Ипп. Конечно, такие.
Сокр. Не содержится ли в этом одном и всё: например, и уши, и нос, и рот, и все чувства, что то есть совершая зло поневоле, они недостойны приобретения как худые; а когда – по доброй воле, должны быть приобретаемы как добрые?
Ипп. Мне кажется.
Сокр. Что еще? которыми лучше пользоваться орудиями: теми ли, коими кто-нибудь совершает зло добровольно, или коими – невольно? Например, лучше ли руль, которым кто-нибудь худо управляет поневоле? или тот, которым – добровольно?
Ипп. Которым – добровольно.
Сокр. Не таким же ли образом и лук, и лира, и флейта, и все другие орудия?
Ипп. Ты правду говоришь.
Сокр. Что же? приобресть коня лучше ли с такою душою, чтобы на нем худо ездил кто-нибудь добровольно, или с такою, чтобы – невольно?
Ипп. С такою, чтобы – добровольно.
Сокр. Стало быть, такая лучше?
Ипп. Да.
Сокр. Следовательно с лучшею душою коня худые дела этой души он будет совершать добровольно, а с худшею – невольно?
Ипп. Конечно.
Сокр. Не таким же ли образом и с собакою, и с иными животными?
Ипп. Да.
Сокр. Что же теперь? лучше ли приобресть душу человека-стрелка, которая добровольно не попадает в цель, или которая – невольно?
Ипп. Которая – добровольно.
Сокр. Эта лучше для стрельбы?
Ипп. Да.
Сокр. Стало быть, душа, невольно не попадающая в цель, хуже той, которая не попадает добровольно?
Ипп. По крайней мере в стрельбе.
Сокр. А во врачебном искусстве? не врачевательнее ли в отношении к телу та, которая добровольно совершает зло?
Ипп. Да.
Сокр. Стало быть, в этом искусстве она лучше той, которая невольно[216].
Ипп. Лучше.
Сокр. Что еще? душа более искусная в игре на цитре, на флейте, и во всём, что относится к искусствам и наукам, не лучшею ли бывает, когда она добровольно совершает злое, постыдное и ошибочное, чем когда делает зло поневоле?
Ипп. Явно.
Сокр. А уж приобретать души-то рабов мы, конечно, согласились бы такие, которые скорее добровольно, чем невольно, погрешают и совершают зло; потому что на это они лучше.
Ипп. Да.
Сокр. Что еще? и собственную свою душу не желали бы мы иметь наилучшею?
Ипп. Да.
Сокр. А не будет ли она лучше, если станем делать зло и грешить добровольно, чем когда невольно?
Ипп. Но ведь странно было бы, Сократ, когда бы добровольные обидчики были лучше, чем невольные.
Сокр. Однако из прежде сказанного вытекает же.
Ипп. Мне не кажется.
Сокр. А я думал, Иппиас, что и тебе показалось. Но отвечай опять. Справедливость не есть ли какая-то сила, или знание[217], или то и другое? По крайней мере не необходимо ли справедливости быть чем-нибудь одним из этого?
Ипп. Да.
Сокр. Если же справедливость есть сила души, то душа более сильная не есть ли и более справедливая? Ведь такая-то, почтеннейший, представлялась нам лучшею.
Ипп. Конечно, представлялась.
Сокр. А что, если знание? – душа более мудрая не есть ли более справедливая, а более невежественная – более несправедливая?
Ипп. Да.
Сокр. А что, если то и другое? – душа, имеющая более того и другого, силы и знания, – не более ли справедлива, а более невежественная – не более ли несправедлива? Не необходимо ли быть этому так?
Ипп. Явно.
Сокр. Будучи же более сильною и более мудрою, душа лучшая не представлялась ли нам также душою, имеющею больше силы делать то и другое – и прекрасное и постыдное во всякой работе?
Ипп. Да.
Сокр. Следовательно, когда она совершает постыдное, то совершает добровольно[218], своею силою и искусством; а эти принадлежности – или обе, или которая-нибудь из них, видимо относятся к справедливости.
Ипп. Походит.
Сокр. И обижать-то значит делать зло, а не обижать – добро.
Ипп. Да.
Сокр. Более сильная и лучшая душа, когда обижает, не добровольно ли будет обижать, а худая – не невольно ли?
Ипп. Явно.
Сокр. Добрый человек не добрую ли имеет душу, а злой – не злую ли?
Ипп. Да.
Сокр. Стало быть, доброму человеку свойственно обижать добровольно, а злому – невольно, если только добрый имеет добрую душу.
Ипп. Да, конечно, имеет.
Сокр. Стало быть, добровольно погрешающим и делающим постыдное и несправедливое, Иппиас, если есть такой, не может быть никто иной, кроме доброго.
Ипп. Не знаю, как согласиться в этом с тобою, Сократ.
Сокр. Да и мне с собою, Иппиас: однако ж из теперешнего-то рассуждения выходит необходимо это. Я уже давно говорил, что в этом отношении блуждаю туда и сюда и никогда не останавливаюсь на том же самом. Впрочем, блуждать мне, или иному простаку, нисколько не удивительно: если же блуждаете и вы, мудрецы, то это уже и для нас странно; потому что побывавши и у вас, мы не оставляем своего блуждания.
Алкивиад Первый
ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:
СОКРАТ И АЛКИВИАД
Сокр. Ты удивляешься, думаю, сын Клиниаса, что, полюбив тебя прежде всех, я один теперь не отстаю от тебя, когда прочие уже отстали, и что между тем как другие надоедали[219] тебе своими беседами, я, в продолжение столь многих лет[220], не сказал с тобою ни одного слова. Причина этому была не человеческая, а божественная, которой силу ты узнаешь впоследствии[221]. Теперь она уже не препятствует, и вот я пришел, надеясь, что и впредь препятствовать не будет. Почти во всё это время я внимательно наблюдал, как ты держишь себя в отношении к лицам, тебя любящим. Много было их, и они отличались высокоумием; но не осталось ни одного, который не убежал бы, побежденный твоею рассудительностью. Я раскрою причину[222] твоего презрения к ним. Тебе, говоришь, ни в ком из людей и ни для чего нет надобности; потому что богатство твое велико: всего довольно, начиная с тела до души. Во-первых, ты считаешь себя красивым и знатным[223], и всякий ясно видит, что не обманываешься. Во-вторых, ты происходишь из семейства самого храброго[224] в своем городе, величайшем между городами Эллинов; а потому со стороны отца у тебя очень много знаменитых друзей и родственников, которые, если бы понадобилось, готовы служить тебе. Не менее их и не хуже они также со стороны твоей матери. Но, по твоему мнению, более всех упомянутых мною лиц доставляет тебе силы Перикл, сын Ксантиппа, которого твой отец назначил тебе и твоему брату в опекуны и который не только в своем отечестве, но и в целой Элладе, даже во многих и известнейших поколениях варваров[225], может делать всё, что хочет. Я прибавил бы еще, что ты – один из людей богатейших; но в этом отношении у тебя мало самомнения. Гордясь такими преимуществами, ты овладел всеми своими любителями, и они, как слабейшие, подчинились твоей власти. Это тебе известно; а потому, знаю, ты и удивляешься, что́ за мысль у меня – не бросать своей любви, в какой надежде я остаюсь верен ей, несмотря на бегство прочих.
Алк. Но, может быть, тебе неизвестно, Сократ, что ты чуть-чуть предупредил меня. Ведь я первый думал прийти к тебе и спросить тебя именно об этом, то есть чего ты хочешь и с какою целью надоедаешь мне, заботливо являясь везде, где бы я ни бывал. Да, для меня в самом деле удивительно, какое бы могло быть твое намерение, и я охотно желал бы знать об этом.
Сокр. Так, видно, ты будешь слушать меня со вниманием, если, как говоришь, желал бы знать, что́ у меня на уме. Пожалуй слушай и имей терпение – всё скажу.
Алк. Без сомнения, буду слушать – только говори.
Сокр. Смотри же; ведь нет ничего удивительного, что как трудно мне начать, так трудно будет и кончить.
Алк. Говори, добряк; а я уж буду слушать.
Сокр. Приходится говорить[226]. Хотя тому, кто любит, и нелегко относиться к человеку, который не ниже людей его любящих, однако ж я осмелюсь высказать свою мысль. Если бы я видел, Алкивиад, что ты доволен всем тем, о чем сейчас упомянуто мною, и намерен был с этим провесть свою жизнь, то давно бы, сколько знаю себя, отказался от своей любви. Но теперь я хочу раскрыть пред самим тобою другие твои помыслы, из чего ты уразумеешь, что я непрестанно наблюдал за тобою. Если бы, кажется, какой-нибудь бог сказал тебе: Алкивиад! хочешь ли жить, наслаждаясь тем, что имеешь, или тотчас умереть, если нельзя тебе будет получить что-нибудь более? – то ты, думаю, избрал бы смерть[227]. И я скажу, какая теперь надежда твоей жизни. Ты думаешь, что как скоро явишься в собрание афинского народа, – а это будет чрез несколько дней, – то докажешь Афинянам, что сто́ишь таких почестей, какими не пользовался ни Перикл, ни кто другой из мужей, когда-либо существовавших, и, доказав это, приобретешь в городе величайшую силу; приобретши же силу здесь, будешь могуществен и у прочих Эллинов, да не только у Эллинов, даже у варваров, обитающих на одном с нами материке[228]. Потом если бы тот же бог снова сказал тебе, что твоя власть должна ограничиваться только Европою, а в Азию перейти тебе будет нельзя и к тамошним делам рука твоя не прострется; то ты, кажется, не захотел бы довольствоваться и этим, жить без надежды – наполнить своим именем и силою целое, можно сказать, человечество. Кроме Кира и Ксеркса, для тебя, думаю, нет человека, стоящего внимания. Что именно такою воодушевляешься ты надеждою, это я знаю, а не догадываюсь. Но сознаваясь, что я говорю правду, ты, может быть, спросишь: как же это, Сократ, относится к причине твоей безотвязности, которую ты спешил было открыть мне и по которой не оставляешь меня? Скажу и это, любезный сын Клиниаса и Димонахи. Цели всех этих помыслов без меня достигнуть ты не можешь: столь велико, думаю, мое влияние на тебя и на твои обстоятельства! Потому-то Бог, давно уже полагаю я, и не позволял мне разговаривать с тобою, а я всё ждал, пока позволит. Ведь как ты надеешься[229] иметь великую силу в городе, доказав ему предпочтительное свое достоинство, и что для тебя нет ничего невозможного: так и я надеюсь иметь величайшее влияние на тебя, доказав, что в отношении к тебе значу более всех, что ни опекун, ни родственник, никто, кроме меня, лишь бы только Бог помог, не в состоянии сообщить тебе ту силу, которой ты жаждешь. Когда ты был моложе и еще не питал этой надежды, Бог не позволял мне беседовать с тобою, – кажется потому, что наша беседа тогда могла бы быть напрасна: а теперь он велит, теперь ты можешь слушать меня.
Алк. Я нахожу, Сократ, что, начав говорить, ты сделался гораздо страннее, чем был прежде, когда следовал за мною молча, хотя и в то время казался очень странным. Питаю ли я такие мысли или нет, – у тебя, как видно, уже решено: и если бы я стал отказываться, это нисколько не помогло бы мне убедить тебя. Пусть так. Однако ж, если бы я и совершенно проникнут был подобными мыслями, – каким же образом осуществятся они чрез тебя, а без тебя ничего не выйдет? Можешь ли сказать это?
Сокр. Ты так спрашиваешь, как будто я должен произнести тебе длинную речь, к каким столь привычно твое ухо[230]. Нет, мое дело не таково. Я, кажется, только в состоянии доказать тебе, что это в самом деле так, если ты хоть немного поможешь мне только в одном.
Алк. Лишь бы тут не требовалось какой-нибудь трудной помощи, я готов.
Сокр. А трудно ли, по твоему мнению, отвечать на вопросы?[231]
Алк. Не трудно.
Сокр. Отвечай же.
Алк. Спрашивай.
Сокр. Но ведь я буду спрашивать тебя, как человека, проникнутого именно теми мыслями, которые тебе приписаны мною.
Алк. Пожалуй, если хочешь, только бы знать, о чем будешь спрашивать-то[232].
Сокр. Хорошо. Итак, ты думаешь, говорю я, чрез несколько времени сделаться советником Афинян. Но если бы, в минуту твоего вступления на кафедру, я взял да и спросил: Алкивиад! ты встаешь со своим советом, когда Афиняне вознамерились открыть о чем-то совещание: скажи, потому ли решаешься на это, что разумеешь дело лучше их? – Что отвечал бы ты?
Алк. Конечно, отвечал бы, что разумею дело лучше их.
Сокр. Следовательно ты – хороший советник в том самом, что случилось тебе уразуметь?
Алк. Как же иначе?
Сокр. А разумеешь ты только то, что узнал от других, или открыл сам?
Алк. Что же более?
Сокр. Но можно ли изучить или открыть что-нибудь, не желая ни учиться от других, ни самому искать?[233]
Алк. Нельзя.
Сокр. Что ж? видно, думая что-нибудь узнать, ты захотел найти или изучить это?
Алк. Совсем нет.
Сокр. А было ли время, когда того, что теперь знаешь, ты, по собственному своему убеждению, не знал?
Алк. Необходимо.
Сокр. Но ведь и мне почти известно, чему ты учился; а что неизвестно, скажи. На моей памяти, ты учился грамоте, играть на цитре и фехтовать; флейтою же заниматься не хотел[234]. Вот что ты знаешь, если только не учился еще какому-нибудь искусству, которое ускользнуло от моего внимания. Впрочем, выходя из дома, ты, думаю, не скрылся бы от меня ни днем ни ночью.
Алк. Да я и не ходил ни к каким другим учителям, кроме этих.
Сокр. Итак, если бы Афиняне совещались о грамоте, каким бы образом правильно писать, – встал ли бы ты со своим советом?
Алк. Нет, клянусь Зевсом.
Сокр. Ну, а когда бы рассуждали об игре на лире?
Алк. Никак не встал бы.
Сокр. А о фехтованье-то, видишь, не имеют они обыкновения рассуждать в собраниях.
Алк. Конечно.
Сокр. Так о чем же бы Афинянам совещаться? уж не о домостроительстве ли?
Алк. И то нет.
Сокр. Ведь об этом-то домостроитель будет рассуждать лучше тебя.
