Полную там принесли гекатомбу бессмертным,Запах же ветры с поля того уносили на небоСладостный. Но не склонились к нему блаженные боги,Не восхотели они; досадил им священный Илион,Досадил и Приам, и народ броненосца Приама;так что, досадивши богам, бесполезно заклали они жертвы, и напрасны были дары их. Ведь свойство богов, думаю, не таково, чтобы они привлекались дарами, как злой ростовщик, и мы глупо говорим, утверждая, будто этим превосходим Лакедемонян. Да и бедственно было бы, если бы наши боги смотрели на дары и жертвы, а не на душу, благочестива ли она и праведна. На нее смотрят они, думаю, гораздо более, чем на эти многостоящие торжества и жертвы, которые ничто не мешает ежегодно совершать и частному человеку, и целому городу, хотя бы он сделал много преступлений против богов и человеков. Они, не привлекаясь дарами, презирают всё это, как говорит бог и пророк божий. Следовательно и у богов, и у человеков, если они имеют ум, особенно уважаются, должно быть, справедливость и разумность. Разумны же и справедливы – только те, которые знают[194], что́ должно делать и говорить в отношении к богам и людям. Хотел бы я слышать и от тебя, что́ ты думаешь об этом.
Алк. Но мне, Сократ, не иначе кажется, как тебе и богу. Да и не шло бы мне подавать мнение, противное божественному.
Сокр. А не помнишь ли, ты говорил, что весьма опасаешься, как бы, по незнанию, не попросить себе зла, почитая его добром?
Алк. Помню.
Сокр. Так видишь, что не безопасно тебе идти к богу с молитвою, чтобы он, – ведь может и так случиться, – внимая худо выражаемой молитве твоей, не отверг этой жертвы, и чтобы тебе не пришлось получить что-нибудь другое. Поэтому, я думаю, всего лучше молчать; ибо молитвою Лакедемонян, которая почитается наилучшею речью при неразумии, ты, по высокоумию, воспользоваться, думаю, не захочешь. Итак, необходимо ждать, пока кто не научит, как должно располагаться в отношении к Богу и к людям.
Алк. Когда же наступит это время, Сократ? и кто будет наставником? Кажется, с особенным удовольствием поглядел бы на этого человека, кто он.
Сокр. Это – тот, который печется о тебе[195]. Но мне кажется, что как, по сказанию Омира, Афина прогнала мрак от очей Диомида[196],
Чтоб хорошо мог знать он и Бога, и человека,так и у тебя – сперва надобно прогнать мрак от души, которым она покрыта, а потом уже показать ей то, чрез что имеешь познать зло и добро; ибо теперь, мне кажется, ты к этому неспособен.
Алк. Пусть прогонит, – мрак ли то будет, или что другое: я готов, и никак не убегу от его повелений, кто бы ни был тот человек, – лишь бы мне сделаться лучшим.
Сокр. Да и он дивное какое-то имеет о тебе попечение.
Алк. Тогда-то, мне кажется, всего лучше будет и принесть жертву.
Сокр. И правильно кажется тебе; потому что это вернее, чем неблагоразумно подвергаться столь великой опасности.
Алк. Но как же, Сократ? – в таком случае этот венок, – за то, что ты прекрасно, по-видимому, посоветовал мне, – я возложу на тебя: а богам и венки, и всё прочее обычное поднесем тогда, когда увижу наступление того дня; наступит же он не чрез долгое время, если это будет угодно им.
Сокр. Принимаю и это, и принял бы с удовольствием всё, что ни было бы дано тобою[197]. Как Креон, по рассказу Еврипида, видя увенчанного Тиресиаса[198] и услышав, что он получил эту первую награду от неприятелей за свое искусство, сказал: победный твой венок почитаю счастливым предзнаменованием; ибо мы, как ты знаешь, обуреваемся: так и я эту честь от тебя почитаю счастливым предвещанием; ибо выдерживаю бурю, кажется, не меньшую, чем Креонова, и хотел бы быть победителем твоих любителей.
Гиппий (Иппиас) меньший
ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:
ЕВДИК, СОКРАТ, ИППИАС
Евд. А ты-то что же молчишь[199], Сократ, тогда как Иппиас столь во многом себя показывает, и не берешься ни хвалить, вместе с другими, что-нибудь им сказанное, ни обличать, если иное, кажется тебе, нехорошо сказано? – особенно когда мы остались уже одни[200], и можем больше выдавать себя за людей, занимающихся философиею.
Сокр. И действительно есть, Евдик, о чем можно бы с удовольствием спросить Иппиаса касательно того, что теперь говорил он об Омире. Ведь я слышал и от твоего отца Апиманта, что Илиада, поэма Омира, превосходнее его Одиссеи, – настолько превосходнее, насколько Ахиллес лучше Одиссея; ибо из этих двух поэм одна написана на Одиссея, другая – на Ахиллеса. Так мне приятно было бы, если бы позволил Иппиас спросить его о том, что ему кажется относительно этих мужей: которого почитает он лучшим? – тем приятнее, что он высказывал нам, как иные многоразличные познания, так и познания о прочих поэтах, и об Омире.
Евд. Что ж? ведь Иппиас, если ты спросишь его, конечно, не поскупится на ответы. Не правда ли, Иппиас, что ты, если Сократ будет тебя спрашивать, станешь отвечать? Или как поступишь?
Ипп. Да, я сделал бы страшное[201] дело, Евдик, если бы теперь бегал от вопросов Сократа, тогда как всякий раз, возвращаясь из дома, – из Элеи в Олимпию, в собрание всех Эллинов, когда там бывают Олимпийские игры[202], являюсь в святилище и говорю: не угодно ли кому того, что приготовлено мною для показания себя? Я буду отвечать желающему ответов, о чем бы кто ни спрашивал[203].
Сокр. Блаженное же достоинство приобрел ты, Иппиас, если каждую олимпиаду вступаешь в святилище с такою доверенностью к твоей душе относительно ее мудрости! И я удивился бы, если бы кто из борцов телесных так бесстрашно и самонадеянно выходил подвизаться с телом, как ты, говоришь, – с душою.
Ипп. Действительно, я имею это достоинство, Сократ; ибо с того времени, как начал подвизаться на Олимпийских играх, никогда и никого не встречал лучше себя.
Сокр. Прекрасно в самом деле говоришь ты, Иппиас; твоя слава есть жертва мудрости – и городу Элее, и твоим родителям. Но что наконец скажешь ты нам об Ахиллесе и Одиссее? который из них, думаешь, и почему лучше? Ведь когда нас здесь, внутри, было много, и ты показывал себя, – я оставлял тебя говорить и не хотел спрашивать. Так как внутри было много народу, то чтобы вопросами не помешать тебе в показании себя: а теперь нас немного, да вот и этот Евдик велит спрашивать; так скажи и научи нас ясно: что говорил ты о тех двух мужах? как различал их?
Ипп. Готов раскрыть тебе, Сократ, еще яснее, чем тогда, что говорю и об этих, и о других: утверждаю, что из мужей, отправившихся к Трое, Омир изобразил самым бравым Ахиллеса, самым мудрым Нестора, самым изворотливым Одиссея.
Сокр. Увы, Иппиас! подаришь ли ты меня чем-нибудь таким, чтобы не смеяться надо мною, если я не пойму тебя и буду часто спрашивать? Нет, постарайся отвечать мне спокойно и удобопонятно.
Ипп. Да ведь стыдно было бы, Сократ, если бы я, уча этому других и получая за то деньги, сам, по случаю твоих вопросов, не соглашался на то же и не отвечал спокойно.
Сокр. Очень хорошо говоришь. Но ведь когда ты сказал, что Ахиллес изображен бравым, мне показалось, что я понимаю твои слова; то же, когда Нестор – мудрейшим: а как скоро ты произнес, что Одиссея поэт изобразил самым изворотливым, – этого, если сказать тебе правду, я вовсе не понял. Скажи-ка мне, не пойму ли так: Ахиллес изображен у Омира не изворотливым?
Ипп. Всего менее, Сократ, самым прямым: таким представляет его Омир и в молитвах[204] (ἐν Λιτᾶις), когда вводит их беседующими друг с другом и когда Ахиллес говорит Одиссею:
Сын благородный Лаертов, герой Одиссей многоумный,Должен я душу свою тебе объявить откровенно,Как я и мыслю-таки, да и как совершить преднамерен.Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,Кто в душе скрывает одно, а вещает другое:Я же вам прямо скажу, что будет исполнено ныне.В этих стихах открывается нрав того и другого мужа; так что Ахиллес является человеком, любящим истину и прямым, а Одиссей – изворотливым и лживым: ведь произносить эти стихи заставляет он Ахиллеса об Одиссее.
Сокр. Теперь, Иппиас, я, должно быть, уже понимаю, что ты говоришь: ты изворотливым, как видно, называешь лжеца.
Ипп. Особенно, Сократ; ведь Одиссея таким изобразил Омир во многих местах и Илиады и Одиссеи.
Сокр. Так видно Омиру казалось, что любит истину один, а лжец – другой, не тот же самый.
Ипп. Как же иначе было бы, Сократ?
Сокр. И тебе самому кажется это, Иппиас?
Ипп. Всего более; да и странно было бы, если бы не казалось.
Сокр. Так оставим Омира, – тем более что невозможно спросить его, какую имел он мысль, когда писал эти стихи. Но так как ты усвоил себе это мнение и тебе нравится то, что, по твоим словам, говорит Омир; то отвечай вообще и за Омира и за себя.
Ипп. Так и будет. Но спрашивай, о чем тебе хочется, коротко[205].
Сокр. Лжецы, говоришь ты, делают нечто – потому ли, что не могут, как бы больные, делать иначе, или могли бы?
Ипп. Могут отлично – и многое другое, и обманывать людей, говорю я.
Сокр. Значит, могут, как видно по твоим словам, и изворотливые. Не правда ли?
Ипп. Да.
Сокр. Изворотливые же обманывают по глупости ли и безумию, или по плутовству и некоторой смышлености?
Ипп. Всего более по плутовству и смышлености.
Сокр. Стало быть, они, как видно, умны.
Ипп. Да, клянусь Зевсом, и очень.
Сокр. Будучи же умными, не знают, что делают, или знают?
Ипп. И очень хорошо знают; для того и замышляют злое.
Сокр. Зная же то, что знают, невежды ли они, или мудрецы?
Ипп. Конечно, мудрецы – на то-то самое, обманывать.
Сокр. Пусть же так: припомним, что ты говорил. Лжецы, сказал ты, и сильны, и умны, и знающи, и мудры на ложь?
Ипп. Конечно сказал.
Сокр. А говорящие правду и лжецы различаются между собою и противоположны друг другу?
Ипп. Говорю.
Сокр. Пусть так: значит, некоторые из сильных и мудрых, по твоим словам, – лжецы.
Ипп. Даже особенно.
Сокр. Когда же сильны и мудры лжецы, говоришь, в этом самом, – могут ли они, думаешь, лгать, если захотят, или не могут в том, в чем лгут?
Ипп. Могут, говорю я.
Сокр. Стало быть, чтобы сказать коротко, лжецы мудры и сильны на ложь.
Ипн. Да.
Сокр. Следовательно человек, не имеющий силы лгать, и невежда не может быть лжецом?
Ипп. Так и есть.
Сокр. А силен-то, стало быть, каждый, кто чего бы ни захотел, может делать это, когда захочет, – может, говорю, не по побуждению болезни или чего подобного, а так, как например, ты можешь, когда захочешь, написать мое имя: так я понимаю. Не такого ли называешь ты сильным?
Ипп. Да.
Сокр. Скажи же мне, Иппиас: не опытен ли ты действительно в счислении и в искусстве исчислять?
Ипп. Всего более, Сократ.
Сокр. И если бы кто спросил тебя: велико ли выйдет число из трижды семьсот? – ты, когда бы захотел, всего скорее и более сказал бы правду на этот вопрос?
Ипп. Конечно.
Сокр. Не потому ли, что весьма силен и мудр в этом отношении?
Ипп. Да.
Сокр. Но только ли весьма силен, или и превосходнейший в том, в чем весьма силен и мудр, то есть в искусстве счисления?
Ипп. Конечно, и превосходнейший, Сократ.
Сокр. Так ты весьма сильно можешь говорить об этом истину. Не правда ли?
Ипп. Думаю.
Сокр. Что же, касательно этого самого, будет ложь? Отвечай мне, Иппиас, благородно и великодушно, как и прежде. Если бы кто спросил тебя: сколько выйдет – трижды семьсот? то ты ли лучше бы солгал и, касательно этого, всегда повторял бы ту же самую ложь, желая лгать и никогда не отвечать правды, или невежда в счислении мог бы лучше солгать по неведению, чем ты по желанию? Впрочем, может быть невежда, желая сказать ложь, часто нехотя, по случаю, сказал бы правду, потому что не знает; а ты, мудрец, если уже хочешь лгать, лжешь всегда одинаково?
Ипп. Да, бывает так, как ты говоришь.
Сокр. Но лгун, может быть, лжет во всём другом, а никак не в числе? в числах он лгать не может?
Ипп. О, клянусь Зевсом, и в числе.
Сокр. Стало быть, положим и то, Иппиас, что лживый человек бывает также в числе, и в счислении?
Ипп. Да.
Сокр. Кто же он мог бы быть? Чтобы сделаться ему лжецом, не должен ли он иметь силу солгать в том, в чем ты сейчас согласился? Ведь не имеющий силы лгать, сказал ты, если помню, никогда не будет лжецом.
Ипп. Да, помню, было сказано.
Сокр. Не объявил ли ты себя сейчас самым сильным лгать в счислении?
Ипп. Да, и это тоже было сказано.
Сокр. А не самый ли сильный ты и правду говорить в счислении?
Ипп. Конечно.
Сокр. Стало быть, кто в счислении может говорить и ложь и правду, тот в этом отношении – добрый счетчик[206].
Ипп. Да.
Сокр. Так кто же другой в счислении бывает лжецом, Иппиас, кроме доброго? Ведь этот и силен, этот и правдив.
Ипп. Видимо.
Сокр. Так видишь, что в отношении к этому тот же самый и лжет, и говорит правду, – и говорящий правду ничем не лучше лжеца; ибо это тот же самый, – и противоположностей, как ты недавно думал, тут нет.
Ипп. Здесь-то, по-видимому, нет.
Сокр. Хочешь ли, посмотрим на это и иначе?
Ипп. И иначе, если только тебе угодно.
Сокр. Не опытен ли ты и в геометрии?
Ипп. Конечно.
Сокр. Что же? не так ли бывает и в геометрии? Не может ли и в чертежах тот же самый геометр – и лгать и говорить правду?
