Сокр. К этим-то людям, Алкивиад, причисляется и Эдипп, говорил я. Много подобных найдешь ты и теперь, которые водятся не гневом, как он, и думают, что вымаливают себе не зло, а добро. Тот как бы и не молился, и не думал; а есть иные противного свойства. В самом деле, я думаю о первом тебе: если бы Бог, к которому теперь идешь, прежде чем стал бы ты молиться ему о чем-нибудь, явился тебе и спросил, – довольно ли для тебя сделаться обладателем афинской республики, и когда бы ты счел это маловажным, а не чем-нибудь великим, прибавил: и всей Эллады? но потом увидел бы, что и этого тебе мало, пока он не пообещает всей Европы, и не только не пообещает, но, по твоему желанию, не заставит всех ныне же ощутить, что Алкивиад, сын Клиниаса, – тиран; то ты, думаю, пошел бы от него очень обрадованным, как человек, получивший величайшие блага.
Алк. Я думаю, Сократ, что и всякий тоже, кому досталось бы получить это.
Сокр. Однако ж за свою душу ты не захотел бы взять даже земли всех Эллинов и варваров, и владычества над ними.
Алк. Да, не захотел бы, думаю; потому что как я взял бы, не могши этим пользоваться?
Сокр. А если бы ты мог пользоваться этим как-нибудь худо и вредно? Тогда бы уже не так?
Алк. Конечно.
Сокр. Так видишь ли, какая опасность – и даваемое принимать[174] легкомысленно, и самому молиться, чтобы что-нибудь дано было, когда чрез это молящийся имеет либо получить вред, либо вовсе расстаться с жизнью? Можно бы указать на многих, которые, устремившись к тирании и стараясь, чтобы она досталась им, как бы делали что-нибудь доброе, – чрез тиранию подверглись злоумышлению и лишены были жизни. Я думаю, ты слышал о некоторых недавних событиях[175], что македонского тирана Архелая убил любимый им юноша, любивший тиранию не менее, чем тот любил юношу, – убил в надежде, что он будет властелином и человеком счастливым. Но, удержав власть три или четыре дня, он и сам в свою очередь подвергся злоумышлению от некоторых других и умер. То же видишь ты и на наших гражданах, – ведь это уже мы не от других слышали, а знаем как очевидные свидетели. – Из тех, которые стремились к званию военачальников и уже достигли его, одни и доныне остаются ссылочными вне отечественного города; другие потеряли жизнь; а кто находил свои обстоятельства по-видимому и хорошими, – испытал множество опасностей и ужасов не только во время военачальства, но и после, по возвращении домой, и умирал, осаждаемый клеветниками нисколько не менее, чем неприятелями; так что иные из них желали бы лучше никогда не быть военачальниками, чем испытывать то, что испытали они в военачальствовании. Пускай бы уже опасности и труды служили к пользе, – всё бы это что-нибудь значило: а то совсем напротив. Таким же образом найдешь это и относительно детей. Иные когда-то молились, чтобы у них были дети; но родившие их подверглись несчастьям и величайшим скорбям: потому что одни всю свою жизнь провели скорбно, – так как дети у них всегда были негодные; а у других хотя были и добрые, но они, по несчастью, лишились их, и оттого испытали не меньше горя, как и первые, и лучше хотели бы остаться бездетными, нежели рождать. Впрочем, хотя и эти, и другие многие, подобные случаи весьма явны; однако ж редко найдешь, чтобы кто-нибудь либо отказывался от того, что дается ему, либо, имея получить это чрез молитву, перестал молиться. Многие не отказались бы ни от тирании, когда бы она давалась, ни от военачальства, ни от других вещей, которые более вредны им, чем полезны: напротив, даже молились бы о получении их, если бы они не представлялись сами собою; вскоре же по получении, иногда они поют другое и отмаливаются от того, чего прежде просили. Итак, я недоумеваю, не вовсе ли напрасно люди винят богов, говоря, что от них посылается им зло, тогда как надлежало бы сказать, что они, сверх своего жребия, навлекают скорби сами на себя дерзостию[176], либо неразумием. Поэтому, Алкивиад, должно быть, умен был тот поэт, который, имея у себя, видно, каких-нибудь неразумных друзей и замечая, что они делают то, и молятся о том, что хотя и нравилось им, а было нехорошо, вознес молитву за всех их вообще и говорил так:
Царь Зевс! молим тебя мы, или не молим, – даруй намДоброе только, зло ж удержи, хотя б и молились[177].Мне кажется, поэт говорит хорошо и осторожно; а если ты можешь сказать что-нибудь напротив, – не умолчи.
Алк. Трудно, Сократ, противоречить тому, что сказано хорошо. Нет, я размышляю о том, скольких зол причиною бывает человеческое неведение, когда мы от этого неведения, по-видимому, мимо собственного сознания, и делаем, и – что всего хуже – вымаливаем самим себе величайшее зло. Между тем никто не думает об этом; напротив, в отношении к этому-то – вымолить самому себе наилучшее, а не наихудшее – всякий почитает себя способным. Это, по правде сказать, более походит на заклинание, чем на молитву.
Сокр. Но, может быть, какой-нибудь человек помудрее меня и тебя, почтеннейший, скажет, что мы несправедливо говорим, без причины порицая неведение, если не прибавим, что оно в отношении к некоторым вещам и к состоянию некоторых людей есть добро, а в отношении к другим – зло.
Алк. Как ты говоришь? не так ли, что иной вещи иному человеку, в известном состоянии находящемуся, лучше не знать, чем знать?
Сокр. Мне кажется. А тебе нет?
Алк. Да, клянусь Зевсом, нет.
Сокр. Впрочем я не представляю, что ты захочешь то же сделать в отношении к своей матери, что сделали, говорят, Орест, Алкмеон, и другие подобные им.
Алк. Говори лучше, ради Зевса, Сократ.
Сокр. Не тому, Алкивиад, кто сказал, что ты не захочешь сделать себе этого, надобно приказывать говорить лучше, а гораздо скорее – тому, кто говорит противное. Если это дело кажется тебе столь ужасным, что и говорить о нем так не годится; то думаешь ли, что Орест, если бы он был умен и знал, что́ лучше делать ему, дерзнул сделать нечто такое?
Алк. Нет.
Сокр. Да и никто, думаю, другой.
Алк. Конечно нет.
Сокр. Следовательно, незнание наилучшего и не знать, что́ есть наилучшее, как видно, будет злом.
Алк. Мне кажется.
Сокр. Значит, злом и Оресту и всем другим?
Алк. Полагаю.
Сокр. Рассмотрим еще и следующее. Если бы, например, тебе живо представилась мысль, что будет лучше, взяв кинжал, пойти к дверям твоего опекуна и друга Перикла и, спросив, у себя ли он, убить его самого, а не кого другого[178]: пусть люди даже сказали бы, что он дома, – я не говорю однако ж, что ты захотел бы сделать что-нибудь такое; но, думаю, помыслил бы, что человеку, не знающему наилучшего, ничто не мешает поддаться мнению и принять самое худое за самое хорошее. Или тебе не кажется?
Алк. Конечно.
Сокр. Итак, если бы ты вошел и увидел его, но не узнал и подумал, что это кто-нибудь другой, – отважился ли бы и при этом убить его?
Алк. Нет, клянусь Зевсом, мне это не кажется.
Сокр. Вероятно потому, что увидел случайно встретившегося, а не того, кого хотел. Не правда ли?
Алк. Да.
Сокр. Поэтому если бы ты и часто решался, но всякий раз, когда намеревался бы сделать это, не узнавал бы Перикла, то не напал бы на него.
Алк. Нет.
Сокр. Что же? думаешь ли, что Орест когда-нибудь напал бы на свою мать, если бы таким образом не узнал ее?
Алк. Не думаю.
Сокр. Ведь и он располагался умертвить, вероятно, не встречную женщину и не чью-нибудь мать, но именно свою.
Алк. Правда.
Сокр. Стало быть, людям с таким расположением и с такими мнениями лучше не знать подобных вещей.
Алк. Видимо.
Сокр. Так видишь ли, что незнание некоторых вещей и для некоторых, известным образом расположенных людей есть добро, а не зло, как недавно казалось тебе?
Алк. Вероятно.
Сокр. Сверх того, рассмотри, если хочешь, и то, что следует за этим; – тебе покажется, может быть, и нелепым.
Алк. Что такое особенно, Сократ?
Сокр. То, что, должно быть, относится, так сказать, к приобретению других знаний. Кто приобрел их без наилучшего, тому стяжателю приносят они мало пользы, а больше вредят. Смотри на это: не необходимо ли тебе кажется, что, намереваясь что-нибудь или делать или говорить, мы сперва должны подумать, знаем ли и действительно ли знаем то, что намерены успешнее или говорить или делать?
Алк. Мне кажется.
Сокр. Не правда ли, что риторы, например, или имея знание, или думая, что знают, всякий раз советуют нам – одни касательно войны и мира, другие касательно созидания стен и постройки гаваней? Одним словом: что ни делает когда-нибудь город для другого города, или сам для себя, – всё бывает по совету риторов.
Алк. Ты правду говоришь.
Сокр. Так смотри и следующее за этим: сумею ли разобрать дело?[179] Ты, вероятно, называешь людей разумными и неразумными?
Алк. Называю.
Сокр. И немногих ли – неразумными, а немногих разумными?
Алк. Так.
Сокр. И смотря на что-нибудь, называешь теми и другими?
Алк. Да.
Сокр. А назовешь ли ты разумным того, кто умеет советовать, не зная, почему что-нибудь лучше и когда лучше?
Алк. Нет.
Сокр. Думаю, – и того, кто самую войну-то знает, не зная, когда она лучше, и (во столько) во сколько времени лучше. Не правда ли?
Алк. Да.
Сокр. Не правда ли, что – и того, кто умеет убить, отнять деньги, изгнать из отечества, не зная, когда лучше и кого лучше?
Алк. Конечно нет.
Сокр. Следовательно, кто знает что-либо такое, и его знание сопровождается знанием наилучшего, тот почерпает пользу, вероятно, в этом самом знании. Не правда ли?
Алк. Да.
Сокр. И мы назовем его человеком разумным и удовлетворительным советником как городу, так и самому себе; а делающего[180] противное этому не назовем. Или тебе не кажется?
Алк. По мне так.
Сокр. Что же? из тех, которые умеют ездить верхом, стрелять из лука, или опять – биться на кулаках, либо бороться, также вступать в другие подвиги и делать в том же роде всё иное, относящееся к искусству, кто, скажешь ты, в этом искусстве[181] бывает лучшим? Например, в верховой езде – не тот ли, кто искусно ездит верхом?
Алк. Тот.
Сокр. А в борьбе, думаю, тот, кто искусно борется; в игре на флейте – тот, кто искусно играет; вероятно, и другое подобно этому[182]. Или как иначе?
Алк. Не иначе, а так.
Сокр. Но кажется ли тебе, что знатоку в этих делах необходимо быть также и человеком разумным?[183] Или скажем, что далеко до этого?
Алк. Конечно далеко, клянусь Зевсом.
Сокр. Каково же будет, думаешь, общество хороших стрелков и флейтщиков, также борцов и других искусников, перемешанных с людьми, о которых мы сейчас говорили, которые то есть знают это самое – вести войну и умерщвлять, – и сверх того с риторами, дышущими ветром политики, – когда все эти люди не имеют знания о наилучшем, и о том человеке, который знает, когда лучше пользоваться каждым из них и для кого лучше?
Алк. Мне кажется, худое, Сократ.
Сокр. Ты сказал бы это тем более, когда увидел бы, что каждый из них тщеславится, и в своем занятии поставляет важнейшую часть дел общественных,
Чтобы быть самого себя превосходней[184](разумею в самом искусстве наилучшее); а в наилучшем для города и для него самого большею частью погрешает – потому, думаю, что верит мнению без размышления[185]. Когда же всё это идет так, – не справедливо ли сказали бы мы, что такое общество исполнено великих тревог и несообразностей с законами?
Алк. Конечно справедливо, клянусь Зевсом.
Сокр. Так не казалось ли нам по необходимости, что наперед мы должны либо думать, что знаем, либо в самом деле знать то, что намерены с готовностью или делать или говорить?
Алк. Казалось.
Сокр. Но пусть кто-нибудь делал бы, что́ знает, или думает, что знает, и его деятельность сопровождалась бы знанием наилучшего – полезна ли и выгодна ли она была бы для города и для него самого?
Алк. Почему же не так?
Сокр. Ведь если бы, думаю, было противное этому; то не было бы пользы ни городу, ни ему самому.
Алк. Конечно нет.
Сокр. Что же? и теперь еще это кажется тебе так, или как иначе?
Алк. Нет не иначе, а так.
Сокр. Но не сказал ли ты, что неразумными называешь многих, а разумными немногих?
Алк. Сказал.
Сокр. И не скажем ли опять, что многие погрешают против наилучшего, так что большею таки частью верят, думаю, мнению без ума?
Алк. Конечно говорил.
Сокр. Стало быть, многим полезно и не знать ничего, и не думать, что знают, если только они будут усиливаться делать то, что́ знают, или думают, что знают, и делая, станут больше приносить вреда, чем пользы.
Алк. Весьма справедливо.
Сокр. Итак, видишь, не правильно ли я в самом деле, по твоему мнению, говорил, утверждая, что стяжание-то всех частных знаний, если оно имеется у кого-нибудь без знания о наилучшем, должно быть, мало пользует, а больше вредит тому, кто его имеет?
Алк. Если не тогда, Сократ, то теперь мне это кажется.
Сокр. Следовательно, и город и душа, если они намерены жить правильно, должны держаться этого знания – точно так, как больной держится врача, или желающий безопасно плавать – кормчего, чтобы заранее не овладело душою дыхание ветра[186]; ибо без этого знания, при стяжании ли денег, при крепости ли тела, или при других подобных благах, необходимы бывают, по-видимому, тем бо́льшие от всего этого погрешности. В самом деле, кто приобрел так называемое многознание и многонаучность, и увлекается каждою из наук, а беден этим знанием; тот, по всей справедливости, не подвергается ли сильной буре и, проводя время на море без кормчего[187], надолго ли, думаю, сохраняет жизнь? Так-то и здесь, по моему мнению, сбывается изречение поэта, который, укоряя кого-то, говорит:
Много знал он вещей, но вещи всё были худые[188].
Алк. Да каким же образом, Сократ, идет сюда это изречение поэта? Ведь оно, мне кажется, здесь вовсе некстати.
Сокр. Напротив, очень кстати; только оно сказано загадочно, почтеннейший, как говорят – и этот, и почти все поэты. Ведь всякая поэзия по природе загадочна, и не каждому встречному понять ее. Да и кроме того, что поэзия по природе такова, – она, прививаясь к человеку завистливому, который хочет не выказывать нам, а сколько можно более скрывать свою мудрость, является делом уже чрезвычайно неразгаданным, – что такое разумеется у каждого из поэтов. Ведь и Омир-то, божественнейший и мудрейший поэт, понимал, кажется, что невозможно знать худо, когда говорил, что Маргис хотя и много знал, но всё знал худо; только он говорит, думаю, загадочно, употребляя слово худо вместо худое, и знал вместо знать. В таком соединении слова его не входили в метр; однако ж видно, чего он хотел: (он понимал так, что Маргита) знал много вещей, но худо было ему знать все их. Итак явно, что если худо было ему знать многое; то он, когда надобно верить вышесказанному, был человек плохой.
Алк. Да, мне кажется, Сократ. С трудом поверил бы я каким-нибудь иным словам, если бы не поверил этим.
Сокр. И правильно кажется тебе[189]. Но вот, ради Зевса, – ты видишь, конечно, каково и сколь велико мое недоумение, в котором, кажется мне, и сам принимаешь участие, – нисколько не перестаешь бросаться туда и сюда; но что очень казалось тебе и что одобрял, то самое теперь уже не кажется таким. Итак, если и сегодня еще явится тебе Бог, к которому идешь, и прежде чем будешь молить его о чем-либо, спросит тебя: удовлетворишься ли ты, став тем-то, о чем вначале говорено было? а потом позволит самому тебе просить (чего хочешь); то скорее ли согласишься взять себе то, что даст тебе он сам, или то, о чем думаешь молиться ты?
Алк. Но клянусь богами, Сократ, я не могу ничего сказать на это. Дело-то, мне кажется, глупое[190] и поистине требующее великой осторожности, как бы, по незнанию, не попросить его о чем-нибудь худом, почитая это хорошим, а потом немного спустя, как и ты говорил, петь иную песню и отмаливаться от того самого, о чем прежде молился.
Сокр. Так не больше ли нас знал тот поэт, об изречении которого я упомянул вначале, который, то есть, просил, чтобы Бог отвратил от нас бедствия, хотя бы мы и молились о них?
Алк. Мне кажется.
Сокр. Подражая ли этому-то поэту, Алкивиад, или так сами размысливши, и лакедемоняне всегда, как частно, так и всенародно совершают подобную же молитву, чтобы, то есть, боги даровали им, кроме доброго, прекрасное, – и никогда не слышно, чтобы кто из них просил чего-нибудь бо́льшего. Поэтому-то они и до настоящего времени счастливы никого не менее. Если же и случается у них, что не всё бывает благополучно, то это не от молитвы их: у богов, я думаю, есть определение – давать и то, о чем кто молится, и противное тому. Хочу рассказать тебе и нечто другое, что я слышал от некоторых стариков. Когда между Афинянами и Лакедемонянами происходила вражда, – всегда случалось так, что наш город, сражаясь с ними на суше и на море, терпел неудачи и никогда не мог одолеть их. Досадуя на это и недоумевая, какое бы открыть средство для отвращения настоящих бедствий, Афиняне посоветовались между собою и признали наилучшим делом послать к Аммону и спросить его между прочим о том, за что боги даруют победу скорее Лакедемонянам, нежели им, тогда как мы, говорили они, в сравнении с прочими Эллинами, приносим богам самые большие и прекраснейшие жертвы, украсили вкладами храмы их, как никто другой, ежегодно давали им многостоящие и благоговейнейшие праздники, и вносили деньги, сколько не вносили их все прочие Греки. Лакедемоняне же, продолжали они, никогда не заботятся ни о чем этом, но так невнимательны к богам, что каждый раз приносят им в жертву животных увечных, да и во всём прочем оказывают гораздо менее богопочтения, чем мы, хотя нажили они денег не менее, чем наш город. Когда Афиняне высказали это и спросили, что надобно делать им, чтобы найти средство избавиться от настоящих зол, пророк не отвечал ничего[191] – (явно, что бог не позволял), – но, призвавши Афинян, сказал: вот что говорит Аммон. Ему гораздо угоднее, говорит, благоглаголание Лакедемонян, нежели все жертвоприношения Эллинов. Только это сказал он, и далее – ни слова. А под благоглаголанием бог разумел[192], кажется, не иное что, как молитву их; ибо она в самом деле весьма отлична от молитв других городов. Прочие Эллины, либо представляя златорогого вола, либо одаряя богов вкладами, просят их, о чем случится, – то о добре, то о зле. Посему боги, слыша худо выражаемые молитвы их, не принимают многостоящих торжеств и жертв. Да; мне кажется, нужна великая осторожность и внимательность, – что́ надобно говорить и что́ нет. Ты найдешь другие, подобные этим словам и у Омира. Он говорит, что Трояне[193], строя лагерь,
