Помоги проекту - поделись книгой:
А откуда являются болезни, это ясно, думаю, для всякого. Так как в состав нашего тела входят четыре стихии – земля, огонь, вода и воздух; то противоестественный избыток их, или недостаток, также перемещение их – из своего места в чужое, т. е. и огня и других стихий, которых ведь более одной, – ведет к тому, что каждая стихия принимает положение ей не свойственное, и ко всем вытекающим отсюда явлениям, – возмущениям и болезням. Ведь когда всякая является и перемещается вопреки естественному порядку, тогда становится теплым, что было прежде холодно, что было сухо, делается влажным, что легко, – тяжелым, и всё принимает всевозможные перемены. Ибо только то, что, как тожественное, прибывает и убывает в тожественном тожественно, одинаково и в надлежащей мере, – только то, полагаем, оставит тожественное в его тожественности целым и невредимым; а всякое в этом отношении уклонение по отливу или приливу извне повлечет за собой многоразличные изменения и бесчисленные повреждения и болезни.
Но так как есть опять от природы вторичные соединения[125], то желающий понимать болезни находит и второе для них объяснение. Ведь из упомянутых стихий сложились и мозг, и кость, и плоть, и сухожилия, да и кровь образовалась из них же, хотя иным путем; и если очень многие другие болезни объясняются из причин, сейчас указанных, то самые главные и трудные происходят таким образом. Эти части тела повреждаются тогда, когда образование их идет путем обратным. Ведь плоть и сухожилия образуются по природе из крови, – сухожилия, по сродству, – из волокон (крови), а плоть – из сгущения того, что остается по отделении волокон. От сухожилий и плоти отделяется опять клейкое и тучное вещество, которое прикрепляет плоть к природе костей, равно как питает и растит самую кость, окружающую мозг. Оно же орошает мозг, просачиваясь чрез кости, из которых выделяется и изливается, благодаря их плотности, чистейшим, легчайшим и тучнейшим родом треугольников. Когда всё это происходит так, бывает большею частью здоровье, а когда наоборот, – болезни. Ибо если плоть, подвергаясь разложению, извергает продукты его обратно в жилы, жильная кровь, принимающая столь разнообразную окраску под действием горечи, острот и солей, а вместе с кровью и дыхание дают желчь, сукровицу и всякого рода слизи. Ведь когда всё пошло наоборот и испортилось, тогда прежде всего разрушается самая кровь, и эти соки, уже не доставляющие никакого питания телу, не сдерживаемые более естественным порядком обращения, стремятся по жилам всюду – во вражде и с самими собой, – так как не находят в своей среде взаимного удовлетворения, – и со всем тем, что есть в теле устойчивого, твердого на своем месте, – что́ они портят и разрушают. Подвергаясь разрушению, части плоти наиболее старые, и потому не легко разложимые, принимают, от долговременного жжения, темную окраску; разрешившись же окончательно, своею горечью действуют в теле губительно на всё, что не подпало еще порче. Иногда, если горькое начало бывает несколько разбавлено, черная окраска, вместо горечи, представляет остроту; иногда же горечь, будучи подкрашена кровью, получает цвет красноватый, а с примесью к нему черного, также желчный; с горечью сочетается еще и цвет желтый, когда от огня, действующего при воспалениях, распускается молодая плоть. И общее имя для всех этих явлений есть желчь, – имя, данное им или кем-либо из врачей, или, пожалуй, тем, кто умеет, всматриваясь во многое, хотя бы и не подобное, различать во всём один род, заслуживающий названия[126]. Прочие так называемые виды желчи получают каждый, смотря по цвету, отдельное имя. Из водянистых отделений, сыворотка крови есть вещество мягкого свойства, сыворотка же острой черной желчи, когда, при помощи теплоты, она смешивается с сущностью соли, обнаруживает едкость: такое выделение называется острою мокротою. Ту опять, что, с помощью воздуха, отделяется из молодой и нежной плоти, когда она вспухает и охватится кругом влагою и когда в этом состоянии образуются на ней пузырьки, отдельно, по малости, невидимые, но все вместе представляющие видимую массу и имеющие от образовавшейся пены белый на вид цвет, – всё это выделение нежной плоти, в состоянии смешения с воздухом, называем мы белою мокротою. Далее, сыворотка от вновь образовавшихся мокрот – это пот, слезы и всё прочее, что очищающееся тело изливает из себя ежедневно. И всё это служит орудиями болезней, – когда кровь пополняется не пищею и питьем, как того требует природа, но получает свое содержание путем обратным, вопреки естественным законам. Затем, если от болезней разлагается всякая плоть, но остаются еще ее основания, разрушение действительно только наполовину; потому что допускает еще очень легко восстановление плоти. Но когда болезнь поражает связь костей и плоти[127], когда это выделение плоти и сухожилий не служит более пищею для костей, а для плоти связию между нею и костями, но, черствея от скудного питания, из тучного, гладкого и клейкого вещества становится грубым и соленым; тогда всё такое (вещество), страдающее этой болезнию, стираясь и отделяясь от костей, само идет обратно под плоть и сухожилия, плоть же, отторженная от своих корней, оставляя сухожилия обнаженными и полными соли, в свою очередь, вливается обратно в поток крови и таким образом еще усиливает упомянутые болезни. Как ни тяжки бывают страдания от этих болезней, но еще тяжелее те, что идут перед ними, – когда кость, от плотности плоти, не получая достаточного количества воздуха, под действием воспаляющего ее гниения, перегорает и уже не принимает пищи, – напротив, сама, стираясь, переходит обратно в пищу[128], пища же, в свою очередь, переходит в плоть, а плоть впадает в кровь, что и делает все упомянутые болезни более тяжкими. Но самое крайнее положение – когда, вследствие недостатка или избытка чего-либо, заболевает естество мозга: это производит наиболее сильные, грозящие смертельным исходом, болезни, так как тут течения всего тела совершаются по необходимости обратным порядком.
Третий вид болезней происходит, надобно думать, трояким образом: от духа, от мокроты и от желчи. Ведь когда распорядитель духа в теле – легкое, спертое течениями, не представит для него свободных проходов, тогда дух, не проникая в одни места, проходит в другие, в большем, чем следует, количестве: и что не получает (через него) охлаждения, он предает гниению; за то, с другой стороны, насильственно вторгается в жилы, сводит их и, расплавляя тело, захватывает место в средине его, до грудобрюшной перепонки, – чем причиняет обыкновенно множество трудных болезней, соединенных с обильным потом. Часто и дух, образующийся внутри тела, вследствие разложения плоти, не будучи в состоянии выйти наружу, производит те же боли, какие происходят от входящего, – и особенно сильные, когда он, заняв там место около сухожилий и жилок и раздувшись, натягивает таким образом мускулы и прилежащие сухожилия по противному их природе направлению. От такого-то состояния напряженности и самые болезни эти получили имя судороги и корчи[129]. И врачевство для них тяжелое: потому что за такими болезнями следуют и их обыкновенно устраняют горячки[130]. Затем, белая мокрота бывает или тягостнее, – когда дух, развивающийся в пузырях, задерживается, или легче, – когда он из тела находит себе выход наружу; но она испещряет тело белыми наростами и лишаями и производит сродные с этими явлениями болезни[131]. Если мокрота эта, в смешении с черною желчью, распространяется на те круговороты божественные, что совершаются в голове, и возмущает их, то действие её бывает легче в сонном состоянии, нападение же на бодрствующих отражается с большим трудом. И так как это болезнь священной природы[132], то и называется вполне основательно священною. Мокроты острая и соленая служат источником всех болезней, сопряженных с истечениями; по различию же мест, куда истечения направляются, болезни эти получили и различные наименования. Но всё, что называется в теле воспалениями, происходит от жжения и паления, чрез посредство желчи. Когда желчь находит себе отдушину наружу, она нагоняет своим кипением различные нарывы; спертая же внутри, производит много болезней воспалительных. Самая сильная из этих болезней та, когда желчь, смешавшись с чистою кровью, вытесняет из отведенного ей места породу кровяных волокон, которые рассеяны в крови собственно для того, чтобы она оставалась в должной мере и жидка и плотна, и таким образом, в качестве жидкой влаги, под влиянием теплоты, не вытекала чрез поры тела, а в качестве более плотной материи, не теряла свою подвижность и не слишком медлительно обращалась в жилах. Надлежащую меру в том и другом отношении, по существу своей природы, охраняют именно волокна. Если поэтому, даже в омертвевшей и застывшей крови соединить их вместе, – вся остальная кровь разливается; будучи же предоставлены самим себе, они скоро скрепляют кровь, при помощи окружающего ее холода. При таком значении волокон в составе крови, желчь, преобразовавшаяся по своему существу в старую кровь и переплавившаяся в кровь обратно из плоти, теплая и жидкая сначала, сгущается потом силою волокон, если только вливается понемногу; сгущенная же и насильственно погашенная, она производит внутри холод и дрожь; но если желчь приливает в большем количестве, так что присущая ей теплота одерживает верх, она потрясает своим кипением и повергает в беспорядок волокна. Когда при этом ей удается удержать до конца свое господство, она, простираясь на самый мозг, отрешает от него своим жжением узы души, будто причалы корабля, и отпускает ее на свободу. Но в случае относительной своей слабости, когда плавимое тело противостоит ей, побежденная, она или распространяется по всему телу, или, чрез жилы, теснимая в нижнюю либо в верхнюю часть живота, бежит из тела, будто беглец из возмущенного города, и порождает поносы, желудочные расстройства и все болезни этого рода.
Тело, страдающее преимущественно от избытка огня, подвергается горячкам и лихорадкам непрерывным, страдающее от избытка воздуха – перемежающимся двудневным, страдающее от избытка воды – тридневным, потому что вода медленнее воздуха и огня, а страдающее от избытка земли, – стихии, которой принадлежит по подвижности четвертое место, – выдерживает четырехдневный период болезни, называемой четырехдневною лихорадкою, которая с трудом излечивается.
Так-то обыкновенно происходят болезни телесные; а душевные, в связи с состоянием тела, возникают следующим образом. Надобно согласиться, что болезнь души есть безумие; безумие же бывает двух родов: один – бешенство, другой – глупость. Итак, всё, что человек испытывает под влиянием того или другого страдания, следует называть болезнию. Но чрезмерные чувства удовольствия и скорби надо признать величайшими из болезней души; потому что человек, предающийся чрезмерной радости или испытывающий противоположное чувство, в состоянии скорби, стремясь не в пору достигнуть того или избежать другого, не может ни видеть, ни слышать ничего правильно, – он неистовствует и всего менее способен в то время к здравому суждению. У кого семя в области мозга родится в огромном изобилии, так что он от природы похож на дерево, свыше меры отягощаемое плодами, тот в своих пожеланиях и в их естественных выражениях находит для себя много всяких и скорбей и удовольствий, и под сильнейшим действием тех и других неистовствует бо́льшую часть своей жизни: он болеет и безумствует душою благодаря телу, и ошибаются те, кто считает такого человека произвольно дурным, а не больным. На самом деле невоздержность в любовных удовольствиях становится душевною болезнью по большей части собственно оттого, что один из соков в теле, благодаря неплотности костей, переходит в состояние жидкой влаги. Да и почти всё, что подвергается осуждению под именем невоздержности в удовольствиях и произвольного зла, осуждают в людях несправедливо. Ведь злым не бывает никто добровольно: злой делается злым в силу какого-то неблагоприятного состояния тела и худо направленного воспитания, – что противно всякому и для всякого составляет зло. Также опять и в отношении скорбей, душа терпит много зла через тело. Ведь если блуждающие в теле соки, из породы острых и соленых мокрот, или горькие и желчные, не найдут себе отдушины наружу, но задержатся внутри и примешают, приразят свои испарения к движению души, то они зарождают в душе разнообразные, более или менее сильные и обильные числом болезни. При этом, проникая во все три обители души, они, по приражению каждого к той или другой, чрезвычайно разнообразят и виды душевного нерасположения и расстройства, и виды дерзости и робости, и, наконец, виды забывчивости и тупоумия. Если же, при такой слабости телесного состава, плохо также гражданское устройство и в городе частно и публично произносятся худые речи, если, затем, с юности люди вовсе не приобретают познаний, способных врачевать это зло, – то, значит, все мы, если худы, бываем худы совершенно невольно, и от двух причин. Винить в этом следует всегда больше родителей, чем рожденных, больше воспитателей, чем воспитываемых[133]; и, разумеется, надо стараться, сколько кто может, и путем воспитания, и путем занятий и наук, убегать от зла и достигать противного ему. Но этот предмет потребовал бы уже другой речи.
Теперь будет естественно и уместно поставить на вид и обратную сторону дела, – именно, сказать о врачевании тел и мыслительных сил, какими, т. е., средствами они поддерживаются; потому что приличнее вообще направлять внимание на доброе, нежели на злое. Доброе ведь всё прекрасно, прекрасное же не может не быть соразмерно. Значит, и в животном, чтобы оно было прекрасно, надо допустить соразмерность. Между тем соразмерность в малых вещах мы различаем и рассчитываем, а в важнейших и величайших упускаем совсем из виду. Так, что касается здоровья и болезней, добродетелей и пороков, нигде соразмерность и несоразмерность не важны в такой степени, как в отношениях самой души к самому телу. Но мы на это не смотрим, и не хотим понять, что, когда относительно слабый и ничтожный (телесный) вид носит в себе сильную и во всех отношениях великую душу или когда оба эти вида соединяются при обратных свойствах, животное в своем целом уже не прекрасно, – потому что не отвечает условиям соразмерности в самом главном; – при противном тому строении животного, для человека, способного это различать, не может быть предмета прекраснее его и привлекательнее. Представим себе, например, тело со слишком длинными ногами или несоразмерное вследствие какого-нибудь другого излишества: оно было бы и безобразно, и кроме того, подвергая себя, при общей работе (всех членов), усиленному труду, частым напряжениям и, вследствие своей неуклюжести, даже падениям, создавало бы само для себя бездну неудобств. То же надобно думать и об этом двухстороннем существе, которое мы называем животным: душа, преобладающая над телом, когда волнуется страстью, потрясает изнутри весь телесный состав животного и наполняет его болезнями; если углубляется с напряжением в какие-нибудь науки и исследования, расплавляет тело; наконец, когда учит и препирается при помощи речей публичных или частных, рождающимся при этом задором и соревнованием воспламеняет его и разрешает, – так что производит истечения, которыми обманывает очень многих так называемых врачей, заставляя их приписывать всё причинам противоположным. Если же, напротив, большое, преизбыточествующее над душою тело соединяется от природы с малым и слабым умом; то, при двух прирожденных человеку видах пожеланий, – пожелании пищи, исходящем от тела, и пожелании разумности, исходящем от божественного в нас начала, – движения природы более сильной, стремясь одержать верх и расширяя свое влияние, тем самым природу душевную делают тупой, несмыслящей, беспамятной и порождают величайшую из всех болезней – невежество. И одно средство служит против того и другого зла: не приводить в движение ни души без тела, ни тела без души, чтобы, взаимно ограничиваясь, они приходили к равновесию и здоровью. Поэтому человек, изучающий науки или напрягающий свой ум над какими-нибудь другими занятиями, обязан отдавать природе должное и движением телесным, упражняясь в гимнастике; а кто, наоборот, ревностно развивает свое тело, тот пусть отплачивается движениями души, занимаясь сверх того музыкою и всем, что относится к философии, – если хочет справедливо прослыть человеком не только красивым, но и нравственно добрым. Такие же меры попечения нужно принимать и в отношении частей, подражая при этом образу вселенной. Ведь тело то разгорячается, то остывает внутренно под влиянием того, что в него входит, от внешних же причин то сохнет, то увлажняется, также испытывает все последствия этих перемен, под действием обоих указанных движений; и если кто предает тело в состоянии полного покоя этим движениям, оно уступает силе и разрушается. Но если кто, напротив, подражая тому, что назвали мы кормилицею и воспитательницею мира, пуще всего, никогда не оставляет своего тела в покое, но приводит его в движение, сообщая ему постоянно, по всему протяжению, некоторого рода сотрясения, чем воздерживает естественные в теле движения, направляющиеся снаружи и изнутри, и ровным сотрясением приводит в гармонический порядок, по взаимному сродству, блуждающие в области тела влияния и разрозненные частицы: тот, по общему закону, указанному нами выше для вселенной[134], не допустит, чтобы начала взаимно враждебные, соединяясь, порождали в теле распри и болезни; но сделает то, что соединятся начала именно дружественные и принесут телу здоровье. Наилучшее из движений есть движение в себе самом и от себя, потому что оно ближе всех подходит к движению и мысли и вселенной; ниже его – то, которое производится силою чего-либо другого; самое же низшее – это движение, возбуждающее тело силою другого, в той или другой его части, когда само оно лежит и находится в покое. Поэтому из способов очищения и укрепления тела наилучший есть движение, сопряженное с гимнастическими занятиями; второй за ним – качание, как при морском плавании, так и при всякой вообще не требующей усилий езде; третий вид движения хотя и бывает полезен временем, если кто сильно в нем нуждается, но мимо этого условия человек здравомыслящий отнюдь не должен им пользоваться, – это вид врачебный, вид очищения тела при помощи лекарственных средств. Ведь болезни, если они не представляют больших опасностей, не должно раздражать лекарствами: ибо всё строение болезней в некотором роде сходно с природою животных. И состав этих последних слагается точно так же на известный, предуставленный для его жизни срок, как у целой породы, так и у каждого животного в отдельности, которое получает, при самом рождении, уже предограниченную жизнь, – если не принимать в расчет несчастий, истекающих от внешнего рока: ибо треугольники, образующие жизненную силу каждого животного, в самом начале, сряду же слагаются так, чтобы держаться только до известного времени, далее которого никто не мог бы продлить свою жизнь. Те же черты представляет и строение болезней. Если кто, вопреки предопределенным для болезней срокам, будет портить его лекарствами, болезни легко обращаются из малых в большие и из редких в частые. Потому на все подобные явления надо действовать мерами диетическими, насколько позволяет это нам время, а не раздражать лекарствами и без того упорное зло.
Итак, что касается животного в его совокупности и собственно телесной его части, – каким образом управлять и ею и самим собою, чтобы жить сколько возможно разумнее, – насчет всего этого удовольствуемся сказанным. Но самое начало, на котором лежать будет руководительство, надо ведь прежде подготовить, чтобы сообщить ему способность возможно лучшего и совершенного управления. Раскрыть настоящий вопрос обстоятельно – это одно уже само по себе составило бы порядочную задачу. Но как вопрос побочный, – если так именно, по прежним примерам, поставим и это дело, – можно бы, пожалуй, не без основания порешить его следующим рассуждением. Мы говорили уже не один раз, что три вида души поселены у нас в трех обителях и что каждому виду свойственны движения; так и теперь таким же образом скажем коротко, что каждый из видов, пребывающий в бездействии и покоящийся от своих движений, по необходимости должен быть очень слабым, а вид упражняющийся – наиболее сильным; – потому-то следует наблюдать, чтобы все виды поддерживали в себе движения взаимно соразмерные. О господствующем же у нас виде души должно мыслить так, что в нем каждому Бог даровал гения, – в нем, в том начале, которому и обитель-то мы отвели в верхней части тела, совершенно правильно полагая, что оно поднимает нас от земли, как насаждение не земное, а небесное, к родственной нам в небесах природе; – ибо, придавая нам оттуда, где восприняла свое начало душа, также и голову – корень нашей жизни, Бог выпрямляет всё тело. Так вот, кто постоянно занят своими пожеланиями и страстями и усиленно упражняет эти наклонности, у того по необходимости рождаются одни смертные мнения; и действительно, насколько лишь возможно сделаться смертным человеку, тут он находит для этого все до последнего условия, развивая себя в таком направлении. Но кто, напротив, ревностно предан стремлениям любознания и испытанию истины, и эти именно из своих наклонностей упражняет всего более, тот, ища истины, совершенно неизбежно, направляет свои мысли на бессмертное и божественное, и, насколько опять способна человеческая природа причащаться бессмертия, он достигает этого без ограничений, так как, служа постоянно божественному и содержа в должном почете этого сожительствующего ему гения, бывает чрезвычайно счастлив. Врачевание же для всех случаев, конечно, одно: давать каждому виду пищу и движения, какие ему свойственны. Движения, сродные божественному в нас началу, это помыслы и кругообороты вселенной. Им-то и должен следовать всякий, – должен, именно, познавая гармонии и кругообороты вселенной, исправлять собственные обороты, поврежденные в нашей голове рождением, мыслящее стараться сделать, согласно с первоначальною его природою, точным подобием мыслимого[135] и этим уподоблением достигать наилучшей жизни, какая предуставлена для людей богами на настоящее время и на последующее.
Итак, задача, поставленная нам вначале, – рассмотреть образование вселенной вплоть до рождения человека, – теперь пожалуй что и исполнена. Ибо о том, как произошли прочие животные, надо упомянуть лишь вкратце, – это не требует вовсе пространного изложения. Этак, можно думать, в отношении к рассматриваемому предмету, будет лучше соблюдена мера. Будем же о подобных вещах рассуждать так: из происшедших на свет мужчин, все, кто оказался малодушным и провел жизнь неправедно, по всему вероятию, переродились, при втором рождении, в женщин. И поэтому боги в то же время родили страсть совокупления и поселили это одушевленное животное и в нас (мужчинах) и в женщинах, устроив его в тех и других вот каким образом. Канал, принимающий питье на его пути через легкие под почки и в мочевой пузырь и выбрасывающий оттуда под давлением вдыхаемого воздуха, боги соединили полостью с мозгом, тянущимся из головы чрез шею и становую кость, который в прежних наших рассуждениях мы называли семенем; мозг же, как тело одушевленное, нашедши себе отдушину в той части, которою сообщается с воздухом, возбудил в ней животворное стремление к излиянию, чем и создал страсть деторождения. Оттого-то природа мужских детородных частей, неукротимая и самовластная, будто животное, не покоряющееся рассудку, под возбуждающим действием вожделений, готова одолевать всё. По тому же самому и у женщин так называемые матка и детородный канал, это жаждущее деторождения животное, – если оно долго, свыше естественного срока, остается бесплодным, – выносит свое положение с тяжким неудовольствием, бродя всюду по телу, запирает пути для дыхания, а стеснением дыхания повергает тело в крайне трудные положения и порождает в нем другие разнообразные болезни. Это происходит, пока вожделение и страсть того и другого пола, произведши всё равно будто плод из дерева и потом сорвав его, не посеют в матку, точно в пашню, невидимых по малости и еще бесформенных животных, которых, разъединив снова, выращивают внутри, а затем изводят на свет, и заканчивают этим дело рождения. Так, конечно, явились женщины и весь женский пол. А племя птиц образовалось, поросши перьями вместо волос, из мужчин – правда не дурных, но легкомысленных, которые хотя и занимаются небесными явлениями, но свидетельства, о них представляемые зрением, считают, по простодушию, вполне надежными. Далее, порода ходящих по земле животных и зверей произошла от людей, которые совсем не обращаются к философии и не останавливают внимания ни на каких явлениях небесной природы, потому что еще не пользовались пока оборотами, совершающимися в голове, а следовали внушениям только частей души, расположенных в области груди. В соответствии такому образу жизни, передними своими членами и головою, по влечению сродства, уперлись они в землю, а темя их приняло разнообразные продолговатые формы, в зависимости от того, насколько у каждого от бездействия стеснены были его кругообороты. Из этих условий возникла вся их порода – как четвероногих, так и многоногих, причем более неразумным Бог придавал и более подпор, чтобы они сильнее привлечены были к земле. Самые же неразумные между ними, совершенно, всем своим телом, привлекаемые к земле, не имеют даже надобности и в ногах, и потому Бог создал их совсем безногими и пресмыкающимися по земле. Наконец, четвертая порода, именно водяных животных, произошла из людей особенно бессмысленных и невежественных, которых виновники перерождения не признали достойными даже и чистого дыхания, так как душа их осквернена была всякими пороками, но, вместо тонкого и чистого дыхания воздуха, предали их мутному и густому дыханию воды. Отсюда возникло племя рыб, устриц и всех существ, живущих в воде, за крайнюю несмысленность получивших в удел и самое крайнее жилище. Таким-то порядком животные, как тогда, так и теперь, переходят одно в другое, меняя свой образ силою того, что̀ они отвергали и приобретали, – ум ли или безумие.
И вот мы можем объявить, что рассуждение о
Критий
ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:
ТИМЕЙ, КРИТИАС, СОКРАТ, ЕРМОКРАТ.
Прежде всего вспомним, что прошло около девяти тысяч лет с того времени, как происходила, говорят, война между всеми жителями по ту и по эту сторону Иракловых столпов. Эту-то войну надо теперь рассмотреть подробно. Над одной стороной начальствовал этот город – и вел, говорят, всю ту войну, а над другой – цари острова Атлантиды. Остров Атлантида, говорили мы, когда-то был больше Ливии и Азии, а теперь осел от землетрясений и оставил по себе непроходимый ил, препятствующий пловцам проникать отсюда во внешнее море, так что идти далее они не могут. Разные народы варварские и все, какие тогда были, племена эллинов рассказ наш, в постепенном своем развитии, укажет порознь, когда и где представится к тому случай. Сначала необходимо нам рассказать о тогдашних афинянах и их противниках, с которыми они воевали, – объяснить силу тех и других и гражданский порядок. Но и из этого сперва лучше сказать о том, что было
Некогда всю землю, отдельными участками, боги разделили между собою, – однако ж без всякого спора; – ибо неразумно было бы допускать, будто боги не знали (сами), что́ каждому из них приличествовало, или, зная, что то или это больше шло к другому, пытались добыть это самое для самих себя посредством споров. Нет, по указаниям справедливости получили они в удел, что им нравилось, и водворились в странах, водворившись же, питали нас, свое стяжание и заботу, как пастыри – свои стада[142]; но при этом не насиловали тел телами, как пастухи пасут свой скот, гоняя его бичами, – нет, они имели дело с животным особенно послушным: правя, будто рулем с кормы, силою убеждения, они располагали по своему усмотрению его душою, и ведя его таким образом, управляли всем смертным родом. Между тем как другие боги получили по жребию другие места и устрояли их, Ифест и Афина, имея общую природу[143], – так как были дети того же отца и увлекались одинаковым призванием к философии и искусству, – оба, по жребию, получили себе в удел одну и ту же – здешнюю страну, как землю, по природе дружественную и благоприятную добродетели и мудрости, и, водворив туземцами ее людей добрых, вложили им в ум учреждение гражданского правления. Имена тех людей сохранились, но дела, вследствие гибели преемников их и за давностью времени, пришли в забвение; ибо остававшееся всякий раз поколение, как уже было сказано[144], держалось гор и не имело письменности, слышало только об именах властителей в стране и очень немногое затем об их делах. Поэтому люди довольствовались тем, что передавали своим потомкам одни имена, а заслуг и законов своих предшественников не знали, разве только по некоторым темным относительно каждого слухам. Нуждаясь, в продолжение многих поколений, в предметах насущной потребности, как сами, так и дети их, они обращали свою мысль только на то, в чем нуждались, ради этого же пользовались и словом, а о том, что́ происходило прежде, когда-то в старину, не заботились. Дух повествования и исследования древностей вошел в города вместе с досугом, когда увидел, что жизненные потребности у некоторых людей уже обеспечены, – но не прежде. Вот почему сохранились имена древних без их дел. Заключаю это из того, что жрецы, по сказанию Солона, рассказывая о тогдашней войне, придавали древним большею частью имена Кекропса, Эрехтея, Эрихтония, Эрисихтона и многие другие, которыми только и различаются у нас предшественники Тезея, – и то же самое было с именами женщин. Ведь тогда занятия воинским делом были общи для мужчин и для женщин. Самый образ и изваяние богини, которое, следуя сему обычаю, тогдашние граждане посвятили ей вооруженным[145], служит доказательством, что все однородные животные мужеского и женского пола способны по природе упражнять сообща свойственные каждому роду добрые качества. – Обитали тогда в этой стране и другие сословия граждан, занимавшиеся ремеслами и добыванием пищи из земли, но племя воинское, выделенное мужами божественными с самого начала, жило особо, обладая всем нужным для питания и образования[146]; собственности, однако ж, никто из воинов не приобретал никакой, в той мысли, что всё, принадлежащее всем, есть общее и для них; кроме достаточной пищи, воины не считали достойным принимать что-либо от других граждан и исполняли все указанные вчера занятия, какие мы усвоили предположенным стражам. О самой нашей стране сообщены были сведения тоже вероятные и правдивые: что, во-первых, своими границами простиралась она тогда до перешейка и по остальному материку – до высот Киферона и Паринфа, откуда границы ее спускались, имея вправе Оропию, а налево – к морю, по реке Азопу; далее, что плодородием эта собственно часть страны превосходила все прочие, так что могла прокармливать большой военный лагерь из племен окрестных. Важное доказательство ее плодородия – то, что и теперешний ее остаток[147] может состязаться с любой землею по обилию приносимых плодов и по богатству пастбищ для всех животных; а тогда она давала всё это и высшего качества, и в чрезвычайном множестве. Но на чем основывается эта вероятность и отчего нынешнюю землю можно справедливо признавать лишь остатком тогдашней? Вся она, выдвинутая из остального материка далеко в море, раскинулась в виде мыса; объемлющий ее сосуд моря весь глубок с первого шагу. Поэтому, при множестве больших наводнений, имевших место на расстоянии девяти тысяч лет, – ибо столько прошло лет с того времени до настоящего, – земля за это время и при таких условиях, стекая с высот, не делала (здесь), как в других местах, значительных наносов, но, смываемая со всех сторон, исчезала в глубине. И вот теперешнее, по сравнению с тогдашним, – как это бывает на малых островах, – представляет собою как будто только остов болевшего тела, потому что с землею всё, что было в ней тучного и мягкого, сплыло и осталось одно тощее тело. А тогда, еще не поврежденная, имела она на месте нынешних холмов высокие горы, в так называемых теперь Феллейских долинах[148] обладала долинами, полными земляного тука, и на горах содержала много лесов, которых явные следы видны еще и ныне. Из гор есть теперь такие, что доставляют пищу одним пчелам; но еще не так давно целы были кровли, (построенные) из деревьев, которые, как прекрасный строевой материал, вырубались там для величайших зданий. Много было и иных прекрасных и высоких дерев; скоту же страна доставляла богатейший корм. Притом в то время она орошалась ежегодно небесными дождями, не теряя их, как теперь, когда дождевая вода сплывает с голой земли в море: нет, получая ее много и вбирая в себя, почва страны задерживала ее между глинистыми заслонами и затем, спуская поглощенную воду, с высот в пустые низины, рождала везде обильные водные потоки, в виде ручьев и рек, от которых и ныне еще, у мест бывших когда-то потоков, остаются священные знаки, свидетельствующие, что мы говорим теперь об этой стране правду. – Такова же была вся остальная страна, – правда, и от природы: но при этом она еще возделывалась, – и, вероятно, земледельцами истинными, преданными этому самому делу (как ремеслу), но вместе с тем людьми, любящими прекрасное и прекрасных качеств, обладателями превосходнейшей земли, изобильнейших вод и самого благорастворенного на земле климата. А главный город в те времена поселен был так. Во-первых, акрополь был тогда не таков, как теперь. В наше время, одна чрезмерно дождливая ночь, растворив кругом почву, совершенно обнажила его от земли, причем одновременно произошло землетрясение и в первый раз случилось, третье пред Девкалионовым бедствием, страшное разлитие воды. В прежнем же своем объеме, в иное время, он простирался до Эридана[149] и Илисса, и, захватывая Пнику, имел насупротив Пники границею Ликавит[150], весь был одет землею и, за исключением немногих мест, имел ровную поверхность. Внешние его части, под самыми скатами, населены были ремесленниками и теми из земледельцев, поля которых находились поблизости; в верхних же, около храма Афины и Ифеста, расположилось совершенно отдельно воинское сословие, окруживши всё, будто двор одного дома, одною оградой. Жили они именно на северной стороне акрополя, устроив себе (там) общие дома, общие зимние столовые и всё, чем надобно обзавестись общежительному государству помощию домостроительства, ради них (воинов) и жрецов, – только без золота и серебра; потому что этих металлов они вовсе не употребляли, но, соблюдая средину между тщеславием и бедностью, строили себе жилища скромные, в которых и сами состаревались, и дети детей их и которые передавали неизменно таким же дальнейшим поколениям. Что же касается южной части акрополя, то, оставляя по временам, как напр. летом, свои сады, гимназии и столовые, они пользовались ею для той же цели[151]. В месте расположения нынешнего акрополя был один источник, от которого, с тех пор как он разрушен землетрясением, остались вокруг лишь небольшие теперешние родники; но всем обитателям того времени доставлял он воду в обилии и был благоприятно растворен и для холодной и для жаркой поры. В таком-то положении они жили, служа стражами для своих сограждан, а для прочих эллинов вождями, с собственного их согласия, и наблюдая особенно за тем, чтобы состав их, как мужчин, так и женщин, могущий и теперь и на будущее время вести войну, оставался по числу всегда одинаков, то есть содержал по крайней мере до двадцати тысяч.
Так вот, будучи таковы сами и на таких постоянно основаниях управляя справедливо как собственной страной, так и Элладою, эти люди прославились и красотою тела, и различными добродетелями душевными в целой Европе и Азии и были знамениты более всех тогдашних народов. Но теперь огласим и положение их противников, – каково оно было и как с самого начала слагалось; – если память не изменит нам в том, что́ слышали мы, еще быв детьми, – чтобы сведениям о том приобщить, друзья, и вас.
Но свою речь я должен предварить еще кратким замечанием: не удивляйтесь, если часто будете слышать у варваров мужей греческие имена. Причину этого вы узна́ете. В намерении воспользоваться этим сказанием для своего стихотворения, Солон разыскивал значение имен и нашел, что те первые египтяне записали их в переводе на свой язык; поэтому и сам он, схватывая значение каждого имени, записывал его в переводе на наш язык. Эти-то записи были у моего деда, да есть у меня и доныне, и я перечитывал их еще в детстве. Так если услышите имена, такие же как и у нас, – не удивляйтесь: причину этому вы знаете. – Длинное повествование началось тогда приблизительно таким образом.
Согласно тому, что́ сказано было ранее о дележе богов, – что они поделили между собою всю землю участками, где бо́льшими, а где и меньшими, устрояя себе алтари и жертвоприношения, – Посидон получил в удел остров Атлантиду и там поселил своих потомков, рожденных от смертной жены, на такого рода местности. С моря, по направлению к средине, лежала по всему острову равнина, – говорят, прекраснейшая из всех равнин и достаточно плодородная. При равнине же, опять-таки по направлению к средине острова, на расстоянии стадий пятидесяти, была гора, небольшая в окружности. На той горе жил один из людей, родившихся там с самого начала из земли[152], по имени Эвинор, вместе с женою своею Левкиппою; у них была единственная дочь Клито́. Когда девушка достигла уже поры замужества, мать и отец ее умерли. Посидон, почувствовав к ней страсть, сочетался с нею и крепким ограждением осек кругом холм, на котором она жила, построив одно за другим бо́льшие и меньшие кольца, поочередно, – из морских вод и из земли, и именно два из земли и три из вод, на равном повсюду расстоянии один от другого[153], словно выкроил их из средины острова, – так что холм тот сделался недоступен для людей; ведь судов и плавания тогда еще не было. Сам же он, как бог, без труда и устроил этот срединный остров, выведши из-под земли на поверхность два ключа воды: один теплый, другой холодный, истекавший из родника; пищу же всякого рода произрастил в достаточном количестве из земли. Детей мужеского пола родил и воспитал он пять пар – близнецов, и разделив весь остров Атлантиду на десять частей, первому из старшей пары отдал поселение матери с окрестным уделом, самым большим и лучшим, и поставил его царем над прочими, а прочих сделал архонтами, ибо каждому дал власть над большим числом людей и большою областью. Всем им приложил он имена: старшему и царю дал то, от которого и весь остров, и море, именуемое Атлантическим, получили свое название, – ибо имя первого воцарившегося тогда сына было Атлас. Близнецу, за ним родившемуся, который получил в удел окраины острова от столпов Иракла до теперешней области Гадирской[154] (от той местности получившей и свое название[155]), дано было имя по-эллински Эвмил, а по-туземному Гадир, – название, перешедшее на самую страну. Из второй пары сыновей, назвал он одного Амфиром, другого Эвемоном. Из третьей, первого родившегося – Мнисеем, а явившегося после него – Автохтоном; из четвертой, первого – Эласиппом, а второго – Мистором; наконец, из пятой, старшему дал имя Азаиса, а младшему – Диапрепа. Все они, сами и потомки их, жили там в продолжение многих поколений, властвуя также над многими иными островами моря, и даже, как прежде было сказано, простирали свое владычество до Египта и Тирринии, на местности нашей, внутренней стороны. От Атласа произошел многочисленный и знатный род. В лице царей, всегда старейших в роде и передававших свою власть всегда старейшим же из потомков, он сохранил за собою царство чрез много поколений и собрал такие огромные богатства, каких еще не бывало до тех пор во владении царей, да и впоследствии когда-нибудь не легко таким образоваться. У них находилось в полной готовности всё, что было предметом производства и в городе, и в прочих местах страны. Многое, правда, благодаря (широкому) господству, прибывало к ним извне; но еще больше для потребностей жизни доставлял самый остров: и во-первых, всё, что посредством раскопок добывается из земли твердого и плавимого, – например, одну породу, которая теперь известна только по имени, но тогда была больше, чем именем, – породу орихалка[156], извлекавшуюся из земли во многих местах острова и, после золота, имевшую наибольшую ценность у людей того времени; далее, он приносил в изобилии всё, что доставляет лес для работ мастеров; то же самое и в отношении животных, – он питал их вдоволь, и ручных и диких. Даже была на нем многочисленная порода слонов; ибо корму находилось там вдоволь не только для всех иных животных, водящихся в болотах, озерах и реках или живущих на горах и питающихся на равнинах, но также и для этого, по природе величайшего и самого прожорливого животного. Кроме того, остров производил и прекрасно возращал всё, что растит ныне земля благовонного, – из корней, трав, дерев, выступающих каплями соков, или из цветов и плодов. Далее, и плод мягкий, и плод сухой[157], который служит для нас продовольствием, и все те, что мы употребляем для приправы и часть которых называем вообще овощами, и тот древесный плод, что дает и питье, и пищу, и мазь[158], и тот с трудом сохраняемый плод садовых деревьев, что явился на свет ради развлечения и удовольствия, и те, облегчающие от пресыщения, любезные утомленному плоды, что́ мы подаем после стола, – всё это остров, пока был под солнцем, приносил в виде произведений удивительно прекрасных и в бесчисленном множестве. Принимая все эти дары от земли, островитяне устраивали между тем и храмы, и царские дворцы, и гавани, и верфи, и всё прочее в стране, – и это дело благоустройства выполняли в таком порядке.
Прежде всего, кольца воды, огибавшие древний матерь-город, снабдили они мостами и открыли путь от царского дворца и к дворцу. Дворец же царский в этой обители бога и предков соорудили они тотчас же, с самого начала, и затем каждый, принимая его один от другого и украшая уже украшенное, всегда превосходил в этом по возможности своего предшественника, – пока не отделали они этого жилища так, что величием и красотою работ поражал он зрение. Начиная от моря вплоть до крайнего внешнего кольца прокопали они канал, в три плетра[159] ширины и сто футов глубины, длиною же в пятьдесят стадий, и таким образом открыли доступ к тому кольцу из моря, как будто в гавань, а устье расширили настолько, что в него могли входить самые большие корабли. Да и земляные валы, которые разделяли кольца моря, разняли они, по направлению мостов, настолько, чтобы переплывать из одного в другое на одной триреме, и эти проходы покрыли сверху, так чтобы плавание совершалось внизу; ибо прокопы земляных колец имели достаточную высоту поверх моря. Самое большое из колец, – в которое пропущено было море, – имело три стадии в ширину; следующее за ним земляное равнялось ему. Во второй паре колец водяное было двух стадий в ширину, а сухое опять равной ширины с предыдущим водяным. Одной стадии в ширину было кольцо, окружавшее самый срединный остров. Остров же, – на котором стоял царский дворец, – имел в поперечнике пять стадий. И этот остров кругом, и кольца, и мост, в один плетр ширины, с той и с этой стороны обнесли они каменною стеною, и везде при мостах, на проходах к морю, воздвигли башни и ворота. Камень вырубали они кругом и под островом, расположенным в средине, и под кольцами, с внешней и внутренней их стороны: один был белый, другой черный, третий красный; а вырубая камень, вместе с тем созидали морские арсеналы, – двойные внутри пещеры, накрытые сверху самой скалою. Из строений одни соорудили они простые, а другие пестрые, перемешивая для забавы камни и давая им выказать их естественную красоту. И стену около крайнего внешнего кольца обделали они по всей окружности медью, пользуясь ею как бы мастикою[160], внутреннюю выплавили серебристым оловом, а стену кругом самого акрополя покрыли орихалком, издававшим огненный блеск. – Царское же жилье внутри акрополя устроено было так. В средине там оставлен был недоступным священный храм Клито́ и Посидона, с золотою кругом оградою, – тот самый, в котором некогда зачали они и родили поколение десяти царевичей. Туда, из всех десяти уделов, приносились ежегодно каждому из них приличные по времени жертвы. Храм самого Посидона имел одну стадию в длину, три плетра в ширину и пропорциональную тому на вид высоту; внешность же его представляла что-то варварское. Всё это здание снаружи покрыли они серебром, кроме оконечностей, оконечности же золотом. Внутри представлялся зрению потолок слоновой кости, расцвеченный золотом, серебром и орихалком; всё же прочее – стены, колонны и пол – одели они кругом (одним) орихалком. Воздвигли также внутри золотых кумиров, – бога, что, стоя в колеснице, правил шестью крылатыми конями, а сам, по громадности размеров, касался теменем потолка, и вокруг него, плывущих на дельфинах, сто нереид, – ибо столько именно насчитывали их люди того времени. Было внутри храма много и иных статуй, посвященных богу людьми частными. Около же храма, снаружи, стояли золотые изображения всех вообще лиц, – и жен, и всех потомков, которые родились от десяти царей, также многие другие великие приношения, со стороны как царей, так и частных лиц, и из самого города, и из внешних стран, над которыми он господствовал. Да и жертвенник, по размерам и отделке, вполне соответствовал такой обстановке храма, и царское жилище точно так же отвечало достойным образом и величию державы, и убранству капища. Из обоих источников, холодной и теплой воды, которые содержали воду в огромном обилии и отличались каждый, от природы, приятным ее вкусом и высокой годностью к употреблению, они извлекали пользу, расположив вокруг строения и подходящие к свойству вод древесные насаждения и построив около водоемы, одни – под открытым небом, другие – крытые, для теплых на зимнее время ванн, особые – царские и особые – для частных людей, отдельные же для женщин и отдельные для лошадей и прочих рабочих животных, причем дали каждому соответствующее устройство. Стекавшие оттуда воды отвели они к роще Посидона, – группе разнородных деревьев, достигших необычайной красоты и вышины, благодаря плодородию почвы, – и через каналы, по направлению мостов, спустили во внешние (водяные) кольца. Много было там устроено капищ, в честь многих богов, много также садов и гимназий, – и для мужчин, и особо для лошадей, на обоих тех кольцевых островах, и между прочим, в средине наибо́льшего из островов, был у них отличный ипподром, шириною в стадию, а в длину распространенный, для состязания лошадей, на всю окружность. Около него, по обе стороны, находились жилища стражников, (предназначенные) для большинства стражи. Более верным повелевалось держать стражу на меньшем и ближайшем к акрополю острове; а тем, которые верностью отличались больше всех, отведены были жилища внутри акрополя, около самих царей. Арсеналы наполнены были триремами и все снабжены вдосталь нужным для триремов снаряжением. Так-то было всё устроено около жилища царей. Но перешедшему за гавани, – а их было три, – встречалась еще стена, которая, начинаясь от моря, шла кругом, везде в расстоянии пятидесяти стадий от бо́льшего кольца и гавани, и замыкала свой круг при устье канала, лежавшем у моря[161]. Всё это пространство было густо застроено множеством домов, а водный проход и бо́льшая из гаваней кишели судами и прибывающим отовсюду купечеством, которое, в своей массе, день и ночь оглашало местность криком, стуком и смешанным шумом.
Итак, о главном городе и о всём, что имеет отношение к тому старому жилью, передано всё почти так, как тогда рассказано; постараемся же теперь припомнить рассказ и о прочей стране, какова была её природа и каков образ её устройства. Во-первых, вся эта местность была, говорят, очень высока и крута со стороны моря; вся же равнина около города, обнимавшая город и сама, в свою очередь, объятая кругом горами, спускающимися вплоть до моря, была гладка и плоска и в целом имела продолговатую форму, (простираясь) по одному направлению на три тысячи, а посредине, вверх от моря, на две тысячи стадий. Местность эта по всему острову была обращена к югу и защищена с севера от ветров. Окружавшие ее горы прославлялись тогда за то, что превосходили все существующие и числом, и величиной, и красотою, причем содержали много богатых жителями селений, реки, озера и пажити, с достаточною пищею для всех – ручных и диких животных, также лес, красовавшийся обилием и разнообразием дерев и богатый материалом для производств, всех вообще и каждого в отдельности. И вот как, при помощи природы, была возделываема та равнина многими царями, в течение долгого времени. В основании лежал большею частью правильный и продолговатый четвероугольник; а чего недоставало (для такой формы), то́ направляемо было по окружности выкопанного кругом рва. Показания относительно его глубины, ширины и длины невероятны, – (невероятно), чтоб, сверх других произведений труда, было еще такое созданное руками дело; – но передадим, что слышали. В глубину был он прокопан на один плетр, в ширину повсюду на одну стадию, и так как был выкопан кругом всей равнины, то оказывался до десяти тысяч стадий в длину. Он принимал сходящие с гор потоки и, будучи обогнут кругом равнины так, что прикасался с обеих сторон к городу, давал им таким путем изливаться в море. Сверху были от него прорезаны по равнине прямые каналы, около ста футов шириною, которые направлялись снова в ров, ведущий к морю, отстояли же друг от друга на сто стадий. При их-то посредстве они сплавляли к городу снятый на горах лес, а также доставляли на судах и другие произведения, смотря по времени года, нарезав поперечные из канала в канал и по направлению к городу протоки. И дважды в год пожинали они произведения земли, в течение зимы пользуясь водами небесными, а летом привлекая воду, которую дает земля, чрез каналы. В отношении военной силы, требовалось, чтобы из числа людей, годных на равнине к войне, каждый участок выставлял вождя; величина же участка доходила до десяти десятков стадий, а всех участков было шестьдесят тысяч. Из жителей гор и прочих мест страны набиралось, напротив, неограниченное число людей, но все они, смотря по местностям и селениям, распределялись в те участки, к вождям. Вождю же полагалось поставить на войну шестую часть военной колесницы, в число десяти тысяч колесниц, – двух коней и всадников, – далее, парную запряжку без сиденья, содержащую пешего, легковооруженного воина, и при воине еще возницу для обоих коней, – двух тяжеловооруженных воинов, по двое лучных стрелков и пращников, по трое легковооруженных камнеметателей и копейщиков, и четверых моряков, в состав команды для тысячи двухсот кораблей. Так была устроена военная часть царственного города; в прочих же девяти – у каждого иначе, – о чем долго было бы говорить.
По части же властей и (их) ответственности установлено было с самого начала следующее. Каждый из десяти царей господствовал в своем уделе, состоящем при собственном его городе, над людьми и большею частью законов[162], наказывая и присуждая к смерти, кого захочет; взаимные же их отношения и общение власти определялись предписаниями Посидона, как их передавал закон и надписи, начертанные еще предками на орихалковом столпе, что находился посредине острова, в капище Посидона. Туда собирались они попеременно, то на пятый, то на шестой год, воздавая честь в равной доле и четному и нечетному числу[163]; и собравшись, совещались об общих делах, или же разбирали, не сделал ли кто какого проступка, и творили суд. Но, приступая к суду, сперва давали они друг другу вот какое заверение. В виду пасущихся на свободе буйволов, они, в числе десяти, оставшись одни в капище Посидона и помолившись богу, чтобы им захватить приятную для него жертву, без железа, с одними дубинами и петлями, выходили на ловлю и пойманного буйвола приводили к столпу и закалывали на вершине его, над надписями. А на столпе, кроме законов, было (написано) заклятие, призывавшее великие бедствия на непослушных. Так вот, когда, совершив жертвоприношение по своим законам, освящали они на жертву все члены буйвола, – в это время, замешав предварительно чашу[164], бросали в нее за каждого по комку свернувшейся крови, а прочее, вычистивши столп, предавали огню. Затем, черпая из чаши золотыми кубками и творя возлияния на огонь, они клялись, что будут судить по начертанным на столпе законам и карать, если кто совершил ранее того какое-нибудь преступление, да и на последующее время не будут нарушать ничего из предписанного и не будут ни сами управлять, ни повиноваться правителю иначе, как в смысле исполнения отеческих законов. После того как каждый из них даст такой обет за себя и за свой род, выпьет и сложит кубок в капище бога, наконец управится со столом и со всеми нуждами, – а между тем стемнеет и жертвенный огонь станет гореть слабее, – все они, облекшись, по возможности, в самую прекрасную тёмно-голубую одежду, среди ночи, по погашении в капище всех огней, садились на земле пред пламенем клятвенной жертвы и творили суд, либо были судимы, если кто-либо обвинял кого из них в нарушении закона. Постановленные же приговоры они заносили, когда наступал свет, на золотую доску и, как памятник, вместе с плащами, полагали ее в капище. Много было и других, особых для каждой местности законов относительно прав царей, но самый важный был тот, чтобы никогда не поднимали они оружие друг против друга и вступались все, если бы кто из них в каком-нибудь городе задумал истребить царский род, – чтобы сообща, подобно предкам, принимали они решения относительно войны и других предприятий, предоставляя высшее руководительство роду Атласа. И царь не властен был приговорить к смерти никого из родственников, если более половины царей, из числа десяти, не будут на этот счет одного мнения.
Эту столь великую и крепкую силу, что проявилась в тех местах, бог выстроил и направил противу здешних мест по причинам именно такого рода. В продолжение многих поколений, пока природы божией было в них (людях тех мест) еще достаточно, они оставались покорны законам и относились дружелюбно к родственному божеству. Ибо они держались образа мыслей истинного и действительно высокого, выказывая смирение и благоразумие в отношении к обычным случайностям жизни, как и в отношениях друг к другу. Оттого, взирая на всё, кроме добродетели, с пренебрежением, они мало дорожили тем, что́ имели, массу золота и иных стяжаний выносили равнодушно, как бремя, а не падали наземь, в опьянении роскоши, теряя от богатства власть над самими собою; – нет, трезвым умом они ясно постигали, что всё это вырастает из общего дружелюбия и добродетели, а если посвящать богатству много забот и придавать большую цену, рушится и само оно, да гибнет вместе с ним и то. Благодаря такому взгляду и сохранявшейся в них божественной природе, у них преуспевало всё, на что мы раньше подробно указывали. Но когда доля божества, от частых и обильных смешений со смертною природой, в них наконец истощилась, нрав же человеческий одержал верх, тогда, не будучи уже в силах выносить настоящее свое счастье, они развратились, и тому, кто в состоянии это различать, казались людьми порочными, потому что из благ наиболее драгоценных губили именно самые прекрасные; на взгляд же тех, кто не умеет распознавать условия истинно блаженной жизни, они в это-то преимущественно время и были вполне безупречны и счастливы, – когда были преисполнены неправого духа корысти и силы. Бог же богов Зевс, царствующий согласно законам, как существо способное это различать, принял на вид, что племя честное впало в жалкое положение, и, решившись наказать его, чтобы оно, образумившись, стало скромнее, собрал всех богов в самую почетную их обитель, которая приходится в средине всего мира и открывает вид на всё, что получило жребий рождения, – собравши же их, сказал. …
Диалоги о добродетелях
Алкивиад Второй
ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:
СОКРАТ И АЛКИВИАД
Поделиться книгой: