Помоги проекту - поделись книгой:
Мы живем большими группами, состоящими из родственников и неродственников, и мы работаем вместе на невероятном для вида приматов уровне. Но социальность часто сталкивается с противоборствующими тенденциями и механизмами. Существуют пределы, которыми ограничивается наше желание узнавать жизнь других, особенно если мы хотим использовать их или напасть на них. Таким образом, у людей есть арсенал механизмов, которые одновременно объединяют нас и позволяют игнорировать друг друга. Социальный ум человека – податливая вещь, способная менять симпатии так же быстро, как и создавать их. Есть в человеческой психологии нечто неспокойное – ментальные сделки, тернистые и запутанные.
Отголоски этого можно встретить в захватывающем дух разнообразии способов нашего поведения по отношению друг к другу. Рассказ большинства людей о себе включает в себя самовосхваление, отвращение, жалость, стыд, честолюбие и противоречия. Но при этом вся эта переменчивость мотивов маскируется общественными нравами и знаками отличия, которые каким-то образом не дают этому хаосу развалиться. С помощью общего символического мира мы достигаем активного сотрудничества друг с другом. Мы выполняем одновременно деликатные и чрезвычайно сложные задачи. Мы можем помочь незнакомцу с поломанной машиной и можем скооперироваться, чтобы построить мост через большой водоем. Но вспомните о цифровой паутине интернета. Он должен был стать свидетельством командной работы. Но сейчас он является безнравственной демонстрацией грубости. То, что могло стать доказательством склонности человека к добрососедству и обмену, обернулось алгоритмическим трайбализмом[44].
Ежечасно миллионы из нас объединяются и общаются друг с другом. В то же время исследование психолога Роберта Фелдмана выяснило, что шестьдесят процентов людей врут как минимум один раз в течение десятиминутного диалога, а в среднем – два или три раза. И женщины и мужчины врут часто, но женщины «скорее, врут для того, чтобы тот, с кем они разговаривают, почувствовал себя лучше, в то время как мужчины чаще всего врут для того, чтобы казаться лучше». В другом исследовании специалист по полиграфу Чарльз Хонт определил, что люди врут примерно в двадцати пяти процентах социальных взаимодействий. Что-то из этого является лестью и социальными ухищрениями, но суть в том, что человеческим отношениям часто свойственно коварство. Эволюционный биолог Роберт Триверс и психолог Дэн Ариели изучали человеческий обман и независимо друг от друга пришли к заключению, что люди не только лгут друг другу, они лгут и самим себе – причем еще больше, чем другим. Логика здесь в том, что если сможешь убедить себя, то, скорее всего, сможешь убедить и кого-то другого.
И это не считая всего того вреда, который мы приносим друг другу. Одной из самых больших несправедливостей современного мира является объективация кого-либо. Многим своим идеям по поводу объективации мы обязаны философам-гуманистам эпохи Просвещения. Следуя примеру Канта, американский философ Марта Нуссбаум выделила некоторые ключевые черты объективации: считать кого-то лишь средством достижения своих целей и отрицать человечность и личность. Исследователи неоднократно доказывали, что подвергающиеся объективации с большей вероятностью обезличиваются. Иными словами, то ощущение, что кто-то другой обладает значимыми мыслями или чувствами, сильно приглушено, когда мы хотим этого человека использовать.
Незначительные изменения во властных структурах могут нарушать человеческие отношения с удивительной скоростью. В 1970-х годах Давид Кипнис предположил, что обладающие властью обесценивают тех, кого считают стоящими ниже себя по иерархической лестнице. В эксперименте, моделировавшем тюремные условия, группы студентов начинали обращаться с заключенными в авторитарной и репрессивной манере, когда им доставалась роль охранника. Деперсонализация усиливается, когда люди являются инструментами в политической борьбе. Вспомните о поддержке убийства «ожерельем» во время борьбы против апартеида в Южной Африке. Или пытки водой мятежных филиппинцев военными силами США в начале XX века. Ни одно общество не застраховано от подобных вспышек жестокости.
Но мы редко когда признаем, что эти вещи тесно связаны с организацией приматов. Вместо этого мы говорим, что к этим действиям привели социальные и исторические условия. Наши политические лидеры и правовые системы не упоминают роль, которую тут может играть животная природа. Но эту уверенность легко разрушить. Подумайте, как могла бы работать мораль, если бы наш жизненный цикл был другим. Каким было бы право на собственность, если бы мы были общественными насекомыми? Как работала бы личность, если бы мы были колониальными животными, например сифонофорами, которые кажутся единым существом, а на самом деле состоят из тысяч организмов? Субъективный опыт и наше чувство долга друг перед другом сильно отличались бы у существ, которые состоят из полуавтономных частей. Если мы признаем, что подобные естественные истории повлияли бы на наши системы ценностей, мы можем признать, что наши собственные системы частично основаны на нашей биологии.
Когда мы определяем человека как разумного индивида, существующего во времени, и как самостоятельного решающего свою судьбу субъекта с правами и обязанностями, мы загоняем людей в форму, которая им изначально не подходит. Человеческие личности – кем бы они ни были на самом деле – были созданы силами, которые ищут варианты, а не обоснования. Мы создаем в уме личность, чтобы симпатизировать другим. Мы разрушаем в уме личность, чтобы перестать чувствовать эмпатию. И иногда мы отрицаем, что где-то есть разум, несмотря на все доказательства обратного.
От «я-разума» к «мы-разуму»
Истоки нашей социальной психологии не совсем ясны. Настоящие жизни животных настолько сильно запутаны в один тугой хаотический клубок, что практически невозможно выделить какую-то одну причину. Но если мы вернемся на два миллиона лет назад в Южную и Восточную Африку, мы наткнемся на Землю, которая становится чуть холоднее, а лес немного редеет. Нашим предкам, как и многим другим живущим рядом с нами видам, нужны были новые стратегии, для того чтобы пережить эти изменения. Объем мозга первых прямоходящих приматов не сильно отличался от объема мозга современного шимпанзе. К тому моменту, когда мы дошли до
Антрополог Стивен Оппенгеймер отметил работу Сары Элтон, которая потрясла «наше понимание уникальности человеческой жизни». Она сняла размеры мозга с нескольких ископаемых черепов приматов за период в миллион лет, живших около двух с половиной миллионов лет назад. Сара Элтон опиралась на виды из двух основных ветвей гомининов –
Одна из теорий утверждает, что некоторые виды приматов столкнулись с сильным давлением со стороны хищников в плейстоцене и изменяющимися условиями для поиска пищи. Чтобы преодолеть эти трудности, животные начали координировать свое поведение в более крупных группах. Это, в свою очередь, сделало приоритетным социальное обучение, передачу полезного поведения в течение жизни, а не врожденные инстинкты или привычки. В пользу этой теории говорит и то, что нам известно о шимпанзе: они полагаются на использование инструментов и социальное обучение, которое увеличивается, когда истощаются привычные источники пищи.
Конечно, наверняка этого никто не знает. Но верно одно: линия
Будучи совокупностью индивидов, мы при этом не являемся суперорганизмом. Люди склонны собираться в группы лишь при определенных условиях, и наша духовная жизнь становится яснее, когда мы понимаем, что мы не всегда жаждем взаимодействия. Это верно не только для отдельных личностей, но и в целом для коллектива. Люди помогают друг другу, но лишь до определенного момента. А еще они конкурируют. В самом деле, было бы разумно предположить, что мы – единственный сохранившийся человеческий вид среди прочих видов потому, что мы не только превосходили своих конкурентов, но и убивали себе подобных. Как сказал палеонтолог Ник Лонгрич: «Нам интересно, каково это – встретиться с другим разумным видом, похожим на нас… И очень печально осознавать, что однажды мы уже встречались».
Вне всякого сомнения, тот тип самосознания, которым мы обладаем, та помнящая и контролирующая себя личность, которая развивается по мере взросления человека, возникла по той причине, что мы – живущие группами животные. Обладание сознанием – это не только глубоко биологическое явление, но также результат взаимодействия животных и изменения их отношений. Среди людей это моделируется тем типом отношений, которые мы бы хотели иметь друг с другом. Нас, скорее, определяет не сотрудничество как таковое, а гибкость в этом сотрудничестве. В этом вся разница. Наша личная точка зрения дает нам некоторую степень самоанализа. Но когда наш разум делает этот шаг, становятся возможны и более мрачные варианты.
Слово «коалиция» изначально возникло в средневековой Франции и означало «срастание частей». Оно происходит из ранних идей братства и от латинского слова, означающего объединение. Экологи-бихевиористы изучают широко распространенный среди животных феномен, который тоже называется коалициями. Это группы разных индивидов, которые кооперируются для достижения общей цели или против общего врага. Этот тип сложных взаимоотношений свойственен высоко социальным видам, например дельфинам, шимпанзе и нам.
В 2010 году Джон Туби и Лена Космайдес опубликовали работу о том, как люди создают коалиции. Подобно другим животным, мы защищаем себя, кооперируясь с теми, кого считаем частью нашего альянса, и сражаемся с теми, кто находится за его пределами. Коалиции, особенно среди мужчин, и соперничество между различными группами – это универсальная особенность человеческого общества. Многое из того, что мы выделяем как уникальное человеческое поведение – общее чувство культуры, наше понимание себя и других, наши глубокие системы морального поведения, – найдет свое применение в социальной экологии, которая благоприятствует образованию коалиций. Сегодня коалиции могут проявляться в самых различных формах: в политике, войнах, этнических и религиозных конфликтах, кастах, в противоборстве бандитских группировок, в социальных клубах, спортивных командах, видеоиграх и военной реконструкции. Как сказал Туби, это «богатая, многогранная» реальность. Но чтобы это работало, должны существовать механизмы, которые позволят осуществлять временную кооперацию. Особенно сильно это проявляется в сообществах, где живут бок о бок родственники и неродственники, – там полно различных тенденций, мотивов и есть предыстория постоянных изменений.
Сейчас пока сложно сказать, насколько коалиционные стратегии адаптивны, но различные лагеря, изучающие коалиции, тем не менее сходятся на том, что они являются таковыми. Теории нравственности, разработанные Джонатаном Хайдтом и Джесси Грэхэмом, строятся на убеждении, что примитивные моральные принципы наших объединившихся в группы далеких предков послужили основой для более поздних нравственных убеждений и ценностей. С этой точки зрения моральные принципы эволюционировали за счет естественного отбора, чтобы продвигать и поддерживать социальный порядок, необходимый для жизни в группе. Хайдт и Грэхэм считают, что, когда животные руководствуются набором врожденных нравственных правил, их группы становятся более успешными из-за более высокого уровня сотрудничества и более низкой степени конфликтности. Еще одним видом приспособления может быть наличие посредника, который бы обращался к группам и сообществам.
Другие исследователи делают акцент на том, как относительно небольшие приматы могли конкурировать с опасными хищниками вроде львов и гиен. Майкл Томаселло выдвинул теорию о том, каким именно образом разумы животных объединились вместе для совместной реализации своих целей как минимум в течение определенного периода. Он ссылается на небольшие объединения, которые существуют среди таких животных, как гринды[45], волки, косатки, дельфины, пустынные канюки и сурикаты. Эти животные должны обладать каким-то знанием себя и представлять намерения других внутри своей группы. У людей подобный вид совместного обмена мыслями мог привести к появлению коллективного умышленного намерения – от «я-разума» к «я и ты-разуму», а затем и к «мы-разуму». Согласно этой теории, жизнь в группе стала одной большой совместной деятельностью, создавая более обширный общий мир, культуру. Или, возможно, общий для группы разум, почти что общее чувство личности.
Но стратегии и социальное поведение нестабильны и колеблются вместе со сменой условий. Возможные источники конфликта возникают на всех уровнях – индивидуальном и групповом, между родственниками и незнакомцами, между женщинами и мужчинами и так далее. Доказательства различающихся мотивов и тактик можно обнаружить в том факте, что у людей имеется половой диморфизм. Мужчины пропорционально сильнее женщин, в среднем на семьдесят пять процентов – в верхней части тела. Исследования физической агрессии среди представителей разных культур показывают, что мужчины значительно чаще используют это в качестве тактического приема.
Рассмотрим важную проблему: когда заниматься сексом. Если бы интересы и усилия у всех совпадали, этот вопрос был бы не столь значительным. Но это не так. Гульманы – вид обезьян, встречающийся почти по всей Индии. Их небольшая черная мордочка обрамлена белыми волосами, из-за чего они выглядят как мудрые старейшины.
Как и люди, самки гульмана скрывают период своей фертильности, в отличие от многих других млекопитающих, которые демонстрируют готовность к оплодотворению набуханием и покраснением, обнажением своих гениталий, выделением феромонов. Большинству видов со скрытой овуляцией присуща некоторая степень свободы в связях, а также вероятность того, что самцы будут убивать неродных детей. Также у большинства из них младенцы требуют круглосуточного ухода, и это означает, что для выращивания ребенка необходимы и самцы и самки.
Приматолог Сара Блаффер Хрди многое сделала для того, чтобы улучшить наше понимание кооперации и конфликтов, необходимых для разрядки неизбежного напряжения, с которым сталкивались самки во время выращивания детей, когда они были уязвимы в течение многих недель. В то же время Паскаль Ганье обнаружил, что более пятидесяти процентов детей шимпанзе, рождавшихся в исследуемой группе, воспитывались самцами из других групп. Во время течки самки незаметно исчезали и возвращались через несколько дней. Осознавая свою способность к размножению, самки шимпанзе пытались избежать внимания самцов в своих группах и найти им альтернативу. Как писал Ганье в своей статье, «эти наблюдения ясно свидетельствуют о влиянии, которое высокий интеллект может оказывать на репродуктивный успех».
Среди людей мужские и женские коалиции будут иными. Одна из наиболее очевидных причин перераспределения власти среди индивидов заключается в том, необходимо ли распределять ресурсы или их можно монополизировать. И один из таких ресурсов – те, с кем мы хотели бы размножаться. В общинах охотников-собирателей акцент на согласованность между мужчинами был сильнее. Но в ранних сложных сообществах, например в цивилизациях ацтеков и инков, доступ к женщинам строго регулировался, и мужчины, обладавшие более высоким статусом, имели более широкий выбор. Если ресурсы нужно объединить, то возникает необходимость в большем эгалитаризме[46]. Но если ресурсы можно монополизировать, толерантностью и пониманием жертвуют в борьбе за власть.
Британский антрополог Ричард Рэнгем считает, что тот тип групповой жизни, который появился у наших предков после отделения от шимпанзе, скорее всего, включал в себя подобие самоодомашнивания. Работа над домашними фенотипами подразумевает, что не нужно делать выбор в сторону кооперативного поведения, оно само возникает как побочный эффект при отборе эмоциональных или агрессивных систем. И Дарвин, и Франц Боас уже отмечали, что у людей есть внутренние, домашние фенотипические признаки. Недавние весьма интригующие работы Саймона Кирби и Джеймса Томаса показали, что одомашнивание бенгальских зябликов, лис и собак со временем приводит к увеличению жестов, вокализации и снижению реактивной агрессии.
Неврологические основы агрессии у различных видов на удивление схожи. Но Рэнгем говорит – было бы ошибочно полагать, что существует лишь один тип агрессии. Агрессия может быть, например, реактивной или проактивной. Реактивная агрессия возникает в ответ на прямую угрозу; проактивная нацелена на контроль или принуждение, на получение господствующего положения или статуса. Похоже, что шимпанзе свойственна как высокая проактивная, так и высокая реактивная агрессия. Но у людей реактивная агрессия низкая, а проактивная – высокая, что зависит от уровня кортизола. Это говорит о том, что для достижения успеха в человеческом подходе к общению друг с другом что-то радикально изменилось. Рэнгем выдвигает теорию, что наши предки-мужчины убивали тех, кто негативно влиял на сплоченность группы. Но некоторые из этих изменений, возможно, появились в результате предпочтений в выборе партнера как для размножения, так и для сотрудничества. Психолог Алисия Мелис обнаружила, что схожие темпераменты у шимпанзе влияли на результаты выполнения заданий таким образом, что более успешно с ними справлялись поставленные в пару шимпанзе с высокой толерантностью.
Каким бы ни был процесс, в результате которого появились люди, вероятнее всего, что когда наши предки начали сотрудничать на определенном уровне, они стали самим себе средой для отбора. К такому заключению пришел в 1970-х годах биолог Ричард Александр. «Мозг человека эволюционировал в условиях социального взаимодействия и конкуренции», – писал он в своей основополагающей работе «Эволюция социального поведения». Внутри кооперативных групп обман является жизненно важным инструментом. Можно заключить союз с теми, с кем запрещено это делать, путем тайного обмена едой или груминга – услуг, за которые в дальнейшем можно потребовать плату. В отношениях между всеми членами группы постоянно происходят оценка и пересмотр условий. И для этого полезно что-нибудь знать о том, кто что думает или планирует. Также необходимо обладать определенным уровнем самоконтроля.
Александр утверждал, что социальная конкуренция продолжала оказывать эволюционный эффект потому, что покидать группу было невероятно рискованно. Но это не значит, что дело было исключительно в преимуществах. Скорее всего, древние люди пережили ряд переходов между кооперативными и конкурентными социальными иерархиями. Более того, для связей за пределами границ группы требовались еще и изменения психологической среды. В 1976 году английский философ Ник Хамфри в своей работе «Социальная функция интеллекта» утверждал, что человеческий мозг и наш «беглый интеллект» развивались для того, чтобы справиться со сложностями социального взаимодействия. Вполне вероятно, что наш тип сознания прошел проверку временем наподобие гонки вооружений друг с другом. То, что приносило пользу индивиду, могло не совпадать с нуждами других членов группы. С помощью социального обучения и использования орудий труда, воспитания и группового взаимодействия люди начали уменьшать влияние враждебных дарвиновских сил природы. Но благодаря этому основной враждебной силой могли стать другие люди. Вместо того чтобы адаптироваться к враждебной среде, мы пытаемся перехитрить самих себя.
Когда мы признаем, что мы – социальные приматы, чьи убеждения о мире и других людях меняются в соответствии с нашими желаниями, наше лицемерие становится более предсказуемым. Наша социальная психология не только определяет наши взаимоотношения с другими живыми существами, но и глубоко влияет на то, как мы относимся друг к другу. Использование иерархических идей для оправдания наших отношений с другими людьми и живыми существами – это следствие нашего социального поведения.
Змея на стене пещеры
Сегодня расхождение во взглядах на человеческую уникальность может привести к ожесточенным разногласиям между людьми. Но для остальной жизни на нашей планете все останется по-прежнему. Все остальные формы жизни имеют лишь ограниченную ценность, но мы обладаем душами и умами, которые делают нас особенными существами с шансом на бессмертие. Мы говорим себе, что только люди являются личностями, следовательно, относиться с уважением следует только к людям. Только наши жизни и смерти по-настоящему имеют значение. Других животных можно убивать, их жизни не несут для нас аналогичной ценности. Нас это касается лишь до какого-то определенного момента.
Вне зависимости от того, оправдана ли такая точка зрения, она необходима тем, кто хочет использовать других животных, причиняя им страдания или уничтожая их. В то же время мы тратим огромные деньги на благополучие наших животных-спутников, даем им клички, отмечаем дни рождения, скорбим об их смерти. Золотистый ретривер, спящий у изножья чьей-то кровати, не умнее и не особеннее свиньи, которую хозяева ели на ужин. Но ретривер состоит в партнерстве с человеком. Что между собакой и свиньей общего, так это то, что их ценность была произвольно определена на основании того, каким образом с ними хочет взаимодействовать человек. Собака – друг человека, и поэтому собака наделяется индивидуальностью и подобием разума. Свинью же, которая является таким же разумным и чувствительным существом, можно лишить сознания, повесить на конвейер и сделать ей разрез прямо под челюстью, чтобы перерезать одновременно яремную вену и артерию.
Способность наблюдать за своим поведением и создавать его мысленный образ в рабочей памяти называется «контролем». Это способ скорректировать свое поведение в соответствии со своими мыслями и чувствами. Попросту говоря, мы вызываем образ самих себя, чтобы обеспечить себе большую гибкость во взаимодействии с другими. Но психолог Майкл Корбаллис отмечает, что человеческая память ненадежна. Непохоже, что она развивалась лишь для того, чтобы записывать прошлое. Нейробиолог Дэниел Шактер предполагает, что «ее функция заключается в том, чтобы создать личную историю, которая может лечь в основу концепции своего “я”, а также в основу дальнейших поведенческих выборов».
Разговоры и вербальное размышление поддерживают наше ощущение собственного «я» через повествование, но связь между эмоциями и действиями происходит через память и манипуляцию образами. Образы собираются воедино, создавая схему «я» во времени и окружающей обстановке. Вместе с коллегой, Бренданом Гессером, Шактер показывает, что ментальные образы используются в работе визуальной памяти, когда человек вспоминает прошлое или думает о будущем, а также когда принимает моральные решения. Например, когда испытуемым предлагают ситуацию, описывающую участь другого человека, то представление о том, как они помогают ему, или воспоминание о похожем случае помощи кому-то в прошлом повышают их намерение прийти на помощь человеку сейчас.
Чтобы думать о чьей-либо участи, нам нужно сделать заключение о чужом уме или переживаниях. Эксперименты Уты и Криса Фрит установили то, как люди понимают чужое сознание. Иногда это называют теорией разума, иногда – ментализацией. Ребенок в возрасте восемнадцати месяцев, возможно, имеет некое представление о том, что у других людей есть психическое состояние. Но уже к пяти-шести годам дети совершенно явно определяют, что у других существ есть разум и личностные качества. При этом последовательно активируются определенные области головного мозга: медиальная префронтальная кора, височная доля и впоследствии – верхняя височная борозда. Согласно исследованиям супругов Фрит, эти области мозга могут выполнять разные функции в общем сложном восприятии нами другого думающего индивида. Верхняя височная борозда – область, которая, по мнению некоторых, также интерпретирует визуальную социальную информацию. Она может быть тем самым местом в мозге, где происходит процесс понимания действий.
Толчком для исследования послужила публикация работы американского психолога Дэвида Премака под названием «Есть ли у шимпанзе теория разума?». Премаку было интересно, могут ли другие приматы строить предположения касательно умонастроения так же, как это делают люди. После выхода этой работы Ута и Крис Фрит и другие стали выделять медиальную префронтальную кору как область, которая «занимается представлением собственных и чужих ментальных состояний, не связанных с реальностью». Ментализация – это не просто понимание собственных мыслей, чувств и убеждений, но также построение успешных догадок о психическом состоянии других людей.
Но когда существует чувство личности, осознанные и неосознанные манипуляции могут создать более широкий спектр моделей поведения. Воспоминания могут сливаться воедино или разделяться для создания воображаемых событий будущих социальных взаимодействий. Раньше я часто думала о том, можно ли намеренно использовать ментальные образы для включения различных нейрохимических реакций.
Роберт Беднарик предположил, что саморефлексирующее животное может намеренно управлять визуальной неоднозначностью, например, видеть змею на месте корня дерева. «Задействованная тут познавательная функция глубоко укоренилась в психических процессах, свойственных многим видам животных, например, реакция бегства, вызываемая силуэтом хищника». Если это так, то мы, возможно, можем представить, что наш враг – это угрожающее животное, чтобы использовать физические изменения, к которым может привести подобная встреча. И подобная манипуляция может принимать различные формы.
В наших организмах есть ряд гормонов, к примеру окситоцин, которые могут менять наше настроение во время процессов «снизу вверх» и выработку которых наш мозг может регулировать во время процессов «сверху вниз». Эти гормоны оказывают значительное воздействие на наше поведение. Исследования Карстена де Дре повышают вероятность того, что у нейробиологии есть обратная сторона. Активируя системы, которые помогают организмам отличать друга от врага и добычу от партнера, мы можем играть со своим собственным сознанием и желанием видеть разум в других. С торможением тех частей нашего организма, которые повышают понимание, частично справляется «усиленная синхронизация мозга с мозгом» внутри одной группы. В свою очередь это повышает выработку таких гормонов, как окситоцин, который отвечает за формирование связей. Мы считаем окситоцин гормоном «любви». Но он также снижает влияние автоматических реакций на сигналы бедствия от тех, кто с нами не связан. Другими словами, окситоцин не просто поощряет установление связей, он побуждает к исключительности. Де Дре считает, что понимание чужих мыслей и чувств может впоследствии стать непрямым способом защиты против конкурентов или тех, кого мы хотим использовать в своих целях. Конечно, позже тело может использовать те же гормоны, чтобы снова включить распространение эмпатии за пределы группы. Но этого можно избежать.
Если мы можем подтасовывать ментальные образы и предположения касательно чужого разума, чтобы включить различные нейрохимические реакции и модели поведения, то мы можем прийти к возможному объяснению одной из наших наиболее универсальных и неприятных привычек. Нечто ужасное, что мы можем совершить, – это обесчеловечить кого-то, думая о нем как о животном или о ком-то, кто обладает меньшим количеством признаков разумного или эмоционального. Для этого мы можем использовать образы других животных, особенно тех, кого мы боимся или считаем отвратительными. В работе Альберта Бандуры о нравственном отчуждении он вместе с коллегами провел серию экспериментов, в которых участников попросили бить током других людей. Те, о ком говорили, будто в них было меньше человеческого, получали больше ударов током.
Одним из первых философов, обративших внимание на идею дегуманизации (обесчеловечивания), был Кант. У Канта речь шла о том, чтобы рассматривать кого-то как средство, а не как личность с присущей ей ценностью. С тех пор значительное внимание этой широко распространенной черте человеческого поведения уделяли немногие, но философ Дэвид Ливингстон-Смит возродил обсуждение этого явления. В своей книге «Меньше, чем человек» он цитирует Моргана Годвина, американского священника, который в 1708 году писал об африканских рабах как о «созданиях, лишенных души, которых нужно поместить в один ряд с неразумными животными и относиться к ним соответственно». В своем наиболее крайнем проявлении такой вид зверской дегуманизации не только снижает эмпатию, но и активно призывает к насилию. Целые группы людей могут быть лишены разума так, что, когда прозвучат призывы к насилию, их могут убить. В 1993 году в эфире «Свободного радио и телевидения тысячи холмов» прозвучала фраза «Вы должны истреблять тутси[47], они – тараканы». Затем последовал геноцид в Руанде. Двадцать лет спустя Жолт Байер сказал о цыганах в Венгрии: «Эти ромы – животные, и ведут они себя как животные… Эти животные не должны существовать».
Ливингтон-Смит считает, что эта проблема берет начало в идее о сущности, об основополагающем и невидимом свойстве, которое присуще определенным видам живых организмов. Он уверен, что люди мыслят категориями сущности интуитивно. Таким образом, считает он, настоящая дегуманизация не только отрицает человечность, но и присваивает другому созданию нечеловеческую сущность. Этот механизм может включать в себя замещение человеческой сути той, что свойственна опасным или неприятным для нас организмам, например крысе или вирусу. И это может происходить внутри тела. Все, что регулируется окситоцином, может привести нас в более расслабленное и открытое состояние, в котором мы начинаем объединяться. Но все может быть и по-другому. Мы можем обманом заставить наш организм делать вещи, против которых в других обстоятельствах нас предостерег бы наш разум. Обсуждая левосторонний терроризм в Италии, Донателла делла Порта отметила, что эта идеология «предлагала различные способы снижения психологической ценности участия в террористических организациях» за счет дегуманизации политических противников, которые часто изображались как «свиньи» и «инструменты капиталистической системы» и поэтому заслуживали самых жестких, самых жестоких наказаний.
Нюансы наших взглядов на кого-то или что-то другое предполагают, что ментальные образы и значение, которое мы им придаем, могут быть невероятно важным инструментом. В большинстве обществ люди из низших слоев считают, что в других группах личности обладают чуть меньшим количеством признаков человеческой уникальности, чем в их собственной. «Как правило, – отмечает американский социолог Уильям Саммер в своей книге «Народные обычаи», – обнаруживается, что коренные жители зовут людьми лишь себя. Другие же являются чем-то иным. Слово “дойч” переводится как “человек”. Племя масаев называется “хадзабе”[48], или “я – это личность”. Слово “инуит”[49] приблизительно переводится как “люди”».
Внутри коалиции мы начинаем считать наше мировоззрение интеллектуально богаче. Но вследствие этого мы также можем считать тех, у кого иное мировоззрение, обладающими меньшим разумом, чем у нас. В 2019 году невролог Паскаль Моленбергс провел исследование, где сканирование с помощью функциональной магнитно-резонансной томографии показало значительную разницу в том, как люди из одной группы реагируют на слова, лица и действия членов своей группы и на людей из другой группы. Следовательно, нам намного проще понимать тех, кто принадлежит к нашей группе. С другой стороны, мы меньше думаем о мышлении тех, кто находится за пределами группы. В исследовании, проведенном психологом Джонатаном Леви с израильскими и палестинскими подростками, воспитанными в атмосфере давних разногласий, обе стороны отключали автоматическую реакцию мозга на боль тех, кто находился по другую сторону.
Эксперименты Жака-Филиппа Лейнса показали, что люди считают первичные эмоции (например, страх или счастье) более примитивными и звероподобными, а такие вторичные эмоции, как вина или стыд, более уникальными, присущими людям. Эти вторичные эмоции считаются более сложными признаками работы мозга. Во время этих экспериментов люди систематически замечали больше вторичных эмоций – позитивных или негативных – среди тех, кто был в их группе. Похоже, что все культуры и этнические группы поступают так же. В Америке темнокожие люди и латиноамериканцы в публичных дискуссиях выглядели более бесчеловечно. Но после урагана Катрина темнокожие и латиноамериканские участники исследования приписывали намного меньше негативных вторичных эмоций белым жертвам этих событий. Другими словами, они заключали, что белые жертвы страдали меньше, вне зависимости от того, какие травмы они получили на самом деле. Это, в свою очередь, повлияло на их склонность к волонтерской работе или желание добровольно помогать белым жертвам.
Работы Сьюзен Фиске и Ласаны Т. Харрис показали, что люди пользуются ментальными ярлыками, влияющими на то, в какой степени они считают человека достойным уважительного обращения. Это подкреплялось нейровизуализацией. Люди считали, что наркоманы и бездомные находятся настолько низко по разработанной Фиске шкале, что обладают лишь общими человеческими чертами. При разглядывании этих людей не задействовалась медиальная префронтальная кора – важнейшая для социального познания часть мозга. Одновременно при рассматривании тех, кто, как считалось, обладает меньшим количеством позитивных человеческих качеств или не обладает ими вовсе, активизировались области мозга, связанные с отвращением, – островковая доля и амигдала[50]. Таким образом, уязвимые слои населения могут попасть в замкнутый круг, когда они больше всего нуждаются в поддержке и заботе, в то время как окружающие считают их наименее достойными таковых.
Будучи склонными к самоанализу приматами, мы являемся, по словам писателя Йэна М. Бэнкса, «небольшой частью Вселенной, раздумывающей над собой». То, что эти мысли несовершенны, а иногда и иррациональны, – не отрицательная сторона нашей логики, а в первую очередь условие того, что в нас есть индивидуальность. Когда существует образ себя, который связан с воспоминаниями о прошлом и представлениями о будущем, разум становится той вещью, с которой можно играть. Понимание, принижение или отрицание чужого опыта – важная составляющая нашего поведения по отношению к другим людям.
Когда мы задумаемся о том, что наша социальная психология подарила нам возможность одновременно выявлять и отрицать чужой разум и чувства, мы сможем приблизиться к пониманию, почему размышление о разуме как о душе вызывает намного больше тревоги, чем сама изначальная идея души. Не так уж и сложно представить, что, изобретая мифы о человеческой уникальности, ранние общества могли невольно породить метафоры, которыми глубинные эгоистичные стороны нашей психологии могли воспользоваться. Быть человеком означает обладать превосходящими других качествами ума. Уникальность становится своего рода оружием. И выдвигая эту идею на передний план, мы, возможно, продвигали также мощное оружие для борьбы с предрассудками.
Важность «видения в»
Живя в XXI веке, мы не знаем, сколько животных убили, хотя, по некоторым оценкам, каждый день мы убиваем примерно три миллиарда животных, чтобы прокормить себя. Список стран, которые используют животных для опытов, включает в себя Великобританию, США, Канаду, Китай и Японию, а также многие страны Западной Европы. Опять же, мы не знаем точных цифр, но приблизительно это более ста миллионов животных в год. Мы оправдываем использование других животных, потому что утверждаем, что они не обладают разумом, что могло бы заставить нас сожалеть об этом. Мы полагаем, что наша выгода от использования других животных перекрывает тот вред, который мы наносим, потому что наше процветание превыше всего. И мы редко говорим об этом в открытую, потому как это соответствует нашим целям.
Многие правовые системы мира юридически закрепили необходимость защиты некоторых животных от чрезмерной человеческой жестокости. Но не потому, что эти животные обладают какой-то внутренней ценностью вроде индивидуальности и чувства собственного достоинства. Такие качества, как нам говорят, можно обнаружить только у людей. Именно поэтому люди с тяжелой инвалидностью обладают правоспособностью и получают поддержку в соблюдении своих интересов. А у животных, как нам говорят, никаких интересов нет.
Подобного взгляда можно избежать. В других культурах считалось, что разум и тело животных отличаются, но при этом они являются значимой формой субъектности. В книге «Разум в пещере: сознание и истоки искусства» археолог Дэвид Льюис-Уильямс описывает момент, когда живущий в XVII веке француз Рубен де ла Виале входит в пещеру в Арьеже, таящуюся в тени лесистых Пиренеев, и царапает свое имя и дату своего визита – 1660 – рядом с тем, что он и другие считают граффити недавно побывавших там туристов. Но это не граффити. Сам того не осознавая, он оставляет отметки на художественных работах древних охотников-собирателей. В свое время, напоминает нам Дэвид Льюис-Уильямс, западные мыслители понятия не имели о предыстории человеческой жизни. Неудивительно, что де ла Виале даже не подумал о том, что разрушает уникальный доисторический памятник. Он не понимал «важность того, что видел, и поэтому, по сути, он “не видел” его вовсе».
К XIX веку, когда дон Марселино Санс де Саутуола обнаружил в своих владениях пещеру Альтамира, униформизм и эволюция уже начали менять исходные черты людей. Но история его семьи – это пример жестокого влияния заблуждений. Нам нравятся научные открытия, уничтожающие рак, но не те, которые уничтожают оберегаемые нами убеждения. В таком случае люди, как часто бывает и сегодня, могут быть особенно жестоки, отвергая истину, которую они не в силах принять. Когда стало известно о том, что Саутуола обнаружил доисторическую живопись, волна изначально возникшего интереса быстро превратилась в агрессивную защиту прежней ортодоксальности. Над ним смеялись до самой его смерти, считая мистификатором или жертвой мистификации. И все же правда была не на стороне тех, кто оклеветал Саутуолу и отвернулся от него. Завораживающие изображения животных в Альтамире, а также в ныне всемирно известных пещерах Ласко и Шове, были нарисованы древними людьми тысячи лет назад.
Когда попадаешь в Альтамиру, кажется, будто попал в чертоги Фрейда – странную подавленную область ума. Сама по себе пещера не особо большая. Чтобы до нее добраться, нужно проскользнуть через узкий проход в скале в полость со сталактитами, которые, кажется, с каждой каплей воды обращают время вспять. Кто знает, возможно, именно тут некоторые наши предки сидели вокруг костра, укрывались от непогоды, шили одежду, вместе обедали и пели.
Сейчас потолок покрыт колониями бактерий актиномицетов, которые мерцают, когда на них попадает свет, превращая темную скалу в планетарий сверкающих серебряных и золотых галактик. Место наполнено магией – и это еще до входа в знаменитую «полихромную комнату». Встаньте спиной к светлому входу, поверните налево в узкий коридор – и вы попадете в длинную комнату с потолком, разделенным надвое крупным, привлекающим взоры разломом. По обе стороны разлома, часто намеренно используемого, разбросаны поражающие воображение рисунки животных, выполненные углем и охрой. Их огромное количество опьяняет. Но просто стоять и глазеть на них нет смысла. Надо наклониться или – еще лучше – проползти на корточках по всему пространству, подняв глаза вверх. И тогда бизоны и лошади оживают, мерцают сквозь двумерное изображение, их мускулы подергиваются, а глаза следуют за вами, куда бы вы ни направились.
Специалист по пещерному искусству Дерек Ходжсон уверен, что наскальная живопись зародилась в результате пристального напряженного наблюдения охотников за животными. Тени в пещерах – это триггеры, намеки на опасность. Обстановка пещеры и игра света в ней могли стать имитацией настоящей охоты. Как пишет Ходжсон, «зрительная кора мозга охотников эпохи палеолита не только специализировалась на обнаружении наиболее значимых частей животных, но и научилась остро воспринимать очертания животного – в результате ежедневной практики на охоте». Приглушенное освещение пещер и риск наткнуться на хищников, например пещерных медведей, «активировали» нейронные цепи. Когда эти люди видели в пещерах и скалах похожие на животных очертания, они рисовали поверх них то, что увидело в тенях их испуганное воображение.
Есть и другие намеки на это древнее внимание. В недавнем исследовании амигдалы невролог Флориан Морманн обнаружил, что, когда людям показывают изображения достопримечательностей, людей и других животных, наибольшая мозговая активность возникает в момент рассматривания животных, будь то домашняя собака или змея. В результате дальнейших исследований стало ясно, что реакция на животных возникала в правой части амигдалы. Эта однобокость поддерживает более раннюю теорию о том, что правое полушарие мозга в большей степени задействуется во время реакций на неожиданные, но значительные изменения или стимулы в окружающей среде. Поскольку мы сами являемся животными, именно другие животные – неважно, враги они, друзья или еда – заставляют двигаться наши тела.
Пытаясь объяснить пещерное искусство, антропологи провели опрос сохранившихся до наших дней охотников-собирателей, живущих общинами в обширной части Южной Африки и продолжающих рисовать внутри пещер. Изучавших племя Сан антропологов поражало, насколько тщательно те изображали животных, на которых охотились. В некотором смысле охотники сами становились животными, чтобы понять, как может вести себя их добыча. И это вылилось в ритуал. В рамках шаманской культуры племя Сан использует гипервентиляцию и ритмичные движения, чтобы создать состояние измененного сознания.
На финальных стадиях транса, пишет Льюис-Уильямс, «люди иногда чувствуют, как они превращаются в животных и подвергаются другим пугающим или возвышающим трансформациям». Антрополог Ким Хилл считает, что наблюдение за животными и определение, кого съесть, а кого опасаться, могло слиться в «один процесс», предполагающий, что у животных есть человекоподобные намерения, которые «оказывают влияние и на которые можно повлиять».
Какой бы ни была причина ее появления, наскальная живопись наших предков представляет нам ошеломляющие видения людей, превращающихся в других животных, и животных, которые ходят как люди. На стенах пещеры Ласко изображены человек-птица и колдун. Человеколев – доисторическая костяная статуэтка с человеческим телом и львиной головой, найденная в пещере Холенштайн-Штадель в 1939 году. Это мир, где можно познать разум и душу живых созданий и в возвышенных состояниях обменяться ими. Во время этого похожего на оборотничество действа сущность охотника может вселиться в его добычу, и наоборот.
Ходжсон считает, что зрительная кора мозга человека особенно искусна в том, что называется «видение в» – способность присвоить отнесенность к любой наводящей мыслеформе. Сама идея «видения в» возникла из интуитивных представлений британского философа Ричарда Уоллхейма о сознательном опыте человека – как ответ на работу Людвига Витгенштейна. Витгенштейн писал о «видении как», где мы воспринимаем что-то таким, какое оно есть. Но в случае «видения в» мы можем увидеть в изображении что-то еще, как, например, в случае со знаменитым рисунком утки, которая также может быть кроликом.
Идея Уоллхейма демонстрирует нашу способность менять форму того, на что мы смотрим. Но люди меняют и разум. Мы можем не только видеть в одном изображении разные вещи, но и иные разумы в других вещах.
При этом неудивительно, что символизм охотников-собирателей приписывает отнесенность другим животным. Охотники должны были предсказать, как поведет себя их добыча, и перехитрить любого из хищников, которые могли счесть их едой. Льюис-Уильямс уверен, что религиозные взгляды этих групп являлись неким договором между охотником и добычей. «Силы потустороннего мира позволяли людям убивать животных при условии, что люди отвечали на это определенными ритуалами, например, приносили фрагменты животных в пещеры и вставляли их в “оболочку”». Это подтверждается в племени Сан. Как и в других шаманских обществах, их практики отношений между людьми-охотниками и их добычей связаны табу, полученными из обширных естественных знаний. Эти практики предполагают, что чествование может быть одним из способов смягчения смятения от убийства. Стоит сказать, что это смятение не обязательно возникает потому, что в убийстве человеком другого животного есть что-то в корне неправильное, а просто потому, что мы осознаем акт убийства.
Представители племени Сан считают, что животные обладают особыми сущностями. И в этом они похожи на большинство небольших культур, живущих бок о бок с дикими животными. Одна из таких идей записана как
Сегодня мы все еще изучаем собак и кошек, живущих под нашим кровом. В одном японском исследовании доктор Михо Нагасава вместе с коллегами обнаружил, что у людей и их питомцев-собак резко повышается уровень окситоцина, когда они смотрят друг другу в глаза. Но в остальном животные практически всегда считаются якобы неразумными существами, которых мы можем использовать. Даже внутри природоохранного движения отдельные животные или даже целые популяции могут быть бессовестно заменены или убиты во имя воссоздания некоего идеала биоразнообразия – каким его представляет человек.
Должна быть какая-то причина, по которой члены крупных урбанических сообществ видят будущее разума в фрагментах механизмов и кода и совершенно не замечают его внутри мыши или горбатого кита. Это своего рода безумие. Каким-то образом идея об уникальной человеческой душе восторжествовала над целым миром душ. А когда идея об уникальности человеческой души была поставлена под сомнение, понятие уникального человеческого разума перечеркнуло изобилие разумов.
В пещере Чатал-Хююк в Турции стены украшены изображениями десятков мужчин с копьями в руках, окружающих утрированные разновидности диких существ. Они одеты в набедренные повязки из шкур анатолийских леопардов. Изображения женщин практически полностью отсутствуют, за исключением нескольких, похоже, беременных. Это мужской мир, в котором почитание животных, по-видимому, уступило место насмешкам. Святилище охотников было обнаружено в 1960-х годах во время проводимых Меллаартом раскопок в Чатал-Хююке. Это место первого относительно крупного поселения с одомашненными животными, основанного более девяти тысяч лет назад. Но изображений домашних животных там нет.
На самом деле, по мере того как происходило окультуривание растений и одомашнивание животных, на древних изображениях встречается все меньше и меньше их диких сородичей. Количество рисунков с горными козлами снижается на протяжении неолита с более двух тысяч до менее чем сотни. Та же тенденция наблюдается среди всех диких существ, с которыми когда-то встречались охотники эпохи палеолита. Вместо этого есть единичные сцены травли и убийства, например целого стада оленей – самцов, самок и детенышей – в Кова делс Каваллс. Мы можем интуитивно понять, что, когда звери стали вьючными животными, скотом и источником шерсти, больше не было никакой необходимости считаться с живущими рядом существами. И, вероятно, уверенность в том, что другие животные не могут думать, – это даже преимущество. Возможно, повсюду, где десять тысяч лет назад процветало фермерство, животные начали терять свой разум.
Существует несколько анекдотов о скотобойнях, которые говорят в пользу этой вероятности. Исследования эмпатии по отношению к животным показывают наиболее низкие значения среди фермеров и работников скотобоен. В начале этого века журналистка Гейл Эйсниц провела сотни интервью. «Когда я работал наверху, вытаскивая внутренности кабанов, я мог убеждать себя, что работаю на продуктовой линии, помогаю кормить людей, – рассказал ей один рабочий, – но внизу, в свинарнике, я не кормил людей. Я убивал существ. Я думал: “Это просто животное. Убей его”. Иногда я смотрел так же и на людей».
Во время работы над своей диссертацией Анна Доровских обнаружила, что рабочие скотобоен испытывали подобие стресс-опосредованных реакций, которые – она уверена – основаны на участии в травматической ситуации. Это подтверждается обширной работой криминалиста Эми Фицджеральд. Давно уже подтверждено документально, что уровень преступности в Америке, в частности уровень домашнего насилия и жестокого обращения с детьми, повышается в соседствующих со скотобойнями областях. Предполагалось, что это связано с демографической ситуацией и уровнем безработицы в округе. Что касается рабочей силы, в таких областях много молодых одиноких мужчин, поскольку платят там круглый год. Годами господствовавшая гипотеза «быстро растущего города» за счет трудящихся-мигрантов привела к недооценке последствий убийства животных. Но Фицджеральд первой решила проверить данные эмпирическим путем.
С учетом поправок на ключевые переменные, работа на скотобойне по-прежнему была связана с повышенным уровнем преступности, в отличие от других сравнимых с ней отраслей промышленности. Сильнее всего это проявлялось в ситуации с промышленным забоем. Вскоре после этого появились другие исследования в разных странах. Возможно, принять эти открытия непросто, но они могут послужить также источником утешения. Какими бы ни были изначальные причины этого явления, возникает ощущение, что мы не являемся простыми хищниками. Исследования последних лет показали, что от пятидесяти до восьмидесяти пяти процентов потребителей мяса не хотят убивать, чтобы его есть.
Американский профессор психологии Хел Херцог отметил, что нам не нужно углубляться в детали того, насколько наше обращение с животными правильно или неправильно с моральной точки зрения. Достаточно понять, что оно непоследовательно. «Моральные принципы – продукт человеческой психологии», – говорит он. А если моральные принципы, берущие начало в нашей психологии, непоследовательны, то они будут влиять на нас в той же степени, что и на других животных. Можно предположить, что наши методы оценки ментального восприятия оборачиваются серьезными последствиями и для нас самих.
Жужжащие умники
Люди обладают лишь мимолетным сознанием, когда дело в целом касается личности. Часто мы пребываем в состоянии перцептивного восприятия, которое не сильно отличается от того, что испытывают многие другие животные. Еще чаще мы совершаем тысячи выборов или решений, для которых практически не требуется никакой осознанности. Примерно треть жизни мы проводим во сне. Ничто из сказанного не означает, что самосознание не является важным или невероятно обогащающим элементом. Но суть не в этом. Суть в том, что мы используем эту богатую ментальную жизнь для того, чтобы отрицать ценность наших собственных тел и переживания других живых существ. И правда здесь не на нашей стороне.
Вполне вероятно, что подобного рода осознанное мышление играет одну из важнейших ролей в центральной нервной системе животных. В результате исследования мозга насекомых Рэндольф Менцель приходит к выводу, что ни один мозг не является «простым по своей структуре». Он отмечает, что у медоносной пчелы, по последним подсчетам, имеется девятьсот шестьдесят тысяч нейронов. Объедините это в коллективный разум примерно в пятьдесят тысяч особей – и вы получите мощный коллективный мозг в сорок восемь миллиардов нейронов. Довольно много для жужжащих умников. В следующий раз, когда вы пойдете на прогулку по залитому солнцем лесу, подумайте о том, что в головах у маленьких муравьев у вас под ногами находится примерно двести пятьдесят тысяч нейронов. А затем вспомните, что в среднем в одной колонии живет более трехсот миллионов особей.
Безусловно, удивительно, что у домашней свиньи примерно столько же нейронов, сколько и у нашей собаки. Бесспорно также, что столь же много нейронов у больших млекопитающих – львов, медведей и жирафов. И если взглянуть на приматов, например шимпанзе, орангутанов и горилл, у которых это число резко возрастает, становится понятно наше место во всей остальной природе. У нас вдвое больше нейронов, чем у нашего ближайшего родственника – гориллы. Но при этом слон превосходит всех нас.
Интересно также отдельно рассмотреть количество нейронов в переднем мозге, оно, по-видимому, является самым высоким у экспрессивных социальных животных. Если взглянуть на цифры, то рейтинг возглавляют собаки, наряду с такими животными, как попугаи, лошади и вороны. Величественный слон теперь находится ниже человекообразных обезьян. А киты выплывают вперед. Неужели это возможно, что в черно-белом теле гринды, умелого группового охотника, скрывается больше нейронов, чем у нас? И о чем же на самом деле говорят эти цифры? У морской губки нет нейронов, нет мозга или нервной системы. Справедливо будет сказать, что это снижает многообразие ее поведения. С точки зрения удовлетворения жизненных потребностей наши взаимоотношения будут сильно отличаться от тех, что вступают в действие, когда мы реагируем друг на друга. Но в то же время губки – это поразительные создания. Их похожие на растения тела могут послужить убежищем тысячам других животных. Некоторые проводят в сумерках морского дна до двух сотен лет, безразличные к философии жизни и при этом неизменные. Эти животные населяют Землю уже около миллиарда лет. У них мало врагов-хищников. Умеющие пережить загрязнение и потрясения, они являют собой образец устойчивости. И кто мы такие, чтобы заявлять, что их ценность лишь в том, чтобы соскребать грязь с наших спин?
Недавно теплым солнечным полднем я сидела на станции в ожидании поезда и наблюдала за муравьем, который тащил в свой муравейник безжизненное тело мухи через большой участок с камнями. Почти тридцать минут крохотное создание пыталось проложить свой путь с учетом этой тяжелой ноши – примерно как если бы мы тащили на себе тело афалины через огромные валуны. Я наблюдала, как он пробирался через череду препятствий. Столкнувшись с очередным из них, он прятал муху, искал обходной путь, а затем возвращался за мухой и продолжал свое движение. И в результате невероятных усилий он добрался до муравейника. Стоит ли спорить о том, был ли это инстинкт или более динамичный интеллект? Есть нечто ошеломляющее в существе, которое меньше самого крохотного ногтя на пальчике моего ребенка, но которое при этом так впечатляюще решает проблемы с насыпанной человеком кучей щебня на захолустной железнодорожной станции.
Вокруг нас повсюду есть доказательства, что интеллект и осознанность являются нормальной частью жизни. Будь то инстинкт или нечто другое, все вокруг нас демонстрирует не поддающийся количественной оценке уровень сложности и мастерства. Почему мы не можем ценить все это более высоко? Сью Сэведж-Рамбо использовала простые навыки работы на клавиатуре в Йеркской лаборатории, чтобы шимпанзе смогли продемонстрировать, что они обладают зачатками индивидуальности. Ученый из Кембриджского университета Ники Клейтон успешно научил кустарниковых соек запоминать, какая еда по прошествии пяти дней становилась неприятной на вкус. Это дает возможность предположить, что даже у животных без языка может присутствовать подобие эпизодической памяти.
Когда эксперт по попугаям Ирэн Пеппербер начинала свою работу по изучению когнитивных способностей птиц, это считалось «безумной нишей». Сейчас, говорит она, существует множество исследований о процессе познания у птиц, практически невозможно оставаться в курсе их всех. Когда работа только начиналась, контроль за изучением интеллекта других животных был достаточно жестким. Подозрение в инсценировке умного Ганса – удивительной лошади, которая на самом деле реагировала на неосознанные подсказки исследователей – затрудняло сбор данных. Даже сегодня на исследование интеллекта у животных выделяется намного меньше средств, потому что, как говорит Пепперберг, «у всего этого нет очевидного применения». Но, потратив на исследования всю свою жизнь, Пепперберг абсолютно уверена в том, что попугаи умеют проводить визуальные поиски и у них есть образное мышление.
Она проводила тест с подносом, где лежали прикрытые баночками разноцветные помпоны. Поменяв баночки местами, она просила своих попугаев найти определенный цвет. В среднем люди выбирают правильный вариант примерно в шестидесяти процентах случаев. Ее попугай смог достичь пятидесяти процентов, а если баночки не менялись местами, то он выбирал правильно в ста процентах случаев. Но попугаи не являются маленькими пернатыми людьми. Как и мы, они живут долго и строят свое общество на основе социальной иерархии. Но они видят мир в ультрафиолетовом свете. Они создают одну пару на всю жизнь, поют друг другу особые песни в период спаривания. Во все прочее время они живут большими стаями. Если наличие разума настолько ценно, как мы должны отнестись к тому факту, что поставили под угрозу вымирания пятьдесят процентов всех видов попугаев, а примерно четверть из них практически истребили? Грубо говоря, если мы обладаем внутренней ценностью на основании того, что у нас есть интеллект, то все это, конечно же, верно и для попугаев.
В 2009 году топовый европейский институт сельскохозяйственных исследований опубликовал вывод, что «высокая степень сознания имеет место» среди других животных. За этим в 2012 году последовала Кембриджская декларация о сознании, которую подписали десятки ведущих ученых, тем самым подтверждая, что «животные понимают и осознают, в том числе птицы, млекопитающие и осьминоги». Более того, утверждают авторы, обращаться с ними следует соответственно. Есть ли у них личное мнение, подобное тому, каким нас наградило наше социальное сознание? Насколько оно должно иметь значение?
Наша индивидуальность позволяет нам верить в самовыражение, свободу желаний, право на образование и свободу. Эти представления об обычных потребностях и благополучии отдельных людей одновременно глубоко продуманы и разумны. Но они не являются доказательством отсутствия разумов, чувств или внутренней ценности у других животных. И также они не являются доказательством нашего эволюционного превосходства. Как сказал мне один из изобретателей
Это имеет огромное значение, когда мы решаем задачи, связанные с крупномасштабными потерями биологического разнообразия в результате произведенного нами отбора. Когда мы отрицаем чувства, интеллект или потребности тех, кто нас окружает, мы не оставляем обладателям этих качеств ничего иного, кроме как подвергнуться эксплуатации или исчезнуть. Во время проведения глобальной переписи биомассы, проведенной в 2018 году Йиноном Бар-Оном и другими исследователями, выяснилось, что использование людьми морских млекопитающих привело к пятикратному сокращению их количества с того времени, как появился современный человек. Также обнаружилось, что общий вес и количество диких млекопитающих снизились примерно в семь раз. Вместо этого примерно семьдесят процентов млекопитающих на планете составляют животные, которых мы едим. Какая самая распространенная в мире птица? Домашняя курица.
Знакомьтесь: алгиники
Проблема XXI века в том, что современные общества все еще ведут себя так, как будто старые мифы о человеческой уникальности говорят нам правду о естественном состоянии природы. В нашу технически продвинутую и одержимую наукой эру мы все еще основываем свои правовые системы на мечтах об ангелах. Это должно касаться каждого, кто руководствуется здравым смыслом. Чтобы ориентироваться в социальном мире такого животного, как мы, мы отрицаем интеллект или ценность тех, кто представляет для нас угрозу или стоит у нас на пути. Жестокая ирония в том, что в результате мы можем отрицать интеллект своего собственного организма. Если столь высоко ценимое нами самосознание началось с образов тела, помогавших ему в движении, то по иронии природы самое осознающее себя животное не хочет жить с организмом, ради познания которого оно эволюционировало. Мы рассматриваем наше тело сквозь некую призму представлений об индивидуальности, где это животное можно убить ради разума.
Сегодня какая-то часть нас все еще сопротивляется мысли, что в чувствующем, физическом состоянии без выраженного субъективного опыта есть нечто ценное. Это ощущается так сильно, будто субъективность – это нечто абстрактное, своего рода дух. Будто рядом с богатым осознанным переживанием есть переключатель «ВКЛ./ВЫКЛ.», либо «я есть», либо огромная, лишенная чувств пустота. Считать, что наша осознанная ментальная жизнь тесно связана с нашими животными организмами – значит противоречить нашим интуитивным представлениям. Частично мы обязаны этим странным свойствам собственному самоанализу. Многим из нас было бы сложно представить нежность или сострадание без какой-либо степени самосознания. Отчасти это также связано с относительной свободой, какую, как нам представляется, имеет наш разум по сравнению с телом.
Мысли рабыни Харриет Джейкобс[52], жившей в Северной Каролине в XIX веке, были по-прежнему свободны. Даже сегодня во многих странах, например Пакистане или Иране, можно арестовать молодых мужчин-геев, но только их тела, а не их воспоминания о плоти друг друга. Для новозеландца Ника Чисхольма, пережившего в двадцать семь лет несчастный случай, было настоящей пыткой жить полноценной умственной жизнью внутри обездвиженного тела. «Временами это было невероятно одинокое существование. Удивительно, как много времени у меня появилось с момента несчастного случая, чтобы подумать о разных вещах. Есть куча мыслей, которые я даже не пытаюсь выразить». Все мы чувствуем, что мы – нечто большее, чем могут увидеть другие люди. И те, кого презирают или не понимают, должны чувствовать это еще острее. На более привычном уровне мы все проходим через чувство разобщения, когда нас поражает болезнь или вирус. Или когда наши тела начинают стареть, появляются бородавки и неровности кожи, мышцы ослабевают и обвисают, а сила, которой мы когда-то обладали, снижается, но при этом мы по-прежнему чувствуем себя столь же бодрыми, как и двадцатилетние. Всем нам в той или иной степени может казаться жестоким то, что мы привязаны к органическому предмету. Считая тело тюрьмой, мы жаждем сломать замки и освободить независимую, летающую по ночам сущность внутри нас. Несмотря на это, мы знаем, что испытываем нечто приятное и чувственное и без усиленной работы собственного «я». Весьма насыщенное субъективное переживание может появиться за счет одних лишь мысленных образов или даже невидимого сплетения ароматов.
К концу XX века одной из самых популярных стала фантазия о перепрофилировании человеческого тела с помощью технологий для полного раскрытия человеческого потенциала. Институт Лесэй-Фэйр в Швейцарии объясняет это «заботой трансгуманистов и либертарианцев о достижении технологического прогресса, контролировании природы, расширении власти отдельных личностей над природой». Эта точка зрения вращается вокруг интеллектуальных способностей людей, намерения усовершенствовать работу человеческого тела и противостоять смерти. Но эти современные гуманисты хотят сохранить не наши тела, а наши умы. Они мечтают максимизировать возможности ума и продлить жизнь тела до того момента, когда ум можно будет спасти. Эти новые формы гуманизма представляют собой лишь светские теологии спасения. Подобно всем молодым религиям, они начинают свой путь, будучи экспериментальными, радикальными и второстепенными. Но так же, как и в случае с более древними верованиями, наши животные тела являются врагами освобождения.
В 1957 году брат Олдоса Хаксли, эволюционный биолог Джулиан Хаксли, придумал название для зарождающегося движения. «Человеческий род может, если пожелает, превзойти себя, – писал он, – и для этой веры нам нужно новое название. Возможно, подойдет трансгуманизм: человек остается человеком, но выходит за пределы себя, реализуя новые возможности своей человеческой природы на ее же благо». Современные верующие по-прежнему придерживаются этой точки зрения. Австралийский специалист по этике Джулиан Савулеску писал, что биологическое улучшение – это «игра в человека», а не игра в Бога. «Я хочу быть таким человеком, который живет дольше и лучше, а не меньше и хуже». И он не одинок в своих мыслях. Джеймс Мартин – компьютерщик, которого иногда называют «ботаником», предсказавшим появление интернета. Он также был футурологом, верящим, что мы «способны сделать мир намного лучше». Он считал, что мы должны изменить себя, чтобы стать «лучшим существом по сравнению с тем, кто мы есть сегодня». Философ Мэри Миджли однажды назвала этот тип мышления «алгиния» в честь средневекового алхимического понятия. Подобные алгиники мечтают превратить простой человеческий металл в некое «невообразимое золото».
Футуролог доктор Ян Пирсон отметил, что «в девяносто пять никто не хочет жить вечно», но если бы можно было жить вечно в теле двадцативосьмилетнего, многие бы стремились к этому. Однако вопрос о том, к чему может привести достижение совершеннолетия в обход детства, никак не рассматривается. Также мало внимания уделяется и наличию у социальных млекопитающих менопаузы, например у слонов и людей, чьи пожилые особи играют важную роль в передаче знаний молодым. Уделяя повышенное внимание репродуктивной стадии человеческой жизни, мы игнорируем преимущество отключения репродуктивной функции, позволяющее животному принять на себя новую роль, свободную от суеты сексуальности.
Философ Ник Бостром признает, что с аргументами в пользу совершенствования тесно связана идея эффективности. На своем сайте он пишет об «ограничениях существования в режиме человека» как о «настолько широко распространенных и привычных, что мы часто их не замечаем». Частично эта мысль об эффективности берет свое начало в механических и компьютерных метафорах о человеческом интеллекте. Книга Памелы МакКордак «Думающие машины» – первая история об искусственном интеллекте, написанная в 1970 году, когда эта идея только зарождалась. МакКордак считает, что мы тысячелетиями приписывали нашим изобретениям разум и свободу воли. Она указывает на распространенное до христианства идолопоклонничество, а также возведение в культ предметов – будь то тотемные столбы или магические мечи. Такой перенос разума называется антропопатизмом, или персонификацией. С его помощью мы видим дух в любом созданном человеком объекте. Но существует два способа получения думающих предметов – поклонение и хитрость. Искусственный интеллект (ИИ) можно рассматривать одновременно как интеллектуальный квест и поиск спасения, смесь строгости и сказочной фантазии с щепоткой циничного предпринимательства. Основные принципы ИИ на самом деле были заложены в XIX веке в попытках построить системы мышления. Сегодняшняя одержимость ИИ в конечном счете является ответвлением от гуманизма и споров о том, что такое личность и как мы можем улучшить себя. Когда он восторжествует, мы сможем отказаться от биологического акта творения, мороки с женщинами и матками и стать создателями сами себе.
МакКордак рассказывает историю Парацельса и его гомункула. «Если на сорок дней закрыть в герметичном стеклянном сосуде сперму, закопанную в лошадиный навоз и должным образом намагниченную, она оживет и начнет двигаться. После этого она обретает форму и сходство с человеческим существом, но прозрачным и нематериальным. Затем это существо вскармливается человеческой кровью, пока не достигнет сорока недель, и тогда оно выживет». Это существо не только выживет, но и будет обладать интеллектом, и Парацельс предлагает подробные инструкции, как его следует воспитывать. Более того, он злорадствует: «Мы станем как боги. Мы повторим величайшее божественное чудо – сотворение человека».
Одним из нескольких выдающихся технологов, выразивших опасения из-за высокого ИИ, который может появиться в нашем веке и представлять реальную угрозу человеческим жизням, был американский предприниматель Илон Маск. В 2014 году он сравнил перспективу появления интеллекта у машины с «призыванием дьявола». Но нам стоит переживать не столько из-за возможности, что нечто вроде живого интеллекта вот-вот появится из силикона и проводов, сколько из-за образа мышления тех, кто в первую очередь изобретает подобные технологии. Летом 2019 года Маск отчитался, что его компания
От метаморфического дара заглядывать внутрь сознания нам досталась философия, которая поощряет нас создавать свой собственный разум. В то же время сейчас мы привыкли считать, что наше будущее связано с компьютерами, которые мы когда-то изобрели как развлечение. А теперь рассматриваем их как возможную угрозу нашему статусу. Подобно уроборосу[53], логика кусает собственный хвост. Чтобы спастись от превосходящего нас интеллекта, который, как мы боимся, будет обращаться с нами так же, как мы обращаемся со всеми прочими животными, нам говорят, что мы должны сами стать машинами. Но это стремление улучшить себя грозит сокращением тех эмоций, которые приносят нам удовольствие в жизни. Поэтому мы можем неосознанно убрать важные части нашего социального поведения, которые остаются нашей самой большой надеждой на какое-то подобие добродетели. И если мы не проникаем в сознание других животных, то это не потому, что его нет или мы не можем это сделать. Это потому, что мы не хотим. А теперь нам говорят, что все должны уступить место величайшему изобретению человечества – искусственному интеллекту. И это более опасное заблуждение, чем все, что было придумано церковью. В этом культе свободы мало говорится о последствиях для примерно восьми миллионов видов, которые живут рядом с нами. А также мало что говорится о том, как исчезнет тот разум, который заключен в плоти и костях, перьях и клыках.
Последний рубеж
Для тех, кто верит, что именно наше субъективное сознание спасает нас от ничтожной жизни остальных видов на нашей планете, технологии, которые могут имитировать это, кажутся великим спасением. Если у человека в мозге имеются сенсорные отпечатки, их можно воссоздать или даже загрузить. Подобные нам личности могут стать последним рубежом технологического мастерства. Создание человека стало конечной целью в долгом исследовании того, как из биологической материи возникает мысль. Но оно слилось с идущим параллельно исследованием, как можно спасти от смерти думающих существ. Те, кто с этим связаны, ищут происходящие в мозге события, потому что они, похоже, предлагают более многообещающий способ жизни без наших тел.
С одной стороны, люди – это тела, которые научились познавать сами себя. Льюис Уолперт предположил, что контроль движения послужил предшественником интеллекта. Первое «я» могло быть не более чем простым образом тела, которое помогало ориентироваться в этом мире. Другие мысленные образы, возможно, помогали отличать друга от врага, еду от хищника. Частично такое распознавание могло происходить по запаху и вкусу. Но чаще всего важны были визуальные подсказки. Как напоминает нам Антонио Дамасио, разум, который у нас есть, базируется на «телесных ощущениях, первичных и модифицированных», и, как и у всех организмов, его функция заключается в «успешном регулировании жизни». Но когда люди поверили, что они являются личностью с точки зрения основных современных культур, они перестали думать, что их тело имеет какое-то огромное значение. Стесняющее тело, с его капризамии и жирными складками, вырезается из кадра. По словам философа Дерека Парфита, «тело ниже шеи не является важнейшей нашей частью».
И легко понять почему. Когда мы концентрируемся, наши собственные мысли настолько поглощают нас, что мы можем моментально забыть, что у нас есть тело. А затем что-то возвращает нас обратно. Муки голода. Какой-то шум. И эта обширная парящая мысленная проекция нисходит обратно в тело и в полное осознание себя и комнаты. Это одновременно и завораживающе, и немного странно. Наша интуиция подсказывает, что мы – это не только существо из мышц и костей, которое смотрит из зеркала. Мы имеем сознание в наших головах. Таким образом, нам не нужно верить в дуализм, чтобы попасть под его влияние. Мы попали в ловушку ощущения личного опыта.
Во второй половине XVII века английский философ Джон Локк разработал мысленный эксперимент, чтобы пролить свет на нечто пугающее в человеческой личности. В его эксперименте есть принц, чья душа после смерти попадает в сапожника; то есть однажды утром принц открывает глаза и смотрит на мир глазами другого человека. Суть здесь в том, что большинство из нас интуитивно чувствует, что сапожник стал принцем. И это, похоже, доказывает, что мы – это скорее наш разум, чем наше тело. Наш ментальный опыт – это некое создание спектральной красоты и целостности, которое может счастливо существовать как в куске искусственного силикона, так и в мифическом крылатом грифоне. Подобно содержимому чемодана, то, чем мы являемся, можно вынуть и сложить куда-то еще. Следовательно, если личность ментальна, будь то душа, вещь мыслящая[54] или отрывок компьютерного кода, то при определенных обстоятельствах личностью может быть все что угодно. Мысленный эксперимент Локка – это насмешка над нашей естественной склонностью верить, что у живых субстанций есть скрытая сущность. На эту тему есть работа, созданная в 1980-х годах йельским психологом Фрэнком Кейлом. Он изучал, как маленькие дети понимают природные категории. Когда их спрашивали: если дикобраз однажды проснется кактусом, он останется колючим животным или теперь он – колючее растение, дети чаще всего придерживались мнения, что кактус все еще остается дикобразом. Но это не работало с неодушевленными предметами, например с машиной или столом. Если бы машина проснулась кактусом, она бы больше не была машиной. Эксперименты Кейла показали, что детям свойственно мыслить категориями сущностей.
Как и мы, Локк знал, что люди – это чудесным образом самоорганизующиеся формы, и лежащая в их основе биология сохраняется в течение всей жизни и до самой смерти, которая приведет к разрушению и необратимому изменению. Но Локк вырос в религиозной культуре, где серьезные размышления на тему воскрешения были обычной частью теологической дискуссии. Части тел святых были разбросаны по всей Европе, их разносили по разным церквям, воровали, продавали. Каким же образом эти части тел могли собраться воедино во время воскрешения, когда наступит конец света? Чтобы ответить на этот вопрос, Локк задумался о возможности разума переключаться между богатыми, практически неисчерпаемыми воспоминаниями прошлого и переживанием настоящего. Он пришел к убеждению, что эта способность путешествовать во времени составляет уникальную черту личности.
Поделиться книгой: