Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Это казалось особенно привлекательным для тех, кто следовал идеям гуманистов, зачастую глубоко сострадательным, чтобы поставить интересы людей в центр суждения. Согласно светскому гуманизму, некоторые животные, возможно, разумны и даже в какой-то мере осознанны, но у них нет ни чувства самости, ни знания того, что хорошо, а что плохо. У них нет эмоционального сознания. Таким переживаниям, как удовольствие, придавалась внутренняя ценность, чтобы мы могли указать на обязанности, которые из него проистекали. На практике все это лишь вычленяло присущие человеку качества, чтобы затем использовать их как аргумент, почему у нас есть обязанности лишь по отношению к людям. Это был ловкий трюк. Гуманисты воздвигли нам памятник и спрятали инструменты, которыми он создавался.

В то время как просвещенный гуманизм во многом выступал за науку как настоящее выражение человеческой мощи, наука в своей погоне за мелочами отказывалась следовать намеченной линии. Научные данные продолжали говорить, что человека в таком понимании не существует. Характерные черты и внешний вид, отличающие животных, появились в процессе эволюции. Они не являются ни шкалой, ни конечной точкой. Большинство из высоко ценимых нами возможностей развивалось постепенно и по крайней мере частично присутствовало в наших предках, которых мы сегодня не наделили бы никаким особым статусом.

Иэн Таттерсаль, опытный таксономист[26] и почетный куратор Американского музея естественной истории, прекрасно осознает, что «биология не допускает четких границ». Однако история доказала, что многие из нас «неохотно признают разнообразие». Более вероятно, что биологическая структура может появиться до того, как в дело вступит поведение.

Взять, к примеру, язык. Среди гуманистов язык часто рассматривался как один из аспектов уникальной сущности, которая делает нас больше чем животными. Но по поводу происхождения языка существует масса разногласий. Некоторые из них сводятся к тому, как мы определяем язык. Один из специалистов-лингвистов, Дерек Бикертон, считает, что «настоящий язык» появился только у Homo sapiens, и это было «катастрофическим событием». Тим Кроу утверждает, что это было видообразующим событием, а Ричард Кляйн – что язык мог появиться еще позже. Но американский лингвист Рэй Джекендофф входит в группу ученых, которые верят, что язык развивался постепенно, начиная примерно с двух миллионов лет назад, когда появилась ветвь эволюции Homo.

Долгое время также предполагалось, что другие виды гомининов[27], например неандертальцы, вымерли потому, что у них не было таких навыков, как человеческий язык. Но в 1983 году в останках неандертальца была обнаружена подъязычная кость. Подъязычная кость – это небольшая забавная деталь нашей анатомии в форме подковы, которая, как считалось, была необходимым условием для сложной речи. Некоторые полагали, что эта кость была нужна скорее для пения, чем для разговоров. Но другие верили доказательствам, указывавшим на речь. Если владение языками – это то, что оправдывает наш особый статус, то сейчас мы должны как минимум признать, что оно было присуще не только Homo sapiens, но и всем гомининам. Это обескураживает намного сильнее, потому что может привести к выводу, что эволюция языка восходит к общему предку. Недавно проведенный анализ образцов зубов показывает, что эти два вида разделились как минимум восемьсот тысяч лет назад. Но обмен генами между двумя видами продолжался, и это затуманивает нам всю картину, если мы надеемся найти чистый источник нашей исключительности. Если бы нам пришлось переместиться назад во времени, чтобы понаблюдать, как наши первые предки болтают друг с другом, сидя вокруг костра, мы бы, возможно, увидели горстку волосатых животных с крутыми лбами.

И, вероятно, там было бы больше человекоподобных животных, чем хотели бы признать историки. В 2019 году африканский антрополог Йоханнес Хайле-Селассие обнаружил полностью сохранный череп гоминина в местечке Милле в Эфиопии. Находка вызывала разочарование, потому что до этого момента считалось, что современные люди произошли напрямую от анамского австралопитека (лат. Australopithecus anamensis), а затем от афарского австралопитека (лат. Australopithecus afarensis). Однако этот образец показал, что, скорее всего, эти два наделенных интеллектом прямоходящих примата пересекались друг с другом, будучи разными видами. Похоже, что человеческая эволюция не прямолинейна, а состоит из множества ветвей. Хайле-Селассие и другие считают это доказательством того, что наши предки развивались под влиянием более общих эволюционных тенденций и адаптировались к климатическим изменениям и нехватке продовольствия. В том же году команда Рассела Чиочона успешно определила возраст скелетных останков Homo erectus[28] в Нгандонге на Яве: около 108–117 тыс. лет. Похоже, что человеческий предок, который когда-то считался прямым прародителем, тоже пересекался с нашим видом.

Пока что никто не знает всей истории, но идея переворотов смягчает реальность, которая кажется нам странной и тревожной. Если язык, как утверждают некоторые историки вроде Роберта Беднарика, постепенно эволюционировал в течение эпохи плейстоцена, когда же мы внезапно перешли ту непреодолимую грань, которая отделяет нас от других животных? Большая часть того, что мы можем увидеть в палеонтологической летописи, указывает на медленные стадии развития всего, что мы в себе ценим. Сомнительный яшмовый камень – небольшой кусок породы, похожий на человеческое лицо. Он интересен тем, что его нашли рядом с костями африканского австралопитека (лат. Australopithecus africanus) в пещере в Южной Африке. Находка не является свидетельством существования искусства, и мы не можем доказать, что живое существо того периода осознанно им владело. Но как еще камень мог туда попасть? Нигде в окрестностях этого региона нет яшмы. Что если это существо, не относящееся к ветви приматов Homo, его приметило и этот предмет что-то значил для него, был для него сокровищем?

Этому кусочку яшмы миллионы лет. Но похоже, что уже примерно восемьсот тысяч лет назад гоминины стали разборчивы и отличали обычные предметы от необычных, например кристаллов. Примерно к этому же времени относят признаки, указывающие на вероятно символическое использование пигмента. Еще один притягательный, но неопределенный предмет – фигурка из Тан-Тана, которой примерно пятьсот тысяч лет. Визуально она кажется очень неоднозначной. Это полуобветренный кусочек камня, похожий на фигуру женщины. Его форма естественна, но исследовавшие его люди уверены: есть доказательства, что бороздки, придающие камню сходство с человеком, были увеличены искусственно.

Наименее противоречивое из подобных ранних свидетельств более активного сознания – создание чаш по всему миру в эпоху раннего палеолита. Это углубления в скалистой поверхности, как будто в них ставилась небольшая чаша. Они созданы намеренно с помощью ударов твердым предметом. Некоторым экземплярам в пустыне Калахари более 400 000 лет. Какие-то из них, возможно, еще старше. Они широко признаны специалистами по каменному искусству как одна из первых попыток самовыражения живых существ через символы. Часто рядом находятся сотни таких же, что похоже на крупный план поверхности клубники.

Для того чтобы сделать одну такую чашу, возможно, потребовались тысячи ударов по твердой скале. На выдалбливание камня необходимы время и энергия. Так зачем же это делалось?

Искусствовед Эллен Диссанайк считает, что подобные ритуальные отметки стимулировали выработку в мозге опиоидов, создающих у небольших групп людей чувство доверия и безопасности. Был ли звук ударов похож на раскаты грома или на скачущий табун? Подпевали ли наши предки в такт этому ритму? Никто не знает. Но эти существа, должно быть, были не только сильными хищниками; они были также и добычей. Хотя они не являлись современными людьми, их склад ума, каким бы он ни был, обладал достаточной гибкостью, чтобы создать ритуал.

Подобные проблески сложной истины имеют значение. Они важны потому, что демонстрируют нам, что мы являемся частью постепенного метаморфического развития жизни. Поиск революций или природных черт, которые свойственны исключительно Homo sapiens, несомненно, представляет интерес. Но он также является принуждением для тех, кому необходимо найти объяснение дарвинизму. Поэтапный подход делает мораль менее безусловной, ослабляет уверенную основу нашего исключительного нравственного статуса. То, что следующие за Дарвином поколения так усердно охотились за сигнальными метками, лишь указывает на более глубокую психологическую подоплеку этого поиска.

Ничто из этого не означает, что мы не должны соответствовать особым возможностям людей, каковыми мы являемся сегодня. Каким бы путем мы ни эволюционировали, человеческие создания удивительны, и мы должны соответствовать определенным требованиям. Но почему то же самое не распространяется на прочие виды? Как часто мы игнорируем культуру или язык других, столь разнообразных видов, как, например, кустарниковые сойки или афалины? Работы эволюционных биологов, в частности Эндрю Уитена, показали, до какой степени другие животные используют социальное обучение для уменьшения пищевого стресса. Шимпанзе, которые, как известно, используют более тридцати видов инструментов, применяют в качестве инструментов природные материалы, позволяющие им разбивать предметы, когда в засушливый сезон их фруктовое меню истощается. Орангутаны пользуются методом наглядного обучения между мамами и детьми, чтобы показать важные для выживания инструменты, например использование веток для добывания термитов. Шимпанзе ловят термитов точно так же, и есть свидетельства, что они жертвовали инструменты менее способным молодым особям внутри своей группы – себе в убыток.

Стоит помнить об этом, когда более шестидесяти процентов приматов находятся под угрозой исчезновения, в основном из-за нашего поведения. С 1960-х годов популяции шимпанзе сократились вдвое. В конце концов, мы мало что делаем, чтобы остановить эти потери, потому что мы уверены в существовании непреодолимого барьера между нами и ними. Их смерти – всего лишь погасшая свеча. Мы забываем, что так мы относимся не только к приматам, но и к нашим недавним предкам, которым мы обязаны своей жизнью.

О жизни морального хищника

Сотни лет отрицания того факта, что мы – животные, привели нас к противоречиям и запутанности. Но при этом усилия по выявлению той тонкой черты часто вели к решительному отрицанию того, что мы можем найти смысл нашей жизни с точки зрения биологии. Когда энтомолог Э. О. Уилсон предположил, что интеллектуальные области можно объединить в нечто под названием «социобиология», чтобы начать должным образом изучать человеческую природу, плевки интеллектуальной общественности на страницах серьезных изданий привели к ожесточенным спорам. Студенты проводили демонстрации против профессоров. Люди, которые поддерживали идею биологического изучения человеческой природы, подвергались агрессивным насмешкам. Во время одной из лекций в конце 1970-х годов антирасистская группа вылила на голову Уилсона кувшин воды.

Частично эту истерию можно объяснить близостью данных предположений к ужасам Второй мировой войны. Для оправдания расистских фантазий наука не только была искажена в угоду фашистской идеологии, но также немалая часть генетики процветала в условиях удручающей вседозволенности исследований, проводимых в нацистской Германии. Все попытки объяснить или охарактеризовать людей через их биологию попадали в область ужасных воспоминаний. Люди стали бояться классификации человеческой жизни на основе биологии.

Но значительная часть современного мира все еще держится на иерархических мифах того или иного типа. Большинство религиозных обществ рассматривают жизнь как цепь бытия с Богом во главе и мужчинами, следующими сразу за ангелами. Мы никогда не станем свободны от этой лестницы жизни. Светский гуманизм обещал освободить нас от заблуждений веры. Но гуманизм стер Бога и возвел самоактуализированную личность на собственноручно созданные небеса. В 1930-х годах эмигрировавший из Германии невролог Курт Гольдштейн в своей книге «Организм» утверждал, что животными движет потребность реализовать свой потенциал. Психологи-гуманисты, такие как Абрахам Маслоу, представили это в виде пирамиды, где люди поднимаются от удовлетворения базовых животных потребностей к окончательному достижению своих полных когнитивных возможностей.

Иерархическое мышление подобного рода должно было остаться в прошлом вместе с Дарвином. Но тем не менее оно сохранилось. Мы в значительной степени игнорировали написанную Дарвином самому себе пометку не использовать в дискуссиях слова «высший» или «низший». Это особенно верно для мыслительных процессов, которые мы привычно относим к «высшему порядку» или «низшему порядку». Многие из нас сейчас полагают, что лишь один вид мышления по-настоящему ценен. Или, что еще более радикально, будто существует лишь один вид мышления и только люди на него способны. Это не только неверно, это обедняет весь живой мир.

Каждый день мы получаем все больше свидетельств очевидных признаков наличия чувств и намерений в жизнях других существ. То, что другие животные думают или ведут себя не так, как мы, или обладают не теми же потребностями, важно лишь до определенного момента. Мы видим, что животные вносят свой вклад в общее развитие ныне существующей среды обитания на нашей планете и что у них насыщенная, сложная жизнь, включающая в себя чувства и ментальный контроль. Сюда входят даже насекомые. В исследовании, опубликованном в 2016 году в журнале Американской академии наук (PNAS), Эндрю Бэррон использовал снимки мозга животных, например медоносных пчел, чтобы показать, что средний мозг задействован в памяти и восприятии поведенческих реакций. Обычно на это возражают, что человеческое сознание все же более сложное и, следовательно, более ценное. Но ранжирование биологических черт едва ли в наших интересах. Возможно, человечество питает слабость к иерархиям, но они редко когда помогают нам. Даже беглого взгляда на историю достаточно, чтобы стало ясно: хотя люди всегда склонялись к идее, что человек – существо особенное, они не всегда сходились во мнении, кого же именно считать человеком.

Сегодня принято считать, что человеческий мозг – самый сложный объект во Вселенной. Этой часто повторяемой фразой мы обязаны Джеймсу Д. Уотсону, величайшему биологу XX века, одному из первооткрывателей ДНК. И для Уилсона, и для Уотсона люди являются животными, что можно понять, если уделить должное внимание тому факту, что мы – биологические существа. Но если Уилсон надеялся, что признание биологической сущности человека просветит нас, то Уотсон верил, что это поможет нам улучшиться, если мы того захотим. Уотсон полагает, что наука, особенно генетика, может создать лучший мир, состоящий из более здоровых, умных, красивых людей. В конце XX века он говорил, что родители должны иметь возможность использовать технологии. Он пригрозил судебным разбирательством газете Telegraph за неверное цитирование его высказывания о том, что женщина должна иметь возможность сделать аборт, если считает, что жизнь ее ребенка будет разрушена из-за гомосексуальности[29]. Но в документальном фильме о ДНК канала Channel 4 он рассуждал о преимуществах отбора «наименее способных десяти процентов, кому по-настоящему сложно даже в начальной школе». Люди, говорил он, уверены, что в этих низких показателях виновата бедность, но «возможно, это не так. Поэтому я предпочел бы избавиться от этого (фактора), чтобы помочь»[30].

При всем этом важно знать, что Уотсон был одним из тех, кто подписал третий гуманистический манифест, опубликованный в 2003 году. Первый манифест был опубликован в 1933 году. В то время движение называлось «религиозный гуманизм», чтобы подчеркнуть, что люди сами являются творцами своей жизни. Религиозный гуманизм стремился к «полной реализации человеческой личности». Учреждения существовали для «улучшения человеческой жизни». Все тридцать четыре подписавших его были выдающимися людьми.

Вторая мировая война сильно подорвала уверенное заявление о естественном превосходстве человечества, но в 1970 году появился второй манифест. Слово «религиозный» было опущено. В нем признавалось грубое злоупотребление промышленными технологиями, которое привело к созданию концентрационных лагерей, но тем не менее отмечалось, что это было время «зарождения новой эры, готовой к выходу в космос и, возможно, к освоению иных планет». Технологии могут «контролировать окружающую среду… открывать простор для новых возможностей». И опять целью был рост «каждой отдельно взятой личности», за счет чего мы могли придать «смысл и значение человеческой жизни».

Ошибка гуманистического движения была в отказе отпустить основополагающую мечту о человеческом превосходстве. Чтобы держаться за иерархическое видение мира, гуманистам нужно было нечто, присущее с рождения, нечто нерелигиозное, но настолько же исключительное. Однако пытаясь сделать человека особенным с помощью разумного самоанализа, они обнаружили лишь то, как человеческое животное относится к себе и другим. На самом деле есть лишь один этап нашей жизни, который разительно отличается у человека и у других животных. И так, медленно и урывками, гуманистическая мысль создала мир, в котором эта стадия – фаза общественного сознания, дающая нам идею личности, – имеет первостепенное значение. Для тех, кто по-прежнему мечтал о собственной версии рая, личность внутри нас стала новым вариантом души. Но, сделав это, они привели гуманизм к некоторым запутанным проблемам. А как же быть с теми людьми, у которых нет личности?

Большинство тех вещей, которые мы считаем уникальными свойствами нашей психики, отсутствует у младенцев, у тех, кто пребывает в коме, и у всех тех, кто, как мы сейчас думаем, заслуживает соответствующего ухода и обращения. Отсутствуют они и у некоторых людей с тяжелой степенью инвалидности. С одной стороны, если мы примем, что мы – животные, все станет немного проще. Когда мы признаем, что у людей есть жизненный цикл, мы сможем лучше понять наше побуждение заботиться о тяжелобольных или то, что должно лежать в основе наших действий по отношению к эмбрионам. Различные стадии этого цикла предъявляют к нам отдельные требования. Только когда мы выделяем черты, мы теряем из виду истину о том, что, будучи животными, мы динамичны и разнообразны в своих формах.

Если мы принимаем тот факт, что люди являются животными, и не прибегаем к заявлениям о превосходстве, мы можем признать тех из нас, на кого повлияли генетическое наследие или мутация, – от сросшихся близнецов до людей с синдромом Ангельмана[31].

Инвалидность или старение рассматриваются не как угрожающие отклонения от жизненно важного состояния человека, а как нормальные явления, встречающиеся среди живых организмов. Это не означает, что мы ничего не делаем, чтобы облегчить сопутствующие им страдания или улучшить качество жизни; мы лишь не смотрим на этих индивидов как на отклонение от исключительной человеческой сущности. Ни от кого не ожидается, что он будет соответствовать некоему среднему образу того, каким должен быть взрослый человек, и никто не будет оцениваться по максимальному значению человеческих возможностей. Но гуманизм избрал иной путь. Вместо этого светские формы спасения искали отличительные черты в природе и выставляли их как оправдание. Но если в нашей биологии есть нечто такое, что делает нас самыми важными или даже единственно важными живыми существами, то как же мы перестанем брать биологические черты за основу своего отношения друг к другу?

Именно сквозь эту щель и просочились нацисты. Aktion T-4 (по названию улицы, где была написана эта программа) – это программа насильственной эвтаназии, которая работала как минимум с 1939 года до конца Второй мировой войны. Первым местом действия программы Т-4 стал Бранденбург, где тысячи детей были убиты из-за того, что, по словам Гитлера, они были “lebensunwertes Leben” («жизнями, недостойными быть прожитыми»). И это было не в новинку. В 1920 году Карл Биндинг и психиатр Альфред Хохе опубликовали книгу «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни». И подобные идеи не ограничивались национал-социалистической Германией. В 1927 году в Америке Верховный суд постановил, что нет ничего противоречащего Конституции в том, чтобы принудительно стерилизовать людей с умственными или физическими недостатками. В статье об этой истории преследований американский писатель Кенни Фрайс рассказал о своих недостатках: «Те из нас, кто живет с недостатками, находятся на передовой постоянно ведущихся обсуждений о том, что же делает жизнь ценной… И слишком часто [наши жизни] не ценятся». Они не только недооцениваются, говорит нам Фрайс, их боятся. Тела с инвалидностью становятся отрицанием установленного образца человеческого превосходства.

После Второй мировой войны многие люди считали достоинство мощным интуитивным инструментом, выступающим в защиту всей человеческой жизни. Как идея оно стало сборной солянкой всех тех типов мышления, которые мы надеемся пробудить в отдельных личностях и социальных институтах. Но достоинство в том виде, в котором его представляют сейчас, является лишь ментальным приспособлением. Оно возникло как оправдание, почему те, у кого нет признаков субъективного сознания, могут быть все еще для нас важны.

Взять, к примеру, Всеобщую декларацию прав человека. Она предусматривает, что у всех есть право на признание своей личности перед законом и что мы все рождаемся равными в своем достоинстве. В «Речи о достоинстве человека» философа эпохи Ренессанса Пико делла Мирандолы Бог объявил человечеству: «Мы поставили вас в центр мира». Достоинство возвращает людей на центральное место в мире, потрясенном знанием. Возможно, достоинство и является важным интуитивным представлением о том, как мы должны относиться друг к другу, но в своей нынешней инкарнации это лишь еще одно качество, которым могут владеть только люди. Более многообещающей возможностью того, что мы называем достоинством, была бы подготовка сознания к уважительному отношению к другим, людям или кому-либо еще, но эта возможность была проигнорирована теми, кто не хочет быть животным.

Джеймс Уотсон верил, что его самой большой удачей в жизни были родители-атеисты, поэтому у него «не было никаких проблем относительно души». Когда мы придем к более сжатой версии гуманистического манифеста, распространенной в 2003 году, нам скажут, что гуманизм – это прогрессивная философия, которая опирается на науку как апофеоз прогресса, а ее этика проистекает из «внутренне присущей ценности и достоинства» человеческой жизни. Сегодня светский гуманизм является крупнейшей альтернативой религиозному господству, но это лишь еще один миф о власти. Для неверующих нужно было придумать целый ряд зачастую абсурдных или предвзятых объяснений, чтобы оправдать насаждение иерархии в современном устройстве человеческого общества.

С одной стороны, гуманисты объявили, что мы являемся следствием эволюционных процессов, как и все другие животные. С другой стороны, их вера в то, что наши жизни и смерти значат больше, чем жизни и смерти других животных, не имеет ничего общего с эволюцией. Их предположение, что мы можем использовать других животных как пожелаем, никак не подтверждено научно. Хотя гуманистическая мысль осторожно заверяет, что мы среди себе подобных не опираемся на степень превосходства, процветание других животных не имеет значения, по крайней мере, не на индивидуальном уровне. И это потому, что мы решили, что наши природные качества стоят гораздо выше их качеств.

Гуманизм опирался на концепцию внутренних ценностей, на идею, что кажущиеся уникальными свойства нашего вида могут сформировать основу неотъемлемых нравственных принципов. Мы постоянно утверждаем, что у животных нет тех или иных способностей и что их отсутствие может послужить основой для оправдания нашего поведения. Мы ищем линии на песке. Способность страдать. Способность иметь намерения. Но мы проскакиваем серые зоны, которые угрожают системе наших принципов. Мы либо игнорируем угрозу, либо стараемся придумать какие-то особые условия, объясняющие, почему в нашем случае мы не можем закладывать в основу всего любую из этих способностей. Против этого существует бесконечное множество сильно раздутых аргументов, и некоторые из них чертовски изобретательны. Но если все они строятся вокруг идеи, что некая наша часть не относится к животным, они обречены.

Истинный источник нашего нравственного замешательства находится в чем-то на удивление простом. Многие испытываемые нами противоречия проистекают из диссонанса, который неизбежно присущ хищнику с богатыми нравственными качествами. То, что мы принадлежим к животным, которые ищут и убивают других животных, но при этом способны на поразительную нежность и эмоциональную глубину, является важной частью нашей естественной истории. В дикой природе немало убийств и зачатков доброты, в основном среди млекопитающих. Лисы без всяких сожалений давят жуков своими хищными зубами, но тем не менее те лисицы, которые в этом году не размножаются, присматривают за детенышами своих сестер, играют с ними, кормят их. Молодые лисы, которые тянутся мордой к солнцу, валяясь в траве, определенно знают толк в удовольствиях этого мира.

Насколько по-другому все могло бы быть, если бы наш вид интеллекта произошел от травоядных? Что если бы нравственная система возникла среди бобров в Канаде? Или среди популяций ламантинов, тихо плавающих по Амазонке, или – как сейчас – рядом с ядерными электростанциями во Флориде?

То, что мы не можем признать, что мы – животные, лишь подтверждается глубиной нашего отрицания. Все, что мы делаем, мы делаем как животные. Но мы оправдываем это как люди. Наш подход к организации мира является не более чем интуицией животного, которое руководствуется интересами своего вида. Но мы почти никогда этого не признаем. Вместо этого мы говорим себе, что у нас есть душа. Или, если мы не хотим называть это душой, мы говорим, что внутри нас есть личность, более важная, чем тело, из которого она состоит. С этой точки зрения тела других животных ничего не значат. Они лишь части механизма, заменяемые детали. Мы можем делать с ними все что пожелаем.

Вся наша система ценностей – искусственно созданный нами дом. В английском языке современное значение слова «животное» – «существо, отдельное от цивилизованных людей» – возникло примерно в то же время, что и гуманизм. Как писал Аласдер Макинтайр, «с самого начала его использования в XVI веке в английском и других европейских языках слово “животное” и другие связанные с ним выражения применялись как для того, чтобы обозначить класс, включающий в себя пауков, пчел, шимпанзе, дельфинов и людей… так и для того, чтобы обозначить класс, состоящий лишь из отличающихся от человека животных. Именно последний вариант стал доминирующим в современных западных культурах, а вместе с ним закрепился и в мышлении».

Стоит отметить, что независимо от того, насколько глубоко мы проникнем в физическую сущность организмов, мы так и не найдем там границу. Не существует четкой разделительной черты между нами и другими животными, нет ничего, что могло бы дать нам неопровержимую нравственную категорию. Наука сегодня показывает нам, что жизни других организмов не только более сложны и разумны, чем мы хотели бы признать, но также что наши собственные характерные черты – в большей или меньшей степени – это вещи, которые природа может заново воспроизвести. Возможно, это удар по Богу. И намного более сильная угроза рациональному животному, убежденному, что он является центром всего.

Несмотря на то что малейшее понимание нашего опыта показывает, насколько необходимо заботиться о человеческих жизнях, это не отделяет нас от остальных живых существ на планете. Человеческая жизнь остается жизнью животного. Наша осознанность и наш обмен мыслями делают нас сильным и чувствительным животным, но ничто из этого не прекращает нашу жизнь в качестве животного. Лишь сейчас становится ясно, насколько сильно эта идея повлияла на человеческое сообщество. Сейчас это становится очевидным более чем когда-либо, поскольку десять тысяч лет эволюции явили миру животное, которое не считает себя животным.

Мир первоцветов

В апреле 2019 года израильский космический аппарат совершил аварийную посадку на поверхность Луны, возможно, привезя с собой тихоходок – странных крошечных экстремофилов[32] с нашей планеты. Не было никакого публичного обсуждения по поводу засорения Луны жизнью с Земли, а также не было никаких хорошо аргументированных этических обоснований для этого акта. Были лишь деньги и технологии. Тихоходки, зафиксированные для путешествия на липкой ленте, могут находиться в состоянии анабиоза до тех пор, пока условия вокруг не станут приемлемыми для жизни.

За всем этим стояла команда Arch Mission Foundation («Миссия Ковчег»), цель которой – сохранить «резервную копию планеты Земля», чтобы «распространить наиболее важные знания человечества во времени и пространстве». Создатели этого эксперимента надеются на то, что, какая бы судьба ни была уготована человеческим цивилизациям, их архив в виде надежной записи о нашем существовании будет собран в окрестностях Солнечной системы. Это «гарантирует, что наш вид и цивилизация никогда не будут потеряны». Существует несколько похожих проектов: библиотека Long Now[33] – обширная память о цивилизации в виде архива, Memory of Mankind[34] и организации EarthLight Foundation, цель которой – нести «семя жизни в ныне мертвые места». EarthLight Foundation – это свободный коллектив по большей части преуспевающих индивидов с миссией «поддержания распространения жизни и человечности за пределами Земли». EarthLight признается в «бережном хранении и прославлении жизни». Тем временем Arch Mission Foundation основал Нова Спивак, технолог и футуролог. И чем он это мотивировал? «Помочь нам спасти человечество». Кроме того, у нас есть Всемирное семенохранилище на Шпицбергене, которое глубоко спрятано – не без иронии – в заброшенной угольной шахте в вечной мерзлоте арктической Норвегии. Внутри находятся семена самых разнообразных растений, хранящиеся на случай всемирного кризиса. Помимо растительных, есть и генные банки, где с помощью жидкого азота хранятся сперма и яйцеклетки животных на случай, если нам понадобится восстановить биоразнообразие. Подобные репозитории начали появляться по окончании холодной войны. Они приобрели еще бо́льшую значимость, когда люди стали осознавать, как действия человека влияют на всю остальную жизнь на Земле. Столкнувшись с картиной вымирания, наши умы неизбежно обратились к собственному потенциалу.

В первый День Земли в 1970 году, чтобы предотвратить сокращающуюся численность других видов, на уличные демонстрации вышло поразительное количество американцев – двадцать миллионов. Тогда меня еще не было на свете, и с тех пор ничего подобного не повторялось. Но и при моей жизни и без того небольшое количество некоторых наиболее примечательных видов – от львов и тигров до жирафов и горилл – также продолжало сокращаться. В настоящее время численность тигров составляет примерно семь процентов от их исторической численности. То же самое относится и ко львам в Африке. Летом 2019 года мир встрепенулся после публикации результатов совместной работы китайских и австралийских ученых, обнаруживших, что к концу этого века исчезнет более сорока процентов видов насекомых, населяющих Землю.

Люди всегда влияли на окружающие нас ландшафты и природные системы, но есть большая разница между влиянием племени из Серенгети и влиянием миллионов людей с автомобилями. Сильнее всего такие перемены отражаются на организмах, на которые обычно мало обращают внимание, то есть тех, что растут на растениях – это мхи, печеночники и орхидеи. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что в моей родной стране, откуда началась индустриализация, до перехода к новым производственным процессам в конце XVIII века популяция эпифитов была на восемьдесят процентов больше.

Некоторые назвали этот период исчезновения видов антропоценом – так Пауль Крутцен определил новую эпоху человечества. Возможно, сейчас лучше придерживаться термина «голоценовое вымирание». Как минимум со смерти шерстистого мамонта и до исчезновения странствующего голубя пути нашего влияния на изменения в популяциях живых организмов были сложными и разнообразными. Но можно с уверенностью сказать, что воздействие, которое мы оказываем на Землю и большинство населяющих ее организмов, непропорционально велико.

Наша борьба с животной природой затрудняет оценку роли человека в изменении жизни на планете. Из-за этого становится еще труднее понять, что нам следует делать. Когда речь заходит о сокращении видов, некоторые указывают на то, что вымирание – естественный процесс в эволюции жизни. Некоторые даже утверждают, что нынешний процесс вымирания, возможно, внесет свой вклад в создание условий для новой эры разнообразия. Трилобиты, которые преобладали на Земле в течение двухсот миллионов лет, встретили свою смерть во время массового вымирания, когда исчезло более девяноста процентов морских животных. Это случилось не за одну ночь, а, скорее, за десятки тысяч лет. Но какими бы ни были основные причины – переизбыток углекислого газа в морях, серия массовых извержений вулканов, еще один астероид, – они привели к подъему: к огромным, устрашающим рептилиям и появлению теплокровности у некоторых ранних млекопитающих. В свою очередь, млекопитающие процветали после вымирания практически всех динозавров.

Будучи доминирующим животным, мы еще раз сыграли свою роль в уменьшении разнообразия млекопитающих. Недавние исследования Мэтта Дэвиса, Сорена Форби и Йенса-Кристиана Свеннинга показали, что с тех пор, как современные люди распространились в новых регионах, вымерло около трех сотен видов. У всех этих видов была древняя родословная. В попытках подсчитать, сколько лет эволюционной истории было потеряно в результате этих вымираний, Дэвис и другие пришли к цифре в два с половиной миллиарда лет. Стоит ли нам переживать из-за этого? Некоторые скажут, что мы тоже часть природы, поэтому наше влияние на окружающую среду естественно. Пусть природа возьмет свое.

Такой образ мышления опирается на тот факт, что наши действия выгодны для одних видов, но не выгодны для других. Иногда мы избавляем мир от орхидей и млекопитающих, но иногда наполняем его первоцветами. Примула кьюская[35] – это гибрид двух цветов, первый растет на известняковых скалах Йемена, а второй родом из Гималаев. У него мучнистые зубчатые листья и красивые цветки, желтые, как спелый лимон. Подобно весеннему обряду, этот ранний цветок появился в начале XX века в крупнейшем в мире саду. Ботанические сады Кью, созданные на землях старых королевских владений в Лондоне, – это смесь претенциозности и рая, призванная в жизнь за десять лет до того, как Дарвин потревожил умы викторианцев. Первоцвет Кью – доказательство работы эволюции, новый вид, который возник случайно из-за нас, красивый результат наших действий. Люди цепляются за истории, подобные историям о примуле кьюской, как за напоминание о том, что скорбеть о вмешательствах в другие виды и потерях означает обладать закостенелыми взглядами на природу. Они говорят о неизменном, лишенном дискриминации движении эволюции, в результате которого возникают новые формы жизни и гибриды. Суть в том, что влияние человеческой деятельности на живые существа не единообразно. Неважно, что мы делаем, некоторые виды могут выиграть, а другие – исчезнуть. Смысл в том, что жизнь – это изменчивая сила, а не постоянное состояние. Те, кто исходит из подобной логики, верят, что мы избирательны и произвольны в своих взглядах на другие виды и ландшафты.

Но те, кто приводит подобные аргументы, не применяют ту же логику к нам самим. И легко понять почему. Потому что она предполагает, что наше вымирание было бы таким же естественным процессом. Когда речь заходит о человеческих жизнях, нам не нравится аргумент, что что-то хорошо, потому что это естественно. Если аргументы основаны на том, что мы – живой организм либо являемся частью земных или космических процессов, где у горы и жука есть нечто общее, мы быстро понимаем, что это бросает тень на ценность многих вещей, которую мы хотели бы сохранить. Природа – не тот критерий, на основании которого стоило бы делать свой выбор. Для нас естественность – частичное оправдание.

Ярче всего это проявляется в современном движении по охране природы. В 2018 году правительство Новой Зеландии запустило план «Без хищников 2050», чтобы защитить местное биоразнообразие за счет избавления от горностаев, крыс и опоссумов, прибывших на остров с людьми. Несмотря на опасения ученых по поводу ошибочности некоторых исходных предположений этой политики, в ее логике есть еще более серьезные проблемы. Прежде всего, за счет чего биоразнообразие становится ценным, если отдельные жизни животных, похоже, не имеют никакого значения? После того как вымерли динозавры, в Новой Зеландии жили в основном эндемические виды, преимущественно птицы и насекомые, а млекопитающих было мало. Ее флора тоже была особенной, с самыми большими в мире деревьями. По запасу древесины новозеландское каури[36] превосходит все виды на Земле. Неудивительно, что, когда на острове появились млекопитающие-люди, а именно европейские поселенцы, почти все каури были спилены.

Полинезийские крысы появились с первым прибытием маори[37] и привели к исчезновению некоторых животных, особенно гнездящихся на земле птиц. Кроме того, маори много охотились, в том числе на знаменитую птицу моа. Европейские колонисты привезли с собой домашних кошек. Последовали новые исчезновения. В целом появление в Новой Зеландии людей привело к катастрофическим потерям видов и экосистем. А сейчас все внимание сосредоточено на хищниках, которых привезли в эту страну невольно. Мало что говорится об огромном влиянии на молочные стада страны или об аграрном загрязнении людьми рек и озер. Ценность биоразнообразия обсуждается в расплывчатых терминах – либо в контексте преимущества здоровой, сбалансированной экосистемы, либо того, что другие животные и ландшафты способствуют борьбе с наводнениями, поглощению углерода или опылению. Но эти так называемые естественные услуги еще меньше объясняют, почему мы можем пристрелить горностая, чтобы спасти козодоя. Почему козодой так нас интересует? Никто пока не дал внятного ответа на этот вопрос.

В любом случае жизнь – это сложная отправная точка. Команда EarthLight объявила о важности сохранения и прославления жизни. Но идет ли речь только о многоклеточных животных или мы включаем сюда все формы жизни, например шигелла дизентерии[38] – вид бактерий, которые вызывают сильный кишечный грипп? Ценить дуб, растущий в саду за домом, довольно легко. Намного сложнее найти в себе любовь к жуку-короеду, который прогрызает дыры в нашей дубовой мебели.

Люди в движении

Но на горизонте ожидает большая расплата. Большинство религиозных мировоззрений и различные формы гуманизма разрываются от беспокойства за свои собственные организмы. Каждое из этих мировоззрений, в общем, сводится к тому, что наши столь неприкрыто животные тела в нас не главное. Есть нечто большее, что является настоящей живой субстанцией. И это нечто хранит нас от всех проблем животной жизни.

Те, кто считает тело священным сосудом, в котором временно живет душа, придают ему во всех его формах – от оплодотворенной яйцеклетки до трупа – особую ценность. С точки зрения гуманистов, наш мозг обладает уникальными среди всех животных навыками, дающими нам достоинство, нравственные качества, нашу способность к логическому мышлению. Наука и образование как высшие формы рациональности считаются важнейшими средствами для совершенствования людей. И между этими двумя взглядами идет ожесточенная борьба.

Эта борьба особенно явно проявляется в слиянии биологии и техники. В 2016 году основатель Всемирного экономического форума Клаус Шваб опубликовал свой трактат о четвертой промышленной революции. Эта следующая ступень прогресса включает в себя геномику, искусственный интеллект, синтетическую биологию, робототехнику, а также проектирование на микро- и наноуровнях.

Нам говорят, что эти новые отрасли потенциально могут поднять все человечество на новую ступень всеобщего счастья и благосостояния. В то же время растет беспокойство, что где-то там мы можем «потерять свои сердца и души».

По мере того как ширится технологическая пропасть между нами и животными, мы чувствуем себя более чем когда-либо уверенными в своей уникальности. Но в то же время научное знание идет вперед, сокращая разрыв между нами и другими видами. В этой революции мы ничем не отличаемся от других организмов в наших лабораториях. И в том, чтобы улучшить наши человеческие жизни, мы сейчас полагаемся именно на наше физическое животное наследие. В эту новую эпоху мы отдаемся на милость естественных процессов, которые мы – осознанно или неосознанно – считаем враждебными.

В своей книге «Видения будущего» американский экономист Роберт Хейлбронер утверждает, что человеческие общества прошли через три стадии восприятия будущего. Долгое время мы считали его по большей части неизменным. Затем, подстегиваемые научными достижениями и пьянящей дозой уверенности, мы начали видеть будущее как восхитительный дар. Сейчас же, напуганные мировыми войнами и агрессивными темпами изменений, мы вызываем в воображении видения об утере контроля, о возможных опасностях, о неуверенности и неопределенности. Наиболее часто наше воображение рисует картины, что человеческая форма каким-то образом изменится, деформируется или повредится под воздействием неконтролируемых энергий, будь то болезни или наши собственные изобретения. Эти страхи небеспочвенны. Члены наших обществ транслируют горячечную обеспокоенность новыми технологиями примерно в той же степени, в какой другие эйфорично вещают о беспрецедентных возможностях. Это предупреждающий сигнал о том, что что-то выходит из-под контроля. Не случайно именно сейчас на поверхность выходят наши сложные взаимоотношения с животной природой.

Биоинженерия создает проблемы любому мировоззрению, которое в какой-либо степени отрицает, что мы – животные. В 2003 году ученые и предприниматели успешно секвенировали[39] человеческий геном, опередив свое время. Это была поразительная международная попытка применить к людям то, что впервые увидел Альфред Стертевант в 1911 году, когда рисовал генетические связи плодовой мушки дрозофилы фруктовой (лат. Drosophila melanogaster). Событие объявили окончательным прорывом медицинской науки и поворотной точкой в истории человечества. Затем в 2005 году французский ученый опубликовал работу о бактерии термофильный стрептококк (лат. Streptococcus thermophilus), содержащей фермент, названный Cas9[40], с помощью которого микроорганизмы могли распознавать вирусы и расправляться с ними. Открытие положило начало новой технологии CRISPR/Cas9[41], которая пользовалась ферментом как «молекулярными ножницами», разрезавшими ДНК в определенном месте генома, позволяя тем самым внести изменения, которые встроятся в геном во время самовосстановления поврежденной ДНК. Это положило начало относительно дешевому и простому методу редактирования геномов биологических организмов. За счет изменения последовательности ДНК растения или животного редактирование генома могло применяться для предотвращения наследования болезни, для создания нового биологического материала или даже нового животного. Еще до этого, в 1970-х, начали развиваться идеи о синтетической биологии – объединении биологии и инженерии, – с помощью которой в лаборатории можно было создать совершенно новые генетические последовательности. Это привлекло внимание к тому, что синтетический биолог Ники Виндбихлер описал как «направленную модификацию биологических систем для определенных целей». Первую полностью синтетическую бактериальную клетку обнародовала в 2013 году лаборатория Крейга Вентера – частная коммерческая организация. Да, она была невероятно маленькой, но все равно считалась первым целенаправленным созданием новой формы жизни. Таким образом, сегодня в наших лабораториях мы обладаем инструментами для ваяния эволюции – от генов до геномов, от стволовой клетки до одноклеточного организма – в целях улучшения человеческих жизней.

В 2018 году исследования в области геномики достигли еще одной вехи. Появилась информация о том, что команда китайских ученых успешно клонировала первых приматов. Чжун Чжун и Хуа Хуа – две длиннохвостые макаки. Их создали, взяв ядра клетки у одной макаки и поместив каждое из них в яйцеклетку другой – с удаленным ядром. Затем получившиеся эмбрионы были подсажены взрослой макаке, выступавшей в роли суррогатной мамы. Из шести беременностей выжили только два малыша-макаки.

Целью этих экспериментов было использовать клонированных обезьян в биомедицинских исследованиях, чтобы в долгосрочной перспективе люди могли жить дольше и лучше. Кто-то умилялся, глядя на Чжун Чжун и Хуа Хуа. Другие же в ужасе отшатывались. С длиннохвостыми макаками нас связывает длинная и запутанная история. На их родине, в Южной Азии, этих макак иногда объявляли сельско-хозяйственными вредителями, а иногда почитали как священных животных. Но в роли лабораторных животных они ценятся потому, что, подобно нам, являются приматами. Именно из-за этого некоторые люди испытывают ужас. Если мы можем клонировать макак, мы можем клонировать людей.

С одной стороны, клонированный человек ничем бы не отличался от любого другого человека, в том плане что он был бы личностью, созданной из человеческого биологического материала. Но если мир держится на какой-то сущности, которая навсегда отделяет нас от других животных, мысль о клоне является однозначно провокационной. В романе Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня» клон описывает, что лишь одного взгляда на него было достаточно, чтобы обычного человека «бросило в дрожь». В воображении Исигуро – и в умах многих, кто их представляет, – клоны вызывают интуитивную реакцию, чувство отвращения.

В настоящее время биомедицинская работа по клонированию человека не имеет ничего общего с выращиванием эмбриона до стадии ходящего и говорящего взрослого. Но того факта, что в теории мы могли бы это сделать, достаточно, чтобы явить ту неуравновешенную территорию, которую мы сами себе создали, основывая все на своем отличии от остальной жизни. Неудивительно, что вскоре за этим появилась Декларация ООН о клонировании человека. Она создавалась как попытка организовать всемирный запрет, в том числе на терапевтическое клонирование, но в итоге стала декларацией, не имеющей обязательной силы. Согласно этой декларации, клонирование «противоречит достоинству человека и выступает против защиты человеческой жизни».

Мы видели, как появилось это беспокойство после рождения овечки Долли. Терапевтическое клонирование в общих чертах работает за счет того, что называется пересадкой ядра соматической клетки, то есть в яйцеклетку, лишенную ядра, имплантируется ядро клетки тела, от которого может получиться новая жизнь. Именно так родилась Долли. Вскоре за объявлением о рождении Долли последовал шквал публичных обсуждений клонирования, и те, кто непосредственно работал с этими технологиями, начали получать письма и звонки от женщин, желавших стать суррогатными матерями своим умершим родителям и предлагавших другие подобные способы преодоления невыносимой быстротечности человеческой жизни. Рюзо Янагимачи, который первым начал клонировать мышей на заре нового тысячелетия, оказался под прицелом тех, кто был на грани отчаяния. «Пара, чей мальчик умирал в результате автокатастрофы, просила меня взять клетку и клонировать его», – рассказал он репортерам.

В 2002 году Папа Иоанн Павел II опубликовал заявление, в котором утверждал, что клонирование сводит личность до «простого предмета». «Когда убираются все нравственные критерии, – сказал он, – научное исследование, в том числе источников жизни, становится отрицанием жизни и достоинства личности». Примерно в то же время в Канаде возникло движение раэлитов, веривших, что все люди были созданы с помощью биоинженерии более развитой инопланетной цивилизацией. Группа предпринимала последовательные попытки собрать средства для того, чтобы в какой-то момент развития человечества провести частное клонирование. Им удалось вовлечь в это дело молодую пару, которая потеряла ребенка в результате медицинской халатности. Но их замысел не осуществился.

Спустя двадцать лет изначальная паника вокруг клонирования стихла настолько, что стало возможно продолжать исследования. Но неприятное лицемерие по-прежнему остается и продолжает сбивать нас с толку. Сегодня практически нет законов, которые запрещали бы клонировать питомцев, чтобы развеять скорбь их запутавшихся владельцев. Такие компании, как, например, ViaGen pets в Техасе, предоставляют своим клиентам клонов их горячо любимых собак, кошек и многих других животных за умопомрачительные суммы. Эта практика возможна, потому что другие животные находятся за пределами нашей зоны ответственности. Мы должны придерживаться определенных согласованных ограничений в отношении страданий, но неизбежные смерти, возникающие в результате такой «грязной» процедуры, как клонирование, считаются допустимой потерей.

Разумно предположить, что наша чувствительность будет искать и другие лазейки в снисходительной коммерческой среде. Примерно через десять лет после того, как технология стволовых клеток стала широко известна, начали множиться нелегальные клиники, предлагающие привлекательные лечебные процедуры, не прошедшие клинических испытаний. Стоит ожидать, что в последующие годы нечто подобное произойдет и с другими технологиями. И они тоже, скорее всего, будут опираться на смесь алчности и печали.

В декабре 2019 года китайский ученый Хэ Цзянькуй был оштрафован и арестован за участие в создании первых в мире детей с генетически модифицированной ДНК, участки которой отвечали за возникновение невосприимчивости к ВИЧ. Мир отреагировал на его эксперименты быстро и жестоко, и китайские власти посчитали, что ученый гнался за «личной славой и состоянием, самостоятельно собирая средства и умышленно уклоняясь от надзора». Но в то же время работа Хэ протекала на фоне других, получающих щедрое финансирование, научных прорывов Китая, включая первые изменения генов нежизнеспособных человеческих эмбрионов в 2015 году.

Любое исследование истории промышленных революций должно подать нам идею, что мы редко когда можем предсказать риск. То, чего мы боялись, часто не случается вовсе, а катастрофой оказывается то, о чем бы мы никогда не подумали. Но если мы не задумаемся над тем, что многое из того, что в человеке важно, имеет достаточно общего с его животной природой, то в будущем мы столкнемся с использованием технологий, которые будут контролировать или полностью устранять любую биологическую преграду, стоящую между нами и нашими желаниями. И если многие из нас будут и дальше думать о природных чертах и склонностях с точки зрения иерархии, в будущем прессингу по улучшению человека будет очень сложно противостоять.

Конечно, это умный ход – представить биотехнологии в виде отличной возможности для тех, кого традиционно изолировали, будь то ВИЧ-инфицированные, инвалиды или женщины. Но, скорее всего, выиграют лишь немногие власть имущие. В 2014 году Facebook[42] и Apple объявили заморозку яйцеклеток преимуществом для работающих у них женщин. Затем к ним присоединился Google. На обложке журнала Bloomberg Businessweek было написано: «ЗАМОРОЗЬТЕ ЯЙЦЕКЛЕТКИ, ДАЙТЕ ДОРОГУ СВОЕЙ КАРЬЕРЕ». Это преподносилось как предел мечтаний, но на самом деле это была всего лишь еще одна лазейка для увиливания от сложной работы по удовлетворению различных медицинских и финансовых потребностей женщин.

Думать как кожа

В попытке разобрать нас до основания, чтобы найти какой-то способ исправления или улучшения человеческого организма, мы продолжаем проливать свет на домыслы, на которых базируются наши эксперименты. Сара Франклин, много писавшая о сомнительной этике, окружающей биотехнологию, отмечает, что «сложность определения слова “жизнь” приводит к использованию в качестве руководства к нравственному поведению нескольких часто конфликтующих между собой и непоследовательных этических моделей».

Способы, которыми люди законодательно закрепили право собственности на свою личную жизнь, берут свое начало в демократических традициях гуманистов, например Джона Локка. Принцип владения самим собой проложил путь многим высокоценимым нами социальным изменениям, в том числе эмансипации женщин и отмене рабовладения. Но кто может считаться владельцем частей тела, для которых нет субъекта права? В случае дела Джона Мура против Регентов Калифорнийского университета разногласия возникли на почве использования ткани, полученной из селезенки Мура, для производства нового фармацевтического препарата. Дело завершилось запретом на единоличное владение тканями собственного организма.

Мур еще раз подал в суд на своего доктора, Дэвида Голда, исследователей и организации, использовавшие его клетки, а также на фармацевтическую компанию Sandoz. Суд отклонил соображение, что человек обладает абсолютным правом на уникальные продукты своего организма, потому что клетки «Мура не более уникальны, чем химическая формула гемоглобина». В суде также объявили, что оспариваемой собственностью были не клетки, а клеточная ткань, которая впоследствии была из них создана. Но по большей части решение основывалось на опасении, что любое расширение прав собственности помешает огромному количеству медицинских исследований.

Суть в том, что человеческая клетка, будь то клетка кожи или селезенки, является живой и при этом практически не обладающей ценностью, пока не появится технология, которая сможет задействовать ее скрытую силу. Мы эволюционировали для того, чтобы понимать или развивать нравственные взаимоотношения не с клетками, а с людьми, с человеческими особями. И мы построили наши юридические системы на основе идеи, что только наличие личности имеет значение. Это вполне понятно, учитывая, насколько важную роль то, что мы называем «личностью», играет в нашем выражении друг другу своих потребностей. Но появление личности – это естественное событие в рамках жизненного цикла человека. И оно не происходит прямолинейно.

Общественное нравственное сознание у людей появляется тогда, когда оно необходимо. Для функционирования взрослых особей нашего вида в репродуктивном возрасте важны социальные взаимодействия и передача социальных знаний. Это вовсе не означает, что младенец обладает меньшей ценностью, чем мы; неважно, вырастет ли он когда-нибудь в здорового взрослого или нет. Как пишет Франклин: «Применение опирающихся на биологию сроков для установления этических параметров… не решает основные этические вопросы. Вне всякого сомнения, двухнедельный человеческий эмбрион является живым существом и формой жизни. Это неоспоримо. Но при этом он является живым человеческим существом не больше, чем таковыми являются яйцеклетка или сперматозоид, или, если уж на то пошло, кровяная клетка». И если сейчас клетку кожи можно превратить в личность, что мы должны думать об этих практически невидимых следах жизненного потенциала?

Рассмотрим новую технологию искусственного гаметогенеза. Большинство из нас знакомы с ЭКО. Этот метод управления репродукцией человека стал нормой в обществе, несмотря на изначальные страхи. Но многим пока неизвестна идея экстракорпорального гаметогенеза (ЭКГ). После того как эмбриологи провели первое оплодотворение в конце XIX века, ортодоксальное мнение заключалось в том, что к живому рождению может привести лишь яйцеклетка, оплодотворенная сперматозоидом. Но попытки до конца понять механизмы оплодотворения привели к появлению новой технологии с использованием клеток кожи, которая, как надеются ученые, поможет женщинам, чьи ограниченные запасы яйцеклеток не позволяют иметь детей. В 2017 году японские ученые применили ЭКГ, чтобы создать мышонка из кожи его мамы. Моментально появились заголовки о мужчинах, которые заводят детей друг с другом, и о женщинах, которые рожают ребенка без участия мужчины. Это показывает, насколько поддается манипуляциям материя, из которой мы все созданы. Что касается людей, то ЭКГ в теории обещает будущее с клиниками, обладающими технологией для создания практически безграничных запасов спермы, яйцеклеток и эмбрионов. Для пары, которая проходит лечение от бесплодия, ЭКГ мог бы означать, что вместо выбора лучших эмбрионов из десяти доктора могли бы выбирать из сотен. Возможно, в этом есть свое преимущество, но оно может «вызвать к жизни призрак “эмбрионных ферм” доселе невиданных масштабов, что может обострить волнения об обесценивании человеческой жизни», – писали авторы статей в 2017 году.

Те, кто верит в существование души, сопротивляются столь грубому вмешательству в работу Бога. Те, кто верит в гуманистическую идею о человеческом достоинстве, настаивают на продолжении, потому что это может улучшить человеческие судьбы. А вред, попутно нанесенный другим видам, – это в основном вопрос бумажной работы. В университетах по всему миру появляются комитеты по этике, перед которыми поставлена задача: придумать, как обосновать классификацию объектов, созданных в лабораториях с помощью стволовых клеток или редактирования генома. Правовой прецедент и политика, как правило, используют этическую неоднозначность и сомнения. Наши технологические прорывы опираются на предположение, что люди обладают полным моральным статусом. Нам нельзя убивать или вредить друг другу ради улучшения здоровья. И часто это обосновывается нашими когнитивными способностями, например способностью к осознанию и рациональному мышлению. Но как осмыслить химер с мозгами, которые частично состоят из человеческих клеток?

Сейчас мы даем ученым право на трансплантацию человеческих клеток некоторым животным, например свиньям и обезьянам, в надежде, что однажды мы сможем получить от них органы, но мы не можем в точности сказать, почему необходимо убедиться в том, что в этих трансгенных созданиях не проявятся человеческие черты – мыслительные или какие-либо иные. В докладе Академии медицинских наук Соединенного Королевства о животных, содержащих человеческий материал, с уверенностью утверждалось, что следует пресекать значительные модификации животного мозга с целью приблизить его к человеческому, а также эксперименты, которые могут привести к тому, что животное будет выглядеть так же, как мы.

В сентябре 2018 года в противовес предыдущему курсу Национальный институт здоровья объявил, что он не будет поддерживать исследования с «химерами людей и животных», пока более пристально не изучит научные и социальные последствия. В своем заявлении институт утверждал, что он беспокоится о том, что «когнитивное состояние» животных может измениться, если они получат мозговые клетки человека. Эти шаги Национальный институт здоровья стал предпринимать после того, как узнал, что ученые начали подобные эксперименты при поддержке других финансовых источников, в том числе работающего со стволовыми клетками агентства в штате Калифорния. Помесь человека и животного создавалась путем внедрения человеческих стволовых клеток в эмбрионы животных, которым было несколько дней, а затем вынашивания их самками.

Первая в истории трансгенная мышь была создана в 1974 году. В эмбрион мыши внедрили ДНК-вирус, чтобы показать, что подвергшийся манипуляциям ген присутствовал в каждой клетке. С тех пор модификациям для разных целей подвергались трансгенные мыши, крысы, даже козы и свиньи. Возможно, в этих генетических гибридах не возникнет ничего «человекоподобного», что могло бы представлять для нас нравственную проблему. Но некоторые исследования, где использовались химеры с мышино-человеческим мозгом, показали, что мыши-гибриды обладали повышенной способностью к учебе и запоминанию по сравнению с теми, у кого не было человеческих клеток.

Одним из первых историков, заметивших эту неопределенность, была София Руст. Она провела многомесячное исследование с генетиками и синтетическими биологами и четко сформулировала возникшее недоумение: «Я слышала, как ученые задавали вопрос: “Что это за существо? Что это значит – иметь новые формы жизни, содержащие гены настолько разного происхождения?”». Как отмечает философ Майкл Сэндел, новая технология «вызвала подобие нравственного головокружения… нам нужно встретиться лицом к лицу с вопросами, которые по большей части были забыты в современном мире – это вопрос о нравственном статусе природы и о надлежащем отношении людей к данному миру».

Дилеммы, с которыми мы сталкиваемся в своих деяниях по отношению к живой природе, в том числе к собственному телу, не связаны с экономикой или ресурсами. Они – отголоски того мира, который мы предпочли игнорировать. Мы лишь сейчас начинаем узнавать о трудностях, которые эти новые силы создают для животного, в течение двух тысяч лет отрицавшего, что является им. Сейчас мы все еще предполагаем, что интересы человека лежат вне природы. Но также часто слышим, что, если мы чувствуем щепетильность по отношению к новым технологиям, нам стоит вернуться к природе. Учитывая, что в нас уже есть половина общих генов с бананом, почему мы должны быть против введения гена какого-нибудь земноводного, который улучшит наш иммунитет?

Эра новых технологий открыла нам, что в том, из чего мы сделаны, нет ничего важного. Животные больше похожи на геномные колонии, чем на чистые генетические сосуды. А жизнь, похоже, восхитительно нестабильна и переменчива. Это донкихотский процесс боеготовности. Она случайна и наполнена возможностями. Стоит лишь только подтолкнуть – и могут произойти невероятные вещи. Несколько лет назад заслуженный генетик Джордж Черч произвел фурор, когда игриво заметил, что «отважная человеческая самка» могла бы в теории стать суррогатной матерью клонированного малыша-неандертальца. Позже, чтобы смягчить эти слова, он отметил, что в качестве альтернативы рассматривается модификация шимпанзе – с тем, чтобы одна из самок приматов смогла полноценно выносить гибрида неандертальца. Из-за этого Черча считают подстрекателем. Но он всего лишь озвучил неприятную правду, которая спустя столетие после смерти Дарвина все еще отрицается.

Полушутливое высказывание Черча о неандертальском суррогатном материнстве – за исключением того невысказанного факта, что ответственность за возвращение других видов ляжет на человеческие гены, – повторил в другом словесном каламбуре Дэвид Бараш. Американский профессор психологии Бараш выдвинул идею, что мы могли бы применить новые технологии для создания хуманзе – гибрида человека и шимпанзе. Новость разлетелась по всему миру, потому что Бараш утверждал, что этот эксперимент «покажет нам нашу истинную природу». И мы начинаем задаваться вопросом: а что если люди столь же податливы, как глина, и сделаны из химерического состава, который может воспринимать гены другого животного или которому можно придать желаемую форму?

Похоже, что внутренняя сущность исчезает, ведь с помощью правильно подобранной биологической добавки можно изменить все что угодно – от пола до вида. Поэтому нас так беспокоят технологии, подобные клонированию или ЭКГ: мы скатываемся в нравственную категорию всех прочих животных. Мы больше не чудесные личности, а частички материи, которую можно отобрать, изменить и использовать для непредсказуемых целей. Это служит четким напоминанием о том, что мы настолько же принадлежим жизни, насколько пытаемся отдалиться от нее. Поскольку мы – животные, большая часть того, чем мы являемся, непрерывно меняется. И в этом даре к метаморфозам нет никакой внутренней сути или справедливости. Есть лишь глубокие противоречия.

Глава 3

Гражданская война разума

Сначала был естественный человек; затем внутри него появился человек искусственный; и теперь под этой оболочкой идет гражданская война длиною в жизнь.

Дени Дидро

О личностях

Внутри электрохимического шторма, того, что, как утверждают, является самой сложной вещью во Вселенной, находятся те качества, которые мы считаем ценными: разум, интеллект, нравственность. Еще там находятся мысли и воспоминания человека. И именно этот человек может участвовать в общественной жизни, владеть собственностью или быть гражданином государства. Вот уже многие столетия считается, что основная черта человека – быть личностью. То есть мы – это та наша часть, которая думает. Мы подразумеваем, что наши воспоминания и осознанность, наше самоощущение и самостоятельность есть суть того, чем мы являемся. Личность несет ответственность за свои действия. Из этого возникают нити тех структур и систем, которые мы растянули по всей планете.

Аристотелю человеческий разум казался «иным видом души, отличающимся тем, что одно – преходяще, а другое – вечно». В мгновение ока Аристотель убедительно обосновал, почему мы бродим туда-сюда в одежде, обсуждая метафизику, в то время как другие животные все еще копошатся в грязи. Начиная с самых первых вопросов о поразительных различиях между человеком и животным, душа переместилась в сознание. Душа внутри всех живых организмов стала инстинктом.

Но все же, как сказала философ Хелен Стюард, это не совсем справедливо по отношению к Аристотелю. «Возможно, Аристотель и правда перегнул палку с рациональной частью души, но… о психике тогда и речи не шло». Аристотель считал, что если мы – животные, то и наши личности – животные, а не какая-то абстракция внутри нас. Но эта маленькая деталь была опущена. В Средние века человека определяли как individua substantia – индивидуальную субстанцию, обладающую разумной природой. Эта идея возникла в Европе в ходе жарких теологических споров о природе Бога. В 1689 году Локк определял человека как «мыслящее, интеллигентное существо, обладающее не только сознанием, но и самосознанием, которое позволяет индивиду рассматривать себя как один и тот же мыслящий предмет, в разное время занимающий различные положения в пространстве»[43].

Сегодня мы говорим о неопровержимой ценности человеческой личности. Обитающая в теле душа – это признак справедливости. Без нее мы менее ценны. Но когда она есть, мы становимся способны определить себя: объект, гражданин, агент морали. Мы поднимаемся над ограничениями природы к свободе разума. Но в эпоху биотехнологии и искусственного интеллекта есть некоторые вещи, над которыми стоит задуматься. За тысячи лет развития современной цивилизации мы стали ценить бурлящий и бесконечный психологический интеллект, который озаряет нас в самосознании и познавательном штурме. Но настоящие, фактические свойства личности по-прежнему не ясны. Нужно ли обладать языком, чтобы быть личностью? Нужно ли быть умным или нравственным? Нужно ли быть человеком или иметь тело? Правда в том, что мы точно не знаем, что такое личность. Это означает не то, что наша точка зрения относительно самосознания неверна, а лишь то, что ее невозможно извлечь и измерить. Но в то же время именно этот блуждающий огонь дает нам такой юридический и нравственный статус, которого нет у прочих животных.

Некоторые считают, что именно личность делает человека уникальным. Другие – что личностью может быть кто угодно, поскольку это – физическая иллюзия, которую можно воссоздать с помощью искусственного интеллекта. Первая группа уверена, что душа в теле делает нас людьми. Вторая – что люди могут создать душу. Они приходят к согласию лишь в одном: что тело животного практически не имеет или вообще не имеет значения. И нас не должно удивлять, что подобная точка зрения ставит наши тела и прочие формы жизни под угрозу.

Психологические уступки

В моменты просветления мы осознаем, что с нашим пониманием личности что-то не так. Где-то в процессе мы забыли спросить, почему животное может быть человеком. Мы недостаточно задумывались о том, что случается, когда есть самосознание. Другими словами, что для нас значит быть личностью? Одно можно сказать наверняка: суть личности – не только в нашем разуме и психологии. Похоже, что быть личностью – это значит познавать не только других, но и себя. Это скорее действие, а не вещь.

Когда мы говорим об уникальных аспектах человеческого разума, мы, в общем, говорим о нашей социальной психологии. Чтобы сохранить нам жизнь, эволюционная история одарила нас личным пониманием своего собственного тела и жизненного опыта. Мы, в свою очередь, располагаем возможностями увидеть чужой опыт. Но когда мы даем имя саморефлексирующей части себя, мы персонализируем некоторый спектр процессов, скрытых внутри наших животных тел. В тени этой идентичности находится смесь эпизодических воспоминаний, образов и гормонов. Личности, вокруг которых сейчас вращается мир, являются инструментом нашего открытого и гибкого поведения.

Понимание себя и других во многом дает нам то, что мы стали называть нравственностью. То, что мы именуем других личностями, – это не только знание о том, что у нас самих есть ум, мысли и переживания; это осознание, что этими качествами обладают и другие. Наши умы – это генераторы разума. Они проделывают работу по генерированию личности. Таким образом, личность – это живое существо, обладающее мыслями, чувствами и потребностями. И у людей получается, что рыбак рыбака видит издалека. Говоря о великодушии, мы обращаемся к чужому жизненному опыту. Так это видит наш разум. И это не обязательно должны быть люди. В своих мыслях мы можем представить разум других живых существ и даже машин. Вера в то, что еще кто-то или что-то обладает умом, мыслями или чувствами, – это древний способ, позволивший более-менее агрессивному примату ладить с другими. Но поскольку мы – животные, наше сознание является продуктом экологии, того, насколько мы вписываемся в окружающую среду. Самосознание, которое дарит нам столь богатый опыт жизни на планете, в конечном итоге проистекает из социальных взаимоотношений, которые могут быстро измениться.

Людей влекут за собой невидимые потоки конфликтов и сотрудничества. Подобно другим млекопитающим хищникам, например медведям, мы очень общительны. Фактически, если судить по другим социальным хищникам, мы необычайно сговорчивы.



Поделиться книгой:

На главную
Назад