отношения за счет хороших, те первые позитивные отношения и союзы могут оказывать влияние на нашу способность к состраданию на протяжении всей нашей жизни. Недавнее исследование показало, как окситоцин влияет на миндалевидное тело у млекопитающих. Если у млекопитающих был положительный опыт ранних привязанностей, окситоцин дольше действует на миндалевидное тело, что снижает паническую реакцию на опасные или неприятные ситуации, а также расширяет масштабы, где могут применяться позитивные привязанности для получения пользы от отношений в будущем.
Во всем этом люди поразительны. От этих ранних отношений мы переходим к созданию множества других. Разумно предположить, что наша способность формировать связи со всеми – от незнакомца на станции до шиншиллы, – это наиболее волнующий аспект нашей психологии. Гибкость наших привязанностей и отношений, которые мы можем сформировать, необычайно велика. Наши любовь и внимание друг к другу могут путешествовать сквозь время и отправляться в символические миры. Мы любим мертвых и идею страны. Мы можем любить Бога и птицу в саду. И при этом все эти разнообразные виды любви используют те пути, по которым наши тела формировали привязанности в младенчестве, и находятся под влиянием тех ранних привязанностей, свидетелем которых мы были и которые мы переживали в детстве. Мы только начинаем открывать, насколько гибкой может быть эта модель создания жизни. Какую часть нашей сексуальной истории мы можем создать, чтобы она послужила на пользу живущим взрослым? Прямо сейчас мы понятия не имеем.
Лишь когда мы представляем, как лишаемся тела или имитируем это, мы видим феерию того, что оно делает. Мы начинаемся с кучки делящихся и растущих клеток в темноте матки. Вскоре мы становимся водным существом, качающимся в личном океане. Всего через несколько недель сформируется примитивное лицо, вырастет крохотный, похожий на волосок, рот. Примерно через месяц начнут сжиматься и разжиматься маленькие ручки, длиной не более ресницы. Пока мы находимся в матке, некоторые наши клетки будут мигрировать в тело матери. Этот процесс называется микрохимеризмом, и он широко распространен у млекопитающих. Эти клеточные призраки детей останутся в теле матери до конца ее жизни.
Выйдя из утробы, ребенок ищет сосок матери. Плоть ребенка и плоть матери соприкасаются. Жирные кислоты в молоке вместе с антителами и бактерицидным белком впрыскиваются в горло ребенка, неся с собой питание и защиту от болезней. В то же время мать и ребенок переживают выброс окситоцина, который сильно влияет на настроение, социальное поведение, обоняние и реакции на стресс. Это влияет на миндалевидное тело в мозге, которое в свою очередь корректирует наше внимание и наши реакции на детей. Мы смотрим на лица наших детей, и центры удовольствия в нашем мозге мерцают в темноте.
Будучи новорожденными, мы реагируем даже на молекулярном уровне на количество материнских прикосновений. Объятия родителей и ребенка регулируют температуру тела дитя, его сердцебиение и дыхание. Когда мы держим расстроенного или испуганного малыша, мы медленно гладим его по спине, сами того не замечая. Его пульс замедляется, всхлипы затихают, дыхание выравнивается, и он тоже дотрагивается до нас, пока не успокоится окончательно. Такова жизнь во плоти.
У людей есть необычная поведенческая синхрония, нечто такое, что никогда не встретишь во время взаимодействия с компьютером или телефоном. Люди, состоящие в союзе, пусть даже временном, копируют прикосновения друг друга и язык тела. Влюбленные могут синхронизировать свои гамма-колебания и определенные гормоны, когда они вместе. Но ярче всего это проявляется в отношениях между матерью и ребенком на ранних этапах жизни. Когда их тела находятся в гармонии друг с другом, их сердцебиения могут синхронизироваться, колебания альфа- и гамма-ритмов в мозге – сливаться воедино, а уровни окситоцина и кортизола начинают изменяться.
И такое происходит не только у нас. У других животных их социальное поведение и ряд функций организма формируются под влиянием получаемого количества прикосновений. У всех млекопитающих есть нечто общее – это С-тактильные афферентные нейроны, обнаруженные в волосистой части кожи и спинном мозге. То, как часто мама-крыса лижет своих детей, оказывает огромный эффект на психологию малышей. Можно смело предположить, что похожие механизмы наряду с приятными ощущениями, которые они вызывают, и преимуществом, которое они дают организму, встречаются у всех млекопитающих на нашей планете.
В 1950-х годах психолог Гарри Харлоу отнял малышей макаки-резус у матери сразу после рождения и изолировал некоторых из них на срок до года. Он хотел доказать важность тактильного комфорта для поведения. Харлоу обнаружил, что, когда особей вернули в компанию других макак, они не могли общаться, рвали на себе шерсть и кусали себя за руки и за ноги. Неудивительно, что эти эффекты проявлялись постоянно у тех, кто был изолирован дольше всего. Позднее Харлоу изучал детенышей обезьян, которым давали два имитирующих мать манекена – проволочный, дающий молоко, и мягкую куклу.
Он обнаружил, что обезьяны приходили к проволочной маме только за едой, а затем возвращались в объятья тряпичной куклы. Спустя десять лет экспериментов Харлоу пришел к банальному заключению, что физическая и социальная привязанность и взаимодействие крайне важны для нормального развития у обезьян, особенно в первые месяцы. Таким образом, он успешно сообщил нам то, что было известно матерям на протяжении тысячелетий.
По понятным причинам подобные исследования на людях запрещены. Единственный похожий эксперимент в новейшей истории, который разрешили провести на человеческих моделях, состоялся тогда, когда бывший румынский лидер Николае Чаушеску счел возможным отправить сотню тысяч детей в детские дома. Ужасное пренебрежение к жизням отверженных детей стало следствием беспощадных требований его мании величия. Выращенные без сенсорной стимуляции и физической привязанности, эти дети демонстрировали ряд серьезных физических недостатков – от проблем с равновесием и координацией до задержек пространственно-визуального восприятия и языкового развития.
В глубине подобных экспериментов кроется тягостная истина: наши тела могут иметь основополагающее значение для того, кем мы являемся. Это не означает, что изменять наши тела на протяжении нашей жизни неправильно. Говоря, что наши тела могут иметь для нас основополагающее значение, я лишь предполагаю, что, возможно, у нас не получится уйти от жизни человека-животного на Земле каким-нибудь конструктивным образом. Мы, несомненно, можем изменять и расширять возможности наших физических форм и продолжительность жизни. Но, возможно, существуют некоторые критические пределы, после которых динамика жизни уже не будет подчиняться нашей воле. На наши личные взгляды сильно влияет почти все – от того, сколько мы спали, от всплеска и спада гормонов до мозгового кровоизлияния. Утверждать обратное – это все равно что пребывать в фантазиях, будто мы столь же неизменны, как компьютерная программа. И желать, чтобы нас каким-то образом исправили.
Специалист в области искусственного интеллекта Питер Бентли считает, что мы должны быть осторожны в предположениях, что машинный интеллект сможет заменить, а не дополнить человеческий и животный интеллект. «Мы предполагаем, что интеллект возникает из-за сложностей, но эта модель может быть ошибочной», – сказал он мне. Он может, например, возникать в результате чего-то вроде гомеостаза. «Эволюция прошла испытания на протяжении четырех миллиардов лет, – говорит Бентли. – Эволюция манипулирует генами как своего рода интеллектом, решая проблемы выживания». Действительно ли мы хотим уничтожить эволюцию? Есть опасность, что в результате мы «удалим из жизни процесс мышления».
В конце концов, компьютер должен быть секирой, а не человеком. Это инструмент, который должен помогать нам, а не заменять нас. Когда мы используем компьютер или телефон для выполнения функций родителя или друга на ранних этапах развития ребенка, мы предполагаем, что интеллект живет только в мозге. Но мы забываем, что, когда люди учатся друг у друга, они не только обмениваются информацией, которая углубляет их знания, но и задействуют каждую часть своего тела, чтобы распространить обучение на движение, социальный интеллект, долговременную память и понимание самого себя.
Что случится, если мы заменим плоть, которая возникла сама по себе, на металлы или материалы, добытые из недр астероида, принадлежащего частной компании? Компьютерные программы можно взломать, удалить или переписать. По сравнению с моделями искусственного интеллекта наши тела гораздо менее уязвимы. Наш осознающий жизненный опыт может уменьшиться или исчезнуть при определенных ограничениях, но наши умные тела все равно остаются. Даже когда болезнь Альцгеймера словно кислотой разъедает воспоминания и индивидуальные особенности личности, тело на время сохраняет свой интеллект, кишечник функционирует, кровь, клетки и энзимы продолжают работать. С этой точки зрения мы кажемся временными хранителями жизненной силы, которая каким-то образом знает, что делать в наше отсутствие. Как будто у жизненных систем нашего организма есть какой-то властный разум, о котором мы практически ничего не знаем.
Мы одержимы мыслями о том, что могут делать машины, не замечая, насколько потрясающим является человеческое тело, их создавшее. Все мы время от времени впадаем в панику при мысли о болезнях. Многие из нас вверяют свое здоровье и благополучие нашим системам здравоохранения. Но мы забываем, что доктора зачастую лишь поддерживают наши невероятные природные способности. Наша иммунная система состоит из стольких элементов, что мы можем даже поверить в то, что ее не существует. Однако она просто поразительна. Клетки и химические вещества внутри нашего организма должны отличать то, что является нами, от того, что не является, а также то, что безвредно, от того, что может нас убить. Ученым понадобились десятилетия, чтобы выяснить, как иммунная система животных реагирует на новые, созданные человеком вещества, которых не было в привычной им среде. Как различные аспекты иммунной системы опознают нечто, им неизвестное, а тем более признают это опасным? Иммунологи обнаружили, что есть возможность исследовать и идентифицировать это практически на молекулярном уровне. И наши тела могут это делать, потому что все организмы на нашей планете принципиально похожи. Именно благодаря этой схожести и работает наша иммунная система.
«Я верю в тебя, моя душа, – писал Уолт Уитмен в своей “Песне о себе”, – но другое мое Я не должно перед тобой унижаться. И ты не должна унижаться перед ним»[76]. По мнению Уитмена, думающему Я незачем выходить за пределы своего животного тела. Без тела душа всего лишь бессмысленная абстракция. Когда мы пытаемся спасти личность, перестав быть животным, мы забываем, что личность и животное – одно и то же. Нет того, от чего можно сбежать. Мы уже те, кем мы должны быть. Когда морозной темной ночью мы смотрим в небо, мы видим не только алхимию света, превращающегося в память, но наши тела помнят время без света. По мере того как наши глаза приспосабливаются к темноте, нервные импульсы переключаются с колбочек на палочки, и эта адаптация может длиться около часа. Фотоны света взаимодействуют с молекулами белка в фоторецепторах наших глаз. Важнейшая молекула в наших фоторецепторах точно такая же, как и у всех прочих позвоночных на Земле. Наши глаза смотрят сквозь дымку родства.
На данный момент люди – земные создания, по-прежнему рожденные из плоти, сознательные, эмоциональные и смертные. У нас есть ноутбуки, смартфоны, иногда – титановое сердце, протез или экзоскелет, где слиты воедино нервы и механизмы. У нас есть небоскребы, ракеты и космические станции. Но мы по-прежнему остаемся животными. Мы – все тот же звездный материал, которым были всегда. Будучи животными, мы носим в себе вирусы. Мы испускаем пищеварительные газы после обеда. Наше плотное, наполненное кровью сердце отзывается на каждое наше чувство. Когда мы подрастаем, мы ищем пару. При взгляде в глаза партнера в наших телах повышается приток крови в прилежащее ядро мозга – ту самую область, которая оживает, когда матери смотрят на своих детей. Когда мы вдыхаем запах макушек наших новорожденных детей, в наших организмах изменяется уровень гормонов и нас охватывает любовь. Когда мы гладим их тела, мы растим в них доброту. Когда нашему другу плохо, мы помогаем ему развеселиться, и эндорфины пронизывают нас лучом надежды. Субъективное сознание, которое медленно развивается все детство и юность, а затем покидает нас в старости, – это лишь этап на пути человеческой жизни.
Итак, мы должны принять биологическое тело всерьез. Оно обладает собственными интеллектуальными системами. Телесная составляющая жизни (всех животных, не только человека) – настоящий театр, на сцене которого, как искры в неисправной проводке, помигивают огни самосознания. Сюжет о красоте и смысле жизни идет на этих подмостках постоянно – так же, как спектакль может идти и в темноте, когда зрителю не всегда видно сцену и актеров на ней. Это одно из коренных свойств всего живого. Великолепие биологического феномена жизни само по себе несет больше, чем научное его познание. Раз почти все важное происходит в теле, моральный субъект может быть в любом существе – хотя нравственность как социальное явление распространена ограниченно. Поэтому нам можно отказаться от восприятия жизни как ступеней развития «от подножия к вершине» (т. е. к человеческой форме сознания, способности к упаковке и обмену смыслами). Это множество орбит, на каждой из которых постоянно происходит свое особое действо.
Поделиться книгой: