Осенние дали

Она подошла ближе к обрыву и стала рассматривать карьер. Варвара Михайловна впервые видела, как разрабатывается открытый каменный пласт. Забойщики находили в породе трещины, рыхлые прослойки, загоняли в них лом, забивали кувалдами железные клинья и отваливали. Молодой чубатый парень бурил шурф, в стороны летела крошка, слышался перестук, поднималась серо-желтая пыль, все ходили перемазанные. Четыре колхозника вывозили на тачках разбитый камень — плинтованный, как впоследствии узнала Варвара Михайловна, — и складывали на площадке. Мелкие отходы — окол — ссыпали отдельно: он предназначался под щебень.

Сзади загрохотала отъезжающая машина. Вскоре к Варваре Михайловне подошел Молостов. По-прежнему, где бы она ни находилась, он появлялся рядом — молодцеватый, тщательно выбритый, почтительный, угадывающий каждое ее желание. То он бросал в «медицинский» шалаш охапку снежной, давно расцветшей черемухи, то с гари, с вырубок приносил полный картуз уже отходивших сморчков, жарил на костре, угощал, то рассказывал новости трассы. Несколько грубоватый, Молостов всегда смело, упорно отстаивал свое мнение перед начальником стройки Камыниным, перед руководителем районного штаба Баздыревой, но ей, «фельдшеричке», никогда не перечил, уступал во всем, Варвара Михайловна привыкла к присутствию Молостова: когда его не было, ей как будто чего-то не хватало. И, услышав, что он сегодня уезжает на полдня, вдруг сама вызвалась посмотреть карьер. Не сидеть же, в самом деле, без конца в лагере? Надо шире узнать строительство.

— Скажите, Павел Антонович, правда, говорят, что успех трассы зависит от камня?

— В основном, — ласково усмехнулся Молостов. — Вы сами видели, из чего строится шоссе. Земля для насыпи, песок для «корыта», лес и — камень. Чтобы протянуть шестьдесят два километра, этого камня надобно заготовить и перевезти девяносто тысяч кубометров. Железная дорога нам перебросила из соседней области около четырех тысяч вагонов, да столько баржами доставили по Оке! А вот наш Чашинский участок того и гляди «сядет» без камня: запасов, почитай, никаких и подвозки нет. Докладывал я Хвощину, просил транспорт…

— И что же?

Техник достал кожаный портсигар.

— А ничего. У нас еще снял два самосвала.

— Заявите моему мужу. Хотите, я сама скажу?

Взгляд Молостова потерял живой блеск, стал сумрачным, тяжелым. Как Варвара Михайловна не могла понять, что именно к ее мужу-то он и не хотел обращаться? Молостов видел, что Камынин относился к нему очень доброжелательно, на производственном совещании хвалил за инициативность и смекалку в работе. Сам же Молостов избегал глядеть в глаза начальнику строительства. Неужели в нем говорила ревность? По встрече Камынина с женой, по их поцелую Молостов отлично видел — они любят друг друга. Что же заставляло его неотступно ухаживать за Варварой Михайловной? Почему он не хотел оставить ее в покое? Тем более что у него была подружка — тоже молодая, красивая. К замужним женщинам Молостов не подходил: зачем вламываться в чужую семью? Опытные, игривые девушки, разведенки — вот был его круг. При второй встрече здесь, в лесу, Варвара Михайловна еще глубже запала ему в душу: вновь повеяло чистотой, домашним уютом, нежной и ласковой женственностью, прелестью нерастраченного чувства. Все в ней — ямочка на левой щеке, прядь подвитых каштановых волос, которая всегда выбивалась на левый висок, голос — казалось ему очаровательным. Собственно, Варвара Михайловна, как он разглядел, мало напоминала уралочку Настю. И тем не менее Молостов и тут склонен был находить между ними большое сходство. Избалованный успехом у женщин, с Камыниной он не мог взять своего обычного «ухажерского» тона, боялся задеть ее, оскорбить неосторожным жестом, словом, даже взглядом. Это с ним случилось впервые. «Неужто в самом деле влюбился? — не раз мрачно спрашивал он себя. — К чему? Кончать нужно».

— Так хотите, я скажу Андрею о самосвалах? — вторично предложила Варвара Михайловна.

— Руководители, надо полагать, сами разберутся, — угрюмо проговорил Молостов.

Лицо у него сегодня было немного краснее обычного, прядь волос сползла на лоб. «Рановато вы изволили приложиться к бутылке», — с внутренней улыбкой подумала Варвара Михайловна. Подвыпившим она видела техника не один раз и чутко уловила перелом в его настроении.

— Вы чем-то расстроены, Павел Антонович? Или, может… не хотите, чтобы я обращалась к мужу?

— Мы с вами судим с точки зрения своего участка, — проговорил он как мог помягче, недовольный, что она отгадала его мысли, — а Хвощин судит с точки зрения всей дистанции. Он всячески помогает Шебальскому району завершить работу, чтобы рапортовать обкому: вот, мол, как у нас споро идет дело. Что ж, Варвара Михайловна, возможно, по-своему Хвощин и прав. Ему надобен эффект, это заставит остальные двадцать пять районов подтянуться. Начальник доротдела — человек энергичный, он стремится выдвинуться.

— Я вас не совсем понимаю, — с недоумением перебила его Варвара Михайловна. — Во время огромной всенародной стройки думать о собственной карьере?! Вы это одобряете?

— Почему бы и нет? Что здесь худого? Чины получают на войне. Для дорожников области сейчас тяжелые, но и славные дни, такие выпадают ой как нечасто. Самое время отличиться, показать, на что ты способен, получить награду.

— Но ведь Хвощин помогает квашинцам за счет всех остальных районов. Разве это справедливо? Чем виноваты другие?

Щеки Варвары Михайловны раскраснелись, вся фигура выражала горячий протест, и Молостов залюбовался ею. Своей искренностью, правдивостью она и была ему дорога. Счастлив тот, кого эта женщина любит.

— Жизнь сурова, в ней не сразу разберешься, — хмуро сказал Молостов. — На каком бы участке эти два самосвала ни работали, они ведь все равно трассу строят? Вот если бы Хвощин на них себе картошку с огорода возил… — И, как бы уклоняясь от разговора, ласково добавил: — Вы отдохните, Варвара Михайловна, а я спущусь в карьер, нужно потолковать с начальником об увеличении добычи. Пока сухая погода, пускай больше заготавливают камня, авось сумеем перебросить его на трассу.

И, подойдя к уступу, Молостов спрыгнул вниз.

Подводы загрузили камнем, они потянулись на свои участки; следом отошел и самосвал. Среди накаленного сверкающего плитняка с одинокой кривой сосенкой было как-то особенно пустынно. Варвара Михайловна немножко прошлась. При каждом ее шаге из-под сандалет срывались серовато-желтые кузнечики, которых можно было разглядеть лишь в полете; опустившись на сухие стебельки, землю, они замирали, напоминая каменистую россыпь. Из-под ног юркнула желтовато-серая ящерица и скрылась в расщелине. Под знойным ветерком покачивался кустик полыни, скудная, покрытая пылью трава казалась жесткой и ничем не пахла. Рабочие кайлами рубили пласт, вокруг раздавался стук, звон.

Варваре Михайловне вдруг до слез стало одиноко, скучно. Может, Андрей был прав, и она действительно зря поехала на стройку? Помощь ее почти не нужна, она больше копается на трассе, чем лечит, а дома и в больнице как-никак спокойнее. В лагере нет элементарных гигиенических условий, не всегда достанешь теплой воды почистить зубы; чтобы помыть на ночь ноги, нужно бежать под откос на Омутовку, а что сталось с ее маникюром? Лак облез, и совершенно бесполезно красить ногти. Варваре Михайловне вспомнилась обжитая, уютная квартира, диван в спальне под фикусом: это был их любимый уголок. Андрей обычно читал вслух книгу, она вышивала коврик-апплике к никелированной кроватке сына; или играли в четыре руки на пианино. А то шли в театр, на концерт в филармонию. Может, бросить все и вернуться в город? Как ей все опостылело: и этот карьер, и шалаш с тощей постелью на земле, и новые подруги, даже Молостов потускнел. «Кстати, Молостов, что у него за странный тон?!» Варвара Михайловна вдруг посмотрела на их отношения совсем другим взглядом. «Он глаз с меня не спускает, не отстает. Это просто неприлично, я должна его одернуть, поставить на место, у меня муж. В конце концов люди могут заметить… Ой, да ничего мне здесь не нужно, скорее бы к родным, в семью».

Не признаваясь в том самой себе, Варвара Михайловна боялась встретить мужчину красивого и более обаятельного, чем ее Андрюша. В девичестве она несколько раз влюблялась, но то было до брака, а потому «несерьезно». Знакомство с Молостовым напомнило ей, что на свете много интересных холостяков. И теперь Варвара Михайловна обрадовалась, что дорожный техник не затронул ее сердце. «Какой-то он беспризорный. Таких женщины просто жалеют».

Из-за обрыва горы послышался шум мотора и показалась чашинская трехтонка. Жогалев с ходу повернул ее кузовом к высокому и длинному штабелю камней, откинул железные скобки, спустил борт. Забавина поставила ногу на колесо, ловко соскочила на землю, усыпанную околом, щебнем.

— Привезла рыбки? — спросил щуплый, с пушком вокруг рта камнелом. — Аль даром скатала?

— У меня, миленький, ничего не срывается.

И, покосившись на фельдшерицу, Забавина, как-то вызывающе выпятив грудь, подошла к вылезавшему из карьера Молостову. На ее красивом, пышущем здоровьем лице заиграла несколько вкрадчивая, счастливая улыбка. Варвара Михайловна услышала, как она сказала:

— Ну, хозяйственная комиссия, можешь осмотреть покупку.

— Значит, сегодня с ухой? — весело отозвался Молостов.

— Любителям могу и поджарить.

Она засмеялась, кончиком языка облизнула жадную нижнюю, чуть выдававшуюся губу. Варвара Михайловна сделала оживленное лицо, шагнула к Порфишину, открыла рот, чтобы спросить: «Отправили, Елисеич, дочкам посылку?», да вовремя вспомнила, что уже два раза об этом заговаривала, и, не зная, куда себя деть, задержалась возле Жогалева. Шофер вытирал паклей грязные руки. Десятник уже отмерил камень металлическим складным метром, и его начали грузить в кузов трехтонки.

— Так и вас, Костя, мобилизовали на трассу? — спросила Камынина и как бы безразлично повела глазами на техника и бывшую официантку. — Теперь до окончания шоссе?

— Начальнику с горки видней. Рабочий народ у нас через каждые три недели меняют, может, и про меня бог вспомнит. — И Жогалев, тоже покосившись на Молостова, зачастил с тем заученным подъемом, за которым таилось полнейшее равнодушие. — Будем жать на всю железку. Если потребуют райком партии и райсовет трудящихся, зазимую тут. Дам подписку на целый год времени, как на заем. Это наша сознательная обязанность всего населения, потому как народная стройка… — И вдруг совсем другим голосом заорал на камнеломов: — Иль у вас помороки отбило? Куда грузите, что это вам, трактор? До ночи буксовать буду в овражке за Бабынином?

И, проворно подскочив к машине, стал закрывать борт.

— А ты делай стахановскую возку.

— Беспременно. Только сперва схожу в отпуск, покурортюсь у тещи в деревне, а то портки спадают.

— Небось на «левую-то» хоть сейчас готов? — засмеялся один из грузчиков, опуская лопату.

Шофер нажал на клаксон.

— Отправление дано, айда по местам согласно купленным билетам. Павел Антонович, вы в кабину? В кузов? На камнях неудобно. Может, вам желательно, Варвара Михайловна? Вот и красота: прошу к нашему шалашу.

Рядом с шофером Камынина села с чувством отвращения. Она бы охотно заняла свое место в кузове, но ее остановила обида на Молостова, то внимание, с каким он отнесся к Забавиной, она не могла перенести гордой, победной улыбки заведующей лагерной столовой. Да, конечно, Костя Жогалев рвач. Варваре Михайловне сделалось стыдно за свою недавнюю слабость; как она могла подумать об уходе с трассы? Ведь Андрей будет до конца строить шоссе? Значит, и ее место здесь. С Молостовым же надо прекратить встречи — и все. Он, кажется, особенно внимателен к Забавиной? Вот и пусть ухаживает… хотя, если рассуждать всерьез, что между ними общего?

Молостов еще минут на десять задержался, давая указания камнеломам. Затем приветливо обратился к Варваре Михайловне: хорошо ли устроилась? Она ответила сквозь зубы. Молостов похвалил ее, что села в кабину, вскочил в кузов рядом с Забавиной, и нагруженная машина, кряхтя и скрипя, медленно покатилась под увал.

XI

Оставшись в Моданске, Камынин еще позже стал приходить домой, чаще ночевал в районах или на трассе, по нескольку дней не срывал листки с календаря и не всегда знал, какой сегодня день.

В это утро Андрей Ильич заглянул на нефтебазу, а оттуда отправился на машинно-дорожную станцию, расположенную при выезде из города. Ему хотелось выяснить на месте, почему непрерывно портятся бульдозеры, скреперы, почему перерасходуется горючее. Директора МДС Горбачева он застал во дворе перед поломанным грейдером-стругом, привезенным с трассы. Рядом сконфуженно переминался белокурый здоровый парень с тяжелыми развернутыми плечами и блестевшим носом на перемазанном лице. Одет он был в засаленный комбинезон, кепочку-малокозырку и стоял, неуклюже растопырив ноги в больших и грубых ботинках.

— Что вот, Андрей Ильич, с такими ухарями делать? — ткнув в грейдериста пальцем, зло скривил тонкие губы Горбачев. — Что с него возьмешь? Вот если бы их… соколиков, штрафовать, сразу б поняли, как государственное имущество портить!

Камынин обошел струг. Нижний конец его ножа на месте скрепления с лемехом был сломан, крыло отвала погнуто. Ему стало жалко эту мощную, совершенно новую машину, так незаслуженно исковерканную.

— Как же вы, Юшин, нож сломали?

— Вышло… так, — невнятно ответил грейдерист и отвернулся. По тону голоса можно было понять, что он не ожидал для себя ничего хорошего. На него уже накричал директор МДС; узнав газик начальника строительства, Юшин подготовился к еще худшему разносу.

— Все-таки?

— Хотел захватить сразу побольше грунта, а там пенек оказался. Я не рассчитал — чик… и готово.

— Что ж ты не видел, куда перся? — грубо оборвал его Горбачев. — Дома глаза оставил?

Камынин жестом остановил расходившегося директора машинно-дорожной станции.

— Ругаться, Валентин Данилыч, тут бесполезно. Вы понимаете, Юшин, какой ущерб трассе принесла ваша невнимательность? Мало того, что потребуется ремонт струга, сварка ножа. Главное — он на некоторое время выбывает из строительства, а это означает прорыв на Спас-Деминском участке. А мы на вас рассчитывали, когда выдвигали грейдеристом. Огорчили вы нас, огорчили.

Юшин нервно мял в руках грязную кепку. Его поразил сдержанный тон Камынина, даже то, что главный инженер говорил ему «вы». (Известно, что у нас некоторые руководители усваивают «отеческий» тон «тыканья» с подчиненными и незнакомыми людьми, однако тут же быстро перестраиваются, коль собеседник оказывается выше их по служебному положению.)

— Понимаете, товарищ главный инженер, непривычное дело, — искренне сознался грейдерист. — Я ведь после семилетки в колхозе огородником был. Курсами нас в Суходреве только помазали: открыть посулили в прошлом году после молотьбы, а дотянули до весеннего паводка… где там было учиться? На скрепер я просился — дали струг… Дело-то уж больно непривычное.

Он оправился, поднял крупную беловолосую голову, и Камынин заметил, что в небольших голубоватых глазах парня проглядывало не одно только детское простодушие, а и сметка, чувство достоинства.

— Чаще, Юшин, к механику обращайтесь.

— Где его поймать на такой долгой трассе?

— Возьмите книжечку по теории, почитайте. Все так новое дело осваивают.

Презрительная улыбка подергивала тонкие выбритые губы директора МДС. Есть люди, которые на всех смотрят свысока, с чувством превосходства, считают, что они одни понимают истинное положение дел, — таким был Горбачев. Впечатление властности усиливали густые черные сросшиеся брови.

— Есть ли у Юшина время книжечками по технике заниматься? — своим резким голосом вмешался он в разговор. — Бедняга тут над романами потеет. Один закончил, сейчас «Золотую розу» прорабатывает… цветочками заинтересовался. Знакомка у него завелась на Чашинском участке. Моданская сама… целый план ему спустила по чтению. Днем-то насыпь возводить надо, так он ночью при костре…

На Юшина жалко было глядеть: его заросшие молодым пухом щеки, сильная шея пошли пятнами, простодушные губы дрожали, а кепку он смял в комок. Очевидно, директор МДС бесцеремонно коснулся самого деликатного места у парня: может, первой любви, которую он тщательно скрывал от всех? Камынин вспомнил: ведь, кажется, именно про этого грейдериста Варя говорила, что он «по уши» увлекся мордовочкой Яушевой? Он перебил Горбачева:

— Как Юшин за машиной ухаживал?

— Да вроде аккуратно. Смазывал вовремя… Зато сейчас «оторвал»!

— Вам следовало бы дать лопату и перевести в землекопы, — строго обратился Андрей Ильич к грейдеристу. — Но я надеюсь, что авария у вас случайная.

— Слово даю, — горячо сказал Юшин. — Товарищ Камынин, я ведь скреперистом хотел стать. У меня к стругу ну… не лежит душа. Вот не лежит — и все. Мне бы на скрепер. Я там и управление знаю.

Камынин подумал:

— Это, пожалуй, необычно… — Он повернулся к директору машинно-дорожной станции. — Есть возможность перевести?

— А какой смысл? — насмешливо, вопросом ответил Горбачев. — Чтоб и скрепер угробил?

Камынин усмехнулся:

— Дело любимое всегда хорошо выполняют. Может, действительно попробуем? Вдруг парень профессию на всю жизнь выбирает? Машинный парк наш вырос; вот построим шоссе — в области наверное организуется постоянный отряд строителей; такие, как Юшин, могут стать кадрами. А? Работа должна радовать человека.

— Если по совести говорить, кого она радует? — Горбачев простецким движением потер лысину, как бы показывая, что говорит не официально, а по-дружески. — Работа — необходимость, мы должны ее выполнять, да и все. Надо идти туда, куда пошлют. Потакать ухарям? Боюсь, далеко это заведет. Нашему брату, руководителю, либерализм, мягкотелость ни к чему.

— Все-таки давайте так сделаем, — сухо сказал Камынин.

Вид Горбачева показал, что он исполнит волю начальника строительства, хотя и не одобряет его уступчивости.

К Андрею Ильичу подошел дряхлый конторский сторож и сказал, что его вызывают к телефону. «Наверно, облисполком», — подумал Камынин, следуя за сторожем. Он поднял трубку.

— Вас слушают.

— А я тебя по всему городу разыскиваю, — донесся до него измененный мембраной дорогой голос жены. — Ты что же, не ожидал меня сегодня? Мы ведь условились на трассе.

Только сейчас Камынин вспомнил, что сегодня воскресенье. Варенька приезжала на прошлой неделе, они чудесно провели день. Затем Андрей Ильич еще раз навестил ее в лагере, супруги назначили новое «свидание». Как он мог забыть, дубина стоеросовая! Так мечтал об этой встрече и — нате вам! Вот осел.

— Когда будешь дома? — сквозь потрескивание в телефонной трубке звучал любимый голос.

— Скоро, — во весь рот улыбнулся Камынин, не сдерживая при постороннем человеке радость. — Вот закончу дела в МДС… К обеду? Раньше, раньше. Скоро.

Спустя полчаса Камынин на своем газике выезжал с территории машинно-дорожной станции. У ворот он увидел худую женщину с терпеливым выражением рано увядшего лица. За руку она вела бледненькую девочку с красной лентой в жидкой косичке, в стареньком, чисто выстиранном ситцевом платьице; немного отстав от них, вихрастый мальчишка лет двенадцати кидал камнями в голубей. Это была жена Горбачева с детьми. Камынин приветливо поклонился. Ходили слухи, будто директор МДС зачастил к молоденькой билетерше из кинотеатра «Октябрь», покупал ей дорогие подарки, и в семье у него недостатки, ссоры. Остановить бы машину, поговорить с Горбачевой, да уж больно домой скорей хочется попасть, — и Камынин поехал дальше. Цветов, что ли, купить жене или духов: как это там полагается? Вечно занятый, Андрей Ильич всегда забывал такие мелочи, особенно приятные женщинам. Чего больше: даже не брит. Он попросил шофера подвернуть к парикмахерской. В тесном зальце уныло, точно на похоронах, сидели клиенты. Ждать не хотелось, Андрей Ильич взял в гастрономе бутылку наливки «Золотая осень», коробку бычков в томате, — все рыбные консервы были в томате, — сыр, похожий на мыло, конфеты — словом, что имелось за прилавком.

— Объявился, пропащий? — с улыбкой встретила его Варвара Михайловна. — Так-то скучаешь по жене?

Она сидела на полу вместе с Васяткой, складывала из раскрашенных кубиков тигра. Ее каштановые с золотинкой волосы упали на лоб, она из-под них вопросительно посмотрела на мужа.

— Всё дела, — радостно ответил Андрей Ильич, снимая в полутемной передней кепку. — Веришь, как из воды вынырнул.

Васятка, большеголовый, как все дети, одетый в зеленый кашемировый костюмчик, стоя на коленках, захлопал в ладоши.

— Папа. Глянь, кубики. Мама купила.

— Ой, какие хорошие, — сказал Камынин и зачмокал губами с таким видом, точно сам бы с удовольствием поиграл в кубики, да ему не купили. — Мама твоя известная расточительница.

— Мы поиграем, папа, сами. Ладно? Потом тебе дадим поиграть. — Васятка затеребил рукав матери. — Теперь давай складем гараж.

Варвара Михайловна еще улыбнулась мужу, однако не встала навстречу, чтобы повиснуть у него на шее, как делала обычно после сколько-нибудь долгой разлуки. Она словно хотела сказать ему этой улыбкой: «Видишь, сын не отпускает» — и опять начала складывать кубики. Мальчик уже подвез жестяную облупленную машину и теперь отчаянно гудел, изображая папин газик.

Андрей Ильич, как только вошел, сразу заметил перемену, происшедшую в жене: она подрезала волосы. Вероятно, на трассе жарко было работать. Заметнее выступала ее тонкая шея, розовые, такие милые мочки ушей, загар на округленных, нежных щеках. Другим стал и взгляд карих, с янтарными бликами глаз. Отчего бы это? Ага. Покрасила брови и ресницы, «изуродовала» себя. Значит, едва приехала в Моданск, не заходя домой, — в парикмахерскую? Совсем самостоятельная стала, даже не посоветовалась, не предупредила. Андрей Ильич считал, что женщины, которые «мажутся», не имеют вкуса; как они не могут понять, что все их очарование, прелесть заключается именно в полнейшей естественности! Когда Варя возвращалась из косметического кабинета с широкими грубо-черными бровями, будто заново вставленными, толстыми ресницами, ее лицо казалось ему незнакомым, точно загримированным, и первые дни, пока вода, мыло постепенно не смягчали краску, он косился на жену несколько отчужденно.

— Давно приехала? — сказал он, обеими руками приглаживая назад густые волосы, казавшиеся от солнца совсем льняными. «Зря и я в парикмахерской не дождался очереди», — подумал Андрей Ильич, проводя ладонью по щетинистому подбородку. Он был так рад встрече, что даже решил не острить по поводу ее «штукатурки».

— В девятом часу утра.

— Значит, я только-только что уехал на нефтебазу. Задерживают, понимаешь, горючее для трассы.

— Мне Феклуша говорила.

Он нагнулся, чтобы поцеловать жену. Варвара Михайловна подставила губы.

— Ну, как там у вас на участке? — спросил он, присаживаясь на корточки. При этом не глядел на жену, а делал вид, что очень заинтересован гаражом из кубиков, в который сынишка заводил грузовичок.

— Ох, Андрюша, как народ работает! — словно обрадовавшись вопросу, оживленно заговорила Варвара Михайловна. — Смотреть любо! Маря Яушева, помнишь, чернявенькая мордовочка… впрочем, ты ее по Моданску еще знал, — так она со своей бригадой теперь около двух норм дает. Плотник у нас есть из колхоза, Порфишин… Елисеичем зовут. Пожилой, бородатый. Вызвался освоить вторую профессию и, представь, уже работает, да кем? Мостовщиком!

— Стало быть, план вытягиваете?

— И двести процентов нагоним, если вы создадите Чаше условия. А то у почтенного начальника доротдела товарища Хвощина любимчики появились. Вдруг, понимаешь, снял у нас два самосвала и передал на Шебальский участок. Как это тебе понравится? Авторитет себе создает, жаждет похвал от высокого начальства, премий. Конечно, шебальцы теперь вырвались вперед, а мы остались в хвосте. Разве это правильно?

Видимо, Варвара Михайловна успела стать болельщицей своего участка и, как все болельщики, потеряла чувство объективности. Андрей Ильич огорченно кашлянул, прочищая горло: вот он целую неделю не виделся с женой, а где ласки, слова нежности? Ему показалось, будто взгляд Вари изменился не только из-за окраски бровей и ресниц. Неужели все дуется, что не встретил? Конечно, свинство забыть о свидании с женой, но это ли причина? Может, заболела или… Когда Варя ходила беременная Васяткой, у нее тоже случались странные выходки. Нет. Там были внезапные перемены настроения, капризы, слезы, боязнь смерти от родов. Сейчас жена стала какой-то скрытной, неискренней. Недаром ведь он почему-то не может запросто поднять ее с пола, покрыть поцелуями щеки. А как они на трассе мечтали о предстоящей встрече дома, на квартире!