Вода в решете. Апокриф колдуньи

Подтверждаю, добрый синьор, что слуги короля Эфраима плывут по просторам моего детства, как немые золотые рыбки, что встречаются иногда в речке, но никогда не поднимаются к поверхности воды, чтобы полакомиться хлебом с наших рук, как делают эти уродливые бурые угри, которых мы не ловим даже во времена жесточайшего голода, так как они не гнушаются падалью и иной гнусной пищей. И знайте, что именно стражников пристава мы боялись больше всего, тогда как королевские солдаты оставались для нас далекой диковинкой. Я понимаю, что это может удивить вас, воспитанных на равнинах, где враг сжигал целые деревни и разрушал монастыри, украшая их стены трупами монахов. Здесь, однако, все происходило совсем по-другому. И знайте также, что обида просветленных на герцога связана не с тем, что сделали нам слуги Эфраима, а с предательством самого герцога, покинувшего нас, пока мы не нашли другого покровителя.

Ответствую далее, ибо я и так неустанно ответствую, отступая по вашему приказу вслепую назад, чтобы тут же вновь бежать вперед, когда вы подгоняете меня вопросом, словно я рак; и если уж об этом зашла речь, то скажу, что раков было в моем детстве великое множество; я помню, как они выбирались из ручья по опущенным в воду веткам и переплетенным корням, нескладно покачиваясь на своих тонких ножках. На мокром песке они стремительно набирали скорость и продолжали бежать друг за другом с чутко поднятыми стебельками глаз, но ничто не могло им помочь, если мы ставили на их пути зажженную щепку, так как ноги толкали их в совершенно ином направлении, нежели туда, куда указывали головы; и казалось, что к их скользким коричневым панцирям прикрепили двух совершенно разных враждующих между собой животных. Их мясо, мой милостивый синьор, было столь восхитительно сочным, когда мы жарили его над огнем, лишив раков этих бесполезных придатков, по недоразумению являвшихся головами и ногами столь нелепой формы. Желая полакомиться, мы собирались перед рассветом у брода прачек. Там сидела вся деревенская детвора, охваченная голодом и охотничьим азартом, ожидая, когда раки начнут выбираться с илистого дна. На рассвете река как будто отступала вместе с уходящей ночью, обнажая песчаную отмель, и незаметно, вместе с выброшенными на берег ветками и стеблями водорослей, появлялись первые черные камушки – а раки сначала выглядели как камни, округлые и отшлифованные потоком воды, и только потом, когда они поднимались выше, их формы очерчивались, обретая детали, которые в итоге оказывались не важны. Мы кидались на них с голодными криками и поспешно – потому что наш пир следовало закончить как можно быстрее, прежде чем утро отправит каждого из нас по своему делу, – мы собирали с песка полные горсти раков, которые выскальзывали у нас между пальцев и убегали назад по песку с невероятной прытью. И никому из этой орущей детворы даже не приходило в голову, что спустя годы многие из нас сами послужат кормом для этих существ, когда вы начнете бросать в реку трупы бедных селян, которых ловите на большой дороге; достаточно только, чтоб направлялись они в сторону Ла Вольпе, где засел мужчина, именующий себя моим братом Вироне, и чтоб в их поклаже обнаружился нож, как будто им можно только резать глотки солдатам герцога, а не кроить хлеб, чистить рыбу или колоть щепки для костра.

Ответствую, что если вдуматься, то война, которую сейчас ведет ваш синьор герцог с моим братом Вироне, если действительно он так докучает вам, затрагивает в равной степени и живых, и мертвых. Ибо даже у мертвых отбирают право на слезы близких и достойные похороны, а тех, кто похоронен давно, подло извлекают из могил и носят по общинным площадям, как ярмарочных кукол. Разве не та же участь ждала и мою мать, чья единственная вина – легкость, с которой она дала себя убить нескольким бродячим мерзавцам?

Я ответствую далее, что о ее смерти, если это так вас интересует, следовало бы расспросить старейшин, поскольку они в те времена управляли нашими четырьмя деревнями и, вероятно, прилагали усилия, чтобы найти виновных. Однако за все эти годы они покинули нас из-за болезней, старости и различных военных невзгод, и если даже тогда они закрыли на что-то глаза или пытались скрыть чужое преступление, вы не сможете вызвать их из-под земли и склонить к признаниям. Я также сомневаюсь, что они будут говорить с вами устами своих сыновей или внуков, хотя вы, несомненно, захотите расспросить и их, подобно тому, как вы пытаетесь услышать голос моей матери через меня. Но знайте, что вы не найдете ее во мне. Не прячу я свою мать ни под каким рачьим панцирем памяти, который можно раскрыть, отделив от него предварительно конечности, уродующие силуэт и мотающие тело в разные стороны, хотя вы и терзали меня безжалостно, пытаясь добраться до правды, которая мягка и беззащитна.

Я отрицаю решительно и определенно, что незадолго до той страшной ночи, когда я увидела дракона и познала саму себя на склоне Сеполькро, старейшины напали на след графского сына, скрытый в подземных глубинах, как в могиле, и пришли просить мать оставить его на произвол собственной судьбы, пока его не выследили люди короля Эфраима. В те времена казалось, что королевское войско никогда больше не покинет наши горы, и старейшины наших четырех поселений поклялись ему повиноваться, так как слышали голос вермилиона, рвущегося из-под земли. Ведь я вам уже не раз говорила, что мы, вермилиане, всего лишь слуги драконьей руды, ей служила и моя мать, когда водила мулов по кручам Индиче. Однако она больше ничего не сделала и не стала возражать старейшинам, как утверждал этот несчастный Рикельмо, когда вермилиане случайно наткнулись на Корво в его логове и убедились, насколько сильно изменил его вермилион. Итак, синьор, ваш собрат по детской наивности поверил, что драконья кровь пожрала тело Корво так, что его кожа затвердела и заросла драконьей чешуей, приняв цвет вермилиона, как будто его раны, полученные на Тимори, все еще кровоточили. Но подлинная суть его превращения все же заключалась не в этом цвете, пусть и вызывающем страх, и не по этой причине старейшины хотели обречь его на гибель. Сначала, как писал инквизитор Рикельмо, его не собирались убивать. Они лишь желали, чтобы он умер от недостатка воды и пищи и тем самым пришел к тому состоянию, в котором неизбежно оказался бы, если бы моя мать не подняла его из ручья. Они понимали, что, посыпав его раны вермилионом, будь то из жалости или из-за опрометчивого увлечения, она исцелила его не только от смертельной немощи, но и от всех иных свойств смертной жизни. Они также понимали, что чем дольше Корво находился в Интестини, тем сильнее он отдалялся от человека, каким он когда-то был. Просветленные очень хорошо знали эту перемену, ибо видели, как свет их собственных отцов, братьев и сыновей постепенно тускнеет и бледнеет, захлебываясь в испарениях вермилиона. Инквизитор Рикельмо, хоть и закопался в своей лжи, как рак в прибрежном иле, не мог предположить, что они пытались убить Корво из желания легкой наживы или ради того, чтобы выслужиться перед Эфраимом. Нет, писал Рикельмо, их наполнило страхом превращение, произошедшее с ним, они увидели в Корво дракона, в теле которого просветленные привыкли копаться, как личинки, роющиеся в падали овцы, хотя уделом дракона является смерть совсем иного рода, нежели та, что приходит к травоядным животным. Старейшины понимали, что поступки, привитые к корню милосердия, порой дают очень горькие плоды, и посему они пришли просить мою мать не удерживать больше Корво на полпути между живыми и мертвыми. Пусть она позволит ему умереть, как было предначертано ранее. Пусть она сделает это если не ради них, то ради своих детей. Своих драконьих детей – так сказали они, по утверждению инквизитора Рикельмо, и именно эти два слова привели к великому несчастью, наступившему вскоре, потому что мать не только приказала им уйти, но и сделала гораздо, гораздо больше.

Я ответствую, что, заботясь о животных пристава, мать привыкла к ежедневному тяжкому труду; и все же, доверяя рассказам Рикельмо, вы навьючиваете на нее груза больше, чем на мулов, ходивших некогда по крутым тропам к Индиче, где каждый неосторожный шаг наращивает и вздыбливает скальные завалы, пока те с грохотом не срываются вниз, сметая все на пути. Ибо горы, мой добрый синьор, лишь в глазах народа низин прочны и непоколебимы. В действительности же они напоминают погрузившихся в сон стариков, которые трясутся и постанывают, не осознавая, что во сне они отдаляются от своих бесполезных тел, отбрасывают их в сторону, как потрескавшиеся камни, которые на дне ручья кажутся прочными и долговечными, но, если только позволить им просохнуть на траве, трескаются и осыпаются в пыль. И, может быть, не зря пастухи и смоловары с высоких пастбищ называют вершины именами драконов, хотя сейчас они, конечно, не смеют произносить их вслух, трепеща перед сим трибуналом, который уже не щадит даже деревья. Да, я честно признаю, что до меня дошла весть, что вы приказали сжечь весь лес, покрывавший склоны Сеполькро, и выкорчевать уцелевшие от пожара стволы, вероятно, в шишках и обрубках их сучьев усмотрев проказу ереси. Впрочем, отчего же вы в своей охоте на просветленных ограничиваетесь крестьянами и вермилианами, обойдя вниманием их скот, коз, мулов, кур, а также оливки, фруктовые сады и виноградные лозы и, наконец, каменные дома, летние кухни, клети и заборы? Вам хватит занятий на долгие годы, тем более что вы забыли еще и о корнях, которые врезаются в скалы глубже, чем вы сможете пробить киркой или долотом. Да, синьор, на склоне Сеполькро еще много работы. Я сказала.

Больше ничего Ла Веккья сказать не пожелала, сославшись на возраст и женскую слабость. Записанные показания после прочтения она подтвердила как верные, достоверные и правдивые.

Я, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ сего трибунала, засвидетельствовал вместо нее собственной рукой.

Была отведена в тайную тюрьму.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом трибунала.

XXIV

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в четверг девятнадцатого дня ноября месяца, в праздник Святого Донато, мученика, в два часа утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом.

Была допрошена и осмотрена названным Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом трибунала, в точности по инструкции Его Святейшества викария, без каких-либо изменений или отклонений от нее.

Женщине была зачитана дальнейшая часть клятвенного признания брата Рикельмо, были заданы вопросы относительно его смерти, а также иные вещи, упомянутые в инструкции. Побуждаемая раскрыть всю правду ради спасения своей души, она отвечала рьяно и пылко.

Признаюсь, в одном мы с инквизитором Рикельмо согласны: мы оба на склоне Сеполькро увидели дракона, хотя для каждого из нас он оказался разной природы. Ваш собрат, несмотря на всю его мудрость, о которой мне неоднократно рассказывали, добросовестно собрал яд, стекающий с уст старых бабок, или же выудил эту чепуху в одной из своих книг так, как будто заметил золотую монету под поверхностью воды и нырнул за ней с ловкостью ребенка. Но когда он рыскал здесь и вынюхивал, мужчина по имени Вироне впервые победил солдат наместника Липпи ди Спина в ущелье на Тимори, там, где солдаты короля Эфраима одолели некогда сыновей графа Дезидерио, а среди них был и Корво, которого главарь разбойников с Ла Вольпе объявил позже своим отцом. Ходили слухи, что разудалая компания с Ла Вольпе свезла с места побоища три воза одних только мечей, острог и множество серебряных украшений, коими обвешивают себя благородные синьоры, прежде чем сесть на коней, закованных в железные доспехи и оттого тяжелых и бесполезных на наших горных тропах. Но ведь с самого начала никто из этих доблестных синьоров, прибывших из приморских земель громить железом еретиков, а между делом достойно разлечься и чем-нибудь поживиться, не ожидал, что все эти мечи, топоры, броня и прочее железо вскоре понадобятся в деле. Они полагали, что мятежники испугаются при виде слуг герцога и смиренно подставят шеи под клинки. И лишь семь повозок благородных мертвецов, собранных с берегов Тимори, которых разбойники возили по окрестным крепостям и деревням, убедили наместника, что дела пойдут совсем не гладко.

Далее я ответствую, что вскоре после этой первой победы над силами герцога человек по имени Вироне, утверждающий, что он наследник графа Дезидерио, созвал своих людей и еретиков из четырех деревень в место под названием Аква Дольче, где он возобновил договор своего рода с вермилионом, смешав кровь с неочищенной рудой. Вскоре после этого события земля начала сопеть и постанывать, а валуны сыпались с вершин в таком изобилии, какого здесь еще никогда не видели, и люди с трепетом повторяли, что драконы движутся в подземном лежбище, хотя даже шествие короля Эфраима не сумело вырвать их из сна. И знайте, что наш страх усугубили большие скальные клыки, упавшие на тропу, ведущую к броду, так что отныне каждый день, отводя животных к водопою, мы не без трепета вынуждены были протискиваться через эти каменные нагромождения. Впрочем, вам тоже следует быть начеку, ибо драконы, синьор, жадны и мстительны. Когда-нибудь их челюсти сомкнутся и прикусят вам край кафтана с той же хищностью, с какой вы меня щиплете, пытаясь добраться до тайных тревог, унаследованных мной от матери. Разве что, по мнению вашего собрата, она вовсе не была моей матерью, и я была не ее дочерью, а безымянным бастардом, которого приютил старый пристав. Но ладно, давайте уже перестанем блуждать среди измышлений инквизитора Рикельмо и вернемся к тому дню, когда старейшины якобы грозили моей матери смертью, если она не отречется от графского сына и его драконьих детей.

Я ответствую далее, что, согласно моей памяти, за месяц до того вечера, когда мать показала мне дракона, в деревне Киноварь все шло своим чередом. В замке не гостили ни посланники графа Дезидерио, ни алхимики с толпой своих слуг, только странствующие пастухи поили свои стада у водопоя. И как раз тем летом, как я вам уже рассказывала, один молодой вермилианин пытался сбежать с дочерью овчара, и еще долго наши разговоры были только об этом. Никого не интересовала ни моя мать, ни кучка ее бастардов. Не понимаю тогда, откуда у этого несчастного Рикельмо взялось подозрение, будто где-то на краю того неподвижного, выгоревшего на солнце лета старый пристав вздумал освободить Корво и вывезти его с Интестини. Сначала якобы он хотел его спрятать в повозке, везущей выработку с шахты, но, по мнению брата Рикельмо, вскоре понял, что этот план не удастся, потому что вермилион слишком сильно изменил графского сына, чтобы тот мог спрятаться среди вермилиан, стражников, возниц и погонщиков тягловых животных. Тогда он обратился к управителю Тесифонте, чтобы тот нашел для него труппу комедиантов, заслуживающих доверия и склонных, в надежде на прибыль, предпринять опасное путешествие. Им сообщили только, что они должны выкрасть одного из вермилиан и вместе со всей семьей спасти от неизбежного наказания, грозящего всем беглецам.

Нет, мне нечего добавить к подозрениям брата Рикельмо, являющимся очевидным бредом, и не возьму на себя смелость утверждать, действительно ли комедианты, отправляясь на своих повозках в путь, искренне верили, что предприняли столько усилий лишь ради побега из деревни Киноварь обычного селянина с лицом, обагренным вермилионом, или же рассказали им нечто совершенно иное, но заплатили за их услугу золотом. Люди этого сословия привыкли удовлетворять прихоти вельмож, от которых они в своих непрерывных странствиях полностью зависят, потому они не задают им лишних вопросов. И даже если они и боялись королевских слуг, то, отправившись в деревню под названием Киноварь, они, вероятно, испытывали и некое любопытство, ибо в те времена чужаки здесь не кружили, как мухи вокруг навоза. Думаю, они рассчитывали обзавестись некой историей, которую в будущем можно будет обменивать на серебряные монеты и кувшины вина в бесчисленных деревнях, селениях и тавернах. Они разбили шатры под стенами замка, а дальше все завертелось, как вы от меня уже слышали, с той лишь разницей, что, по мнению инквизитора Рикельмо, старейшины раскрыли хитрость пристава и тем самым погубили мою мать и Корво, который был драконом.

Я ответствую со всей убежденностью, что вашего собрата подвело отсутствие опыта в мирских делах, потому что недостаточно слушать множество рассказав о грехах обыденной жизни, чтобы до конца понять их. Он написал викарию, призывая его очистить наши деревни от изъедающей их гнили, но в качестве раскрытого преступления он указал не ведьмины заклинания и не еретические танцы на безлюдных полянах, а обычное убийство графского сына и матери его детей. Когда представление комедиантов подошло к концу – как следует из отчета инквизитора Рикельмо – и все жители разошлись по своим очагам, шалашам и лачугам, моя мать якобы помчалась за Корво сказать ему, чтобы в назначенное время он ждал на склоне Сеполькро. Затем она вернулась в деревню за детьми – за двумя своими сыновьями, рожденными от семени Корво. В темноте она обняла самого спокойного и уверенного мула, после чего положила в его корзины спящих детей, по одному в каждую, оставив меня одну, как она считала, опоенную зельем, в постели в комнате постоялого двора Одорико. Однако я проснулась, в силу своей предательской, бастардской природы. Я украдкой последовала за ней, а когда убедилась, что она решила меня бросить, поддалась ярости и отчаянию. Обезумевшая, я помчалась к дому моих дядей, чтобы разбудить их и рассказать о своей обиде, потому что, как вы сами когда-нибудь поймете, можно в одно мгновение разрушить себе жизнь и даже не заметить этого. Таким образом, весь план сорвался из-за глупости и зависти нелюбимого ребенка, по-кукушечьи подброшенного приставом в чужое гнездо. «Истинная природа всегда проявит себя, – написал с монашеской сдержанностью ваш собрат Рикельмо, – ибо чего еще следовало ожидать от дочери блудницы, рожденной и выкормленной для измены?»

Я ответствую, что ваш собрат, несомненно, заблуждался, так как в моем понимании блудницы честнее остальных, ибо они торгуют не истиной, а только своими телами, тогда как множество лицемерных святош, вроде вашей Мафальды, тайно желают старому мужу смерти и подают ему в вине маковый напиток, чтобы затем свободно тискаться с молодым ухажером. Поверьте моим словам, не один такой эликсир я приготовила для достойных жен вермилиан, когда они еще осмеливались заходить в мою хижину, а прелюбодеяние не казалось им слишком сильным грехом, особенно если оно совершалось тайно и для обоюдного удовольствия. Но вы предпочитаете наивно верить, что только шлюхи и их приплод пронизаны вероломством и предательством; это удобно объясняет мой поступок, когда мои дяди, вооружившись ножами, дубинками и кольями для отгона волков, что зимними ночами близко подходят к подворьям, созвали самых надежных соседей и с благословения старейшин отправились на склон Сеполькро, где моя мать должна была встретиться с любовником.

Поэтому я отрицаю выводы Рикельмо, будто я поспешила за дядями, но, испугавшись вида клинков и факелов, попыталась предупредить мать, однако было уже слишком поздно. Сын графа уже покинул укрытие, совсем как скальный червь, выползающий из своей ямы, и именно на него наткнулись мои дяди. Вид изменившегося Корво убедил их, что свершилось великое зло, и теперь они должны предотвратить нечто более страшное. Угадав намерения своих братьев, мать выбежала им навстречу и попыталась удержать их от злодеяния, а может, только отвлечь от сыновей, спрятанных в лисьей норе у поваленной сосны, хотя были они щенками дракона, а не лиса, но мои дяди схватили ее и перерезали ей горло ножом, поскольку по закону общей крови могли наказать ее за то, что она сделала.

Я понимаю, что, по словам брата Рикельмо, все происходило именно так, а дочь блудницы – коей я не являюсь! – смотрела на смерть своей благодетельницы, которую привыкла называть матерью. Она видела также, как вермилиане осквернили ее тело, распороли живот и вырвали внутренности, желая убедиться, что она не носила в своей утробе еще одно чудовище, способное выбраться из трупа на свет и зарыться в пластах вермилиона, чтобы созреть в них вместо материнского лона. Как писал ваш собрат, они не нашли в ней нового плода и не нашли ее приемной дочери, потому что Корво схватил ее на склоне Сеполькро, испуганную и подавленную размером собственной вины. Он крепко прижал ее к земле и удерживал, когда она хотела бежать и проклинать добрых вермилиан в их благочестивом труде. Он закрыл ей рот, чтобы она не привлекала убийц своим криком, потому что были еще дети, спящие в двух выстланных сеном корзинах и спрятанные в лисьей яме. Поэтому ей пришлось смотреть и слушать, как бьется его сердце, пока вермилиане убивали ее мать, а потом бегали по лесу, зажигая десятки факелов.

Над Сеполькро стало ясно, словно наступил день, писал инквизитор Рикельмо. Мужчины из деревни Киноварь один за другим присоединялись к погоне, и почти каждое подворье посылало своих сыновей на склон горы. Они перебирали ветки, заглядывали под валуны. Они были бдительны, осторожны и полны гнева, понимая, что эта ночь отнюдь не закончилась со смертью женщины, которая нарушила древний закон и использовала вермилион, чтобы исцелить любовника. Но тогда еще, записал Рикельмо, все казалось простым и справедливым. Под одним камнем лежала руда зла, под другим – чистое добро, и нужно было только его распознать, извлечь и показать другим. И да, предательство осталось бы предательством, а верность – верностью, если бы не мужчина, познавший прикосновение дракона, и дочь блудницы – во всяком случае, именно так считал этот любопытный бедолага Рикельмо, который не знал истинного мира, выдумал его себе в красных и черных тонах и в пятнах крови, поддавшись своему страху перед просветленными и монашеской склонности к преувеличениям.

Ибо я не верю, что он вынес всю эту историю из данного под присягой признания моего дяди Ландольфо. Да, признаюсь, что во времена моего детства дядя обслуживал большой коловорот и, несмотря на молодость, пользовался уважением среди старших. До преклонных лет он оставался столь твердым в ереси, что никак не мог выдать инквизитору Рикельмо никаких секретов, даже лежа на смертном одре и сгорая от страха перед вечными муками. И конечно же, он не верил, что ему припомнят смерть сестры и все, что последовало за нею. Ведь если верить отчету, составленному инквизитором Рикельмо, когда стало ясно, что вермилиане не спустятся с хребта Сеполькро, пока не выловят всех беглецов, Корво в траве склонился над дочерью блудницы. Он изогнулся, как змея, и вдохнул ей в уста воздух их своих легких, а потом поднял ее и толкнул вперед, прошептав: «Береги их, девочка!» Тем самым он повелел ей – так писал ваш собрат, предпочитавший не следовать голосу разума, а слушать сказки, – чтобы она нашла его сыновей и отныне защищала так же, как он прикрывал ее своим телом и прятал от взглядов вермилиан.

Я ответствую, что нет, я не верю, что Ландольфо, который действительно был моим дядей, но при этом никогда не оказывал мне ни тени доброты или поддержки, рассказал обо всем этом вашему собрату, безропотно взвалив себе на грудь камень сестроубийства. К тому же Ландольфо вовсе не было на склоне Сеполькро, когда убивали этого вылинявшего ящера комедиантов, которого Рикельмо со странной легкостью превратил в Корво, сына графа Дезидерио. Впрочем, в рассказе вашего собрата дракон тоже был убит, после чего с него содрали кожу и выпотрошили. Его тело сожгли, чтобы вермилион не залечил нанесенные ему раны, потому что вермилиане боялись, что им не удастся его уничтожить, так же как это не удалось королевским солдатам на берегу Тимори. Как записал инквизитор Рикельмо, у сына графа кожа была покрыта твердой чешуей, и вермилианам потребовалось много времени, чтобы заколоть его, как зверя. Он не наносил им ударов, не кусал и не рвал когтями, в которые успели превратиться его пальцы. Воистину, заметил Рикельмо, в последний момент он показал и убийцам, и самому себе, что он остается их господином и по тому же праву владеет и телом своим, и всем окружающим, от самых глубоких залежей вермилиона до верхушек деревьев. Он позволил им убить себя, пока дочь блудницы искала его сыновей и выносила их, прячась за деревьями, хотя я не знаю, как она могла это сделать, будучи ребенком. Однако такие тривиальные сомнения не прогнали сон с век инквизитора Рикельмо, когда он облекал свой бред в заляпанный чернилами пергамент, вложив мне одновременно в руки двоих детей – уже даже не моих братьев, а сыновей монстра и шлюхи – и отправив меня через лес к замку пристава, где ждали перепуганные комедианты и стражники. И хотя пристав не посмел подняться на гору, которую он так неожиданно залил кровью жертв гнева просветленных, но принял моего брата Сальво и моего брата Вироне, для неузнаваемости переодев их в пестрое шутовское тряпье или обезьянью шкуру.

Ответствую дальше, синьор, что зачитано мне было из отчета инквизитора Рикельмо, будто бы комедианты вывезли моих братьев на повозках, крытых пестрой тканью, чтобы они потом глотали огонь и вместе с собаками прыгали через горящие обручи в тех краях, где их никто не узнает и где никто не слышал о вермилионе, просветленных и Корво. Осмелюсь добавить, что такой судьбы не пожелал бы для своих внуков граф Дезидерио, конечно, если бы он знал о них. Ибо вы наверняка помните, что, по мнению Рикельмо, управитель Тесифонте с приставом утаили от графа вести о сыне и внуке, чтобы не пробуждать в нем преждевременные надежды и неким неосторожным действием не привлечь к себе внимание короля Эфраима. Иными словами, весь этот план освобождения матери, Корво и их сыновей придумали наш добрый пристав и управитель Тесифонте, ради безопасности не выдав его своему властителю. Ведь, как заметил инквизитор Рикельмо, не следует думать, что слуги лишь исполняют приказы своих господ. Иногда господа становятся марионетками в руках слуг, доверяя им полностью или по блаженному неведению. И в результате этого заговора двух верных слуг мои братья, не ведавшие, какое будущее для них уготовано, были похищены из Интестини и увезены в неизвестность.

Подтверждаю, что мне зачитали выводы инквизитора Рикельмо, написанные незадолго до его смерти и, вероятно, ставшие этой смерти причиной. Тем не менее, я отвергаю их как удобную ложь, которую вам подсунули, дабы очернить просветленных в глазах мира и отнять у них вермилион. Возможно также, что ваш собрат стал жертвой обмана моего дяди Ландольфо, который был человеком ершистым, независимым в речах и склонным к издевкам и не раз за это расплачивался своей шкурой. Поверьте, даже если из страха перед наместником Липпи ди Спина он изобразил смирение и послушание, он все равно оставался до мозга костей пропитанным ересью и имел в себе то скрытое, рабское чутье подданных, что заставляет лишь из боязни прогибаться перед хозяевами, но не питать к ним уважения и любви, а при первой возможности переходить на сторону их врагов. Будьте уверены, он ловко обдурил этого простофилю Рикельмо и посмеивался в кулак, когда ваш собрат с энтузиазмом записывал каждое слово, греша легковерием и выставляя на посмешище доброе имя трибунала, призванного устанавливать истину, а не принимать на веру измышления насмешников. Тем не менее ваш собрат так забылся в своем расследовании, что лживые слова Ландольфо и других мелких врунов пристали к нему и облепили со всех сторон, как пух с цветущих тополей, и в результате он перестал ощущать различие между сказочными персонажами и обитателями реального мира.

Я ответствую далее, что монах Рикельмо до последних своих дней с упорством голодной собаки бродил по холмам и долинам, расспрашивая слабеющих стариков и неразумных детей. Остальные жители четырех деревень, а также погонщики овец, угольщики и батраки уже знали, чем это закончится, и не желали с ним вести беседы. Они понимали, что скоро вы уничтожите Интестини, как поступили со многими другими местами, превратив обычные деревни в гнезда колдунов и почитателей демонов. Да, мы предчувствовали, что будет, и не потребовался ни черт, заключенный в зеркале, ни три капли крови из пальца девы, упавшие на белый холст, чтобы получить ответ на заклинание и открыть будущее. Достаточно было немного здравого смысла и знаний о проделках братьев в сандалиях.

Я подтверждаю, что в результате расследования инквизитора Рикельмо даже бедный падре Фелипе впал в уныние и пил в то лето как никогда. Каждый вечер он засыпал в таверне над кувшином, чем вызывал в равной степени огорчение и смех. Он не давался даже этой бедной старой тряпке Эракле, пытавшейся увести его домой. Он ругал ее и колотил по спине, словно предчувствуя, что водоворот нашей гибели затянет и его, что и его приравняют к еретикам, которых, уверяю вас, едва появившись здесь, он ненавидел с великой яростью. Но потом Интестини изменила его, как это случилось и со всеми нами. Да, я знаю, что охваченный страхом, он поет вам сейчас в темнице о демонах, бродящих по вершинам в облике черных собак и козлов, о смерти, скрытой в скорлупе ореха, и, наконец, о чарах и заговорах, которые отведут любой удар клинка и остановят в полете стрелу. Я также знаю, что он поведал вам множество сказок о тайных плясках на горных лугах, куда заманивают богобоязненных монахов и самым жестоким образом лишают жизни, как это случилось со святым Калогером. Но прежде чем вы, добрый господин, начнете выяснять, кто из нас ведет свой род от псоглавцев и как мы служили демонам, подумайте, не является ли смерть инквизитора Рикельмо частью все той же жестокой насмешки, которую устроил своим рассказом мой дядя Ландольфо. Ибо вы грешите гордыней, синьор, полагая, что за несколько ничтожных месяцев проникли в наши секреты и самые сокровенные тайны. Нет, синьор, один хитрый старик вермилианин умудрился выставить вас дураками. Со всеми своими книгами, молитвами и орудиями пыток, вы совершенно беспомощны и потерялись в этих рассказах, где ответом на одну ложь является другая ложь. И теперь вся эта ложь громоздится в одном месте и завязывается в узлы столь же тугие, как и те, которыми крепят веревки к коловоротам, прежде чем доверить им жизнь вермилиан, спускающихся вглубь земли. Точно так же связаны и все мы, жители деревни Киноварь и трех других поселений Интестини, даже если мы испытываем смертельную ненависть друг к другу, что тоже бывает.

Все это – правда, поведанная рекомой Ла Веккья и беспристрастно записанная. Поскольку же сама она остается неграмотной, по прочтении я засвидетельствовал вместо нее своей рукой.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XXV

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в пятницу двадцатого дня ноября месяца, в будний день, в первый час утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом.

По указанию Его Святейшества викария она была допрошена в строгом уединении оным Аббандонато ди Сан-Челесте относительно смерти брата Рикельмо и показаний жителей прихода Сангреале, которые зачитывались ей по порядку.

На вопросы она отвечала, громко смеясь, плача и бия себя в грудь, так что многое приходилось повторять и спрашивать заново.

Я ответствую, что мне зачитали присягу этой лживой потаскухи Мафальды и ее четырех кумушек: Гиты, Нуччии, Эвталии и Теклы, которые такие же распутницы, как и Мафальда. Они лгут бесстыдно, будто видели меня в тот день, когда убили этого бедолагу Рикельмо. Мол, разговаривала я с ним по-дружески на тропинке, ведущей на Сеполькро, как будто показывала ему дорогу, и тем самым направила прямо в ловушку, заранее приготовленную, чтобы лишить его жизни.

Я отрицаю это, отрицаю с чистым сердцем, потому что, даже если бы мы столкнулись друг с другом в узком проходе между скалами, инквизитор не заговорил бы со мной и не ответил бы на приветствие. Ведь он знал, кто я такая и чем в своей нужде промышляю. К тому же он не раз, вторя падре Фелипе, запрещал селянкам обращаться к таким, как я, за лекарствами или успокоительными настоями. Не зная мира, он не доверял травам или цветам, что при высыхании превращаются в успокаивающие порошки. Для него все они были ядом если не для тела, то для души. Потому, заботясь о душе своей, Рикельмо не посмел бы говорить со мной, тем более что слова бывают ядом сильнее жира умершего младенца или дьявольских отваров. Однако должна же существовать какая-то недостойная причина, заставившая богобоязненного монаха вдруг разразиться лягушачьим кваканьем и тем самым выставить себя на посмешище во время молитвы, что произошло во время богослужения с бедным падре Фелипе, – это сочли очевидным доказательством его одержимости демонами и вступления в союз с просветленными, хотя сами признайте, что я никак не могла быть тому виной, так как была уже надежно заперта в вашей темнице. И какая мне нечаянная радость с того, что после этого необычайного кваканья падре Фелипе также угодил в тюрьму, хотя и рьяно открещивался от богохульства и просил предоставить ему какую-нибудь уютную келью, пусть и в удаленном монастыре, где он не познает блаженства и тепла женских рук.

Я ответствую, что, по моему мнению, судьба падре Фелипе была предрешена еще при жизни инквизитора Рикельмо, который презирал слабости нашего богобоязненного пастыря и упорно его сторонился. Вероятно, он не хотел, чтобы священник уводил его от этих бредней о драконах, заговорах и тайных убийствах. Посему Рикельмо не сообщил падре, куда он отправился в то утро и с кем собирался встретиться на склоне Сеполькро – в месте, куда перед самой смертью приходят звери: и благородные животные, что всю жизнь несут ярмо и служат нам силой своих суставов и хребтов, и бесполезные шкодники, незваные обитатели наших подвалов, чердаков и конюшен, кошки, ласки и змеи.

Ответствую далее, что монах Рикельмо мог также отправиться на Сеполькро из чистого любопытства, услышав где-то об этом необычном кладбище. Или же он заблудился там без всякой причины, просто двигаясь вперед, что порой случается и с коренными жителями сей округи, если они слишком погружены в свои мысли. И наверняка он даже не заметил меня, выходящую из леса с охапкой хвороста за спиной, если я и правда прошла мимо него в блаженном неведении, что так удачно дополнит вашу ложь, собрав ее в складную историю, пока ваш собрат, перепрыгивая с камня на камень, поднимался навстречу неминуемой смерти. Печально только, что в своих столь упорных поисках смерти он не отправился в один из приморских городов, где убийцы так ловко и качественно исполняют свое ремесло с помощью ножа или веревки на горле, что ни один грех или неосторожное признание не успевают соскользнуть с уст жертвы перед кончиной. Между тем у нас все истории оборачиваются и проникают друг в друга, и оказывается, что дракон и Корво, святой Калогер и этот несчастный Рикельмо словно превращаются один в другого.

Я представляю, какое благоговение испытал ваш собрат, когда в последний миг, на последнем издыхании узрел себя рядом со своим святым предшественником – святым Калогером, ведь водрузили его на ту же решетку и умерщвили с той же легкостью, что и во времена язычников, которые до сих пор мерещатся вам здесь в предвечернем мраке! Ибо я знаю вас, монахов в сандалиях, знаю, с каким рвением вы бегаете по окрестностям в поисках следов псоглавцев. Обычные следы собачьих лап на глине переполняют вас таким ужасом, что деревенская детвора для забавы выискивала их на старой выработке недалеко от Индиче и под покровом ночи укладывала ровным рядком на пороге дома падре Фелипе. И потому с прошлой зимы он пребывал в полной уверенности, что демоны неустанно покушаются на его душу, а тем временем Эракла подкарауливала маленьких разбойников и многих даже успела вздрючить. Однако ей так и не удалось успокоить падре Фелипе, потому что лучше и достойнее быть преследуемым неумолимыми демонами, нежели пасть жертвой насмешек деревенских сопляков. И когда я думаю об этом, мне кажется, что ваш собрат Рикельмо, смачно проглатывающий все насмешки и ложь, был так же обсмеян, шкворча над пламенем мученичества, которого, в сущности, не было.

Признаюсь, потому как нет смысла это утаивать, что это я нашла мертвого инквизитора, когда по обыкновению утром отправилась в лес за корой, сухими ветками, несколькими горстями ягод или даже мертвым зайчиком, если бы он попался в тайно расставленные силки. Но вместо восхитительной заячьей тушки я наткнулась на Рикельмо, а вернее, испепеленный отпечаток его тела на решетке. Он рассыпался со звуком, похожим на вздох, едва я приблизилась, словно задержался он там исключительно для того, чтобы свидетельствовать о некогда наполнявшей его сущности. Я узнала вашего собрата только по сандалиям, выставленным на краю поляны рядом так ровно, что кончик первого ни на волосок не отставал от второго в этой смертельной гонке. Ремни были аккуратно свернуты и помещены в углубление под пяткой, как будто обувь была оставлена на время ночного отдыха на пороге кельи и кто-то вскоре намеревался ее снова надеть.

И да, Мафальда, а с нею Гита, Нуччия, Эвталия и Текла не врут, когда говорят, что я кричала и рвала на себе волосы, стоя над сожженным инквизитором Рикельмо, как это делают на похоронах старухи – иногда по зову сердца, а иногда за плату. Ибо знайте, что по обычаю просветленных каждого умершего следует провожать в загробный мир с отчаянием, хотя бы и такого безнадежного дурака, как Рикельмо, который, бесспорно, сам навлек на свою голову эту беду. И даже если мне незачем было лить слезы над ним, я плакала над той трогательной заботой, с которой он снял сандалии и поставил их так, чтобы они могли служить миру дольше, чем их владелец, – так и случилось, потому что кто-то их украл и, как вам известно, до сих пор их не удалось найти. А это значит, инквизитор Рикельмо будет ходить босиком на фресках, которыми вы непременно скоро распишете стены храмов в более миролюбивых краях, чтобы разжечь в невеждах пламенную веру в чудеса нового Калогера, как его уже называют самые прыткие, бесстыдно опережая события.

Я ответствую далее, что падре Фелипе, как мне говорили, почуяв поднимающийся над решеткой чад святости, собрал прах инквизитора Рикельмо в глиняный горшок, дабы его не смогли осквернить колдуны и использовать для мерзких обрядов. Повторяю, если вам нужно кого-то обвинить в этом преступлении, вините в нем неуемное любопытство самого Рикельмо, а мне его не приписывайте. Ибо неправда то, что утверждает эта потаскуха Мафальда, будто это я заманила Рикельмо в горы, назначив ему там встречу с моим братом Вироне – вернее, с человеком, который себя за него выдает, потому что я не знаю, кто он на самом деле, – чтобы он мог под сенью леса убить монаха, как раньше убивал воинов герцога и слуг наместника, не щадя и духовных лиц, если они не хотели ему поклоняться и клясться в покорности.

Добавлю, что много было здесь сказано плохого обо мне и моих намерениях, а ложь, как обычно случается с ложью, с каждым повтором разрастается и набирает силу, и поэтому сейчас вы не хотите принять эту простую истину, что смерть Рикельмо не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моим братьям. Инквизитор вовсе не пытался отыскать разбойников в гротах Ла Вольпе и не питал к ним ненависти большей, нежели то предписывала ему верность патриарху и герцогу. Он просто вынюхивал и раскапывал, как свинья желуди, грехи достойных вермилиан и прежде всего для них требовал наказания – и все могут это засвидетельствовать, если решатся на это откровение.

Да, подтверждаю еще раз, именно я наткнулась на этого несчастного, пока его истинные мучители пережидали утреннюю прохладу на супружеских перинах, отмывшись от следов сажи и беззакония. И да, я также признаю, что никто не видел, как они тайно возвращались в деревню под названием Киноварь. Но будьте уверены – и падре Фелипе охотно это подтвердит, – что их, несомненно, было немало, потому что поляна, на которой нашли Рикельмо, была изрядно истоптана и взрыта сапогами. Не осталось ни одной травинки, как будто плясало на ней полдеревни; и поверьте мне, синьор, вопреки тому, в чем вас сейчас убеждают, это были отнюдь не демоны, призванные мной из горных пещер и деревень, чтобы уничтожить святого, изгонявшего их из тел одержимых и разившего силой молитвы.

Ответствую, что да, я обвиняю жителей деревни Киноварь, обвиняю их в том, что они сговорились, замыслили и участвовали в том отвратительном преступлении, коим является смерть монаха Рикельмо. Они убили его, чтобы отвлечь от себя опасность неотвратимого наказания, которое обрушилось бы на них из-за его нелепых обвинений. Затем они облекли его смерть в одежды подлой насмешки, желая отомстить за нанесенные им страдания и отвести от себя подозрение. Из легковерия Рикельмо они заключили, что, если подкинуть монахам вкусную добычу, те начнут преследовать по лесам и холмам демонов на жабьих лапках и крылатых ведьм, вместо того чтобы заняться реальными убийцами. Поэтому они навтыкали в ветки вокруг решетки пучки черных перьев, наверняка выдернутых из петушиных хвостов, и я знаю, что падре Фелипе тщательно их собирал, пока – из опасения, что и его уже где-то ждет подобающая решетка или саженный вертел, – не скрылся вместе с наместником Липпи ди Спина в замке. И затем оба принялись слать срочные письма вашему викарию, умоляя о помощи и духовной поддержке, а четыре деревни просветленных с каждым днем как будто уменьшались и затихали.

Я ответствую, что после убийства инквизитора Рикельмо снова все, кто могли, сбежали в горы, прихватив с собой те мизерные пожитки, что можно унести на собственном горбу. День ото дня нас становилось все меньше. Беглецы исчезали так бесшумно, словно где-то за деревенской стеной они нашли невидимую для других щель в мироздании – ибо мир напоминает подворье, небо – его крышу, а солнце – лампу, что никогда не гаснет, – и проникали через нее совсем в другое место, не оставив после себя ни малейшего следа. Все это происходило тихо, спокойно и почти незаметно. По утрам мужчины по-прежнему отправлялись в Интестини, женщины кровоточили в своем месячном недуге, дети плакали в колыбели, скрипели коловороты и перед дойкой ревел скот, однако с каждым днем наша жизнь иссыхала и распадалась, как это происходило с телами прокаженных, когда о них заботилась моя мать. Но, как вы знаете, при Индиче уже давно нет прокаженных, наша деревня разорилась, и у нас не найдется достаточно зерна, чтобы кормить их, потому что вермилион теперь течет тонкой струйкой, как кровь из раненого зверя. И нет, не думайте, что я виню в этом исключительно герцога, наместника и всех слуг сего трибунала, потому что мы, просветленные, стали истекать кровью значительно раньше. Возможно, на Тимори, где наши вермилиане стояли в одних рядах с людьми Корво и его братьями, хотя им нельзя было покидать свои деревни и привлекать к себе внимание всего мира. А может быть, в день моего позора на Сеполькро или раньше, когда старейшины преклонились перед королем Эфраимом, кто теперь это поймет? Однако я думаю, что те, кто не сбежал через трещины в деревенской стене, через дыры от вынутых камней или прорехи в крыше, – все те, кому не хватило смелости или злобы уйти, – со странным облегчением взирали на то, как вы въезжаете в поселения на своих мулах, покрытых черными чепраками, и с большими хоругвями святых мучеников, что должны были защитить вас от зла, которое вы ожидали здесь обнаружить. И думаю, что многие из нас тогда испытывали радость, потому что время начинало наконец для нас завершаться.

Такова правда, произнесенная под присягой рекомой Ла Веккья и подтвержденная ею как записанная верно, без каких-либо изменений и искажений. Поскольку же она остается неграмотной, по прочтении я засвидетельствовал это своей рукой.

Затем ее вразумили и отвели в тайную тюрьму.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XXVI

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в субботу двадцать первого дня ноября месяца, в праздник Святого Стабиле, отца слова и отшельника с колонны Спата, в два часа утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом.

С соблюдением всяческой секретности ей были зачитаны показания свидетелей из упомянутого прихода Сангреале, касающиеся смерти брата Рикельмо, и далее она была допрошена епископом сего трибунала доктором Аббандонато ди Сан-Челесте.

Она все отрицала с великими стенаниями, падала на землю, громко кричала и калечила себя по обычаю местных женщин, а кроме того, злословила и призывала в свидетели демонов, так что вновь возникло подозрение, что она невменяема.

Я отвергаю, отвергаю, синьор, самую бесчестную ложь из множества лжи, которой меня в ваших глазах очернили и которую вы приняли с радостью, желая, как нам говорите, положить конец этому общественному пороку и избавиться от зла, терзающего много лет всю округу, ибо зло, хотя бы причиненное тайно, никогда не остается без следа. Однако вы заботитесь о Интестини не из врожденной доброты сердца или из заботы о спасении несчастных вермилиан, которые, едва спасшись из пасти ереси, отнюдь не обрели обещанного успокоения. Я считаю, что движет вами только страх. В глубине души вы боитесь герцога, которого ничуть не трогают ваши душевные терзания и который послал вас сюда только для того, чтобы вермилион снова поплыл широким потоком. Если вскорости вы не приведете в движение веревки и коловороты, его гнев неумолимо обрушится на вас, поскольку в такие времена, как наши, охотники легко становятся дичью. И разве кто-то сказал, что викарий захочет защитить вас, ведь ему тоже нужен вермилион, чтобы окрасить в пурпур храмовые одежды и дорисовать умирающим святым кровь, которая никогда не поблекнет. Помимо того, герцога и патриарха беспокоит дерзость главаря бунтовщиков, который действительно может оказаться моим братом Вироне, а вы должны были слышать, что его уже начинают называть принцем рапинатори – не просто графским сыном, а принцем, словно он ровня вашему верховному синьору.

Да, мой добрый господин, я подтверждаю, что Вироне еще в детстве отличался великой дерзостью. Я видела ее, когда он бегал по холмам за нашими козлами, поднимая пятками тучи пыли в летние дни, когда воздух застывает в стекловидную массу, скалы колышутся и словно расплываются, выливаясь за пределы своих очертаний, и кажется, что стоит тебе отвести на миг взгляд – и все снова перемешается между собой, как было в самом начале; и тогда ты ощущаешь страх, как будто в раскаленном добела воздухе мы приближаемся к чему-то, что давно должно быть забыто. Но будьте уверены, что моего брата Вироне не преследовали такие мысли и он никогда не боялся. Иногда мне кажется, что все его мужество – это просто слабость, какой-то неочевидный недостаток, который заставляет его не видеть и не бояться того, что меня пугает. Тем не менее мы оба были тогда слишком малы, чтобы понять природу страха или храбрости и предчувствовать в себе будущее, хотя оно уже зарождалось в глубине наших тел, потому что, синьор, просветленные знают: все мы отчасти женщины, носящие во чреве некую изначальную, еще неосознанную вину. И да, был еще младший из моих братьев, Сальво, тихий, терпеливый ребенок, который все видел и все сносил на своих плечах.

А поскольку вы, наконец, высказали самое жестокое и нелепое из ваших подозрений, из кровавой глубины моей совести я отвергаю, что могла убить Сальво, младшего из моих братьев. Я не сделала этого ни от злости, узнав его в инквизиторе Рикельмо, ни по какой-либо иной причине. Лгут Мафальда и ее кумушки, которые, словно четыре свиноматки, суют свои рыла в общее корыто лжи и наговоров, когда утверждают, что видели, будто я встречалась с вашим собратом и под покровом ночи, наивернейшей подруги злодеев, принимала его в своей хижине, что видели не раз, ведь в нашей деревне ничто не проходит незаметно. И не смогли, дескать, они меня удержать от этого страшного преступления только по той причине, что я ведьма и много лет служу демонам, обрастая все новыми злодействами, как трухлявый пень погаными грибами.

Я снова отрицаю, что инквизитор Рикельмо мог быть в действительности моим братом Сальво. Я также не верю, что, узнав из писем падре Фелипе о возвращении своей сестры в Интестини, он умолял викария поручить ему эту миссию и прибыл в деревню под названием Киноварь, чтобы остановить меня и освободить всю округу от колдовства. Потому что мой брат Сальво лучше всех понимал, почему наше поселение словно покрылось язвами и загноилось, как рана. Он знал, что виной тому не воины короля Эфраима, не измена старейшин и, наконец, не герцог с его слугами, а обычное отсутствие веры. Он понимал, как легко из силков ереси угодить в капкан идолопоклонства и начать служить демонам. Ибо это лишь иллюзия, будто мы отдаем приказы демонам. На самом деле они тайно управляют нами, а поскольку ложь и предательство свойственны их природе, они оборачивают против нас наши тайны и страхи.

Но я отрицаю, что это произошло со мной и что демоны якобы распознали жажду мести, сжигавшую меня все эти годы с тех пор, как я убила трактирщика Одорико и, покинутая всеми, обратилась к некромантии, а затем убила всех, кто имел отношение к смерти моей матери – даже если она ею не была – и ее любовника. Неправда и то, что по наущению демонов я стала блудницей и сладострастной лаской выудила у мастера Гильермо секреты алхимиков, пробралась в постель графского управителя Тесифонте, который решил судьбу моих братьев, а потом двинулась в путь через равнинные земли по красной нити вермилиона. И лгут все те, кто утверждает, что со временем я все глубже погружалась в призрачные пространства колдовства! Нет, неправда, что я собирала в мешочек заговоры, заклинания и проклятия и приманивала все новых демонов с помощью средств и заклинаний, выпытанных у старой портовой ведьмы. Пожалуйста, не заставляйте меня вновь и вновь отрицать то, что даже с первого взгляда кажется лишенным смысла.

Из всего этого многообразия лжи, которую мне рассказали, самой отвратительной считаю ту, будто я без раздумий бросила и отправила на костер моего Одона. Это бесстыдная ложь, что, будучи ведьмой и любовницей демонов, я отдавалась странствующему шарлатану не по любви, а коварно искушала его, пока не вызнала все его тайны, торгуя собственным телом и душой. Тогда я оставила его на погибель, чтобы отныне самостоятельно заниматься магией, призывать демонов и оживлять мертвых, а сошло мне это безнаказанно только из-за чумы и последовавшей за ней великой смуты, охватившей приморские области. Также неверно, что, овладев навыками обращения с демонами, я вернулась в родные края, дабы помочь моему брату Вироне в его гнусном мятеже против герцога.

Поэтому я ответствую вторично, что вся история о том, как я убила инквизитора Рикельмо, в действительности являющегося моим братом Сальво, выросла из гнева и зависти моих соседок, которые считают меня сестрой мятежника Вироне и хотят выслужиться перед вами. Примите во внимание, что при жизни инквизитора Рикельмо мое происхождение оставалось скрытым, но я не отрицаю его, может быть, я и сестра мятежника Вироне, рожденная в деревне под названием Киноварь от просветленной матери и неизвестного отца. И да, я признаю, что грех, в котором я была зачата, оставил след на всей моей жизни. Но я отрицаю всякую магию и тайные убийства, кроме смерти, которую я нанесла трактирщику Одорико. В молодости, как вы сами могли убедиться, я была вспыльчива и дерзка, и эти пороки выгнали меня из родной деревни. Но я не виновата ни в чем ином. Я не несу ответственности за смерть этого несчастного глупца Рикельмо, который не был моим братом, как и вы.

Нет, синьор, имя моего брата Сальво я не повешу на спину ни инквизитору Рикельмо, ни другим братцам в сандалиях, что бесцельно шатаются по дорогам, хлещут чужое вино и при первой возможности жгут еретиков и приписывают им различные преступления и ложь. Уверяю вас, ни я, ни кто-либо другой не знает, что случилось с моим младшим братом. Даже если пастух или странствующий торговец ножницами и приносил весть, будто его видели где-то на ярмарке в монашеском одеянии, любой из них мог обознаться, узнав в чужом лице черты прежнего ребенка. Потому вы не можете быть уверены в том, что он стал монахом. И я тоже не могу, хотя порой мой брат является ко мне во сне, и еще мгновение после пробуждения я вижу его в темноте склонившимся над книгой и погруженным в ту же задумчивость, что иногда нападает и на вас, синьор. И тогда вы для меня не судья, а ребенок, затерявшийся среди пергаментных страниц и ищущий в них отражение своих снов. У вас, монахов, нет ничего, кроме снов. Если бы вы, синьор, сегодня на рынке прошли рядом со своей матерью, вы бы не узнали ее в этой плоской, словно вырезанной из тяжелой скобы женщине с осадком невыплаканных утрат на лице, ибо горести, которые нам приходится скрывать в глубине сердца, оставляют в нас самый отчетливый след. Вы бы не обняли своих братьев, что выходили из храма с золотыми цепями на толстых шеях и, засунув большие пальцы за украшенные драгоценными камнями пояса, кидали вокруг себя сытые бычьи взгляды. Не бросили бы им в лицо, что все земные блага, которые они вкушают: поместья, дворцы, поля, виноградники и мельницы – достались им только потому, что когда-то давно наследства был лишен другой ребенок, голый и орущий, едва извлеченный из материнского чрева. Его откинули в сторону так же безжалостно, как выбрасывают треснувший камень, не желая класть его в фундамент дома, чтобы не ослабить все сооружение. Разве я не права, полагая, что существовала причина – некая чрезвычайно веская причина, по которой вас, рожденного первенцем, отдали на воспитание монахам? Но знайте, что, даже если вам не нужны все эти стога, каменья, бархаты и родовая гордость, вы не можете полностью их забыть. Я вижу по вашему лицу, что вы иногда ощущаете присутствие чего-то, чего вам не хватало. И я думаю тогда о своем брате Сальво, милом, молчаливом ребенке, который, как и многие другие, тоже всего был лишен.

Поэтому я ответствую, что нет, Сальво не был ни инквизитором Рикельмо, ни тем молодым монахом, который помог мне выйти из-под власти трибунала, когда я впервые оказалась в темнице из-за моего милого Одона. Это произошло в городке, который я даже сейчас не буду называть Сан-Челестой, ибо он им никогда не был и никогда не станет. Не правда также и то, что тот молодой монах – действительно не являвшийся моим братом, хотя вы, монахи в сандалиях, всех называете братьями, чтобы потом их убивать с воистину братским пылом, – предостерег меня тогда и посоветовал укрыться в лесу, подальше от глаз слуг герцога и патриарха, и превратиться с помощью заклинания в старуху, так как монахи в сандалиях, раз напав на чей-то след, пойдут по нему, как гончие псы, и рано или поздно достигнут цели. Я отрицаю, что сама донесла на шарлатана по имени Одон, чтобы выманить моего брата Сальво из монастыря и свободно говорить с ним под прикрытием следствия. Я отрицаю, что уже тогда он стал сообщником моего преступления, давным-давно зачатого мною на склоне Сеполькро и долгие годы вынашиваемого в моем чреве.

Сообщаю вам для сведения, что развратница Мафальда, а также и ее кумушки и их распутные мужья молчаливо поддерживали моего дядю Ландольфо, когда он подсовывал Рикельмо различные бредни, посмеиваясь при этом в кулак над его доверчивостью. Нет, я не предоставлю вам никаких доказательств или свидетелей, потому что, как вы знаете, мой дядя покинул сей мир тем же способом, каким много лет назад ушел из жизни его отец и мой дед. Впрочем, винные погреба, кладовые для овощей и высохшие колодцы нашей деревни увидели немало подобных смертей, когда разнеслась весть о прибытии почтенного трибунала. Многие просветленные предпочли умереть в темноте, чтобы возродиться вновь в полном сиянии, нежели полагаться на вашу сомнительную доброту; среди них был и мой дядя Ландольфо, который ускользнул от вас, своею смертью запечатав бредни, коими он порадовал Рикельмо. Признаюсь, мне известно, что вы, монахи, часто в уединении келий посмеиваетесь над простодушными крестьянами, а между тем эти тупые селяне-еретики достаточно разобрались в монашеских слабостях, чтобы понимать, что только благодаря вам ложь Ландольфо пустила глубокие корни и, как плесень, прорастет сквозь горы пергамента.

Ответствую далее, что вы не сможете разобраться в нашей лжи, потому что никогда не сидели вокруг костра на зимнем поле, куда все приносят свои кусочки историй, после чего, прижимаясь друг к другу и дрожа от холода, складывают слово за слово, будто наспех сооружая из сухих веток шалаш, что защитит их от вихря. Вам никогда не доводилось побывать в таком месте, синьор, и отведать зимнего вина, когда оно все быстрее совершает круг вокруг костра, переходя из рук в руки, а щеки разгораются, губы становятся влажными, и в глубине тела просыпается приятный жар, который уже не выветрит вихрь. По утрам все расходятся в разные стороны, помимо снов унося с собой чужие слова. Но вы, привыкшие лишь к тесной панораме камня, позолоты и благовоний, никогда не бывали в таком месте. Вы не понимаете, что слова нельзя остановить. Никто, добрый синьор, даже не пытается сделать этого, потому что сказка оживает во мраке и вместе с мраком гаснет. Между тем ваши книги, сшитые из мертвой кожи и мертвых слов, никогда не сдохнут, хотя вы бы спрятали их в темных залах, подвалах или секретных тайниках. Они продержатся там долгие годы, как икра саламандры, которая высыхает и исчезает среди камней и пыли, пока на нее не упадет капля дождя, и тогда она снова набухнет и наполнится жизнью. Так же обстоит дело и с вашими монашескими книгами, о чем очень хорошо знал мой дядя Ландольфо, когда решил над вами посмеяться, впрочем, сделал он это по собственному замыслу и без моей подсказки, так как не узнал он племянницу в той старухе, какой я стала. Ибо не верьте, что общая кровь зовет к себе и узнается даже через каменные стены. Нет, мой добрый синьор. Кровь молчит так же упрямо, как и все остальное, и даже моя обида не сможет склонить ее к крику.

Поэтому я подтверждаю, что дядя Ландольфо не говорил со мной, хотя с инквизитором Рикельмо, как вы знаете, он оказался более разговорчивым. Впрочем, не удивляйтесь его равнодушию, ведь и раньше я не знала от дяди ничего хорошего. После смерти моей матери он оставил меня вместе с братьями во власти Одорико и его мерзкой супруги, дожидаясь, пока я сдохну. Пристав успокоил совесть и вывез моих братьев, в глазах всего мира возложив на меня вину за то, что произошло на склоне Сеполькро. На холмах вокруг Интестини по-прежнему стояли лагерем королевские солдаты и чутко внимали всем звукам, доносившимся со стороны шахты, и потому он не мог ни в чем упрекнуть старейшин и своих ценных вермилиан. Моя мать была мертва и больше не могла заступиться за меня. Мой дядя и его почтенные соседи, которые отличились на Сеполькро, на следующий день без страха поднялись с постелей и отправились выбивать кирками свою безопасность. А мне тем временем приходилось мыть корыта и выгребать навоз из коровника, пряча слезы от ежедневных насмешек. Повторяю, мой дядя Ландольфо и его родня – а тогда еще живы были оба его младших брата, один из которых жил под крышей Ландольфо, а другой водил по южному тракту овец, перемещаясь согласно лунному циклу вслед за свежей травой, – не раз приходили в трактир Одорико, чтобы отпраздновать конец знойной недели. Но ни один из них не бросил мне ни корки хлеба, ни обглоданной кости. Такова правда о моем дяде Ландольфо, который покончил с собой от измождения и страха. И я думаю, что, возможно, он думал обо мне в последний час, когда догнала его смерть его собственной сестры.

Нет, не верьте, что Ландольфо узнал меня и из-за этого должен был умереть. Также неверно, что он поделился с другими своими подозрениями, как теперь утверждает его супруга Текла, являющаяся одновременно двоюродной сестрой и кумой Мафальды. Они обе замышляют мою погибель, обвиняя меня в том, что я колдовством побудила Ландольфо запереться в том подвале, где умер мой дед, как будто он сам по себе с каждым днем все больше не уподоблялся своему родителю. Ибо вам следует знать, что, как только в нашей деревне появился падре Фелипе, мой дядя устроил себе укрытие возле хлева и спал там, сидя на неотесанной табуретке, прислонившись к стене и сложив руки на коленях. Он сторонился своей жены и отрекся от дома задолго до вашего приезда, за что злились на него и сыновья, и брошенная жена. Вы наверняка слышали, что она приходила ко мне за порошком, который, если подлить его в вино, снова привлечет к ней супруга. Сами видите, что для нашей набожной Теклы, как и всей остальной этой лающей шайки, страх Божий – это лишь изношенный кафтан, весь в заплатках, потертый и порванный колючками, который надевают, когда сильнее подует ветер или наступит слякоть, но при более благоприятной погоде немедленно забрасывают в угол, где он будет гнить между старых бочек и расколотых корыт и покрываться плесенью, пока с улыбкой фальшивого милосердия не отдадут его в обмен на молитву нищему, потому что даже от старых лохмотьев не избавляются здесь без прибыли.

Я ответствую далее, что Мафальда думала исключительно о родственной прибыли, когда примчалась к вам в богобоязненном негодовании, чтобы выставить меня страшной ведьмой, исподтишка проникшей в деревню Киноварь. Затем она без удержу принялась орать, будто я причинила смерть ее нерожденному ребенку и совершила множество иных преступлений, нанося вред телу и разуму своих порядочных соседей, которые никогда прежде не сталкивались с подобным ужасом, и даже ересь не замарала их чистейших душ. Нет, ведь они вовсе не верили в свет, только притворялись из врожденной трусости, проживая среди кучки просветленных. Но знайте, что, когда Мафальда, эта уродливая старая перечница, роняла слезы перед трибуналом, обвиняя меня не только колдовстве, но и в родстве с бунтовщиком Вироне, на самом деле она поступала так из-за своей кузины Теклы, супруги моего дяди Ландольфо. Вы не из этих мест, мой добрый синьор, а потому можете не знать, что после смерти мужа Текла удобно устроилась на насесте семейного подворья. Но она не выделила из него ни крохи имущества никому из своих племянников или родственников, хотя многие из них ходили с овцами и внесли в общее хозяйство гораздо больший вклад, нежели она, хозяйка ленивая и расточительная, посмешище всего поселения. В довершение всего, два ее старших сына, в чем она, вероятно, не захотела вам признаться, бежали на Ла Вольпе, без сомнения, желая укрыться как от тирании герцога, так и от собственной матери, третий же сын под видом пастушества стал странствующим проповедником и разносил по горным деревням проказы ереси. Поэтому неудивительно, что Текла живет в постоянном страхе, что кто-то выдернет эту уютную жердь из-под ее жирного зада и тогда она окажется в навозе, где ей и место.

Признаюсь, что после похорон моего дяди Ландольфо я отправилась на его подворье. Я сделала это не без раздумий и исключительно из-за великой нужды, так как если бы я купалась в богатстве и роскоши, то, конечно же, не стала бы напоминать о своей доле имущества такой сварливой и подлой женщине, как Текла. Однако под давлением обстоятельств я рассказала правду о своем происхождении в присутствии ее и иных просителей, которые потчевались как раз вином и запеченной куропаткой, поминая моего дядю Ландольфо, его доброту, а также ревность в вере и красноречие, потому что – как уже говорилось ранее – благодаря своим умным речам он сумел выйти сухим не из одной переделки. Между тем его жена сидела, как онемевшая наседка, когда я заговорила о своем родстве с покойным и моих правах на наследство, ведь несмотря на то, что большую часть жизни я провела вдали от деревни, называемой Киноварью, я осталась ее дочерью со всеми правами, данными мне от рождения. Мои родственники подло отвернулись от меня после смерти матери, когда я была слишком мала, чтобы напомнить о своем праве, и бросили на попечение Одорико, который был мне скорее мучителем, чем опекуном, но в тот вечер, на поминках моего дяди Ландольфо, я готова была им все простить и скрепить согласие сестринским поцелуем, если бы только они проявили ко мне добрую волю и хотя бы каплю благосклонности. Я не просила ведь ничего более того, что по обычаю выделяется дочери, которой предстоит покинуть отчий дом и вступить в брак: две козы, две овцы и огород, на котором я могла бы выращивать горох, пастернак и морковь, чтобы до сбора урожая не умереть с голоду.

Я ответствую, что предстала перед ними не без колебаний и трепета, а в доказательство правдивости своих слов я перечислила имена наших общих предков и родственников, умерших давным-давно, а также разрозненные события с тех времен, когда мы бегали босоногими детьми по закоулкам деревни. И будьте уверены, синьор, у них не было повода усомниться в том, что я та, за кого себя выдаю, ибо видели на моей коже знак бастарда и, конечно же, не забыли, как много лет назад они заставляли меня страдать из-за него, мучили, издевались и злословили. Однако с каждым моим словом Текла вскипала все большей злостью. Наконец она вспыхнула, назвав меня лживой шлюхой и ведьмой, которая воспользовалась милостью жителей поселения, чтобы, узнав их самые сокровенные секреты, гнусно, из жажды наживы воспользоваться ими. Она кричала, что я не могу быть сестрой Вироне и Сальво, что я даже не напоминаю ее ни внешне, ни нравом, что я никогда прежде не жила в Интестини и не вдыхала испарения вермилиона. «Ты не одна из нас, – орала эта потаскуха, – потому что просветленные гнушаются мошенничеством, этой ходовой монетой большого мира, вещью обычной и не зазорной в тех краях, а ты отважилась явиться к нам с такой чудовищной ложью на устах, нанося боль и живым, и мертвым. И этот знак за ухом ты наверняка нарисовала каким-то своим колдовским искусством, призвав своих демонов, коих многие видели у тебя за спиной в облике черных птиц, собак или козлов».

Я ответствую, что Текла, напрочь забыв о своем горе и о своей недавней утрате, кудахтала, как курица, а остальные кумушки с пылом вторили ей, подстрекая своих мужей свернуть мне шею. И это несомненно случилось бы, потому что с утра они щедро заливали себя вином, если бы не солдаты наместника Липпи ди Спина, обходившие деревню. Они прибежали на шум, так как из-за всей этой суматохи заподозрили, что на подворье собрались заговорщики и еретики, замышляющие смерть нашего герцога, наместника и патриарха, как будто такие замыслы не держались в тишине. Но солдаты не стали вдаваться в тонкости тайных союзов, а справедливо отколотили всех гуляк, в том числе и несчастную вдову, которая, едва предав земле супруга, и сама оказалась в глубоком подземелье.

Так и я стала вашей узницей.

Все это свидетельствовала под присягой женщина, именуемая Ла Веккья, и по прочтении заявила, что это правда, открытая ею не из злобы или ненависти, а исключительно ради спасения ее души.

Поскольку же сама она остается неграмотной, после прочтения я засвидетельствовал это своей рукой.

Затем ее отвели в тайную тюрьму.

Копия ее показаний была составлена и отправлена Его Святейшеству викарию с просьбой дать дальнейшие указания и прислать опытных врачей, так как возникло подозрение в здравости ее рассудка, что местные фельдшеры и медики не могут достоверно подтвердить.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XXVII

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в понедельник двадцать третьего дня ноября месяца, в праздник Святой Бенинки, покровительницы убогих, в пять часов, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала пред судом.

Далее зачитывались показания свидетелей и задавались соответствующие вопросы.

Она отвечала скупо и без промедления. Она просила, чтобы ввиду холода и сырости, усилившихся в ее камере, ей выдали овчину, на что было дано согласие.

Я ответствую, что именно Текла со своей кузиной Мафальдой, более разумной и опытной в подлости, подготовили эту страшную ложь, представив меня ведьмой и закоренелой еретичкой, которая заманивает и побуждает других людей к преступлению. Представив ее наместнику, они только ускорили ваш приезд и помогли вам обосноваться в самом сердце Интестини, где, согласно нашим законам, вы не имели права находиться. Тем не менее, ввиду обвинений Мафальды и столь явных доказательств культа демонов, наместник Липпи ди Спина с легкостью отказался от всех договоренностей и принялся слать призывные письма викарию, требуя скорейшей духовной помощи, а лучше нескольких дюжин монахов в сандалиях, преуспевших в поиске еретической заразы. Пусть приезжают скорее и прочесывают здесь все чердаки, подвалы, отхожие места и высохшие колодцы, конюшни, курятники, сараи и каменные тайники в винных погребах, словом, пусть выковыривают из-под песка, соломы и навоза малейшие следы ведьм и их мерзких союзников. Итак, можно сказать, что вы пришли сюда по зову двух хитрых старых куриц, Мафальды и Теклы, которые вместе со всей прочей мелкой домашней птицей решили лишить меня той скромной части семейного имущества, о которой я смела просить. И обрекая сейчас неосмотрительных староверов на мучения или разжигая костер под задами вермилиан, помните, что все это происходит из-за моего наследства: двух коз, двух овец и огорода для выращивания гороха и бобов, а вовсе не из-за богохульства, дьявольских ритуалов или графского сына, как вам хочется верить. Ибо Корво погиб много лет тому назад от руки какого-то варвара, смердевшего козлиной шерстью и не понимавшего, что одним ударом меча навсегда меняет судьбу маленькой еретички из горной деревеньки и что много, много лет спустя эта девочка с обритой в знак позора головой и в покаянном мешке предстанет перед лицом трибунала.

Давайте остановимся, мой добрый синьор, на этих козах и овцах. По крайней мере, они реальны, как и ненависть Мафальды, ее супруга – бондаря Фоско, кузины Теклы, а также Гиты, Нуччии, Эвталии, поддержавших в силу семейной поруки показания родни; отягощая меня различными винами, они еще не ожидали, что придется повторять свою ложь неоднократно и пред вами, и перед другими судьями, а также что вскоре они сами начнут друг друга обвинять и запутаются в собственной лжи. Ведь чем больше они пытаются изобразить из меня алчную приблуду, тем явственней выходит на свет, что я одна из них, просветленных, взращенная на лоне деревни, именуемой Киноварью. Они не смогут отрицать моего происхождения или доказывать, что я не сестра Вироне, о которой незадолго до своей смерти писал инквизитор Рикельмо. Потому они приписывают мне многочисленные преступления, из которых, конечно же, я не отрицаю смерти трактирщика Одорико или прелюбодеяния с шарлатаном Одоном, однако отрицаю все остальное.

Ответствую, таким образом, еще раз и подтверждаю самыми святыми клятвами, что я правда могу быть сестрой бунтаря Вироне, однако я не шпионила для него и не передавала ему сообщения от сочувствующих ему селян, пастухов, еретических проповедников или же всевозможных беглецов, что скрываются в пустынных местах, далеко от глаз герцога, наместника или патриарха. Не являюсь я также и Лисицей, если такая женщина действительно существовала и не выдумали ее, как и многую другую клевету, обманывая вас, чтобы вы уничтожили меня и тем самым освободили Теклу от страха, что я отберу у нее долю имущества. И вы больше ничего не узнаете от меня о демонах, смерти, скрытой в скорлупе ореха, или, наконец, об убийстве этого бедолаги Рикельмо, которого вы тоже так удачно назвали моим братом, потому что в этой истории мы все породнились и оказались связаны невидимой нитью, которую не распутать ни вам, ни даже нам самим. Однако подумайте, мой добрый синьор, воспользуйтесь на мгновение разумом, не без причины дарованным нам Творцом, чтобы решить, могла ли я причинить смерть своему брату, которого так настойчиво искала на самых дальних дорогах. Разве я обрекла бы его на мучения, сжигая на решетке, как мертвого зверя?

Поэтому я повторяю, что я не убивала своего брата из гнусной мести, убедившись, что он, воспитанный в отдалении от меня, был пострижен в монахи и начал служить тем, к кому я испытывала глубочайшую ненависть. Врет и горбун Амаури, утверждая, будто бы я встречалась с монахом Рикельмо и разговаривала с ним тайно, чтобы склонить его к ереси, дабы он не мешал моим дальнейшим планам. Также неправда, что инквизитор воспротивился моим уговорам, потому что вошел в другую семью, больше и достойнее нашей, ибо воспитывался он в монастыре по милости старого пристава и потому не захотел поддержать меня в моих страшных замыслах и не обещал их сокрыть от собратьев. Но поскольку он знал обо мне больше других, я убила его без лишних хлопот и промедления, призвав на помощь своих демонов. Но вопреки тому, в чем клянутся все жители деревни, не помогали мне в этом вермилиане. Нет, ни один из них не забрел в ночь смерти Рикельмо на склон Сеполькро, как и не было их там в ночь смерти дракона, потому что все ночи они проводят в своих кроватях, под тяжелыми перинами из гусиного пера, оставляя тяготы дня на грудях своих жен и взбираясь на жирные груды их тел. Богобоязненные жители деревни Киноварь вообще не знали, к чему это приведет, и приезд инквизитора Рикельмо восприняли с радостью, готовые подчиниться его указаниям и увещеваниям в трудах погружения в истинную веру.

Признаюсь, мой добрый господин, что да, для вас была придумана довольно стройная история. Каждый род внес в нее свою долю, причем не обязательно из ненависти ко мне или желания помочь Мафальде, являющейся головой, вернее языком, всего этого заговора, а потому что все подворья, несмотря на вражду и споры, перегороженные подходы к водопою и выпущенных из загонов овец, опутаны невидимой для вас паутиной родства, обетов, давних долгов и обид. Никто уже не помнит их причин, но они остаются живыми и острыми. Мы все вылупляемся на свет в липких сетях этих паутин, и не ждите от нас ничего иного.

Я ответствую, что от меня тоже не стоит ожидать многого. Ибо прошло много месяцев с тех пор, как вы оторвали меня от света и заперли в темнице, чтобы я по вашему приказу говорила с мертвыми. Вы зарыли меня в землю, среди червей, пауков, нетопырей, жаб, крыс и прочих тварей тьмы, которых вы, монахи, причислили к слугам ведьм.

Однако мне не нужен ни брат-нетопырь, ни сестра-жаба – хранительница грязных тайн, чтобы догадаться о вашей нынешней печали. Мы уже достаточно долго общаемся друг с другом, чтобы я могла узнать по лицу день, когда прибывает гонец от викария, и угадать, какие наставления и приказы он принес на сей раз.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XXVIII

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайной камере, в понедельник двадцать третьего дня ноября месяца, в праздник Святой Бенинки, в восемь часов.

Я ответствую, мой добрый синьор, что легко могу угадать, что привело вас в сей необычный час, и когда я смотрю на вас, вижу все так ясно, словно я сама стояла вчера во дворе замка среди солдат наместника Липпи ди Спина. Вот они нехотя выслушали приказ, отложили в сторону кости, поднялись от костра и отправились отпирать ворота гонцу, и едва тот въехал во двор, захлопнули створки за конским крупом, так как, несмотря на присутствие инквизиторов, наместник Липпи ди Спина очень боится всяких ведьм, колдуний и оборотней, а страх хозяина легко передается его слугам. Гонец, не промолвив ни слова, бросил поводья немому конюху, которого, как и многих других слуг сего трибунала, вы привезли с собой издалека, потому что вы очень любите окружать себя тихими, молчаливыми прислужниками. Вы знаете, что они никому не продадут ваши секреты и не доверят их предательским пергаментам, но больше всего вам нравится, что они проскальзывают мимо вас, как тени, потому что тогда и вы сами становитесь невидимыми для других.

Так или иначе, конь во дворе раздувал ребра и дрожал всем телом, и поверьте, он сдохнет до рассвета, и это будет лишь первая из многих смертей, что прислали вам сегодня в кожаной сумке, привязанной к седлу гонца. Незадачливый гонец не догадывался, что он с собой несет, когда пробегал, звеня шпорами по каменному полу, чтобы как можно скорее выполнить поручение. Думаю, что его научили этому усердию в том же монастыре, где и вы, синьор, выросли для совершенно иных задач: в конце концов, не одного младенца подкинули под просторные своды аббатства, где детский плач глохнет прежде, чем достигает ушей мучеников, кровоточащих вермилионом на фресках под потолком. И я знаю, что, выйдя оттуда, вы хорошо научились вовремя подавлять в себе любую жалобу, а потому зачем вам кричать?

Посему посланник ничего не заподозрил, когда с легким сердцем уснул в каморке старой Северной башни, а вы тем временем ходили по комнате, невольно повторяя шаги старого пристава, который тоже в бессонные ночи так пытался сбежать от давних забот. Но они, синьор, бегают быстрее. Вас, должно быть, они тоже настигли, раз вы явились ко мне в те часы, когда, как вам известно, демоны особенно сильны, без мастера Манко и помощников, что блаженно ворочаются во сне, не подозревая, что еще до их пробуждения их всех перечтут и продадут на бойню, как стадо опаршивевших баранов, которыми они, по сути, и являются. Но это не относится к нам, поскольку мы, синьор, животные совершенно иного рода, хотя иногда невозможно определить, кто собака, а кто волк.

Поэтому я признаю, что да, я знаю, какую весть прислал вам викарий, и знания мои не от демонов и не являются частью некого большого плана, придуманного с моим братом Вироне. Я не знала, что сделает предводитель бунтовщиков, когда вся округа будет очищена от войск герцога. И поверьте, не я дала ему совет выслать в столицу ряд достойных и благородных владельцев виноградников и каменных башен, придав им для сопровождения нескольких слуг нашего епископа, чтобы те поручились за их приверженность вере и поистине сыновнее послушание. Что ж, нашего епископа наравне с герцогом беспокоят военные разрушения, непаханые поля, одичавшие виноградники, сожженные мельницы и трактиры, которые никто не хочет брать в аренду, а также задержанные подати и десятина, что с удивительной легкостью утекает в каменистые русла наших дорог, вместо того чтобы добраться до гостеприимной казны епархии. И именно из-за всех этих потерь сердце герцога переполнилось столь искренним желанием мира, что он готов закрыть глаза на несколько еретических чудачеств, висящих на совести моего брата Вироне. Более того, со всей отеческой деликатностью он поможет ему вытравить их в более благоприятные времена. А поскольку, как вы сами читали в различных солидных книгах, хрупкие женские пальчики справляются с этим заданием с большей легкостью, герцог скоро найдет милую, богобоязненную девочку, возможно, даже собственную внебрачную дочь или двоюродную сестру, которая выйдет замуж за моего брата Вироне, дабы укрепить его в истинности веры и примирить его с родом герцога.

Я полагаю, синьор, что наш добрый епископ подготовил весь этот план, наполнивший вас, как я вижу, бесконечной печалью. Он всегда не слишком благоволил монахам в сандалиях, и, когда вы в трудах собирали хворост и разжигали огонь под задами старых баб, он не раз предостерегал вас в проповедях от головорезов и расхитителей курятников. Вероятно, не обошлось в этом деле без совета уважаемого патриарха, ибо с давних пор он ведет с викарием вашего ордена ожесточенный спор, кто из них поднимется выше по ступеням трона и кому из них благоволит наш добрый синьор герцог. А герцог, как вы сами понимаете, безмерно огорчен восстанием моего брата Вироне, но с прошлого лета его еще больше мучает отечность ног, из-за коей его носят в кресле, как старика, и он не может без плача взобраться в собственную постель. Мне говорили, что монахи в сандалиях обещали избавить его от этой боли, обратившись к мощам Рикельмо, вашего пресветлого мученика. Прикладывали к его опухшим членам припарки из пепла этого бедолаги, мало чем в этом отличаясь от сельских бабок, которые поступают точно так же и с прахом черной курицы, ловко зарезанной при молодом месяце и сожженной в печи. К сожалению, прах инквизитора оказался ни на что не годен, так же, как он сам при жизни, или же его заступничество оказалось слишком слабым, ибо при благотворном влиянии мощей отекшие ноги герцога наполнились гноем и открылись старые раны. Таким образом, больной и страдающий герцог в приступе ярости – а доходят вести, что они случаются все чаще – прогнал монахов в сандалиях вместе с их молитвами и святыми, оказавшимися столь же неумелыми, как и сей почтенный трибунал. И нет, не смейте, синьор, говорить о делах герцога с такой вызывающей уверенностью. Ведь благодаря кропотливому чтению показаний придворных и моему собственному свидетельству было установлено вне всякого сомнения, что я провела много времени под крышей графа Дезидерио. А любой двор, о чем вы в своем монашеском невежестве можете и не знать, управляется по одним законам и преисполнен все той же завистью, кознями и интригами.

Потому будьте уверены, что герцог выслушает просьбы епископа и мольбы крупных землевладельцев из нашей измученной округи, которые, по сути, будут или посланниками бунтаря Вироне, или почтенными, добродушными глупцами, поверившими, что можно примирить огонь с водой, когда случайно они попадут в одну и ту же струю. И будет много слов, благородных, полных благоразумия и заботы. Некоторые из них выскажет ваш викарий и другие наставники сего трибунала, пытаясь за монашеским смирением скрыть разочарование, хотя графы и епископы будут драться за наследие графа Дезидерио и вести спор за жирные куски земли, виноградники, карьеры, поля, каменоломни, сады, причалы и торговые поселения, и даже отдельные мельницы и трактиры, потому что истинное богатство кормится даже мельчайшими крохами и не растет на пустом месте. Они также выкроят каменистый участок для Вироне, достаточно большой, чтобы построить на нем каменный замок с высокими башнями, часовнями и подземельями. Почему я должна этому удивляться? Все в мире, добрый синьор, независимо от наших желаний, идет своим чередом. Вироне понял это раньше вас, но вы не можете винить его в этом, синьор, потому что он всегда обладал строгим благоразумием пастуха, который не бросит стадо, чтобы найти одну своенравную овцу, и он хорошо оценивает прибыль. Итак, милостивый синьор, каждый получит что-то для себя. Епископ – мешки с золотом, патриарх – благосклонность герцога, сам герцог – повозки с вермилионом, мой брат – красивый щит с нарисованным драконьим гербом, а какая-то бедная девица – шелковую поездку в другую страну, и все они хотят поскорее забыть о существовании нас двоих.

Я не думаю, что мне следует говорить с вами, когда вы приходите сюда с наполовину сожженной свечой – единственной свидетельницей ваших слов, жестов и намерений, потому что завтра мы непременно заставим друг друга заплатить за этот момент. Однако странно волнует меня ваше желание вновь втиснуть вещи в назначенные им рамки и оставить их там навсегда, хотя этого не происходит даже в ваших книгах, где крылатые козы сражаются с птицами с ослиными копытами, розы-лианы расцветают головками детей, скалы расступаются под ногами грешников и даже небо полно черных демонов с телами змей и раздвоенными языками. И кто может предвидеть, во что еще для нас превратится эта история, которую мы перекидываем друг другу из уст в уста, с горячностью любовников обмениваясь сладкими заверениями и ложью? Слова опасны, синьор. Слова – поверьте старой блуднице, а я была когда-то превосходна в своем деле – самая изысканная ласка. Впрочем, разве не вы приходите ко мне за словами, сомневаясь одновременно в каждом из них, но от этого вожделея их еще с большей страстью, ибо неопределенность только подогревает желание, хотя вы этого не знаете и ни в коем случае не должны знать, если только в неясном сумраке общей спальни не притерлись слишком тесно к какой-нибудь упругой коже, слегка припорошенной молодым пухом на щеках, все еще неловкой в движениях и неопытной в ласках.

У вас, однако, было достаточно времени, чтобы понять, что в деревне Киноварь не зреет для вас сладкий плод неразгаданной тайны, ибо все фрукты уже давно сорваны с деревьев, и даже мумии винограда – засохшие и прихваченные первым заморозком, они становятся самыми сладкими – все до одной собраны в корзины, чего вы не смогли заметить, как и я, став узницей этой темницы. Только вы приходите сюда по собственной воле, движимые уже даже не долгом, гневом или низменным любопытством, хотя и их вы, должно быть, ощущаете, хотя бы из-за отсутствия другого места под солнцем, куда вы могли бы отправиться. Вы изо дня в день выгребали из глубин моего забвения камни, гравий и глину в поисках чистой руды, в то время как мир над вами изменился до неузнаваемости. И все, что вам удалось извлечь из меня, все равно в конечном итоге окажется фальшивым золотом.

Пока вы молчите, я слышу, как зимний ветер кружит в вершинах Интестини, Ла Вольпе и одинокой Верме. Потом он спускается ниже, по склонам над Тимори, куда мы не гоним овец на весенние пастбища и где мы не рубим деревья на дрова, потому что – как вам скажут старцы – стволы там под топорами истекают живой кровью, а в дыме костров, над которыми мы печем лепешки из пресного теста, слышны голоса павших, не дождавшихся похорон и слез над могилой. Не верьте, однако, что стоит забраться так далеко, куда целых полтора дня пути по крутой тропинке вдоль берега Тимори, что каждую весну поднимается и рвет берега, забирая с собой целые хозяйства, полные скота, шумные дома, храмы на скалах и пастушьи хижины, словно все еще пытается выплюнуть и извергнуть все изуродованные тела, брошенные когда-то в ее течение. Нет, синьор, чтобы узнать правду, недостаточно заглянуть в одну из заброшенных шахт, а они в это время года, влажные и вспухшие от зимней сырости, подобны устам прокаженного – щерятся прохожему зубастыми опорами, лесами и разбитыми механизмами. Внутри слышится непрекращающийся приглушенный гул, словно сорванные коловороты продолжают нанизывать на колеса цепи и ведра с выработкой. Где-то подо всем этим пересыпается песок, а вместе с ним красные зерна вермилиона, на которых, как говорят, написаны имена всех вермилиан, с тех пор как была вбита первая лопата в место, названное позже Интестини, поскольку, в сущности, оно является нутром мира, его желудком, кишечником и анальным отверстием и постоянно давит нас и переваривает вместе с кратковременной человеческой радостью и не менее мимолетным страданием. Если вы окажетесь достаточно упрямы, то найдете среди них и имя младшего из сыновей графа, того, которого как бы в предчувствии его дальнейшей судьбы назвали Корво, Вороном. Сегодня, синьор, я слишком устала, чтобы отрицать, и я расскажу вам все, что вы так давно хотели услышать.

Да, синьор, добровольно, без каких-либо кусачек, зажимов и винтов, я расскажу вам, как в ночь, когда убили дракона и нашу мать, я заключила со своими братьями, Вироне и Сальво, злодейский заговор: мы обещали друг другу, что мы добьемся упадка Интестини и гибели всех, кто нас позорно предал: начиная с нашего дяди Ландольфо и его двух братьев, включая старейшин, пособников и поджигателей этого ужасного злодеяния, заканчивая кланом обычных вермилиан, которые высыпали на склоны Сеполькро с кирками, топорами и лопатами, а также старого пристава, графа и герцога. Все виноваты если не в бессердечии, то в трусости, закостенелости и, наконец, в молчании.

Мы втроем заключили договор и запечатали его кровью, хотя и не своей. Я помню, синьор, что в ту ночь дождь не успевал смывать сукровицу с листьев, и стоит мне закрыть глаза, я чувствую в носу сладковатую, отвратительную вонь кровавого мяса, рвоты и помета, из которых, как справедливо замечают монахи в сандалиях, состоит наша жизнь. Но тот же дождь заглушил эхо шагов, когда мы бежали с Сеполькро, низко сгибаясь под кустами. Я несла брата Сальво на спине, пыхтя и всхлипывая от боли под его тяжестью, а Вироне цеплялся за мою рубашку, которая была окровавленной и мокрой, как и все остальное. И я не знаю, как нам удалось добраться до калитки замка той ночью. Помню только, что мы все втроем дрожали от страшного холода. Старый пристав плакал и не мог сказать ни слова, когда я сажала своих братьев в телеги комедиантов, укрывая каждого из них отдельно ворохом изношенных шкур, войлоков и одеял. Что еще я могу вспомнить? Тряпье пахло грязью и влажной собачьей шерстью, а со стороны деревни Киноварь доносились лай и вой, так что я не успела объяснить братьям, что сейчас происходит. Может, я что-то шептала, не помню. Или, возможно, слова были вовсе не нужны, достаточно было этих окровавленных листьев, которые прилипли к щекам словно навечно.

А потом, мой добрый синьор, я отправила своих братьев в мир, и произошло все остальное, что, впрочем, не имеет значения, как и для вас неважны все те дни, что прошли между моментом, когда вас, голого и кричащего от бессильной злости и отчаяния, положили на каменный алтарь аббатства, и сегодняшней ночью, обмеренной вдоль и поперек скрипом пера по поверхности пергамента. Но даже если бы вы извели весь кувшин чернил, вы не сочли бы всех моих шагов с того момента, как убийство трактирщика Одорико изгнало меня из родной деревни. Я и сама не пыталась придать им направление, зная, что в конце концов мы с братьями окажемся вместе так же, как частицы вермилиона собираются вместе на каменном столе. И не стоит видеть в этом ни заговор, ни действие колдовских сил. Просто поверьте, что вермилион, текущий в наших жилах, имеет связь с той своей общей массой, зарытой под холмами Интестини, и стремится снова стать целым.

И это лишь первое из свойств вермилиона, о которых вам забыли упомянуть, когда на своих мулах в упряжке, украшенной колокольчиками, и в повозках, выстланных мягкими подушками, вы отправились к скале Верме, которая, по сути, знаменует конец пути. Потому что за Верме, покрытой хрупким слоем скал, прячется топкое болото драконьей крови, и мало кому удается выбраться из него. Вы, синьор, тоже покоритесь ему, хотя вы и сильнее падре Фелипе и более одержимы. Но когда вам велят уйти, каждая мелкая жилка и каждый сосуд вашего тела будет дрожать и гореть от желания вермилиона, который рассеивается и слабеет в воздухе, по мере того как мы удаляемся от Интестини. Вне Верме его запах становится лишь предательским послевкусием, в отличие от боли, которая останется настоящей, и вы будете ее скрывать, как и все иные тайны, связавшие нас в этих стенах.

Поверьте, что даже если вам удастся сбежать с Интестини, собратья с удовольствием посадят вас в мрачную камеру, чтобы вы не разрушили договор, который вскоре будет заключен между добрым герцогом и моим братом Вироне. Вы будете там выть и умолять о чаше воды, приправленной вермилионом, и они откажут вам с той же жестокой братской ненавистью, с какой вы держите меня в живых, чтобы я развлекала вас пустыми историями. Но когда я перестану говорить, вы захотите большего и, как падре Фелипе, будете жаждать вермилиона больше всех земных благ. Помните, как он скулил, словно собака, когда стражники толкали его в окованную повозку, и рвал когтями землю, пытаясь удержать в горсти хоть каплю пыли, отмеченной кровью дракона? Возможно, от этого вас предостерегал и викарий, прежде чем вы отправились в этот долгий путь, чтобы выследить убийцу своего собрата.

Тот, кто стал слугой Интестини, никогда не вернется к прежнему хозяину и не будет принадлежать никому, кроме вермилиона. Ваш викарий знает об этом, как и епископ, патриарх и герцог. Вы не задумывались, почему, несмотря на все беспокойства и неприятности с моим братом Вироне, герцог сам никогда не ступал на нашу землю, а когда не стало пристава и графа Дезидерио, в качестве защиты и опоры он прислал нам бедного, разваливающегося пьяницу, коим, несмотря на все свое тщеславие, является наш добрый наместник Липпи ди Спина? Почему именно его назначил советником в крае, охваченном ересью и пламенем восстания, несмотря на то, что он, бедняжка, большую часть жизни провел в тавернах, борделях и иных скиниях чувственной радости, а не в замках и военных лагерях? Почему не приставил к нему военных советников, благородных господ или, наконец, пару аббатов и викариев, чтобы они стояли рядом с ним и поддерживали его советом?

Если бы в вас было больше смирения и вы захотели бы слушать внимательнее, вы бы задумались, отчего хранители замка на старости лет, став непригодными к службе, предпочитают доживать свои дни в одиночестве на постоялом дворе Одорико, а не возвращаться в родные края. Кроме того, наши приставы никогда не происходили из высшей знати, несмотря на то что их щедро вознаграждали за верность. Однако облачившись в красное одеяние вермилиона, они становились мертвецами для всего рода, для своих отцов, братьев и родни, подобно тому, как просветленные мертвы для всего мира. И даже когда были открыты ворота наших четырех деревень и проделаны дыры в стенах, к самим вермилианам не пришла вместе с этим бóльшая свобода, и по-прежнему мы приписаны к этой земле, ибо есть узы сильнее, нежели обычай, клятвы просветленных и другие обязательства.

Нет, не заставляйте меня так резко замолчать. Если так будет угодно, я буду молчать и позволю вам уйти, таща за собой тяжелый мешок опасений, который вы пытаетесь от меня скрыть. Но правда в том, что аббат, которого вы привыкли считать отцом, слишком жаждет выслужиться перед орденом, чтобы принимать во внимание вас, ребенка, доверенного ему когда-то с доброй верой. Но возможно, помимо его приказа, вас сюда привело нечто совсем иное. Вы не можете вспомнить, чьи руки подняли вас, кричащего и покрытого кровью, из ног вашей матери и чье наследие вы приняли с первым вздохом.

Скажу вам, прогремев своими старыми костями, что нам, бастардам, достается приданое из нарушенных клятв и лживых обещаний, и потому мы не можем ничему доверять. Порой случается нам подбирать красивое имя для принуждения, которого мы не понимаем. Случается, что мужчины из наших деревень, отправляясь на летний выпас или по иной причине уходя с родного двора, сеют семя в чужую борозду. И тогда рождаются дети, здоровые и сильные дети, на которых вы не увидите ни знаков бастарда, ни других следов греха, в котором они были зачаты. Когда приходит их время, они становятся алхимиками или рудных дел мастерами или нанимаются на службу к приставу, зная, что никогда не покинут этих гор и не познают ни сладости отцовства, ни спокойной старости в собственном доме. Другие, не имя возможности служить вермилиону каким-либо дозволенным образом, подбираются к Интестини, как будто их влечет любопытство или жажда наживы. По сути, они сами не знают, чем это вызвано. Просветленные смотрят на них с жалостью, даже если, повинуясь закону, подводят их к краю Ла Гола и сталкивают в пропасть. Я не скажу вам, принадлежите ли вы к ним, но вам самим, когда вы подниметесь на склон Верме, придется решить, чем наполнит вас первый глоток воздуха: экстазом или ужасом.

Хорошо, я больше не буду говорить о вашем отце, если вы предпочитаете верить, что ваша мать не соединила бы свое тело с лишенным наследства вермилианином или пастухом в вонючей овечьей шкуре. Но со времен, когда я была куртизанкой, я помню много благородных дам, предававшихся разврату, столь бесстыдному, что даже самые распутные шлюхи вздрагивали от отвращения. Поверьте мне, высокородные господа спариваются с карликами, темнокожими рабами с Востока и попрошайками, изъеденными проказой, после чего в платьях, испачканных их семенем, идут в храм и сладко улыбаются худосочным святым, источающим над ними вермилион из бесчисленных ран. Да, синьор, я знаю, что это не имеет никакого отношения к нашей истории. Я говорю с вами только по старческому обыкновению заполнять каждую минуту шелестом слов, которые, впрочем, тут же рассыплются, как высохшие листья, если вы не захотите их собрать и засунуть в страницы своей книги. И если это вас успокоит, клянусь, ваша мать, конечно же, не имела никакого отношения к тайнам Интестини и никогда не слышала сладкой музыки вермилиона. Но вы уже не сможете освободиться от нее, как и я не смогла ее позабыть при графском дворе, и в портовом городе, и в хижине в глубине леса, и в монастырской темнице. И если вы спрашиваете меня, почему я вернулась в деревню Киноварь, то кто знает, возможно, я сделала это просто из тоски? Но я не уверена в ответе и думаю, что вы его тоже не узнаете.

Если это именно то, что вы хотите услышать, то я могу признаться, что вернулась в Интестини на встречу, назначенную мне моими братьями. Вироне позвал меня, зная, что я приду, вооруженная знаниями и средствами выполнить старое обещание. Мы дали его много лет назад на Сеполькро, а после ухода братьев я положила его на стол рядом с телом нашей матери, обесчещенным и униженным, как свиная туша, между тарелками с жареной курицей, хлебом и маслинами, которые не посмел отведать никто из наших соседей, как будто заранее чувствуя в еде привкус пепла, мести и ненависти. И сидя над пустой миской – а как вы помните, в те времена я очень скудно питалась, – я говорила себе, что виновники наших бед понесут наказание, и не пощадим мы ни вермилиан, преследовавших меня на склоне Сеполькро с ножами, топорами и дубинками, ни тех, кто знатнее их и кто сам не обагрил руки кровью, но допустил это злодеяние и запечатал его собственным молчанием.

Я могу открыть вам свое сердце, синьор, и показать, как семя той детской клятвы проросло в нем, пустило побеги, корни и листья, питаясь кровью и вермилионом. Рожденная в Интестини, я нуждалась в его запахе и прикосновении, чтобы проникнуть в тайны, скрытые от меня. Я странствовала по следам кровавой руды и своих братьев, собирая частицы знаний и отсеивая реальные чары от сельских суеверий, которых вы боитесь больше всего, как будто мох, содранный с церковных колоколов, нити из святых хоругвей или пара капель освященного масла могут сравниться в силе с настоящим вермилионом. Год за годом, синьор, я все больше проникалась гнусным искусством ведьм.

И что вас удивляет, что я наконец-то дала показания, которые вы уже несколько месяцев пытаетесь вырвать у меня из груди? Я истекаю кровью по пять дней под каждой луной, так что никакая иная сила мне не доступна, кроме той, что исходит от демонов и из глубин моего тела. О душе же, будьте уверены, я мало забочусь, ибо она не относится к чему-то, что можно потрогать, лизнуть или понюхать, а то, что случилось со мной на Сеполькро, полностью опустошило мое тело. Я убедилась в этом, захотев позабыть об Интестини, матери, драконе и своих братьях. Не знаю, помогло ли мне какое-то заклинание, или достаточно было сладкого тела моего шарлатана. Месть, в чем вы, мой добрый синьор, наверняка сами когда-нибудь убедитесь, постепенно отдаляет нас от всего остального и отнимает даже то слабое утешение, что мы дарим друг другу телами. Тем не менее, я позволила моему Одону в тиши ярмарочной повозки развлекать меня рассказами, как мы поселимся когда-нибудь в городе, огромном и прекрасном, словно огромная каменная туча, где он построит для меня дом на рыночной площади напротив Дуомо и заплатит мастерам-каменщикам, чтобы они украсили его статуями танцующих нимф и русалок, что, впрочем, неизбежно вызовет всеобщую зависть, доносы и беду, одетую в то же самое облачение, что сейчас на вас. Каждая статуя будет иметь мое лицо, потому что оно, как говорил мой шарлатан, сияет в его глазах сильнее солнечного диска, и у нас родится дюжина детей, и все они будут здоровы и пухлы, с тремя складками на животе и подбородком, утопающим в складках сала. Они не испытают голода, холода, страха, презрения или иных нищенских напастей и будут бегать по каменному паркету, наполняя весь дом смехом и плачем. А когда они вырастут, наши дочери выйдут замуж за детей членов магистрата, сыновья будут отданы в обучение самым достойным мастерам, а у нас двоих никогда не закончится ни вино с кореньями, что будет согревать наши старые кости и бодрить кровь в жилах, ни золото, чтобы нанять семь босоногих монахов молиться за нас, за нашу долгую жизнь и прощение всех прегрешений.

Все это бесстыдно говорил мне мой Одон, а ведь я до сих пор блаженно улыбаюсь, когда держу в устах его старую ложь. Несмотря на прожитые годы, она тает на языке со знакомой сладостью, хотя мы посетили очень много городов, и много пустых мест на рыночных площадях в рядах каменных строений открывались перед нами, как будто приглашая, чтобы мы заполнили их кирпичами, раствором и нашей общей мечтой. Однако в каждом из них мой Одон видел новый недостаток. Тот был слишком узким, другой – слишком длинным. Здесь монастырские стены заслоняли солнце, а там ширина луж указывала на подземные водотоки, которые неизбежно ослабят и подмоют фундамент – и в конце концов мы нигде не задерживались надолго. Чем дольше я бродила с Одоном, тем явственнее мне казалось, что я пытаюсь оседлать странствующего гуся, но я прятала свои сомнения в той тайной шкатулке, где все влюбленные прячут догадки и страхи. Может быть, мне просто нужна была мимолетная ложь, чтобы скрыть свои истинные желания?

Потому мы обманывали друг друга взглядами, жестами, прикосновениями, пока не сбились с пути и не прибыли в тот город, который вы так жаждете назвать Сан-Челестой, хотя это могло быть и любое другое место. И вдруг я очнулась от этой любви так резко, словно меня обдали кипятком. И хорошо, раз вы настаиваете, я признаю, что это произошло из-за моего брата Сальво, который, будучи уже монахом и слугой вашего трибунала, выволок меня из стен тюрьмы и освободил с тем лишь условием, что я оставлю моего милого Одона и позволю ему умереть, что вскоре и произошло.

Потом вы запекли моего любовника, как зимнего гуся, надев его на вертел измышленных вин и грехов, мне же велели смотреть на это из-за тюремной решетки, чтобы я вкусила мою собственную кару, что неотвратимо падет на меня со страшной силой, хотя виновата я была совершенно в иных прегрешениях, нежели те, что усмотрели монахи, изгонявшие бесов из Одона у подножия эшафота. Ибо мое богохульство и соучастие в торговле фальшивыми мощами, которые так глубоко опечалили монахов и богобоязненных горожан, включая несчастную кузнечиху, были, по сути, отказом от страшного заговора. Полюбив шарлатана Одона, я забыла о нашей мести, и именно за это решил наказать меня мой брат Сальво, уже рукоположенный в монахи и столь усердный в монашеской службе, что ваш начальник сделал его судьей сего трибунала и охотничьим псом. Потому он и вынюхивал по дорогам и селам запах ереси, приняв имя Рикельмо, потому что, надев монашеское платье, вы утрачиваете всю прежнюю жизнь и срываете ее с себя, как грязную кожуру.

Мой брат Сальво, несомненно, верил, что без труда обманет собратьев, опекунов, капелланов и иерархов ордена, которые опекали его с тех пор, как графский управитель отослал его со двора графа Дезидерио, и воспользуется собственной сестрой. И именно эта юношеская самоуверенность привела к его гибели. Он совершенно забыл, что охотничий пес должен служить хозяину, а его, благодаря воспитанию, привычкам и природным задаткам, превратили именно в такого пса, четвероногую скотину, которая ласкается и лижет руку, даже если получает от нее удары. Ибо вы, монахи, не ведаете никакой иной ласки, кроме той, что пронизана болью. Вот почему вы, синьор, напоминаете мне Сальво. Когда вы приходите поговорить со мной, у вас тот же взгляд, который я замечала на его лице, когда я со слезами умоляла его сохранить жизнь любовнику. Я плакала и клялась, что оставлю своего Одона и больше его не увижу. Пусть он отправится на галере вместе с другими осужденными на дальние острова Востока, чтобы добывать золото, собирать стекающие с деревьев живичные соки и выкапывать сладкие корни, орущие человеческим голосом, когда их вырывают из земли. Или пусть он проживет остаток своей жизни в покаянии, скулила я, запертый в камере вместе со своими сокровищами, пока сам не иссохнет, как все эти истлевшие волосы, лодыжки и клочья одежды. Я так долго и с таким отчаянием умоляла сохранить ему жизнь, а мой брат, мой брат Сальво, который когда-то был таким тихим и добрым ребенком, клал мне на голову руку, по-монашески мягкую и пухлую, и говорил, что шарлатан околдовал меня, но мой бунт сгорит вместе с ним на костре, потому что огонь, который лишит Одона жизни, вернет меня одновременно к мести.

Видите ли, синьор, мой брат Сальво не мог понять, что иногда сама жизнь обращает в прах все наши детские планы. Ему причинили ту же боль, что и вам. Он верил, что человеческие поступки и желания можно упорядочить и заключить в простые чернильные строки, так успешно обезличенные под пальцами бесчисленных писцов, что они уже не несут ничего неожиданного. Он вопреки своей воле стал монахом, неспособным принять в себя более одной истины и одного желания, ибо вы, монахи, допускаете только множественность безголовых святых, а во всем остальном стремитесь к единообразию и обособленности. Даже травы в монастырских садах вы сеете в отдельные ячейки, складывающиеся в геометрические фигуры, чтобы благотворное влияние луны соединяло целебные свойства шалфея, тимьяна или иссопа с совершенством равносторонних треугольников и квадратов.