Ипп. Да.
Сокр. И в этом отношении добр иной ли кто, или этот?
Ипп. Не иной.
Сокр. Так добрый и мудрый геометр, не есть ли самый сильный в том и другом? И если кто может быть лжецом в чертежах, то не этот ли – добрый? Ведь этот силен, а худой лгать не может; так что не сильный во лжи, как было допущено, не будет и лжецом.
Ипп. Так.
Сокр. Рассмотрим еще и третий пример – астронома. В этом искусстве опять ты признаешь себя еще более сведущим, чем в прежних. Не правда ли, Иппиас?
Ипп. Да.
Сокр. Не бывает ли и в астрономии того же самого?
Ипп. Вероятно, Сократ.
Сокр. Следовательно и в астрономии, – если кто иной лжец, то лжецом будет астроном добрый, имеющий силу лгать. Ведь уж, конечно, не тот, кто не может, потому что он – невежда.
Ипп. По-видимому, так.
Сокр. Стало быть, и в астрономии тот же будет – и говорить правду и лгать.
Ипп. Выходит.
Сокр. Рассматривай же, Иппиас, прямо так и все науки: иначе ли в них бывает это, или таким образом? Несомненно, что в весьма многих искусствах ты – самый мудрый из всех людей, как слышал я когда-то твою похвальбу, в которой на площади у столов[207] раскрывал ты многоразличную и завидную свою мудрость. Ты говорил, что в бытность твою когда-то в Олимпии, всё, что находилось на твоем теле, сделано было твоими руками: во-первых, имевшийся у тебя перстень – с этого начал – был твоей работы, что, то есть, ты умеешь вырезывать на перстнях; твоей же работы была и другая печать, и щетка, и масляница, – всё это сам ты сделал; самим же тобою сшиты, говорил, – и бывшая на тебе обувь, и плащ, и кафтан[208]; но что показалось особенно странным для всех и служило доказательством величайшей мудрости, – это хитро сделанный тобою же, как утверждал ты, пояс[209] на твоем кафтане, – такой пояс, каковы бывают персидские на людях роскошествующих. Кроме сего, ты пришел, имея при себе стихотворные произведения – и поэмы, и трагедии, и дифирамбы, и вообще множество различных, написанных тобою речей; ты прибыл, как знаток – более, чем кто другой – сейчас перечисленных мною искусств, и рифмов, и гармоний, и грамматики, и сверх того, весьма многих иных вещей, сколько могу припомнить. А вот я и забыл было, как видно, о памятовательном-то твоем искусстве[210], которым ты всегда был знаменит; да полагаю, забыл и о многом ином. Но смотря на твои искусства, – а их много, – и на искусства других, скажи мне, говорю я, нашел ли бы ты где-нибудь, чтобы один, как мы согласились, говорил правду, а другой лгал, и чтобы они были отдельны, а не тот же самый? Рассматривай это в которой хочешь мудрости, или в ремесле, и под каким угодно названием. Но не найдешь, друг мой, потому что этого нет. Однако ж говори сам.
Ипп. Вдруг, теперь же не могу, Сократ.
Сокр. Да не в состоянии будешь, как думаю, и после. Если же я говорю правду; то вспомни, Иппиас, что́ вытекает из нашего рассуждения.
Ипп. Я не очень понимаю, Сократ, что говоришь ты.
Сокр. Ведь теперь, может быть, нет надобности в памятовательном искусстве; потому что ты явно не хочешь воспользоваться им. Но я сам напомню тебе: знаешь ли, что Ахиллеса назвал ты правдивым, а Одиссея – лжецом и человеком изворотливым?
Ипп. Да.
Сокр. А теперь замечаешь ли, что тот же самый явился и лжецом и правдивым? так что, если Одиссей был лжец, то он становится и правдивым, и если Ахиллес правдив, то он и лжец; и оба эти мужа не различаются между собою и не противоположны один другому, а подобны.
Ипп. Ох, Сократ! всегда ты плетешь такие какие-то речи: берешь труднейшую сторону рассуждения и, держа ее, понемногу пощипываешь, а не подвизаешься против целого предмета, о котором идет речь. Между тем, я и теперь, если хочешь, приведу тебе много удовлетворительных доказательств, что Омир изобразил Ахиллеса лучшим, нежели Одиссей, и правдивым, а Одиссея – лукавым, во многих случаях лживым и худшим, чем Ахиллес. Ты же, если хочешь, противопоставь слово слову, что другой лучше того, – и тогда эти[211] узнают, кто из нас говорит справедливее.
Сокр. Ах, Иппиас! ведь я не сомневаюсь, что ты мудрее меня. Но у меня – всегдашняя привычка, когда кто говорит что-нибудь, быть внимательным, особенно если говорящий кажется мне мудрым. Тогда, сильно желая узнать, что он говорит, я спрашиваю, пересматриваю и свожу сказанное, чтоб узнать. Если же говорящий представляется мне недалеким, я и не спрашиваю, и не забочусь о том, что он говорит. Из этого ты узнаешь, кого почитаю я мудрым: ты увидишь, что с мудрым я и весел, когда он говорит, и спрашиваю, чтобы, узнав что-нибудь, получить пользу. Вот и теперь, когда ты говорил, я подумал, что в стихах, которые ты прочитал – с намерением выставить Ахиллеса говорящим об Одиссее как о хвастуне, мне, если ты говоришь правду, кажется странным то, что Одиссей – человек изворотливый, нигде не является лжецом, а Ахиллес, по твоим словам, является изворотливым, потому что лжет. Сказав наперед те стихи, которые недавно произнес и ты:
Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,Кто в душе скрывает одно, а вещает другое,немного после он говорит[212], что убеждениями Одиссея и Агамемнона не отвлечется от своей решимости и вовсе не останется под Троею, но
Завтра, Зевесу воздав и другим небожителям жертвы,Я нагружу корабли и не медля спущу их на волны.Узришь ты, если захочешь, и если тебя то заботит,С ранней зарею плывущими вдаль по рыбному понтуВсе мои корабли под дружиною рьяно гребущей.Если счастливое плаванье даст Посидон знаменитый,В третий же день доплыву я конечно до Ффии холмистой.А еще прежде этого, ссорясь с Агамемноном, сказал[213]:
Ныне же в Ффию иду; для меня несравненно приятнейПравить домой на судах крутокормных; тобой посрамленный,Я не намерен тебе собирать здесь добыч и сокровищ.Говоря это иногда ко всему войску, иногда к своим друзьям, он нигде, однако ж, не показывает ни сборов, ни решимости спустить корабли, как бы с намерением плыть домой, но по особенному благородству считает не важным делом говорить правду. Так вот, Иппиас, я и спросил тебя сначала, недоумевая, которого из этих двух мужей поэт изобразил лучшим, и думая, что оба они превосходны, и что трудно решить, кто из них лучше и на ложь, и на правду, и на иную добродетель; ибо оба они в этом отношении близки один к другому.
Ипп. И однако ж, ты нехорошо исследуешь, Сократ. Ведь что Ахиллес лжет, – это лжет он явно не по умыслу, а поневоле, принужденный грозить и кричать по причине бедственного состояния лагеря: напротив, Одиссей лжет произвольно и с умыслом.
Сокр. Обманываешь ты меня, любезный Иппиас, и сам подражаешь Одиссею.
Ипп. Отнюдь нет, Сократ. Чем же, скажешь ты, и в отношении к чему?
Сокр. Тем, что Ахиллес, говоришь, лгал не по умыслу, тогда как был такой чародей и, кроме хвастовства, – хитрец, сколько выразил это Омир, что он, по-видимому, много превосходил замыслами и Одиссея; ибо, желая легче скрыть свое хвастовство, отважился в его присутствии говорить противное самому себе, – и тот не проник в это, то есть ничего не сказал ему, из чего было бы видно, что он заметил ложь.
Ипп. Что же это такое разумеешь ты, Сократ?
Сокр. Разве не знаешь, что, говоря с Одиссеем когда-то позднее, он сказал, что отправится вместе с зарею, а Аяксу сообщил, что не отправится, но высказал иное?
Ипп. Где же это?
Сокр. В следующих стихах[214]:
Я не прежде помыслю о битве кровавой,Как когда Приамид бранноносный, божественный Гектор,К сеням уже и широким судам придет мирмидонским,Рати Аргивян разбив, и когда зажжет корабли их.Здесь же у сени моей, пред моим кораблем чернобоким,Гектор, как ни неистов, от брани уймется, надеюсь.Думаешь ли, Иппиас, что сын Фетиды и воспитанник мудрейшего Хирона так забывчив, что немного прежде бранив лукавцев самою сильнейшею бранью, вдруг сам говорит Одиссею, что уплывет, а Аяксу – что останется, и не по умыслу ли и предположению, что Одиссей прост[215], и что этою самою хитростию и ложью он превзойдет его?
Ипп. Мне не кажется, Сократ: и здесь он сказал это самое Аяксу, – т. е. не то, что Одиссею, – увлекшись простодушием: напротив, Одиссей, когда говорит и правду, всегда говорит с умыслом, и когда лжет, всё таким же образом.
Сокр. Стало быть, Одиссей, как видно, лучше Ахиллеса.
Ипп. Это-то меньше всего, Сократ.
Сокр. Что же? А давно ли являлись добровольные лжецы лучшими, чем невольные?
Ипп. Но каким образом, Сократ, произвольные обидчики и произвольные замышлятели и злодеи могли бы быть лучше, чем невольные, которым, кажется, весьма простительно, если кто из них обидит, или сделает какое-нибудь иное зло – по незнанию? Да и законы-то гораздо строже к злодеям и лжецам произвольным, чем к невольным.
Сокр. Видишь, Иппиас, я говорю правду, что бываю весел, спрашивая мудрецов, и должно быть, в этом одном поставляю благо, а прочее почитаю очень маловажным. Я не добьюсь, как бывают вещи, и не знаю, что где есть: достаточным же доказательством этого служит мне то, что когда сношусь с кем-нибудь из вас – счастливцев по мудрости, которых мудрость засвидетельствована всеми Эллинами, – открывается, что я ничего не знаю, потому что ничто мое, просто сказать, не кажется мне как тожественное с вашим. А какое может быть большее доказательство невежества, если не то, когда кто не согласен с мужами мудрыми? Одно только есть у меня дивное, спасающее благо, что я не стыжусь учиться, но разузнаю и спрашиваю, и бываю весьма благодарен отвечающему, – никого и никогда не лишаю моей благодарности. Ведь я никогда не запирался, научившись чему-нибудь, как будто бы известное знание хотел выдавать за мое собственное изобретение: напротив, восхваляю того, кто научил меня, как мудрец, и объявляю, что я узнал от него. Да вот и теперь – я не соглашаюсь с тобою в том, что ты говоришь, и очень много отличаюсь от тебя (в своем мнении): однако ж хорошо знаю, что это происходит от меня, что то есть я таков есмь, каков есмь, чтобы не сказать о себе ничего более. Ведь мне, Иппиас, представляется совершенно противоположное тому, что ты говоришь: (мне представляется), что вредящие людям, обижающие, лгущие, обманывающие и согрешающие добровольно, а не по необходимости, лучше недобровольных. Иногда, впрочем, кажется мне и противное тому, и я блуждаю в этом отношении – очевидно от незнания дела. Но теперь, в настоящую минуту, случился со мною как будто припадок, и произвольно согрешающие кажутся мне лучше непроизвольных. Действительною причиною теперешней моей болезни, что то есть теперь, в настоящую минуту, непроизвольно делающие всё это, представляются мне хуже делателей произвольных, я почитаю прежние рассуждения. Итак, будь милостив и не откажись вылечить мою душу; ведь ты сделаешь мне гораздо больше добра, уврачевав невежество моей души, чем – болезнь тела. Но если хочешь сказать длинную речь, то наперед говорю тебе, что не исцелишь меня, потому что я не в состоянии за тобою следовать: а когда тебе угодно будет отвечать мне, как недавно, – очень уврачуешь и, думаю, не получишь и сам никакого вреда. Считаю справедливым обратиться и к тебе, сын Апиманта; потому что ты побудил меня беседовать с Иппиасом. Поэтому, если теперь Иппиас не захочет отвечать мне, – проси его за меня.
Евд. Но Иппиас, думаю, не имеет нужды в нашей просьбе, Сократ; потому что не таково было предварительное его слово, а таково, что он не будет бегать от вопросов какого бы то ни было человека. Не правда ли, Иппиас? не это ли ты говорил?
Ипп. Конечно, говорил. Но Сократ в разговорах всегда производит замешательство, Евдик, и как будто походит на лукавца.
Сокр. О почтеннейший Иппиас! ведь не добровольно же я делаю что-нибудь такое; иначе, по твоим словам, был бы мудр и силен, а невольно; так имей ко мне снисхождение. Сам же ты сказал, что делающему зло поневоле надобно прощать.
Евд. И отнюдь не иначе поступи, Иппиас, но и ради нас, и ради прежде сказанных тобою слов, отвечай, о чем будет спрашивать тебя Сократ.
Ипп. Если ты-то просишь, буду отвечать. Так спрашивай, что хочешь.
Сокр. Да вот очень желательно мне рассмотреть, Иппиас, то самое, о чем теперь же говорили: которые лучше, – добровольно или невольно согрешающие. Прямейшим путем к исследованию я думаю идти так. Но отвечай, называешь ли ты кого хорошим скороходом?
Ипп. Называю.
Сокр. И худым?
Ипп. Да.
Сокр. Не тот ли хорош, кто хорошо бегает, и не тот ли худ, кто худо?
Ипп. Да.
Сокр. Бегающий медленно не худо ли бегает, а бегающий скоро – не хорошо ли?
Ипп. Да.
Сокр. Стало быть, на бегу и в скороходе скорость есть добро, а медленность зло?
Ипп. Почему же не быть?
Сокр. Итак, который скороход лучше: по доброй ли воле бегающий медленно, или поневоле?
Ипп. По доброй воле.
Сокр. Но бежать не значит ли нечто делать?
Ипп. Конечно, делать.
Сокр. Если же делать, то и нечто совершать?
Ипп. Да.
Сокр. Стало быть, худо, бегущий совершает на бегу это – худое и постыдное.
Ипп. Худое; как же иначе?
Сокр. А худо бежит бегущий медленно?
Ипп. Да.
Сокр. Но хороший скороход не добровольно ли совершает это злое и постыдное, а худой – не невольно ли?
Ипп. По крайней мере походит.
Сокр. Стало быть, на бегу совершающий зло невольно будет хуже того, который совершает это добровольно?
Ипп. По крайней мере на бегу.
Сокр. Что же в бою? который боец лучше: добровольно ли падающий, или невольно?
Ипп. Походит, что – добровольно.
Сокр. Но хуже и постыднее в бою – падать или низвергать?
Ипп. Падать.
Сокр. Стало быть, и в бою добровольно совершающий злое и постыдное есть лучший боец, чем совершающий это невольно.
Ипп. Походит.
Сокр. Что же во всяком ином телесном упражнении? Лучший по телу не может ли совершать то и другое – и сильное и слабое, и постыдное и прекрасное? так что, когда совершает он дурное, – лучший по телу совершает это добровольно, а худший – невольно?
Ипп. По (телесной) силе, выходит так.
Сокр. А как по благообразию, Иппиас? Не лучшему ли телу естественно по доброй воле принимать постыдные и дурные положения, и не худшему ли – поневоле? Или как тебе кажется?
Ипп. Так.
Сокр. Стало быть, и неблагообразие – добровольное свойственно добродетели, а невольное – недостаточности тела.
Ипп. Явно.
Сокр. Что же еще скажешь о голосе? Тот ли назовешь лучшим, который разногласит добровольно, или тот, который – невольно?
Ипп. Который – добровольно.
Сокр. А который – невольно, тот негоден?
Ипп. Да.
Сокр. Добро ли лучше согласился бы ты получать, или зло?
Ипп. Добро.
Сокр. А добровольно ли хромающие ноги согласился бы ты иметь, или – невольно?
Ипп. Добровольно.
Сокр. Но хромота ног не есть ли недостаток и безобразие?
Ипп. Да.
Сокр. Что еще? близорукость не есть ли недостаток глаз?
Ипп. Да.
Сокр. Которые же глаза желал бы ты иметь и которыми пользоваться: теми ли, с которыми кто-нибудь добровольно бывает подслеп и недовидит, или теми, с которыми – невольно?
Ипп. С которыми добровольно.
Сокр. Стало быть, из своих вещей ты почитаешь лучшими худые добровольно, чем – невольно?
