Помоги проекту - поделись книгой:
Идеи Локка обладали большим влиянием. Именно его размышления логически обосновывают, почему такая страна, как Саудовская Аравия, дарует гражданство роботу, в то же время продолжая нарушать права своих женщин из крови и плоти. Если личность – это набор редких умственных способностей, тогда мы можем создать таких людей, которые не являются личностями, и гуманоидов, которые ими являются. Однако в Саудовской Аравии женщинам отказано в правовом статусе личности на том основании, что они не обладают достаточными возможностями для самостоятельного ведения своих дел. Похожие предубеждения оправдывали антисуфражистское движение в Британии начала XX века. Как говорил в свое время лорд Керзон, у женщин нет «душевного равновесия», чтобы принимать разумные решения. Те же самые аргументы приводили противники движения за избирательные права темнокожих в Америке. В 1821 году во время Нью-Йоркской конвенции Сэмюэль Янг заявил, что «сознание черных не приспособлено для голосования». Борьба за равенство – и равенство с точки зрения различных человеческих личностей – была необходимым шагом против предубеждений.
Но, как ни странно, некоторые из нас, в основном в тех странах, которые первыми сражались за возвышение личности, сейчас радуются идее, что личности не реальны. Светским людям стала казаться чрезвычайно привлекательной идея, что та самая вещь, которая, как мы думаем, придает важность нашей жизни, на самом деле является нейрохимическим обманом. Такая вот связка сильных упрощенных убеждений с древней породой дуализма.
Одно из самых любимых доказательств взято у американского ученого Бенджамина Либета, умершего в 2007 году. Эксперименты Либета, похоже, доказали, что решение действовать принимается за миллисекунды до осознанного понимания. Его эксперименты были взяты в качестве доказательства, что один из основополагающих принципов личности – тот, что мы называем свободной волей, – это мираж. Неважно, что свободная воля и средства осознанного выбора могут не совпадать. Подобные исследования возмущают и восхищают. Казалось, они демонстрируют, что наше глубоко личное самосознание – всего лишь уловка мозга. И этот обман обнадеживает тех, кто хочет доказать, будто наш разум может быть сведен к физическим частям, из которых состоит мозг. Таким образом, можно создавать людей для определенных целей. Если мы сможем выяснить, что есть личные мысли и как их раскодировать, мы сможем снова записать их уже на своих условиях.
Следует признать, что некоторые из рассуждающих о «самообмане» на самом деле спорят против «я-идеи» как чего-то, что мыслит отдельно от нас. Это справедливо. Ощущение, что мы – это «нечто», живущее в теле, не является биологическим фактом. Разумные люди ничем не отличаются от известных им животных. Но похвальные усилия, направленные на развенчание этой точки зрения, сводятся на нет популярными заявлениями, что индивидуальность и свобода воли – это иллюзии. Подобные люди заканчивают тем, что приводят один абсурдный аргумент ради того, чтобы разрушить другой.
Настоящая проблема такой реакции на доказательства Либета заключается в представлении, что бессознательное – встроенный механизм познания – представляет собой угрозу самостоятельности. Идея о том, что животное поведение иллюзорно, проистекает из ошибочного убеждения, что между инстинктом и рациональным выбором существует какая-то четкая граница. Тем, кто надеется, что лучшее в человеке – это осознанно обрабатывать информацию и обладать мыслями, а не быть животным, которое чувствует, трогает или рожает, ничего не стоит обменять то, чем мы являемся, на бессмертную форму. Кроме того, мы сможем записать себя в искусственные формы, свободные от всего, что нам не нравится в живом существе. Если все это – огромная иллюзия, нам не стоит волноваться по поводу ее действия в каком-то другом месте. Нет никого, чью подлинность мы могли бы нарушить. И если это мираж, почему бы нам не перейти к иллюзии, которая длится вечно?
Конечно же, мы пока не знаем, сможем ли мы разобрать мозг на части и найти те, из которых сделаны наши осознанные мысли. Наше сознание может быть дикой загадкой, где есть только путь вверх, но нет пути вниз. Немногие из тех, кого завораживают исследования мозга, останавливаются и задумываются, насколько странная это идея – что можно извлечь иллюзию. Похоже на сцену из «Питера Пэна», когда его тень, случайно отрезанная закрывшимся окном, через которое он вылез, подобно отрезу ткани хранится в ящике комода, ожидая, когда ее пришьют обратно. Если «я» – это тень, появляющаяся при свете опыта, то что же будет вшито в ткани машины?
Все, что сделали наши эксперименты, – показали нам, что мы являемся существом, насквозь пронизанным великолепием инстинкта. Наблюдая за его работой, мы оступаемся лишь в том случае, если забываем, что наш сознательный опыт – это особенность нашего тела. Когда мы поглощаем слишком много литературы о том, что люди – не животные, мы впоследствии можем удивиться тому, что сознание, или индивидуальность, или рациональность – это физические составляющие наших жизней. То, что наше субъективное сознание – физическое явление, работу которого может нарушить все что угодно, от диеты и заболевания до депрессии, лишь подтверждает, что мы – живой организм. Боль тоже можно предотвратить введением химических веществ или воздействием сигналов на мозг, но мы не говорим солдату, потерявшему ногу под обстрелом, что его опыт – иллюзия.
Достаточно бегло изучить себя, чтобы понять, что осмысление каждого процесса или действия, которое необходимо совершить телу, парализует нас. Сознание, помимо всего прочего, заведомо экономно. От осознания цепочки действий, запускающей инстинкт, оно не становится иллюзией, как не становится иллюзией и само тело. Также наше сознание не становится от этого дисфункциональным или недееспособным. Скорее, наше ощущение себя – это целенаправленное расширение потребностей нашего тела.
Современные ангеловеды
Величайшие умы средневековой Европы когда-то потратили немало времени, пытаясь понять ангелов. Как мог ангел, эфемерное создание без глаз и ушей, узнать мать Иисуса – Марию – среди всех прочих женщин Галилеи? Фома Аквинский считал, что дело было в способности ангельского сознания выделять уникальную сигнатуру человеческих мыслей. Фома Аквинский не брал во внимание тот незначительный факт, что ангелы могли быть плодом человеческого воображения. Ангелы могли сказать о животной жизни то, чему сложно было противостоять. Если такие бестелесные создания, как ангелы, по рангу стояли выше людей, это означало, что интеллекту не нужно тело. И переход на ступень выше лежит через отказ от плоти.
Сегодня у нас есть собственные ангеловеды. Робототехник Ханс Моравек видит будущее «эксов» – то есть экс-людей – в постбиологическом мире. «Физическая активность – говорит нам Моравек, – постепенно трансформируется в сеть все более чистой мысли, где каждое незначительное взаимодействие будет представлять собой осмысленный расчет». Сейчас подобных отрицателей плоти можно встретить повсюду. Футуролог Джулио Приско считает, что великие космические рубежи «будут колонизировать не мягкие, хрупкие и недолговечные люди из плоти и крови… Это предстоит детям нашего постбиологического разума». Наше просвещение, утверждают эти люди, заключается в освобождении от наших животных тел.
Сегодня подобные взгляды мотивируют целые исследовательские программы и коммерческие организации, посвященные идее человеческого существования без нашей животной природы. Критикуемый всеми швейцарский многомиллиардный исследовательский проект «Человеческий мозг», финансируемый Евросоюзом и «Хьюлетт-Паккард», был задуман для создания полноценной симуляции человеческого мозга в суперкомпьютере. «Конечная цель должна заключаться в моделировании уникальных способностей, которые отличают людей от животных». Примерно в то же время русский медиамагнат Дмитрий Ицков основал «Стратегическое общественное движение «Россия 2045», цель которого – продление жизни человека в форме компьютерных аватаров. Оно стремится «создать технологии, позволяющие перенести личность человека в более продвинутый небиологический носитель».
Не желая отставать, Ларри Пейдж из
Постгуманисты – это интеллектуальные наследники древних дуалистических идей о том, что наши тела не имеют отношения к тому, кем мы являемся. Будучи ответвлением гуманизма, постгуманизм считает человеческое состояние не более чем технической проблемой, которую мы пока не смогли решить. Сегодня постгуманисты убеждены, что человек – это нечто среднее, «ни то ни се», пока в нем присутствует личное сознание. Подобные Ицкову и Приско люди говорят: «К черту тело. Мы можем перегрузить личность в бессмертную форму или спроецировать ее в космос, словно человеческая мысль стала беспроводной связью». Они считают, что животное тело – проблема, с которой было бы неплохо разобраться раз и навсегда. И если когда-то гуманистов занимал вопрос о том, как материя стала мыслью, постгуманисты задумываются над тем, как мысль может избежать материи. Довольно необычный поворот древней истории.
Стоит отметить, что есть и другие постгуманистические проекты, совершенно иного свойства. Впервые предложенные такими философами, как Рози Брайдотти, они более адекватно подходят к видению мира после гуманизма. Эти постгуманисты ищут не способ обойти животную природу, а способ избежать ограниченных представлений гуманистов о том, кто такие люди. По словам Элизабет Гросс, они переосмысляют мир «за пределами ограниченного взгляда личных интересов человека».
Несмотря на некоторые сложности, по-прежнему остается великой мечтой, что наш разум может спасти нас от животной природы. Обусловленный капитализмом и либертарианскими фантазиями о личной автономии и границах, наш опыт должен быть нацелен на выживание. Дайте только время – и мы сможем освободиться от плоти. Проблема животной природы будет решена навсегда. Некоторые активные сторонники наслаждаются разговорами о том, как компьютерное моделирование человеческого интеллекта перенимает эстафету жизни от несчастных созданий из плоти и крови, которых эволюция выбросила за борт. Но привлекательность машин и алгоритмов как следующей стадии эволюции служит явным напоминанием, что нами движет не рациональность, а страх.
Вольтер однажды остроумно сказал: «Человеческий мозг – это сложный орган, обладающий поразительной силой: он позволяет человеку находить причины, чтобы продолжать верить в то, во что он хочет верить». Ища возможность извлечь нашу личность из тела, подобно устрице из раковины, постгуманисты просят нас поверить, что можно заменить то, что обладает невосполнимой ценностью. Какая безрассудная идея. Они полностью перечеркнули ту самую вещь, которую надеются спасти.
В любом случае сначала необходимо провести эксперименты и испытания в реальном мире. Для этого нужно использовать животных и лишь потом перейти к испытаниям на людях. В современном мире это означает заявки на гранты, набор правовых параметров и обращение в комитеты по этике. Исторически мы оправдывали эксперименты над животными, потому что у них нет осознанности, которой мы могли быть чем-то обязаны. Параллельно мы оправдали необходимость исследований и инноваций, потому что прогресс человеческого сознания считается нравственным делом. Но в данном случае нам необходимо прийти к выводу, что человеческое сознание реально и у нас есть перед ним нравственные обязательства. Как тогда мы можем утверждать, что это всего лишь физическая иллюзия, которую мы должны стремиться заменить?
Проблема также заключается в том, что эти дискуссии ведутся обычно в расплывчатых прогрессивных терминах. В книге о наследии Алана Тьюринга Рэй Курцвейл писал об «освобождении человеческого ума от жестких ограничений его объема и протяженности как о необходимом следующем шаге эволюции». По его мнению, эволюция «является целью жизни… Мы будем жить – мы выживем – как отдельные индивидуумы, как общество и как вид только в том случае, если преодолеем собственные границы». Кажется, эволюция движется в сторону «большей сложности, большей элегантности, бо́льших знаний». И в последнее время это настроение встречается довольно часто.
Поборники технологий, которые видят следующую ступень эволюции человека как освобождение от наших органических тел и обращение к искусственному и обновленному интеллекту, объединяют предположения, что материя объясняет умственный опыт и что умственный опыт – это по большей части набор правил для решения проблем. Но также они заимствуют древнюю философскую мечту, что сознание олицетворяет реальную ценность. Таким образом, говорят они, алгоритмы можно превратить в душу.
То, о чем рассуждает Курцвейл, – это эволюция на диете. Взять один аспект эволюционного процесса в качестве основополагающего принципа – все равно что взять движение, чтобы объяснить реку. Дарвин никогда не совершал подобной ошибки. В основе эволюции лежат динамические взаимодействия, а не прогресс. Жизнь достигает бесконечного разнообразия форм за счет слепых генетических мутаций и рекомбинаций, и некоторые из них становятся более распространенными, потому что помогают отдельным особям в течение жизни. Такое дифференциальное выживание и репродукция приводят к физическим изменениям внутри видов. Но появляющиеся изменения происходят не в одном направлении, и они не обязательно нацелены на улучшение.
Эволюция может создавать более сложные организмы (что очень похоже на тенденцию), не создавая при этом улучшенные формы, которые могли бы придать направлению цель. Иногда эволюционные изменения могут происходить невероятно медленно, как в случае с редкой акулой-гоблином, бледным, будто составленным из разных частей существом, которое сохранялось в практически неизменном виде на протяжении более ста миллионов лет. Она живет в самых глубоких частях океанов, медленно плавает, ест лишь тогда, когда еда подплывает слишком близко. Мало что может нарушить спокойную жизнь этого существа в том сумрачном мире. Иные эволюционные изменения могут быть стремительными и существенными, но в целом малозаметными по своим эффектам. Пятнистых лягушек древолазов в Амазонии тридцать лет разделяло шоссе. С виду различия не заметны, но генетически они сильно отличаются друг от друга.
По генетическим маркерам сложно сказать, произойдет ли видообразование или же маркер приведет к развитию новых повадок. Еще менее понятно, что образовавшийся вид может сказать об относительной важности живых существ. «Если через три тысячи лет, – сказал мне африканский антрополог Чарльз Мусиба, – какие-то люди из будущего вернулись бы назад и увидели народ Мбути (пигмеев охотников-собирателей из региона Конго), показались бы они менее важными, менее развитыми?» Как бы то ни было, эволюция – это не процесс улучшения. Говоря о спасении языком эволюции, постгуманисты используют науку, чтобы оправдать предрассудки.
Более того, наша биология во многом искажает то, что мы думаем о личностях. Локк хотел считать человека созданным из его взаимоотношений с памятью о прошлом и представлениями о будущем. Когда люди думают об индивидуальности, большую часть информационного наполнения составляют особо ценные и даже болезненные воспоминания. Но при этом какую бы часть себя люди ни хотели спасти, они склонны выделять стадию здорового взрослого. Люди предпочитают взрослого человека, обладающего репродуктивной функцией. Не нужно долго размышлять, чтобы понять, почему мы отдаем предпочтение именно этой фазе жизни. Но насколько это значимо для престарелых, для юных, или для людей с отличающимся восприятием, например с аутизмом, или для детей с синдромом Дауна? Скорее всего, они не настолько ценны, чтобы их спасать.
Ранние теологические споры строились вокруг похожего набора дилемм. Если после конца света люди воскреснут, на какой этап жизни они вернутся? Возродится ли их плоть или только дух? Останемся ли мы навсегда в том же возрасте, в котором умерли? И так все время: именно животное тело и его жизненный цикл вызывают путаницу и упрямую тягу к тем дням, которые мы считаем лучшими в своей жизни.
Радуга из плоти
Это странно, когда ложишься спать и просыпаешься во сне в комнате, полностью идентичной той, в которой уснул. Те же шторы, та же кровать. Все детали те же, только они – сон, выдумка мозга, огромная физическая комната, сжатая до электрохимических импульсов внутри мозга, который находится внутри черепа, который лежит на подушке. Эта комната неизведанна, в ней никто никогда не был. Но при этом спящий полностью осознает и воспринимает ее. В ней есть текстура, пространство и звук. Это такой же полноценный мир, как тот, который спящий воспринимал до того, как прилег поспать.
А что, если спящий пройдет по комнате, не подозревая, что это копия во сне? Он бы посмеялся над предположением, что это лишь призрачный сон, электрический импульс внутри куска материи. Какая нелепая идея! И все же в любой момент фантом может исчезнуть от какого-то звука или вспышки света, который выведет спящего из сна. И увиденное во сне тут же мгновенно сотрется, ничего после себя не оставив, ни единого следа.
Однажды мне приснился короткий сон, в котором я лежала, бодрствуя, в своей постели, в то время как моя точная копия одевалась, включала свет в ванной, а затем спустилась в темноту на лестнице. Когда я полностью проснулась, я встала с кровати и прошла по пути этого сна, будто машина, которую тянут по дороге предыдущей поездки. Казалось, будто я на мгновение обманула время и заглянула в скучное и обыденное будущее, на несколько секунд опережающее реальность, в которой я была. Что было более реальным? Будущая я? Или я, застывшая не в настоящем, как полагала, а в каком-то прошлом состоянии? Механическая фигурка, вырезанная невидимой рукой, идущая по предопределенному маршруту. Воспоминания об этом полусне все еще тревожат меня. Из-за какого-то искажения я чувствовала, будто на мгновение увидела закулисье, скрывающееся за роскошным фасадом настоящего момента.
В 1775 году в письме к лорду Кеймсу шотландский философ Томас Рид задал вопрос, который впоследствии стал известен как парадокс дубликатов. Рид хотел знать: если его мозг умрет, но каким-то образом сотни лет спустя сможет быть воскрешен и воссоздан в новой форме, «смогу ли я считать его собой? Или если два или три подобных существа будут созданы из моего мозга, то могу ли я полагать, что они – это я и, следовательно, одно и то же разумное существо?» Другими словами, существует ли преемственность или оригинал исчезает, а новая копия его заменяет? Вопрос дубликатов – серьезное дело для тех, кто стремится стать архитекторами нашего побега от животной жизни.
Позднее философы Энди Кларк и Дэвид Чалмерс придумали гипотезу расширенного сознания, которая основывается на «активной роли окружающей среды в управлении мыслительными процессами». Когда Чалмерс говорит о расширенном сознании, он подразумевает все человеческое тело и окружающую его среду. Подобные философские дискуссии могут быть довольно своеобразными. Представьте, что мы возьмем это расширенное сознание и заменим биологическую часть на внешнюю деталь, которая будет проводить какую-то часть мыслительной работы. Сознание по-прежнему участвует в мыслительном процессе, но перед нами больше не человек. «Мыслительный процесс и умственные состояния объекта могут частично состоять из структур, которые находятся за пределами объекта в силу того, что объект взаимодействует с этими структурами через восприятие». Эта теория не только предполагает, что все тело и окружающая среда являются частью нашей психической жизни, но также допускает возможность того, что биология может быть несущественна.
Мысленные эксперименты дают философам возможность попробовать осмыслить, из чего состоит психическая жизнь и как ее можно классифицировать. Но это всего лишь теории. Возможно, некоторую долю процессов, происходящих в теле, можно передать искусственным частям, но это не доказательство того, что это сработает со всеми частями. В конце концов, определенные части тела более важны для психической жизни, чем другие. Мы допускаем, что можно удалить конечность – и жизнь будет продолжаться без каких-либо радикальных изменений в том, кем мы себя считаем. Но также можно представить момент, когда критический уровень повреждений тела либо полностью трансформирует субъективный опыт так, что в итоге получится другая личность, либо – в какой-то момент – вообще уничтожит ее.
У сиамских близнецов-дицефалов две головы и две личности находятся в одном теле. Эбигейл и Бриттани Хенсель, сросшиеся на уровне туловища, рассказывали, что одна из них может быть горячей, а другая прохладной на ощупь и что одна из них может чувствовать боль в животе со стороны, противоположной той, где находится ее голова. «Разве это не забавно?» – однажды заметила одна из девушек. У подобных близнецов разные личности, и иногда их можно успешно разделить. Похоже, это поддерживает нашу интуитивную идею о том, что внутри каждого из нас есть отдельная личность, потому что мы, похоже, можем без последствий изменить тела таких близнецов. Важно то, что сознание этих близнецов сохраняется.
Но дело становится более запутанным, если подумать о редком случае сиамских близнецов-краниопагов. Родившиеся в Канаде в 2006 году Татьяна и Криста Хоган срослись головами. У каждой девочки свои отличительные психические особенности, но их переживания поразительно общие. У них два отдельных головных мозга, как у близнецов-дицефалов, но при этом имеется и то, что нейрохирурги назвали «таламическим мостом» – пучок из нервных волокон, соединяющий их разумы в один. Одна девочка любит кетчуп, а другая отказывается его есть, при этом обе чувствуют его вкус. Каждая из них чувствует прикосновения к другой, даже если не видит этого. До какой-то степени они даже знают мысли друг друга, не высказывая их вслух. Они называют это «разговором в голове». Криста и Татьяна – объединенная личность. Но частное обладание сознательным опытом у них разное. При этом в их переживаниях нет ничего странного или нелепого. Они лишь две девочки в радуге из плоти. Означает ли это, что мы можем заглянуть в будущее, где сконструированная версия их таламического моста может освободить сознание подобно тому, как надрез на клене освобождает сироп из дерева?
Это все прекрасно, пока мы всего лишь выдвигаем всевозможные идеи. Но ситуация немного меняется, когда споры доходят до операционной. В последние десять лет или около того итальяно-китайская команда неврологов пыталась разработать инновационную форму пересадки головы. Серджио Канаверо считает, что «я» – это «просто иллюзия, которой можно манипулировать по желанию». Канаверо полагает, что «все аспекты того, что мы считаем уникальным и присущим лишь нам, находятся в мозге. Тело – лишь система поддержки». Вместе со своим коллегой Жень Сяопином он проводил эксперименты на собаках и обезьянах, а также на телах мертвых людей. Недавно они заявили об успешной пересадке другой головы на тело живой крысы. Работа была встречена смесью гнева и недоверия, а также обвинениями в обнародовании результатов до проведения экспертной оценки. В некотором смысле это типично для передовой медицины. Еще не так давно с тревогой и неприятием относились к пересадке сердца, а теперь она приветствуется повсюду. И если личность, которой мы являемся, – это лишь ловкость рук, а тело – просто сложная трость, то о чем тогда волноваться? Тем не менее до настоящего момента трансплантация органов несет в себе значительное психологическое бремя.
В результате исследования пациентов, переживших пересадку почки, Кончетта де Паскаль выяснила, что трансплантация – довольно изнуряющий процесс, несмотря на то что продлевает жизнь. Новый орган нарушает работу всего организма человека – от нейронных сигналов до гормональных изменений. Трансплантация может привести к «психосоматическому кризису, который требует мобилизации всех биопсихосоциальных ресурсов человека во время процесса адаптации к новому чужеродному органу». Это, говорит де Паскаль, может привести к изменениям в «самоидентификации, с возможными психопатологическими последствиями». В следующие после операции месяцы пациент может испытать то, что называется «психозом со спутанностью сознания», а также чувство тревоги, галлюцинации, дезориентацию и внезапные перемены настроения. Что же тогда может произойти, если это будет не один невидимый орган, а целое новое тело?
Сны китов
Сегодня мы, похоже, забыли, что большинство наших основных представлений об окружающем мире остаются догадками. Не потому, что методы науки работают некорректно. Наука дала нам достаточно доказательств. Но определенные вещи ускользают от нас. А возможно, что какие-то вещи мы поняли неверно. Это не должно нас удивлять. В истории полно неверных идей. Но эти пробелы в нашем понимании может быстро занять человеческая потребность в поиске объяснений, которая практически незаметно сливается с идеями, кажущимися нам разумными. Почти сто лет мы считали мозг электрическим и логическим компьютером, встроенным в мясной агрегат. И к этому компьютеру мы обращаемся, когда хотим понять, чем мы являемся и что делает наше тело. Но однажды, возможно, на эти идеи будут смотреть так же, как на ведущих врачей Европы, которые препарировали лягушек, чтобы разобраться, как функционирует душа. Возможно, еще пятьдесят лет спустя такое же интеллектуальное головокружение охватит и преподавателей нейроэссенциализма.
Как отмечает нейробиолог Алан Ясанофф, большинство ученых не верит в дуализм, «по крайней мере, сознательно». Но, говорит он, все еще сохраняются античные представления о том, что разум и тело каким-то образом полностью независимы друг от друга. Одна из проблем заключается в популярном утверждении, что «мы – это наш мозг». Другая проблема – в метафоре, что разум – это программное обеспечение. За последние несколько десятилетий мы везде опираемся на алгоритмы, как на правила для решения проблем. И за счет использования этой формы интеллекта компьютеры стали невероятно мощными. Но при этом ни в одном из них не промелькнуло даже проблеска сознания, близкого черепахе или любому другому живому существу. Возможно, одна из причин заключается в том, что сознание может больше зависеть от нейрофизиологии – разнонаправленного взаимодействия клеток, нервной системы, гормонов. Оно сильно связано с «мокрыми и скользкими частями» нашего тела, говорит Ясанофф. Он призывает нас помнить, что наш мозг получает свою энергию благодаря химическим соединениям и глиальным клеткам. При этом последние, составляющие примерно половину клеток мозга, не являются электрически активными. Эти клетки, не будучи нейронными, тем не менее являются частью центральной и периферической нервной системы.
В последнее десятилетие стало понятно, что существует постоянная связь между нашим мозгом и нашим кишечником благодаря определенным химическим веществам и специфическим клеткам. Длина кишечника настолько велика, что у него есть своя внутренняя нервная система, которая взаимодействует с центральной нервной системой. Основой для развития этой нервной системы служат прогениторные клетки[56] нервного гребня. Эти мигрирующие клетки заселяют кишечник по мере того, как ребенок развивается в матке, и покрывают пограничные ткани желудочно-кишечного тракта. Миллионы и миллионы микроорганизмов в нашем кишечнике, называемых микрофлорой, играют решающую роль в поддержании хорошего самочувствия всего нашего организма, в высвобождении медиаторов воспаления, витаминов и питательных веществ, способствующих протеканию таких жизненно важных процессов, как, например, работа иммунной системы и метаболизм, а также регуляция функций мозга. Алан Гольдштейн окрестил наш кишечник «вторым мозгом».
За последние десять лет все чаще проводятся исследования влияния микрофлоры нашего кишечника на эмоции или поведение, предполагающие, что состояние микрофлоры может играть роль в развитии депрессии и шизофрении. Исследования, в ходе которых кишечные бактерии находящихся в депрессии людей помещались в кишечник мышей, показали, что мыши демонстрировали изменения в поведении, похожие на депрессию. Другие исследования выявили частое появление желудочно-кишечных симптомов у людей с расстройствами аутистического спектра. В поисках закономерностей в случаях с различными людьми исследователи обнаружили, что на такие черты характера, как добросовестность или невротизм, влияет высокий уровень протеобактерий в нашем кишечнике, например хеликобактерий или сальмонелл. Люди с так называемым «синдромом дырявого кишечника» (когда через слабую стенку кишечника проникает большое количество бактерий и токсинов) отмечают изменения в своей психике, что чаще всего выражается в тревожности, а также в систематических иммунных реакциях, например воспалениях.
Исследования функционирования и возможностей организма проводились как на грызунах, так и на приматах. В 2018 году была продемонстрирована новая методика, с помощью которой мертвых мышей можно сделать прозрачными, как пластик, чтобы получить уникальную возможность взглянуть на взаимодействие клеток в организме. Эта технология называется
В июне 2018 года, когда я училась в США, я отвела семью в Океанографический институт Вудс-Хоул на Кейп-Коде. Там я встретилась с колумбийским нейробиологом Рудольфо Льинасом. Последние несколько десятков лет он занимался изучением гигантского синапса кальмаров – самого большого химического контакта в природе. Он является основой реактивной двигательной системы, толкающей это существо по глубоководным морям. Расположенный в мясистой мантии кальмара, гигантский синапс помог нам получить представление о том, как работают все химические синапсы.
Нужно признать, сказал он мне, что мы имеем смутное представление о том, что мы понимаем под интеллектом и сознанием. По мнению Льинаса, сознанию можно дать два отдельных определения: это состояние осознания и реагирования на свое окружение, а также феноменальное чувство осознанности, где, похоже, есть личность, которая все это ощущает. Интеллект – это способность применять знания или навыки, и он может основываться либо на знании, либо на инстинкте. Интеллект присущ всем живым существам. «Это свойство клеток».
Некоторые виды осознанности позволяют живым существам общаться на интеллектуальном уровне, чтобы выжить. Когда системы объединяются в многоклеточную структуру, необходимо некое подобие внутренней организации. Но количество возможностей начинает снижаться. В то время как растения получают информацию, приводящую к изменениям в растении, нервная система животных является специализированной. Как только появляется распределенная нервная система, необходимость упорядочить движения тела приводит к появлению мозга. Льинас считает, что некоторые виды сознания могут быть нужны для того, чтобы координировать сложные движения у животных, обладающих несколькими подвижными частями. Это может быть связано с клетками Пуркинье – разветвленными клетками, находящимися в мозжечке, которые регулируют движение. В 1980-х годах Льинас вместе с коллегами открыл кальциевые каналы
Когда мы пытаемся определить, что для нас имеет значение, мы прибегаем к чувству субъективного сознания, которым мы обладаем, но это может помешать нам увидеть более сложную реальность. Мы все еще не знаем, каким образом возникает сознание, хотя оно связано с огромным количеством внутриклеточных свойств. Мозг животных, возникших на нашей планете, имеет общие универсальные черты. С учетом высокой степени схожести между телами и мозгом многоклеточной жизни на Земле, принцип рациональности подразумевает, что как минимум у некоторых животных есть субъективные переживания. В некотором роде, по словам Льинаса, субъективность – это «то, для чего нужна вся нервная система даже на самых примитивных уровнях развития». Сознание – лишь удобное название, означающее общую функцию, которая возникает из нашей непосредственной анатомии, но выходит за ее пределы. Личность, вокруг которой мы строим свою жизнь, является следствием тела, взрывом чувств и интерпретаций, значимым содержимым центральной нервной системы.
Что бы ни происходило, это одновременно чрезвычайно сложно и глубоко встроено во все тело и в его окружение. У млекопитающих центральная нервная система связана с каждой частью тела столь протяженным сплетением нервов, что ими можно было бы обмотать половину Земли. Она включает в себя кишечник, ганглии и всю длину позвоночника. И наша анатомия не только приспособлена к нуждам организма, она адаптируется к нашей собственной планете. У людей есть большое затылочное отверстие – отверстие для спинного мозга, расположенное по центру в задней части черепа. Изящное объяснение этому таково: большой мозг перевешивал бы нашу голову относительно тела. По мере того как увеличивался размер мозга наших предков, отверстие смещалось вперед, чтобы мы могли ходить. Мы восхищаемся своей способностью путешествовать на Луну, но мы не принимаем во внимание тот факт, что мы не сможем по ней ходить. Вдали от нашего земного дома, под влиянием других гравитационных полей, движение и мышление были бы другими. Наш мозг и наше тело великолепно адаптированы для условий нашей планеты, на которой мы родились. Мы – привязанные к Земле существа, и наше сознание «зависит от субстрата». Другими словами, судя по многолетним исследованиям Льинаса, мы вряд ли сможем отделить сознание от тела каким-либо простым способом.
Льинас не верит, что сознание можно создать внутри неорганических форм. «Способность оставаться живыми на всех уровнях системы» в органических формах – это то, что ограничит сознание в машинах. Интеллект – да. «Печень разумна, – сказал он мне, – как и сердце. Они прекрасно работают, но у них нет самосознания». Таким образом, легко понять, почему мы можем создать интеллект внутри машины и, конечно же, почему мы можем имитировать сознание при его отсутствии. Но в современных опасениях по поводу машинного интеллекта есть что-то фальшивое.
Пока мы общались тем солнечным июньским днем, коллега Льинаса пришел в лабораторию, чтобы поработать на стоящей позади нас аппаратуре. Это добродушное вмешательство сместило тему нашего разговора на сны. Льинас пошутил о том, что он говорит своим внукам, будто «умирает каждую ночь», когда ложится спать. На самом деле в фазе быстрого сна (но не в других фазах) присутствует некое подобие сознания. Большинство наземных млекопитающих испытывают БДГ-сон[58], во время которого могут возникать сновидения, это подтвердит любой, кто когда-нибудь держал на коленях спящую кошку. Но исследования некоторых видов китов в неволе позволяют предположить, что киты тоже могут проходить через фазу активного сна. Зависая в пятнадцати метрах под поверхностью океана, как марионетки на невидимых нитях, какие образы они видят в своем отдыхающем мозге? Почему мы так мало этим интересуемся? Если мы все еще не верим в возможность наличия сознания у других окружающих нас форм жизни, с чего мы взяли, что мы поймем его у машины?
Когда мы встретились, Льинасу было около восьмидесяти, а его любопытство не знало границ. Что похоже на сознание, не будучи им? Какие физические процессы способствуют возникновению осознанности личности? Похоже ли это на выделение пота? Или этот механизм больше похож на генерацию напряжения в мышечных волокнах? Где-то есть важная информация, которую мы упускаем. «Если бы я знал, что кто-то по-настоящему понял проблему сознания, – сказал он мне, – я мог бы умереть, не узнав себя».
Глава 4
Чуждый творению
Паника, патогены и хищники
Несколько лет назад, сильно устав от ухода за своим маленьким сыном, я гуляла в лесу неподалеку от дома. Был жутко холодный день. Иглы льда пронизали влажную почву, и небольшие их осколки искрились, будто зима отложила в землю свои икринки. Я чувствовала себя достаточно счастливой. Но вдруг на доли секунды в моем безоблачном настроении мелькнула тень. Сердце забилось как сумасшедшее, а ладони начали потеть. Будто бы неконтролируемые компоненты внешнего мира передались мне и уничтожили мое ощущение себя.
То, что я описываю, называется панической атакой. Некий внезапный ужас, животная тень, захлестывающая человеческую форму. Как будто нечто дикое лишь спало, погруженное под внешний слой рассудка. А затем по неясной причине, когда ничто больше не сдерживает его, оно сбегает и становится еще более неуправляемым из-за прошлых ограничений. Чувства взвинчиваются до предела и обостряются. Обычные переживания внезапно превосходят невидимые ощущения организма.
Тот, кто поддается подобной иррациональной панике, спутанно пытается убедить себя попробовать собраться и вернуться к состоянию самообладания. Уверения, что «все хорошо, все хорошо», незамедлительно перечеркивает убедительное чувство, что мир вот-вот рухнет. И в то время как языковые центры мозга придумывают любые слова, которые могли бы помочь, другие органы нашего тела выбрасывают норадреналин и серотонин, чтобы подготовиться к воображаемой угрозе. Икроножные мышцы напрягаются, готовя нас бежать со всех ног. Но вскоре паника начинает отступать. Выброс страха испаряется, возвращается спокойствие бытия. Любой, кто когда-либо переживал подобный момент беспричинной паники, упрекает себя за чрезмерную реакцию, а затем снова впадает в панику. Наконец, эмоции начинают стихать. Их место занимает болезненное настроение, смесь унижения и удивления. Что за странное, неконтролируемое состояние это было?
Некоторые мгновенно узнают это чувство. А другие, возможно, нет. Но даже если человек никогда не испытывал панических атак, мы все имеем представление – каждый свое – об этих загадочных и тревожных особенностях личности. Что бы ни служило спусковым крючком для паники – будь то полный стресса период в жизни или какой-то пустяк, – она обычно принимает форму гиперчувствительности ко всем ощущениям тела, будто ты заперт внутри чего-то и вот-вот умрешь. Тем зимним днем я обнаружила, что мое сердце заходится в непостижимой тревоге. Но спустя примерно пятнадцать минут я поняла нечто совершенно очевидное. Впервые я сознавала, почему мое тело было напугано. Оно боялось за себя.
Быть животным страшно. Подобно всем прочим организмам, нашим телам можно нанести вред – от нежелательного сексуального домогательства до травм и стресса. Многим из нас не нравится то, что мы узнаем о своих животных телах и о тех опасностях, с которыми они сталкиваются, – от выделения фекалий до размножения раковых клеток. Но физические угрозы, например патогены и хищники, оказывают глубокое воздействие на все живые существа. А у животных есть большой набор способов, как победить организмы или вирусы, стремящиеся овладеть ими.
Когда мы занимаемся весенней уборкой, стоит на секунду задуматься о древесном таракане, который испражняется в собственном доме, потому что его фекалии обладают противогрибковыми свойствами. Некоторые жуки перекатываются по земле, чтобы покрыть свои тела антимикробной грязью. Корсиканская лазоревка устилает свои гнезда лавандой, чтобы отвадить москитов. Термиты отпугивают опасность, окуривая свои термитники нафталином.
Да, необходимость опередить хищников подарила жизни на нашей планете поразительную коллекцию моделей поведения. Одной из наиболее известных защит от хищников владеет жук-бомбардир, который может создать внутри себя взрывоопасную смесь химических веществ, чтобы уничтожить угрозу. Защитная окраска – удивительная способность некоторых животных быть похожими на свое окружение. Это жизненно важный навык. В классическом исследовании начала XX века натуралист Алессандро ди Чеснола выборочно поместил несколько коричневых и зеленых богомолов в смесь растительности. В течение восемнадцати дней птицы систематически съедали всех насекомых, которые не были похожи на окружающий их фон.
Но, конечно же, конкуренция и агрессия существуют и между особями одного вида. Для того чтобы обхитрить соперника, в ход идут любые уловки. Приматолог Дороти Чени рассказывает историю двух живущих в неволе самцов шимпанзе, Люта и Ники. Парочка боролась за превосходство в течение долгого времени. Однажды Лют попытался спрятать невольно возникшую гримасу страха и подчинения, сжимая губы пальцами, пока Ники этого не видел. Лишь когда он смог контролировать выражение лица, он повернулся навстречу своему сопернику. И стратегии для преодоления опасностей будут различаться не только между видами, но и между особями внутри видов. В исследовании биолога Дитриха фон Хольста тупайи[59] демонстрировали различные реакции на проигранное сражение. Одной из реакций было подчиниться и продолжать жить, в то время как другие сдавались и умирали.
Как можно ожидать, наши тела тоже обладают мощными стратегиями для ухода от опасностей. Чувства жажды и голода помогают нам избежать обезвоживания или недоедания. С помощью интуиции мы можем выбрать и употребить подходящую еду. Наша иммунная система дает нам возможность внутренней борьбы с патогенами и другими источниками болезней, и у нас также есть психологические качества, например чувство брезгливости, которое отвращает нас от возможных источников заражения, например гнилого мяса и отталкивающих запахов.
Все млекопитающие демонстрируют эволюционные преимущества эффективной системы реагирования на угрозы. Даже у простейших есть способность обнаруживать свет, чтобы почувствовать опасность. Но в случае с животным, у которого есть развитая возможность получать информацию и до определенной степени регулировать некоторые свои переживания, мы приходим к поистине сложным и многообразным моделями поведения. Мы осознаем все то, чего стремится избежать любое животное: болезни, травмы, неспособность самосохранения. Понимание не означает, что мы все время об этом думаем, но подразумевает, что мы – сознательно или нет – знаем об угрозах, с которыми связана деятельность живого организма. Это знание о враждебных действиях внешнего мира оказывает огромное и зачастую невидимое влияние на всю нашу жизнь.
Американский нейробиолог Джозеф Леду начинал свою работу с изучения реакции грызунов на угрозы, но обрел популярность после того, как в 1977 году вышла его книга
Когда я встретилась с Леду в один из теплых дней в Вильямсбурге, недалеко от Бруклина, он был занят работой над «древней историей людей». В последние годы он утверждал, что причина тревожных расстройств кроется в измененной обработке опасности. Он уверен, что наше понимание страха и тревожности следует разделить на две системы, а не рассматривать их как одну. Есть поведенческие реакции и соответствующие физиологические изменения в мозге и теле, и есть осознанные чувственные состояния, выраженные в собственных оценках страха и тревоги. Это могут быть спутанность восприятия, инстинктов, автоноэтическое сознание (мысленные путешествия во времени), свойственные людям. В нашем теле возникает напряжение, но не потому, что наш тип сознания неестественен, а потому, что мы хотим каким-то образом логически объяснить те ощущения, которые часто скрыты от осознанного анализа. И, возможно, потому, что мы знаем некоторые вещи, о которых лучше бы нам не знать.
«Страх – это когнитивная оценка того, что вы в опасности, – говорит нам Леду, – точка зрения, дающая дорогу страху, который просыпается из-за активизации цепей выживания или беспокойства за свою жизнь». Мы реагируем на хищников и защищаем себя от травм и патогенов. Но мы также распознаем угрозы, например, своему состоянию, которые, по сути, немного отличаются. Причина по-прежнему адаптивна, а вот последствия уже отдалены. Изначально статус означал приоритетный доступ к ресурсам в условиях конкуренции. Снижение статуса могло стать вопросом жизни и смерти, и оно посылало тревожные сигналы по всему телу. Болезнь, смерть и старение, особенно у самцов приматов, могли означать катастрофическую потерю силы и положения в иерархии. И сегодня перемены в нашем социальном статусе по-прежнему приводят к заметным изменениям уровня серотонина и андрогенов.
Сегодня людей с тревожными расстройствами лечат, воздействуя на миндалевидное тело – древний эмоциональный отдел мозга, – но лишь с частичным успехом. Причина такого внимания к миндалевидному телу кроется в том, что известны случаи, когда люди с повреждениями в этой области не могли выражать физической реакции на угрозы. Леду считает, что такое объяснение слишком упрощает происходящее. Есть и другие стороны функций мозга, которые мы только начинаем понимать. Известно, что работу миндалевидного тела регулирует вентромедиальная префронтальная кора головного мозга, усиливая или подавляя реакцию на угрозу при изменении ситуации. Неспособность этого механизма вмешаться в процесс может привести к неконтролируемым вспышкам гнева. После первых экспериментов с расщепленным мозгом Майкл Газзанига углубился в развитие своих теорий о том, что левое полушарие выступает в качестве интерпретатора, логически объясняя и оправдывая реакции после того, как они произошли. Газзанига вместе с коллегами пролил свет на значимость левого полушария, которое оказалось причастно к описанию единого опыта. Он назвал его «интерпретатором».
При проведении исследований существует тенденция искать основную причину того или иного поведения. Но все, что мы на данный момент обнаружили, должно предостеречь нас от упрощенных причин. Газзанига ясно показывает, что упрощенные объяснения работы мозга не способны охватить обширную матрицу обработки данных, которые составляют то, что мы понимаем как интеллектуальное поведение. Похоже, что большая часть когнитивных процессов человека проходит в определенном беспорядке, во время которого ряд внутренних систем и процессов, а также внешних воздействий сталкиваются между собой. Из-за этого сложно вывести однозначную теорию эволюции, поскольку некоторые из этих процессов будут обладать явными адаптивными свойствами. А другие могли просто попасть под общую гребенку, потому что многие наши качества по различным причинам были объединены. Таким образом, когда дело доходит до постановки простых целей, соотносимых с нашими качествами, мы оказываемся весьма ограниченными существами, но именно поэтому у нас и появляется такая поведенческая многогранность.
Динамическая взаимосвязь наших тел и наших идей – это критически важная черта человеческого опыта. В нашем сознании находится запутанный клубок реакций между эволюционировавшими импульсами, многовариантными стереотипами поведения, внешними факторами и воспоминаниями. Это проблема, с которой мы всегда сталкиваемся, пытаясь разобраться в себе. Какой смысл пытаться упорядочить вид, чей описательный ум является смесью поразительного понимания и столь же поразительного хаоса? Когда мы пытаемся свести свой вид до простого объяснения, мы обнаруживаем, что ясность то появляется, то исчезает, будто кто-то щелкает пультом по каналам.
Но признавая, что у людей есть внутренние реакции на угрозы, свойственные и большинству других форм жизни, мы можем видеть, что наша интерпретация риска, в сочетании с памятью и окружающей нас в реальном времени социальной средой, создает эксцентричные взаимоотношения с первоначальной угрозой. Наше сознание, бесконечно пытающееся найти себе логическое объяснение, должно что-то сделать с чувством опасности.
К сожалению, мы больше не признаем изначальные источники многих наших чувств и порывов. Наш социальный интеллект заслоняет их. Большинство из нас живет в обществе, которое убеждает нас, что быть человеком означает быть рациональной личностью, полностью контролирующей свои решения. Но при этом мы видим проблески альтернативной реальности в исследованиях того, как мы реагируем на угрозы. В психопатологии специалисты давно ассоциируют многие наиболее часто встречающиеся нарушения психики с подобием защитного механизма. Британский клинический психолог Пол Гилберт предположил, что паранойя соотносится с угрозой враждебного отношения других людей; ипохондрия и навязчивые расстройства – с повреждением тела или с контактом с чем-то травматичным. Социофобия связана с последствиями снижения статуса; страх разлуки – с потерей источника защиты или поддержки.
Несмотря на тот факт, что большинству из нас это предельно ясно, мы все еще предпочитаем отрицать, что мы – животные. Мы уверены, что наша культурная и интеллектуальная жизнь освободила нас от влияния сил природы. Но мы забываем на свой страх и риск, что то, как мы воспринимаем мир и друг друга, остается функцией социальной психологии приматов.
Вместе лучше
Переход к социальности у многих видов животных рассматривается как один из крупнейших этапов эволюции. Животные многих видов – от бабочек до бабуинов – могут собраться вместе, чтобы получить больший доступ к потенциальным партнерам и лучшим способам добывания пищи. Но жизнь группами в определенной степени объясняется также тем, что таким образом отдельные животные получают преимущество перед опасностями. Например, бегущее стадо зебр создает похожий на слепящую рябь эффект, который сбивает с толку хищника. Или стая птиц может снизить свою «зону опасности» в отсутствии места, где можно спрятаться.
Но эволюция не разворачивается как точная последовательность трудностей, которые преодолевают выжившие. Она опирается на группу структур и событий, из которых возникает то, что мы вряд ли можем прямо назвать успехом. Каждое эволюционное достижение уязвимо. Хотя социальным животным лучше всего держаться вместе, группы порождают новые проблемы и дилеммы. И одна из них – конкуренция. Кроме того, совместное проживание открывает паразитам, вирусам и бактериям фантастические возможности для размножения.
Когда в конце 2019 года в китайской провинции Ухань появился новый коронавирус, вызвав опасения о возможности еще одного инцидента, аналогичного
В таком случае неудивительно, что существует множество способов, с помощью которых живущие группами животные усиливают свою индивидуальную защиту. Новое понятие, называемое коллективным иммунитетом, было впервые введено в 2007 году эволюционным биологом Сильвией Кремер; оно означало «коллективные действия или альтруистические поведенческие методы зараженных индивидов, направленные на благополучие колонии». Сначала эффект изучался исключительно на насекомых. У общественных насекомых различные коллективные механизмы препятствуют некоторым хитрым способам инфицирования паразитами или патогенами членов колонии. Одни виды удаляют трупы из гнезд. Другие изолируют инфицированных особей. У многих видов муравьев есть то, что можно назвать инстинктивными кладбищами. У муравьев вида
Желтоногие термиты, склонные к заражению грибными спорами, превращают свои тела в систему сигнализации, вибрируя, чтобы предупредить других об инфекции. Затем термиты из той же колонии закрывают этих особей в ячейки, чтобы они не заразили остальных обитателей. Это часто напоминает гонку вооружений между опасностью и животными. Малый ульевой жук (
Проведенное недавно исследование Сары Уорсли и других обнаружило гонку вооружений между муравьями-листорезами и паразитическим грибком под названием «эсковопсис» (
В 2015 году идея коллективного иммунитета была усовершенствована Джоэлом Мейниром, который стремился переосмыслить его как любой механизм, «как минимум частично из-за антипаразитической защиты, которую он дает другим участникам группы». Классическим примером коллективного иммунитета среди приматов является аллогруминг – выбирание паразитов из чужой шерсти. Пережиток этого можно наблюдать в том, с каким удовольствием мужчины и женщины ходят к парикмахерам (не говоря уже о том, сколько денег они на это тратят).
Но у людей возможности для помощи своей внутренней иммунной системе за счет скоординированных действий поразительны. Спустя несколько недель после появления нового вируса у нас есть международные агентства, которые дают рекомендации, внутренние протоколы, лаборатории, способные проанализировать новую угрозу и опубликовать свои выводы о том, как ее сократить или уничтожить, а также международная инфраструктура из больниц, врачей и медикаментов, с помощью которых мы можем поддерживать друг друга.
Методы, с помощью которых животные взаимодействуют для сдерживания опасности, связаны с идеей социальной буферизации. Совместное времяпрепровождение может также улучшать самочувствие некоторых социальных животных вроде нас. Это явление, которое, оказывается, существует у различных животных – когда присутствие других членов того же вида может снижать пережитый особью стресс. Исследование приматолога Франса де Вааля показало, что груминг между макаками замедляет сердцебиение. Социальные млекопитающие быстрее восстанавливаются после стрессовых или опасных ситуаций, когда собираются вместе. Как следствие, особи видов, которые ведут себя подобным образом, могут испытывать в одиночестве чрезвычайно сильный стресс.
В работе с крысами, проведенной Джейсоном Йи с коллегами, методы создания социальных связей у молодых животных снижали влияние стресса на тело и коррелировали с большей продолжительностью жизни и более низким уровнем определенных заболеваний. В дальнейшем эти преимущества были обнаружены у других разнообразных животных – летучих мышей, львов, лошадей, сурикатов и оленей.
Когда беличьи обезьяны видят недалеко от себя змею, их небольшие тела высвобождают гормон кортизол. В 1950-х годах известный эндокринолог Ганс Селье первым попробовал объяснить гормональные реакции на стресс. Гормоны высвобождаются, чтобы подготовить наши тела к опасности, но со значительными последствиями. Это было продолжением работы Уолтера Брэдфорда Кэннона. Когда животные в дикой природе сталкиваются с ситуацией, которая может угрожать их жизни, они проходят через то, что мы стали называть реакцией «бей-или-беги». Частично это состояние перевозбуждения возникает в мозговом слое надпочечников и миндалевидном теле головного мозга позвоночных и вызывает гормональный каскад, что приводит к ускорению сердечного ритма, замедлению работы пищеварительной системы, вызывает сужение кровеносных сосудов тела, а также высвобождает энергию для мышц. Именно реакцию «бей-или-беги» мы ощущаем во время панической атаки.
Гормоны нашей симпатической нервной системы реагируют на угрозы и подкрепляют это тем, что мы называем эмоциональным переживанием. Они переключают функционирование тела на те процессы, которые могут подпитывать или стимулировать. Они заставляют наши сердца биться, а нашу кожу – покрываться потом. Но влияние этих физических реакций может быть пагубным. Чтобы смягчить последствия, мы и другие животные обладаем рядом защит против факторов стресса, включая высвобождение глюкокортикоидов, которые изучал Г. Селье, защищающих организм от реакции на стресс и помогающих предотвратить потерю гомеостаза.
Пытаясь понять социальную буферизацию, мы выяснили, что, если рядом с беличьей обезьяной оказался член ее группы, количество кортизола, высвобождаемого в ответ на угрозу, снижается. То же самое верно и для нас. И эти эффекты частично усваиваются или по крайней мере изменяются в процессе воспитания. Когда беличьих обезьян растят вдалеке от их семей, они не демонстрируют те же социальные преимущества, что их товарищи, которые выросли под присмотром своих матерей и социальной группы. Чтобы беличьи обезьяны или люди получили преимущества от совместного пребывания, особям нужно научиться поддерживающим реакциям через первые критически важные взаимоотношения на ранних этапах жизни. Если мы не проходим через оберегающие или заботливые отношения в младенчестве, то снижается вероятность того, что мы получим преимущества управляемой реакции в стрессовых ситуациях.
Социальная поддержка у людей значительно влияет на высвобождение кортизола в момент сложных переживаний, а также на реакцию сердечно-сосудистой системы и кровяное давление. Психолог Марио Микулинцер с коллегами обнаружил, что важность хороших взаимоотношений для нашего общего физического здоровья велика настолько, что осознание опасности, особенно угрожающей жизни, увеличивает те усилия, которые люди прилагают, чтобы завести отношения – от дружбы до романа. Израильский социальный психолог Гилад Хиршбергер также заметил, что страх увеличивает время, проведенное в романтических отношениях.
Задумайтесь на минуту о том, что мы делаем. Каждый день мы прикасаемся друг к другу – рукопожатие, дружеское похлопывание по плечу. Переживая период стресса, кто-то пойдет плавать, чтобы вода гладила его тело. Кто-то, возможно, запишется на массаж и будет тихо лежать, пока массажист ритмично водит руками по его коже. Если у нас нет средств на подобную роскошь, мы, вероятно, сходим на прогулку в парк. Или будем сидеть дома, обнявшись друг с другом. Наши дети кувыркаются вместе и смеются. Как часто мы проводим рукой по их волосам, гладим или наклоняемся, чтобы вдохнуть особенный, как нам кажется, запах, исходящий от их волос на макушке? Легко принимать все это как должное, но это – богатая часть животного опыта подобных нам существ, благополучно живущих в обществе. На протяжении сотен тысяч лет нашим предкам лучше жилось вместе, чем порознь. Возможно, мы потеряли это знание где-то в глубине наших культурных убеждений, но наши тела об этом помнят.
Утешение в общей мечте
Когда случилось 11 сентября, я училась в Великобритании, но позже, когда мне исполнилось двадцать лет, я отправилась в Нью-Йорк и провела там много времени. Отчетливо помню свой первый визит на то место. Я приехала на станцию Фултон-Стрит и пошла по направлению к руинам, которые по-прежнему были огорожены. Место было окружено камерами видеонаблюдения и суровыми охранниками в оранжевых жилетах и касках. Смотровые площадки были переполнены туристами, которые ели мороженое и без всякого выражения смотрели на пустое пространство перед ними. Несколько табличек вопрошали: «Что здесь происходит?» – и описывали этапы реконструкции, которая разворачивалась за пределами видимости прохожих. Рядом с табличками висели белые постеры с надписями: «Пожалуйста, внесите пожертвование на Мемориал, посетите www.buildthememorial.org» и – жирным шрифтом – «Сейчас самое время». Несмотря на предупреждения о недопустимости неофициальных постеров или сообщений, там были имена, даты и фотографии. И еще – сердца, звезды и другие символы с именами погибших, написанные разными чернилами.
Я ненадолго задержалась там, а затем мое внимание привлекло деликатное позвякивание колокольчиков вдали. Я свернула в первый поворот налево и попала в более тихий, затененный квартал, где явно слышался звук колокольчиков, и пошла вперед. Прямо перед собой я увидела дерево, поблескивающее в свете солнца. Колокольчики свисали с его ветвей, покачивались на ветру, танцуя в воздухе, а с небольших веточек рядом с листьями свисали полоски бумаги. Я выбрала одну из них и прочла ее. Позже тем вечером я записала эти слова в свой дневник: «Имей мы крылья, / Тянуло б нас / Лететь от памяти»[60]. Тогда я узнала эти строки, но никак не могла вспомнить, откуда они. На следующий день я быстро нашла их в интернете. Это стихотворение Эмили Дикинсон. Последний ее образ – как птицы наблюдают за тем, как «Прочь от души своей / Сбежал человек». И мы видим людей, которые разлетаются прочь от того, что их тревожит в их собственных умах, подобно воздушным шарикам, которые выпустил из рук рассеянный ребенок.
Трагедия 11 сентября – и не обязательно именно эта исключительность идеологий, мотивов, агрессии и отчаяния, но и вообще любая другая человеческая трагедия из любого времени и культуры – это типично человеческое явление. Нет таких горилл или ягуаров, которые предпринимали бы суицидальные попытки или убийственные атаки друг против друга ради того, что творится у них в голове. В этом мы уникальны. Но когда происходят ужасающие случаи человеческого насилия, мы по-прежнему прибегаем к объяснениям, которые надежно удерживают нас под контролем. Мы обращаемся к экономике, или идеологиям, или урокам истории. И мы нечасто обращаемся к истории наших тел. Но те, кто стоит у власти, давно знают то, что остальные не хотят признавать. Люди – это животные, которые реагируют на угрозы достаточно предсказуемо, чтобы это можно было использовать.
Подобно другим социальным животным мы находим безопасность в количестве, а комфорт – во взаимоотношениях с остальными членами группы. Но для животного с нашим типом интеллекта все чуть сложнее. Люди рассматривают обычные угрозы своим животным жизням сквозь призму необычайно гибкого ума и интерпретируют их по-настоящему творческими и экстравагантными способами. Как у социального животного наши мировоззрения объединяют нас и дарят нам утешение в общей мечте. Мы ухаживаем друг за другом, держа в уме концепцию спасения. Мы массируем друг друга, помня об обещанной нам неуязвимости. И мы до самого конца защищаем эти взгляды, потому что они спасают нас от смерти. Поэтому, в то время как другие животные ищут способы преодоления угрозы, люди психологически склонны защищаться от того, что угрожает тем идеям, с помощью которых эти угрозы преодолеваются. Иначе говоря, мы сражаемся и иногда убиваем других и друг друга за идеи, которые должны нас поддерживать.
Некоторые интригующие исследования прошлых десятилетий обнаружили, что, когда мы видим опасность – реальную или воображаемую, – большинство из нас ищут силу в том мировоззрении или культуре, к которой, как нам кажется, мы принадлежим. Дальнейшие исследования показали, что угрозы могут также привести к более сильному желанию соответствовать нормам группы. Психолог из Гарварда Карлос Наваррете вместе с коллегами разработал серию исследований, во время которых участники обдумывали сценарии, содержащие адаптивные задачи. В шести исследованиях, проведенных в США и Коста-Рике, Наваррете продемонстрировал, что среди участников, рассматривавших ряд угроз, давление которых может быть снижено в социальной группе, все утвердились в поддержке пронационалистического автора, а не социального критика, по сравнению с теми, кого просили думать о нейтральных вещах.
Некоторые ученые, занимающиеся исследованиями нашего поведения, обнаружили доказательства взаимосвязи между прямой угрозой и превалирующей системой взглядов. В спорном исследовании, проведенном в тридцати странах, общее присутствие паразитов в сообществе связывалось с аспектами политической идеологии. Страны с большим количеством инфекционных заболеваний чаще имели авторитарные режимы и были более склонны к религии и коллективизму. Ученые также обнаружили, что те, кто обладал большей чувствительностью к потенциальным возможностям патогенов, демонстрировали более сильное уважение к традиционным нормам. Это исследование нужно рассматривать с осторожностью. Вышесказанное не означает, что идеологический выбор напрямую вызван патогенами или нашей чувствительностью к ним. Но похоже, что патогены и то, как мы на них реагируем, могут быть одним из факторов, из-за которых мы в большей или меньшей степени склонны выбирать нашу группу. Даже если эффект незначительный, он может стать таковым в будущем мегаполисов с населением в десятки миллионов человек, живущих в непосредственной близости.
Другое исследование показало, что страшные события или угрозы могут вынуждать нас повторно подтверждать нашу приверженность группам, с которыми мы себя идентифицируем. Патриотические идеи, например национализм, похоже, повышают наше чувство безопасности. Изучение этого феномена проводилось в разных культурах. Психолог Хонгфей Дю из Гонконгского университета обнаружил, что механизм получения некоторой свободы от угроз за счет приверженности традиционным ценностям существует во всех культурах, но его конкретный характер зависит от норм той или иной культуры. Влияние на благополучие совпадало с идеалами коллективистских культур, например, в Китае, в то время как участники из Австрии в исследовании больше тяготели к западным индивидуалистическим культурам. Таким образом, угроза нашей культуре или мировоззрению может казаться людям атакой на нашу иммунную систему.
Из этого следует, что иногда вызов, с которым сталкивается чья-то группа или мировоззрение, может привести к ощущению опасности с некоторыми сильно неприятными последствиями. Психолог Джероен Ваес уверен, что страхи или предполагаемые угрозы могут сподвигнуть людей считать участников своей группы более человечными. Таким образом, люди, находящиеся за пределами группы, могут чувствовать, что имеют меньше человеческих качеств, на которых основывается моральная ответственность. Во время исследования, проведенного среди израильских участников, Гилад Хиршбергер обнаружил, что экзистенциальная тревога вынуждает людей искать подтверждения, что их система убеждений превосходит другие. Этого можно достичь, пытаясь обратить последователей в свою веру или отвергая тех, кто продолжает бросать вызов их мировоззрению. «В особенно ужасных случаях, – пишет он, – люди поддерживали или участвовали в убийстве тех, кто угрожал их системе ценностей». Другое исследование, проведенное Джеффом Шимелем, показало, что при угрозе культурному мировоззрению чаще появляются мысли о смерти. Эффект сохранялся, даже когда эмоциональное состояние участника находилось под контролем. В экстремальных случаях, когда нам кажется, что наша культура может быть в опасности, некоторые из нас могут ощущать это как угрозу для своей жизни. Парадоксально, но некоторые отдельные люди даже жертвуют собой во имя группы, конечная цель которой – сохранять им жизнь. Именно таким образом положительные эффекты товарищества могут оборачиваться для нас деспотичным или жестоким отношением.
После событий 11 сентября проводились обширные исследования с целью отследить их влияние на политику. В 2001 году национальное обследование взрослого и детского населения в США обнаружило, что более 90 % испытывали один или более симптомов стресса, имеющего отношение к атаке, а большинство говорили, что в поисках утешения они обращались к религии, к друзьям и к группам, с которыми себя идентифицировали. Дальнейшие обследования, проведенные некоторое время спустя, обнаружили, что эти симптомы у большей части наблюдаемых исчезли, за исключением тех, кто находился в непосредственной близости от событий. Однако ряд исследований, проведенных начиная с середины 2000-х годов и заканчивая недавним опросом в 2018 году, выяснил, что большинство тех, на кого напрямую повлияли атаки, изменили свое мнение в сторону более консервативной политики. Теория гласит, что люди склонны защищаться, когда сталкиваются с тем, что угрожает легитимности или стабильности их системы убеждений. В случае с 11 сентября – угрожает самой сути Америки.
«Консервативный» – это термин, в который входит широкий спектр различных политических и исторических значений. Сейчас мы обозначаем этим словом явную приверженность традиционным ценностям, которые часто встречаются в преобладающем в стране мировоззрении. Консерватизм, в удаленной от политики интерпретации, привлекателен тем, что он рисует понятную, последовательную и стабильную реальность. Спорная, но заставляющая задуматься статья Джорджа Боннано и Джона Джоста выявила, что «смещение в сторону консерватизма» среди выживших во Всемирном торговом центре в последующие месяцы и годы после событий было связано с желанием отомстить и нарастить военную силу и одновременно с повышенным уровнем депрессии и стресса. Но это не означает, что консерватизм вгонял людей в депрессию. На самом деле исследования, которые совсем недавно провел Джост, выявили, что те, кто считал себя консервативными, чувствовали себя и более счастливыми. Получается, что все наоборот. Переход к мировоззрению, кажущемуся более надежным и незыблемым, происходит в результате сильного потрясения от страха.
Чума на всех вас
Поделиться книгой: