Помоги проекту - поделись книгой:
Мелани Челленджер
Мы – животные. Новая история человечества
How to Be Animal
A New History of What It Means to Be Human
Text copyright © Melanie Challenger, 2021
© Юлия Медная, перевод, 2021
© ООО «Феникс», 2022
© В оформлении обложки использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com
Глава 1
Неизгладимая печать
Сегодня в мире доминирует животное, которое таковым себя не считает. И будущее представляет себе животное, которое не хочет быть животным. Это важно. С тех пор как несколько миллионов лет назад прямоходящая обезьяна высекла искры из камня, эволюция пришла к лишенному волос примату с технологиями, которые могут изменять срок жизни молекул.
В настоящее время люди являются более мощной движущей силой эволюции, чем половой отбор или селекция. Благодаря достижениям в области геномики[1] и технологиям модификации генов биологию животных – и людей – можно во многом изменить. Мы создали грызунов с гуманизированной печенью или мозгом, частично состоящим из человеческих клеток. Мы создали лосося, который растет по заданным нами показателям. Ученые могут создать ДНК, которая уберет смертельные мутации у целой популяции диких животных. Тем временем во всем остальном живом мире царит кризис. В наших океанах, лесах, пустынях и степях многие другие виды сокращаются с беспрецедентной скоростью. Говоря языком геологии, мы – ледниковый период, огромная метаморфическая сила. Наши города и индустрия оставили свой отпечаток в почве, в клетках глубоководных существ, в далеких частицах атмосферы. Проблема в том, что мы не знаем, как правильно вести себя в жизни. И эта неопределенность существует отчасти потому, что мы не можем понять, какое значение имеют другие формы жизни – и имеют ли они значение вообще.
Люди склонны согласиться с тем, что мы в некотором роде исключительны. Веками люди жили так, как будто на самом деле имеют неживотное происхождение. В человеке есть нечто особенное, уникальное, будь то рациональность или сознание. Религиозные сообщества рассматривают человека не как животное, а как существо, наделенное душой. Сторонники светского подхода, например гуманизма, предполагают свободу человека от предрассудков. И все же большинство опирается на свою видовую принадлежность как на некую магическую грань.
Такой подход всегда сопровождался проблемами. Но с течением веков оправдывать его становилось все сложнее. Большинство из нас поступают, руководствуясь интуицией или принципами, согласно которым потребности человека должны превосходить потребности любого другого живого существа. Но когда мы пытаемся изолировать что-то в человеке как в животном и превратить его в личность, имеющую мораль и душу, мы создаем себе трудности. Мы можем прийти к ошибочному убеждению, что в нас есть нечто небиологическое, неизбежно хорошее или важное. И это приводит нас к тому моменту, когда кто-то стремится найти способ жить вечно, расширить возможности ума или стать роботом.
Ничто из вышесказанного не означает, что между нами и всеми остальными нет заметных различий. Наше осознанное взаимодействие с миром – восхитительный пример того, насколько может эволюционировать жизнь. Мы болтаем друг с другом об абстрактных идеях и высекаем свои образы из камня. Подобно той красоте, что несет в себе мурмурация[2] скворцов, наш опыт кажется чем-то большим, чем сумма наших отдельных сторон.
С самого детства у нас есть ощущение самобытности, калейдоскоп воспоминаний. Эти навыки и знания, которые мы используем в жизни и воспроизведении себе подобных, включают в себя способность фантазировать и обманывать, контролировать определенные желания и воображать будущее. В вихре чувств, эмоций, внезапных порывов и личных историй мы мечтаем и предвкушаем. Человеческий ум – это удивительное природное явление. Но в то же время наш тип интеллекта – в том числе обладание субъективным самосознанием – дает нам намного больше, чем насыщенная переживаниями жизнь. Он дает нам ту гибкость поведения, которой не было бы без него, особенно по отношению друг к другу.
Неудивительно, что большую часть истории мы провели, утверждая, что человеческий опыт обладает значимостью и ценностью, которая отсутствует в суровой жизни других животных. Конечно же, в нас есть нечто такое, что невозможно свести к обычному животному поведению. Кое-кто может сказать, что если нас лишить культуры, то мы станем больше похожи на других живых существ, населяющих Землю, полагаясь на ум и тело, чтобы добыть необходимую для выживания энергию. Многие произведения искусства намеревались преподать этот урок, заигрывая с воображением и показывая человека, отданного на милость сил природы. Но даже учитывая все это, мы понимаем: у личности есть возможность к осознанию, что для жизни в нашей Солнечной системе, насколько мы знаем, является уникальным. И вот что мы имеем. Восхитительную странность: мы так явно похожи на все, что нас окружает, и при этом заметно отличаемся.
Мы – мифическое создание, которое наши предки когда-то рисовали на скалах – териантроп[3]: наполовину животное, наполовину бог.
У нас есть тело животного – та часть, что стареет и истекает кровью, и есть исключительная часть, которая, похоже, берет начало в нашем интеллекте и самосознании – наш дух. Как писал Джордж Катеб, мы «единственное животное, которое больше, чем животное, единственный вид, который частично неестественен». Эта идея находит подтверждение всюду. Мы – животные, когда мы прижимаемся друг к другу и когда наши окровавленные младенцы выходят из женского нутра, но не когда мы приносим клятвы. Мы – животные, когда вгрызаемся в плоть нашей пищи, но не на рабочем месте. Мы – животные, когда лежим на операционном столе, но не когда говорим о правосудии. Нам говорят, что этот раскол в человеческом состоянии не только спас нас от бессмысленной жизни, свойственной другим существам, но и сформировал основу мира, в котором мы живем. Он вознес нас на самую высокую позицию в иерархии жизни. Из-за него у нас создалось впечатление, что человеческий мир богат, а животный мир – его бледная тень. И он привел нас к такому мировоззрению, где наше процветание – это важнейшее благо.
Конечно, вполне можно верить, что люди – это животные, не имеющие какого-то особенного происхождения или смысла, либо даже особо опасные животные, без которых мир был бы лучше. Однако люди редко ведут себя, полагаясь лишь на собственные взгляды: они обычно живут, исходя из понятий и правил поведения человеческого мира, какими бы плохими или хорошими они им ни казались.
Возможно, на этом и следовало бы закончить. Но беспокойство никуда не исчезает. Многие из наиболее часто встречающихся наших убеждений происходят из глубинного неприятия того факта, что мы – органические существа. Нам некомфортно осознавать фактические доказательства животной жизни. Животные страдают и умирают по воле случая. Быть существом, связанным со всем – от дуба до медузы, – означает, что твоей жизни сопутствуют такие опасности, как патогены, травмы, изменения в психике и – чисто человеческое – нравственные метания. Все, что мы любим и ценим, должно быть вырвано из дикого природного ландшафта. Это одновременно пугает и смущает. С этой точки зрения быть животным – стыдно. Но что еще хуже – это опасно.
Однако история внушила нам надежду, что мы отличаемся от прочего населяющего Землю сброда. То, чем мы являемся на самом деле, спасет нас от судьбы животных. И если удел животных – страдать и погибать, то у нас есть дар спасения, будь то в раю, в светлом будущем или превратившись в бессмертного робота. Мы можем быть чем-то большим, чем наши биологические тела или даже наша органическая природа. Самое важное в нас каким-то образом защищено от влияния сил природы, над которыми, как мы опасаемся, у нас нет власти. Впрочем, это создает странную амнезию. Убеждая себя, что существует реальная и радикальная разделительная черта между нами и всеми прочими организмами, мы кажемся неразрешимой загадкой.
Из-за этого нашу взаимосвязь с животным существованием иначе как странной не назовешь. Большинство из нас испытывают некоторую тревожность от ощущения, что мир вокруг будто бы перевернулся. Многое из того, что мы ценим больше всего – наши отношения, романтические чувства любви и привязанности, беременность и роды, наслаждение весной или приемом пищи, – является физическими, в основном неосознанными и явно животными вещами. То, чего мы больше всего хотим избежать – страдание, унижение, одиночество, боль, болезни, смерть, – проистекает из животных инстинктов и является общими потребностями организма. Какая часть человеческого опыта является истинной – животные, телесные чувства или же духовные искры волевого, последовательного интеллекта? Проблема в том, что все это не имеет смысла. Учитывая наше многослойное восприятие мира, можно было бы сказать, что мы оставили позади грубую реальность животной жизни. Но это утверждение далеко от истины. Человеческая жизнь, конечно, может быть смесью биологии и мечтаний, но эти мечты по-прежнему принадлежат животным. Они не существуют отдельно от тела, в котором возникают. То, что наши таланты делают нас чем-то большим, чем животное, – это полная чушь.
Можно сказать, что мы живем за невидимой перегородкой, которую можно в любой момент пересечь и обнаружить себя по другую сторону. Открывая глаза, мы оказываемся перед истиной о том, кто мы на самом деле – думающая и чувствующая колония энергии и материи, обернутая в драгоценную плоть, которая покрывается мурашками, когда ощущает любовь или холод. Мы – существо из органики и электричества, которое может получить травму, стать чьим-то ужином и распасться на молекулы, чтобы вернуться в круговорот таинственной физики Вселенной. Правда в том, что быть человеком означает быть животным. Это трудно признать, если мы росли с верой, что мы – особенные.
Наше поколение отличается тем, что теперь мы знаем нечто такое, что совсем недавно считалось бы богохульством. Мы знаем не только то, что Земля не является центром Вселенной, но и то, что мы – не центр жизни. Человек – животное, которое осознает, что он – животное, связанное темной тканью времени и энергии. Человеческий вид – это неотъемлемая часть жизни на планете, а не выдающееся творение само по себе.
Если бы мы по-прежнему жили небольшими группами в африканской саванне, возможно, это знание ни на что бы не повлияло. Но сейчас миллионы людей расселились по всем континентам земного шара. Технологические и промышленные достижения настолько отдалили нас от нашей животной природы и залечили организм до такой степени, что некоторые из нас считают свое тело неисправной частью самих себя. Нынешняя правда о нашем состоянии может быть шокирующей. Нас удивляет наша слабая плоть, подверженность тела страстям и болезням. Мы тратим миллионы, чтобы замедлить процесс старения, еще больше – на борьбу с заболеваниями, и живем в эпоху проекта, нацеленного на то, чтобы вынести процесс размножения за пределы наших спален и материнских утроб.
Но в попытке достичь благополучия для человека во время нынешней промышленной революции мы обратились к проектированию жизни. И важность этого сложно переоценить. Работающие с нашей биологией технологии служат постоянным напоминанием о том, что мы – животные. А для тех, кто не хочет быть ими, – это проблема. Технологическая революция, основанная на анатомии, физиологии и поведении живых организмов, может оказаться несовместимой с человеческой психологией. Мы рискуем столкнуться с бесконтрольным процессом, где наш страх перед собственной животной природой толкнет нас на создание еще более пугающего мира – пугающего не в том смысле, что он будет более мрачным или жестоким, но в парадоксальном уповании на технологии, которые лишь усугубляют лежащие глубоко внутри нас экзистенциальные страхи.
Есть веские основания полагать, что при столкновении с ужасающей реальностью мы захотим еще сильнее отделиться от остальной природы. В какой форме это будет выражено, пока неясно. Возможно, мы решим разделаться с другими животными или вывести их из дикого состояния и подчинить. Проще всего было бы сделать акцент на человеческой исключительности либо попытавшись сделать нас сверхлюдьми, либо укрепив успокаивающие нас убеждения. Но есть еще один возможный вариант – вместо этого покончить с человечеством. Все эти варианты, конечно, могут показаться преувеличенными… но лишь до тех пор, пока мы не оглянемся вокруг. Каждый из них уже активно исследуется.
Эта книга – слово в защиту того, что значит быть животным. В ней не будет принижения людей или игнорирования очевидных черт, которые выделяют нас среди других видов. И не будет спутанных аргументов в пользу того, что можно считать естественным. Скорее, она является доводом в пользу более глубокого понимания того, что мы думаем о жизни. Наше животное происхождение – это история о нашем месте в мире. Оно лежит в основе того, каким образом мы наделяем жизнь смыслом. И эту задачу невозможно выполнить, не признав сначала, что люди являются животными. Это должно быть ясно, но – нет. Честно говоря, мы живем внутри парадокса: совершенно очевидно, что мы – животные, но какая-то часть внутри нас в это не верит. Важно попытаться найти в этом логику. И затем, когда мы признаем, что мы – животные, подумать о том, что из этого следует.
В поэме 1980 года Голуэй Киннелл пишет о том, что живые существа, должно быть, содержат внутри себя подобие любви к своей уникальной биологической форме. Можно сказать, что это принцип выживания. Но он признает, что «иногда необходимо снова показать существу его красоту». Текст ниже – это попытка понять, что мы за существа. Но это и нечто большее. Это предложение освежить в памяти прелесть того, что значит быть животным.
Глава 2
Мечта о величии
Падая вверх
Люди – часть длительного процесса происхождения жизни, который связывает нас со всем, что мы видим вокруг. «Из такого простого начала, – заявляет Чарльз Дарвин в завершающих строках “Происхождения видов”, – развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм». Мы пока не знаем, каким образом первые живые клетки появились на ранних этапах истории Земли. В то время наш мир был суровым местом с каменистым ландшафтом, где не было ни голода, ни осуждения, ни всех этих возмутительно ярких лугов с травами и цветами. Стоит представить себя стоящим посреди этого дымящегося мира, испещренного кратерами от ударов метеоритов, и не думающим при этом о происхождении жизни. Каким-то образом в жаре глубоководных источников или в мелких озерах этой грубой, задымленной поверхности с помощью необычной деятельности – сохранения энергии и обмена ею – начали шевелиться и собираться вместе примитивные клетки.
«По сути, жизнь – это побочный эффект реакции освоения энергии», – говорит биохимик Ник Лейн. Или же, как объяснял это австрийский физик Эрвин Шредингер во время серии публичных лекций, которые он читал в 1943 году, – в то самое время, когда в Сталинграде завершалась самая кровавая битва в военной истории, – живая материя, похоже, «избегает быстрого распада, уходя в инертное состояние равновесия». Вне зависимости от того, считаем ли мы такое химическое явление редким или неизбежным, мы можем сказать, что это одна из самых важных вещей, которая отделяет живое от неживого.
Поскольку вся жизнь, какой мы ее воспринимаем, сохраняется, опираясь на окружающую среду, – будь то богатые барием воды гидротермального источника или внутренняя часть клетки животного, – все известные формы жизни на Земле несут в себе одну и ту же элементарную биохимию. У жизни есть еще одна общая черта – наследственность, то есть существует различие между живостью блестящего гребня волны и теми организмами, которые она может нести в своих водах. Потому что хотя и тому и другому требуется энергия для принятия своей формы, только жизнь порождает дитя, похожее на родителя. Будь то кишечная палочка (лат.
Более трех миллионов лет назад эти протоклетки[5], скорее всего, стали первым видом бактериальной жизни на Земле. Задолго до того как глаза животных смогли увидеть расстилающийся перед ними пейзаж, в океанах Земли царили бактерии. Со временем эволюция произвела захватывающие изменения и скалы заселили колонии цианобактерий[6] – тонкие нити голубоватых живых организмов, которые делали нечто такое, что впоследствии изменит мир: использовали солнечный свет для стимулирования своего жизненного цикла, производя взамен кислород. По мере роста этих бактериальных колоний совокупный эффект их присутствия создал условия для появления фотосинтезирующих растений и легких у подобных нам млекопитающих, но в то же время ограничил возможности других, таких как прекрасный
В 1967 году Линн Маргулис выдвинула идею, что животные и растения, отличающиеся от первых бактериальных форм жизни, во многом обязаны своим происхождением явлению, которое называется эндосимбиозом. Это процесс, во время которого одна клетка поглощает другую, не переваривая ее. Теория Маргулис встретила активное сопротивление. С момента публикации и до момента, как эта теория стала общепринятой, она десять лет подтверждалась генетическими исследованиями. Доказательством эндосимбиоза служит наличие митохондрий в клетках животных, которые делятся самостоятельно и обладают собственной ДНК. Наши митохондрии, поглощающие питательные вещества и отдающие энергию, – это потомки тех бактерий, которые когда-то попали внутрь наших предков.
Представьте, что вы стоите на том же самом месте, что и во времена дымящейся безжизненной Земли, но теперь царит кембрийский период – около пятисот миллионов лет назад – и появились первые животные. В морях процветают такие существа, как аномалокаридиды – похожие на креветок животные с двумя закрученными придатками, чтобы отправлять себе в рот других животных. Именно в этот период в палеонтологической летописи появляется большинство животных окаменелостей, за ним следует обширный этап появления новых видов. Одна из теорий, объясняющих такой бурный рост жизненных форм, предполагает, что стало больше свободного кислорода. Более новые исследования говорят о том, что произошло резкое увеличение концентрации кальция в воде. Третьи предполагают, что виной тому гонка вооружений между хищником и добычей, а также эволюция зрения. Но наверняка не знает никто.
В то же время невероятное разнообразие жизненных форм, которое мы видим в сланцах Бёрджес[8]: окаменелые скелеты, различия в анатомическом строении останков мужских и женских особей, покрытые шипами или приспособленные к захвату очертания охотника и добычи, – показывает нам, как сильно мы связаны с обширной системой энергетических взаимодействий. И это обычное положение вещей для живых существ и окружающей среды, в которой они выживают, подвергаются изменениям и умирают. Формы жизни могут этому временно противостоять, но они не могут делать это вечно.
Ученый НАСА Майкл Рассел, в кабинете которого висит великолепная копия «Большой волны в Канагаве», однажды посоветовал мне помнить, что жизнь – «генератор энтропии». Другими словами, жизнь снижает внутреннюю энтропию, задействуя свободную энергию из окружения и рассеивая ее в виде тепла, что, в свою очередь, создает в окружении еще большую энтропию. Энтропия – это степень рассеивания энергии между частицами в системе. Тем, кто не владеет физикой, это мало о чем говорит. В этом случае на помощь приходит Пол Симон. Как он поет в хите 1972 года, «все связи рано или поздно распадаются…» Вспомните джин-тоник. Замерзшая в кубиках льда вода обладает меньшей энтропией, чем окружающее ее алкогольное море. Атомы в джине могут свободно плескаться вокруг и заполнять форму любого стакана, в который они попали, но атомы во льду организованы менее хаотично и теряют свою форму только тогда, когда тепловая энергия освобождает их.
Упорядоченный внешний вид жизненных форм можно рассматривать как временное состояние низкой энтропии, созданное за счет поиска и использования энергии. С точки зрения физики поедание других животных абсолютно оправданно, когда их вокруг достаточное количество. В забавной заметке, написанной биологом Александром Шрайбером в попытке борьбы с неверными представлениями антиэволюционистов, кратко описывается обмен энергией и продуктами жизнедеятельности между животными и окружающей средой: «Все организмы поддерживают свое состояние низкой энтропии, “поедая” свободную энергию и испражняясь энтропией». Энергия необходима для регуляторных процессов нашего организма, а беспорядок нужно вынести в отходы, которые мы отделяем и удаляем. Рассел предполагает, что, возможно, и сознание может быть способом «использования излишков энергии».
В то же время физик Джереми Инглэнд недавно утверждал, что размножение у организмов – это «отличный способ рассеивания [энергии]». Он разработал теорию, согласно которой второй закон термодинамики, или же закон возрастания энтропии, может влиять на то, что материя организуется в сложные структуры, включая и живые организмы. Если выяснится, что это правда, мы обнаружим основополагающий процесс, общий для живого и неживого, забавное сходство между снежными барсами и снежинками. «Очень заманчиво думать о том, какие явления природы мы можем подвести под общую крышу управляемой рассеиванием организации».
Жизнь на нашей планете можно условно разделить на автотрофов и гетеротрофов: организмы, которые используют энергию Солнца и химических реакций, и организмы, которые получают энергию от тех, у кого она уже есть. Наш вид необычен тем, что нам удалось использовать все больше и больше энергии, не эволюционируя при этом в другой вид. Мы достигли этого, сочетая социальное обучение, сложную культуру и технологии. Нам не нужно становиться другим видом, чтобы получить когти, как у аллозавров[9]; мы можем обменяться информацией, чтобы создать боеголовку или электростанцию. Другими словами, мы меняем наши инструменты, а не организмы. Огонь и копья работали сотни тысяч лет, пока мы не придумали, как одомашнить источники пропитания. Следующее большое изменение пришло с механизацией процессов, которая привела к промышленной революции. И это позволило нам использовать энергию богатых органических месторождений, которая накапливалась там с момента зарождения жизни.
Чтобы популяция доросла до одного миллиарда, потребовалась вся история человечества. Сразу после начала первой промышленной революции население по всему миру выросло более чем на пятьдесят процентов. За сто лет до 1920 года объемы сельского хозяйства увеличились вдвое. После 1920 года они увеличивались вдвое примерно раз в десятилетие. Ко второй половине XX века наша популяция начала расти примерно на миллиард в каждые десять – пятнадцать лет. Обычно основными ограничениями для роста групп живых существ выступают конкуренция, хищники и паразиты. Но рост численности нашего населения привел к научному ренессансу. За последние сто лет мы обнаружили несколько невероятных способов увеличения продолжительности жизни и ограничения опасности таких факторов, как болезни. Историки окрестили эту эпоху Великим ускорением. Она подарила нам все – от антибиотиков до генной модификации.
Но по мере того как растет наше население и потребности, растет и наше влияние на критически важные аспекты земных систем. По большей части это широко известно. Сегодня наш мир условно делится на пессимистов, которые видят неизбежный крах на горизонте; оптимистов, которые верят, что все устаканится и мы разумно подойдем к созданию более устойчивого мира; и футурологов, которым не нравится ни один из сценариев, и они ищут инвестиции для побега. Поэтому некоторые из нас бьют в тревожные колокола, другие изобретают экологически чистую энергию, а остальные пытаются переехать на Марс. Таково наше время.
Мы можем быть уверены в одном: однажды наша планета снова станет безжизненной. Если мы на секунду представим себя на месте Земли, мы увидим, что массовые вымирания форм жизни периодически случались в основном из-за комет, астероидов или ледникового периода, вызванного смещением оси вращения, – с разнообразными последствиями для следующего поколения живых существ. Но так будет не всегда. Со временем, спустя сотни миллионов лет, высокие уровни солнечной радиации спровоцируют генетические и структурные изменения, которые ограничат фотосинтез. От бурного многообразия растений, в том числе таких, как
Отмотайте еще на миллиарды лет вперед, и динамическое вращение, преобразующее потоки внутри земной коры, – бурлящие расплавленные формы элементов, которые подарили нам железный век и монету с выгравированными словами “
По сей день никто из нас не знает наверняка, почему мы здесь и что находится в центре космоса. Мы точно знаем одно: живые организмы и силы, которые помогают им появиться на свет, могут быть весьма недружелюбными, даже катастрофическими. В известном смысле жизнь, возможно, появилась в результате жестокости, будь то энергия или экстремальная жара. Солнечная система и окружающая среда Земли творят ужасные вещи по отношению к животным, даже если это в конечном счете приводит к увеличению разнообразия и изменениям. Комета размером с деревню, из-за которой появился кратер Чиксулуб и временно снизилось биоразнообразие на Земле, тоже дала дорогу новым существам, в том числе и нам. С одной точки зрения астероид – зло, но с нашей – дар небес.
И все же мы живем в соответствии с правилами, определяющими, что есть доброе и правильное. Мы уверены, что наша любовь и опыт представляют собой ценность, и мало кто хочет оспорить эту точку зрения. И тем не менее сложно обосновать значимость того, кто мы есть и что из себя представляем, потому что в мире, где мы родились, нет ничего по-настоящему хорошего. Когда мы выглядываем в окно, мы видим качающиеся на ветру деревья, чьи листья поражены грибком, птица невдалеке разбивает скорлупу змеиного яйца, чтобы добраться до мягкого существа внутри, и нам сложно найти ответ на вопрос: какой же смысл мы вкладываем в жизнь? Когда мы пытаемся найти нечто совершенное, мы натыкаемся на вирусы, бактерии, вредителей и хищников. Насколько мы являемся частью всего этого?
Правда в том, что настроения и ощущения, которые придают нашим переживаниям и опыту такую интенсивность, возникают из исходного материала того мира, который находится перед нами. Мы находим красивым хоровод деревьев, и мясо птицы может казаться нам восхитительно вкусным. Все то, чем мы наслаждаемся, появилось в результате событий и процессов, которые совершенно не волнует, считаем мы это правильным или нет. Нравится нам это или не нравится, но то, чему мы придаем значение в жизни, похоже, происходит в мире, в котором нет никакого очевидного морального смысла.
Прошлым летом я ездила на раскопки в пустыне Юта. Там в руслах рек, где когда-то бродили динозавры в поисках пищи и возможностей, находят кости, которые когда-то им принадлежали. Когда динозавры перестают быть охраняемыми экспонатами музеев, в мозге происходит важный ментальный сдвиг. Одна бедренная кость, которую осторожно очищал палеонтолог, была выше моего ребенка. А такими крупными были не только ноги. Явно заметен был и огромный размер зубов и когтей, их целесообразная агрессивность. «Вот что, – подумала я, – может дать тебе потребность в энергии».
Незадолго до отъезда молодой человек, который показывал нам окрестности, указал на темную линию скал вдалеке. «Мы пока не уверены, – сказал он, – но там, возможно, лежат свидетельства существования ранних млекопитающих». Прищурившись, мы с мужем смотрели на пыльные скалы – возможные места обитания мелких ночных хищников, которые могли превратиться в класс теплокровных млекопитающих, к которым принадлежим и мы.
Основополагающие принципы распределения энергии могут временно создавать условия для таких профессиональных убийц, как
Но страдания и смерть, которые приносят хищники, могут поддерживать экосистему в целом с ее изобилием и разнообразием видов. Хищники существуют на всех уровнях природной системы, такие огромные и энергичные, что практически невозможно выделить какое-то одно животное или предсказать его влияние. Хищничество может изменить все – от динамики болезней в популяциях животных до связывания углерода. Классический случай общего преимущества некоторых хищников – заселение волками парка Йеллоустоун в 1995 году. Присутствие волков запустило череду изменений, которые до сих пор дают о себе знать. Последние волки в этой области были убиты охотниками в 1930-х. Пока их не было, увеличилась численность лосей. Когда волки вернулись, лоси стали больше двигаться, ивы – отращивать то, что активно объедалось, восстанавливая источник пищи для бобров, которые распространились и изменили динамику реки, невольно предоставив среду обитания рыбам и певчим птицам. Совершаемые волками убийства также стали давать дополнительный источник пищи многочисленным падальщикам – от воронов до медведей гризли. С точки зрения биоразнообразия волки необходимы и являются добром. Но от этого хищничество не становится более приятным событием в жизни других животных. Исследования Лианы Занетт и Майкла Клинчи показали, что уязвимость перед хищниками запускает в организмах жертв нейронные цепи страха, которые все еще заметны недели спустя. Подобного рода стресс может быть оправдан с точки зрения благополучия животного в целом.
Мы появились, исходя из этой логики, подобно всем остальным живым существам на Земле. В большинстве важнейших видов деятельности наше поведение не сильно отличается от поведения других животных. Мы часто убиваем и едим других животных ради получения энергии. Мы избавляемся от отходов жизнедеятельности нашего организма в виде кала и мочи. Мы чувствуем исходящие от тела другого человека химические вещества и реагируем на них. Мы общаемся, ищем пару и растим наших потомков. Однажды нечто обрывает жизненные процессы нашего организма, и он практически полностью разлагается армией микробов. В этом мы подобны всем остальным животным. Мы – из одного источника. Наши тела и чувства – часть нестабильного течения жизни, которая давала нам устрашающие механизмы и методы так же часто, как и приносящие пользу. И в целом мы тоже принесли как минимум столько же боли и страданий на эту дискотеку жизни на Земле, как и любой другой хищник. И мы сами должны чувствовать боль и страдание.
Но люди зачастую не понимают, что у эволюции нет определенного направления. Вспомните многоклеточные виды растений, грибов и животных. Они эволюционировали в ряде случаев, но там также были и возвраты к одноклеточности, особенно среди грибов. Одна из теорий предполагает, что мы получили многоклеточные организмы в результате сотрудничества различных видов одноклеточных организмов. Эта идея кажется привлекательной. Но также можно рассмотреть возможность, что при делении одноклеточного организма возник сбой. Клетки, которые не разделились, позже развились в отдельные ткани. Также не определена роль вирусов. Сейчас они – бич нашего времени и источник болезней и смертей, но существуют трасологические доказательства, что гены некоторых вирусов способствовали тому, что разные клетки стали отдельными органами и тканями организма животного. Суть в том, что жизнь не является ни откровенно хорошей, ни прогрессивной.
Все это могло быть невыносимо, если бы не вероятность того, что люди – особенные. Нечто важное охраняет нас от угрожающих сторон земной жизни. Нам говорят, что это идет из глубины человеческой природы, некоей важной части внутри нас. Мы не можем ее увидеть, не можем измерить, но она выделяет нас как самую важную форму жизни на Земле. Те, кто глубоко верят в Создателя, считают, что у нас есть душа, уникальная для каждого человеческого тела. С точки зрения светских гуманистов, у нас есть подобные душе ментальные силы, уникальные для человеческого мозга. Все это становится причиной, почему люди не являются животными полностью. По крайней мере, не в самых важных особенностях.
Это, в свою очередь, лишь отголоски намного более старых представлений о живых существах. Вспомните о тех философах и писателях, которых можно грубо объединить в одну группу механистов, веривших, что душа отвечает за рациональную деятельность ума и странным образом крепится к телу, что без нее человек является лишь машиной. Они спорили с анимистами, которые считали, что у всей живой материи есть
Те же, кто верит, что мы созданы сверхъестественной силой, говорят нам: «Истинная природа Человека в том, что он – не животное, а человек, созданный по образу и подобию Бога». Так написано Международным комитетом по человеческому достоинству. Возникшая в Европе эпохи Ренессанса гуманистическая мысль гласит, что, когда мы становимся личностью, мы больше не являемся всего лишь биологическим организмом. Мы возвышаемся «над всеми прочими существами на Земле», как пишет Кант. Его утверждение – лишь капля в море огромного количества подходов к этой теме. По словам американского философа Эрика Т. Олсона, видного сторонника анимализма – ветви философии, которая утверждает обратное, – «эти философы говорят, что каждый из нас не является животным, но каким-то тесным образом с ним связан».
Эта идея – или нечто на нее похожее – служила источником глубокого утешения бесчисленному количеству человеческих жизней. Будь то душа или иная материя, всегда существуют способы вытащить человека за пределы невероятно анархичной природы. Все это – методы спасения людей от трудностей, с которыми сталкивает нас безнравственность природы. В разные времена и в разных местах эта идея может приобретать различные оттенки. Но в людях всегда есть нечто выдающееся, что спасает нас. Таким образом, от главных теорий о значимости человеческих жизней скорее веет психологической необходимостью, чем рациональностью.
Те, кто выступает против индивидуализма, присущего западным демократиям, склонны чрезмерно романтизировать реалии взаимоотношений человека и животного в других культурах. Хотя многие незападные традиции считают, что и люди, и животные – наследники духовной сферы, даже в такой системе верований, как буддизм, чья история включает в себя достаточное количество междоусобных войн и употребления в пищу животных, перерождение в другое животное не является поводом для торжеств. Также и образ вегетарианских последователей индуизма далек от реалий человеческой жизни. В Индии, где восемьдесят процентов населения считают себя индуистами, лишь двадцать процентов соблюдают вегетарианскую диету. В «Тайттирия-упанишада» бог Шива ясно дает понять, что люди уникальны в своей способности действовать на основе знаний.
Как бы то ни было, для наших все более тесно переплетающихся между собой популяций и экономик некоторые идеи о человеческой жизни становятся почти универсальными. Сегодня в мире распространена идея человеческого достоинства как чего-то, чем мы все обладаем, и как эксклюзивного набора руководств о том, как мы должны себя вести. Обсуждая историческое дело в южноафриканском суде против высшей меры наказания «Государство против Макуаньяне», судья Кейт О’Реган отметила, что «признание права на достоинство – это признание присущей человеческим существам ценности». Концепция, которую мы сейчас используем, была заложена в психику и правовые документы европейских наций уже тогда, когда семьи продолжали репатриировать умерших во Второй мировой войне. В немецкой конституции 1949 года заявляется, что «достоинство человека неприкосновенно».
Тут будет поучительна небольшая предыстория. В немецком языке слово
Современная концепция «ценности» как особой или внутренней стоимости когда-то была единым целым со старым английским понятием
Но настоящие трудности возникают из-за глобального распространения идеи, которая не может адекватно объяснить, что же мы подразумеваем под словом «доброта». Это очень актуально, учитывая, что люди настолько загрязнили свою среду обитания, что Всемирная организация здравоохранения заявляет о семи миллионах преждевременных смертей от загрязнения воздуха в год. А это более чем в десять раз превышает количество смертей, вызванных москитами
Любить, как орангутан
Конечно, мысль о том, что лишь человеческие склонности обладают полным моральным авторитетом, ободряет. Но ее сложно примирить с тем фактом, что мы являемся животными. Веками светская и научная мысль стремилась выбраться из безнравственного земного болота. Осознавая болезненные и печальные аспекты того, как живые существа преодолевают проблемы выживания, мыслители попытались превратить наши моральные принципы во что-то абстрактное. Нам говорят, что мы не можем с помощью природы или природных качеств определить, что же хорошо. В философии это известно как «натуралистическая ошибка». По сути, эта ошибка призвана продемонстрировать, почему сложно, а то и невозможно понять, что нам следует делать или ценить, опираясь на что-то в природе. Так родилось современное убеждение, что нравственные идеи – это достижения человека, которые существуют за пределами нашей биологии. Это кажется разумным.
Но идея, что мы можем воспринимать человеческий моральный опыт как нечто абстрактное, не имеющее отношения к тому факту, что мы животные, ущербна в своей внутренней логике. Современное желание разорвать отношения, создать непреодолимую пропасть между нами и остальной жизнью на планете является в конечном итоге желанием провести психологическую и нравственную границу, которая сможет одновременно удовлетворить нас и придать смысл миру, который мы хотим видеть.
Проблема в том, что большая часть того, что мы ценим, связана с нашим животным происхождением. Вспомните связь между родителями и детьми. Это правда, что мы любим своих детей за то, кем они являются, за их уникальную индивидуальность, а не только из-за влияния гормонов в нашем организме. Любовь – это не только химическая хитрость. В случае с людьми любовь естественным образом включает в себя предысторию и взаимопонимание. Но представьте, что будет, если взять любовь ребенка и передать ее машине – это будет скорее набор алгоритмов наподобие собрания тех картинок, которые смартфоны выдают нам, чтобы подвести итоги года нашей жизни, нежели животные побуждения, причины, мотивация и чувства, которые и вызывают любовь. Тот факт, что мы дарим друг другу любовь и поддержку, является не частью нашего рационального мышления, а результатом наших животных побуждений.
Только некоторые животные могут испытывать чувство, отдаленно напоминающее любовь, но готовы ли мы использовать этот факт как аргумент в пользу того, что они не обладают моральной составляющей любви в нашем понимании? Орангутаны примечательны тем, что их жизненный цикл схож с нашим, по крайней мере в том, что касается матерей и детей. Беременность у них длится чуть меньше девяти месяцев. В течение первых нескольких лет жизни младенцы живут рядом с матерью, цепляясь за ее тело, питаясь ее молоком. Они живут рядом и учатся у нее последующие десять лет, а затем навещают ее даже тогда, когда становятся самостоятельными. Нам говорят, что такое поведение нельзя называть любовью. Возможно, это справедливо. Но неужели эти инстинкты не сопровождаются чувствами? И вопрос в том, имеют ли чувства значение? Воспитывают ли самки орангутанов своих детей столько лет себе в убыток, потому что они их любят? Или потому, что необходимость в этом обусловлена их природой? Мы можем сказать точно, что их биология дала им основание вести себя подобным образом. Так их дети выживут и будут процветать.
Некоторые считают, что связь «родитель – ребенок» на самом деле является препятствием к нравственному поведению, подталкивая нас к фаворитизму или даже к межплеменной вражде. Но у людей забота о потомстве связана не только с физическим и психическим благополучием, но и с энергетическими затратами, которые несет воспитатель. Эту роль по-прежнему по большей части берут на себя женщины, и эта деятельность настолько ценна для общества, что остается только поражаться, что мы не только не платим матерям, но и часто наказываем их за взятые отгулы. Даже узкий элемент воспитания детей имеет собственную логику. Это не только помогает развивать чувство самосознания у детей, но и определяется временем и энергетическими затратами, необходимыми для любви, особенно у женщин. По крайней мере, так все устроено у нас, у млекопитающих.
Главный вопрос «что является правильным?» заключается не в том, естественно ли это, а в том, нравственно ли. И сложность для нас состоит в том, чтобы найти ответ на этот вопрос. Люди убеждены в своей точке зрения, но весомые доказательства найти сложно. Как бы то ни было, полный разрыв между нами и другими животными трудно оправдать. Довольно легко принять подобное утверждение, когда речь идет о жгучей крапиве или поганке, но если задуматься о других живых организмах, появляется ощущение, что что-то не так. Когда речь заходит о таких созданиях, как слон – с большим мозгом, сознанием, чувствами к своему потомству, сильно отличающихся от нас внешне, но довольно похожих во многом другом, – на каком основании нам стоит поверить в непреодолимый барьер? Однако большинство из нас в это верит.
Проблема в том, что это неправда. И вопрос не в том, существует Создатель или нет. Происхождение от общего предка не доказывает и не опровергает наличие Бога. И нет ничего плохого в том, чтобы признать, что наша уникальная биология важна для нас. Людям не обязательно нужно быть превосходными или сверхъестественными, чтобы обладать уникальными потребностями. Но ничто из этого не отменяет чувств и желаний других животных. Для тех, кто хочет жить без магии или мифов, кто гордится несущей истину наукой, наши отношения с остальной жизнью на планете являются проблемой, с которой мы пока не разобрались. Сознание других животных, несмотря на явные доказательства, что мы окружены огромным количеством альтернативных психологий, продолжают отодвигать в сторону. Те, кто хочет верить в нравственный прогресс человеческой цивилизации, должны признать, что наши отношения с другими животными по-прежнему остаются в состоянии холодной войны.
Некоторые считают, что у нас нет обязанностей по отношению к другим формам жизни, потому что они не могут ответить взаимностью на наше сострадание. Конечно, сложно сильно заботиться без отдачи. Но это оправдание, а не аргумент. Единственный способ избежать распространения морального сострадания к жизни других животных – придумать явную ложь. Мы убедили себя, что наши взгляды не имеют ничего общего с остальным живым миром. В конце концов, сознание и намерения животных отличаются от наших. Но опираясь на эту старую идею, мы обременяем себя крайне непоследовательной моральной системой. И эта непоследовательность начинает давать о себе знать. Сложность заключается в фундаментальном нежелании принять тот факт, что мы тоже являемся животными и что наша животная природа имеет значение. Это давит на наше поколение новыми и эффективными способами. В поисках смысла мы говорим себе, что мы – единственное животное, которое по-настоящему ценно. Но наше сознание, возмутительным образом связанное с животными, терпит это лицемерие, только если мы отрицаем, что являемся животными. В наше время эта напряженность по-прежнему остается нерешенной. Вера, которая на протяжении тысячелетий подпитывала цивилизацию, исчерпала свою полезность.
Тысячелетие в поисках души
Нет никаких сомнений, что люди очень необычны. Наша жизнь заметно отличается от жизни любого другого вида. Когда листаешь интернет или смотришь видео, где люди передвигаются по поверхности Луны или спорят о всемирной безопасности на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, это становится совершенно очевидно. И со временем этих различий возникает все больше. Разница между людьми XXI века и другими животными кажется бесспорной, когда занимаешься отправкой спорткара в космос.
Многое обусловлено культурой. Достижение культуры заключается в хранении информации вне тела. Муравьи достигли успеха по всему миру, разделившись на четырнадцать тысяч видов, но у людей приспособление к окружающей среде не так выражено.
Джон Бергер писал, что животные когда-то стояли «рядом с человеком в центре его мира». Но это уже не так. С каждым прошедшим веком люди все больше отдалялись от остального живого мира. Да, сейчас это верно не для всех человеческих обществ – все еще существуют племена в джунглях Амазонки, племена скотоводов в монгольских степях, небольшие сообщества, живущие бок о бок с природой. Но факт остается фактом: более половины населения мира сейчас живет в городских районах. В следующие несколько десятилетий их, скорее всего, станет три четверти. Сегодня люди, живущие в черте города, часами поглощают новости о человеческом мире. Потребляя рацион из роликов на
По прошествии веков из мира природы не появилось ни одного доказательства, которое поддерживало бы наши взгляды на самих себя. В общем и целом случилось нечто противоположное. По мере того как мы все глубже всматривались в грандиозные масштабы того, что нас окружает, представление о том, что люди – особенные и стоят обособленно от всех прочих существ, стало еще более запутанным. Вспомните о распространенной когда-то теории, что люди являются центром мироздания. Когда средневековый астроном Тихо Браге открыл сверхновую звезду, возникло подозрение, что человеческую жизнь нужно понимать в намного более тревожном контексте. Несколько лет назад я общалась с Мэри Бэрсони из Института
Астроном из Аризонского университета Крис Импи ссылается на тот факт, что жизнь, похоже, возникла в экстремальных экологических нишах. Но что случается тогда, когда появляется жизнь? Неизбежно ли, что при определенных обстоятельствах возникают многоклеточные формы жизни? Или пройти путь от амебы до папоротников и хвощей сложно? Относительно новая наука об экзопланетах – планетах, на которых могла бы существовать жизнь, – выдвигает целый ряд предположений о том, что именно делает некое место благоприятным для жизни. Охота на планеты, похожие на Землю, началась почти случайно, когда команда телескопа Кеплер из НАСА в 1995 году обнаружила скалистую планету. Но первую настоящую экзопланету, Глизе 581 с, открыли в 2007 году Мишель Майор и Дидье Келос. С тех пор мы обнаружили тысячи экзопланет. На основании этого ученые предсказали, что в одном только Млечном Пути может быть от десяти до двадцати миллиардов пригодных для обитания миров. Это будут не слишком жаркие и не слишком холодные планеты, с источниками воды и энергии. Сейчас НАСА ищет признаки кислорода, водяного пара, возможно, даже горения углеводородов.
Но решающее значение для возникновения жизни имеет время. На то, чтобы на Земле развились примитивные животные, потребовалось несколько миллиардов лет, и еще несколько миллиардов лет – чтобы прийти к животному с такими технологиями, как телескоп. У других обитателей нашей планеты есть культура и стратегии для социального обучения, особенно у млекопитающих. Но свою возможность адаптироваться млекопитающие получили частично благодаря изменениям в поведении хищников, когда девяносто процентов жизни на Земле было уничтожено случайным метеоритом. «Если мы являемся последствием той возможности занять чью-то нишу, – говорит Импи, – то насколько часто могут встречаться такие возможности?» Тех, кто рассматривает это как благоприятное ожидание того, что мы не одиноки, расстраивает тот факт, что жизнь может быть не таким уж и частым явлением во Вселенной. Но другие считают благом, что нам не удалось столкнуться с инопланетянами лицом к лицу. Антропный принцип неоспорим, пока мы – это все доказательства, которые у нас есть.
Конечно, существует очевидный способ объяснения антропного принципа – все отрицать. Талмуд, центральный текст раввинистического иудаизма, столетиями влиял на умы ученых и привел к широко распространенному убеждению, что Земле около шести тысяч лет. Привлекательность юной Земли в том, что она выглядит планетой для людей, местом, чья история – это лишь история доминирования нашего вида. Но к XVIII веку шотландский геолог Джеймс Хаттон признал, что естественные процессы эрозии и седиментации требуют новой концепции времени – времени породы и камня, которую он назвал «глубоким временем». Стали распространяться новости о странных объектах и еще более странных костях, выкопанных из земли. С каждым десятилетием появлялись все новые доказательства существования ранних видов людей, которые угрожали убеждениям многих поколений мужчин и женщин о том, что они – смертные в недавно созданном Богом мире. Неизбежно должен был последовать вывод: медленно эволюционировал не только окружающий нас ландшафт, но и мы сами.
Однако по-прежнему существуют миллионы людей, для кого подобные факты остаются предметом спора. Младоземельный креационизм[18] удивительно широко распространен среди некоторых ветвей христианства, особенно внутри движений евангелистов, которые приобрели силу благодаря популярным телешоу. С 1982 года институт
Споры на самом деле были вызваны не противоречивыми данными, а, скорее, психологической реакцией на угрозу, которую эти доказательства представляли для бережно лелеемых религиозных и мифических объяснений человеческого происхождения. Но спустя десятилетия тщательного изучения геологии Европы и обеих Америк стало невозможно отрицать ледниковый период, который, должно быть, однажды изменил ландшафты и благодаря которому появились некогда бродившие по Земле и ныне вымершие крупные животные, например пещерные медведи. Земля сама по себе превратилась в гигантское повествование об истории творения, чьи герои были вписаны в окаменелости и артефакты, сохранившиеся на страницах грунта и горных пород. Земля говорила за нас и с большим авторитетом.
Но ничто не могло подготовить людей к тому, что принесет им Чарльз Дарвин. Человеку, наблюдавшему, как Дарвин постепенно проявляет свои взгляды на эволюцию, находясь на борту «Бигля», относительно по́зднее признание, что мы в своей анатомии и поведении схожи с другими животными, потому что у нас в далеком прошлом был общий предок, причиняло «острую боль». Дарвин и капитан Роберт Фицрой уже не сходились во взглядах на политику. Фицрой был тори[20] и поддерживал рабство, а Дарвин – вигом[21] и аболиционистом[22]. Фицрой яростно отрицал новые геологические теории о возрасте Земли и отказывался поддаваться скептицизму, который начинал влиять на умы окружающих. Известна история, что во время дебатов об эволюции, проходивших в музее Оксфордского университета в 1860 году между Уилберфорсом и Хаксли, Фицрой держал над головой Библию, осуждая Дарвина. По словам очевидцев, он сказал толпе: «Я верю, что это истина, и если бы я знал тогда то, что знаю сейчас, я бы не взял его на борт “Бигля”».
Уровень беспокойства после дарвинизма достиг колоссальных размеров. Сам Дарвин испытывал сильное чувство неловкости за свои теории. В 1860 году он написал великому американскому ботанику Эйса Грею, что его чувство, что «в мире слишком много страдания», заставило поставить под вопрос свою веру. «Я не могу убедить себя, – продолжал он, – что… Господь мог бы намеренно создать
Много говорилось об опасности, которую дарвинизм представлял для буквальной истины господствующих религий и мифов о сотворении мира. Но Дарвин знал, что еще большую опасность его теории представляли для нравственных убеждений. Если мы – животные, стоит ли нам рассматривать нравственность как нечто естественное? Учитывая, какой неприглядной может быть природа, каким образом наша животная сущность может дать нам какие-то подсказки о том, как себя вести? И эти сложные вопросы продолжают беспокоить нас до сих пор. С тех пор как мы поняли, что человеческая жизнь происходит из того же источника, что и вся остальная жизнь на Земле, мы пытаемся сдержать распространение значимости этого знания в нашей нравственной жизни. Но оно незримо распространяется, как вода проникает в щели.
Религии предлагают источник нравственности, лежащий за пределами сложностей природы. Но без Бога наши убеждения кажутся еще более ненадежными. Американский философ Мортимер Адлер описал панику, которую переживают люди, когда их просят подумать об отказе от уникального нравственного статуса человека. «Почему в таком случае группы сверхлюдей не должны иметь возможность оправдать порабощение, эксплуатацию и даже геноцид групп посредственных людей на том фактическом и нравственном основании, на которое мы сейчас опираемся в отношении животных, которых мы используем как тягловую силу, которых мы режем ради еды и одежды или которых уничтожаем как распространителей болезней или опасных хищников?» Едва ли стоит упоминать тот факт, что на протяжении большей части истории современной цивилизации объединения самопровозглашенных сверхлюдей именно этим и занимались. Нравственное поведение и нормы всегда были изменчивыми. И все же сегодня это осознание подрывает нашу уверенность в том, что нравственность существует внутри природы и происходит из нее. Отсюда логически проистекает: любой ценой мы не должны допустить, чтобы нравственная природа людей была связана с миром животных.
Возможно, тысячелетиями решением было считать восхитительной всю жизнь – прыжки кузнечика, подрагивающий хвост охотящейся кошки, окрас певчей птицы.
Тем, чьи взгляды на мир можно в целом описать как анимизм[24], разница не кажется такой уж и большой. И если с помощью какой-то магии усилить жизненную силу живых существ, то люди являются просто частью общего священного мироздания. Следы этой изначально нуминозной[25] картины все еще видны. Они сохранились во многих культурах охотников-собирателей и слабо присутствуют в политеистических мировоззрениях, но, как правило, не пережили перехода к крупным аграрным сообществам.
История демонстрирует, что знание ведет не обязательно к просветлению, а лишь к поиску иного источника света. За каждой научной или интеллектуальной угрозой нашему исключительному статусу следовал раскол существующих убеждений и возобновление усилий по обоснованию нашей обособленности от всей остальной жизни. Одним из решений было сместить акцент на становление человеком. Можно было найти утешение в той возможности, что, по словам Томаса Хаксли, мы, может быть, и «произошли от них», но «мы – не они». С тех пор это повторялось на разные лады. Часто можно услышать, что хотя наука и говорит нам, что мы – животные и подчиняемся тем же законам, что и другие организмы, люди «однозначно уникальные». Таким образом, ученые стерпели дарвинизм, но по-прежнему остаются невосприимчивы к его влиянию.
Идея в том, что мы сначала не были людьми, а потом ими стали. И когда мы стали людьми полностью, мы перестали считаться животными. Эта идея стала популярной в течение десятилетий после публикации книги «Происхождение видов». Были обнаружены свидетельства существования наших ранних предков, и философы и ученые направили свою энергию на определение момента, когда мы стали людьми в сегодняшнем понимании этого слова. Они хотели найти уникальные биологические черты, которые позволили бы установить время зарождения нашего вида.
К концу XX века среди ученых было широко распространено мнение, что около 40 000 лет назад, в эпоху, которая называется поздним палеолитом, произошел когнитивный скачок, в результате которого племена
Если бы значение имели лишь биологические доказательства отличий, то как бы мы могли отделить нашу биологию от культурного поведения? В век смартфонов большинству из нас понятно, что культурные новшества могут появляться мгновенно, и при этом люди, изобретающие их, физиологически не меняются. И вполне вероятным может оказаться не только то, что не было никакой «революции позднего палеолита» (а были лишь некоторые стадии быстрого развития и много фаз медленного), но и то, что базовые когнитивные способности, которые привели к современной действительности, уже существовали за десятки тысяч лет до
Альфред Уоллес, пришедший к своей теории эволюции примерно в то же самое время, что и Дарвин, понимал преимущества такого подхода для психического благополучия людей. Чтобы возродить наши надежды на спасение, мы могли бы объяснить возникновение тела естественными причинами, но при этом выделить некоторую сущность, которая была источником «высшего разума». Именно из-за подобных идей современным ученым не нужна уникальная душа. Достаточно верить, что границы устанавливаются нашими сложными когнитивными способностями. Имеется в виду не граница между бессмертным созданием и его физическим телом, а непревзойденные качества человеческой разумности. Человеческая психика содержит ряд способностей, которые возвышают нас над природой.
Поделиться книгой: