Пёстрые эскизы. Сборник рассказов

– Здесь нельзя произносить слова «война», «смерть», убить за это тебя могут, строго наказать – запретить работать на земляных работах.

– Запретить работать? – удивился я.

– Да, к сожалению, у нас везде работают роботы, и человек ничего не делает, от этого он стал болеть и умирать, ожирение сердца, поэтому врачи и правительство решило, что все люди каждый день должны рыть ямы, а другие – их закапывать.

– Странно вы живёте как-то, – покачивая головой, сказал я.

– Ты находишь? А хотел бы ты жить у нас? Копать, засыпать ямы, развлекаться в барах и ресторанах.

– Не знаю, не знаю.

– Когда определишься, свистни мне в два пальца, позови, – повертев головой, сказал филин. Тяжело подпрыгивая, он взмахнул крыльями, взлетел, ухая и ахая, как старый пень, что-то бормоча под клюв.

Речка, переливаясь шаловливыми зайчиками на дне, вкрадчиво журчала на лугу. Ключ в кармане брюк жёг бедро, я даже подумал: может, бросить его в воду, позвать старика филина и остаться тут насовсем – ни забот тебе, ни огорчений, нирвана.

– Брось ключ – и ты останешься здесь, – вкрадчивым всплеском волны посоветовала речка.

– Не слушай её, – сказало небо. – У тебя дома мать больная осталась, ждёт тебя не дождётся.

– Ты можешь жить здесь, всю жизнь без труда, без хлопот и даже без денег, – шептала земля

– Не слушай ты их, у тебя есть дом и родная земля, твои дети, жена, – кричало небо.

Понурив голову, я всё-таки сделал свой выбор, повернулся и пошёл к двери, сразу появилась головная боль и тяжесть в ногах. Ключ ржаво скрипнул в замочной скважине, старик не обманул: я очутился снова в зале распродаж, он, как и прежде, сидел за столом, всё так же тихо гладил кота, даже не обернулся в мою сторону. Мне стало грустно и обидно, появилась даже злость, захотелось крикнуть ему в лицо что-то обидное, но, увидев сверкнувшие в мою сторону зелёным пламенем глаза кота, махнул рукой и вышел из магазинчика.

Прошли года, и я осиротел, ведь даже немолодым потерять родителя есть то же самое сиротство. Развёлся с женой – она ушла к другому, я переехал с улицы, где была тенистая аллея, дети разъехались кто куда, не звонят, вот тогда и стал сильно жалеть, что не остался в то неподходящее время за дверью. После долгих раздумий и колебаний всё же решился пойти к старьёвщику. «Мне здесь больше нечего делать, там мир и покой», – рассуждал я про себя в дороге к нему. Всё та же улица, аллея деревьев, помёт на асфальте, дверь. Знакомый скрип ржавых петель, тот же старик и персидский кот на столе.

– Доброе утро, – сказал я, глазами ища заветную дверь. «О, счастье какое, она на месте», – успокоился я.

– Вам чего? – не отвечая на приветствие, спросил старик.

– Вы помните меня? Год назад я в ту дверь входил у вас, – я рукой показал в её сторону. – Так вот, я снова хочу туда, но теперь насовсем, безвозвратно.

– Я не обязан всех запоминать, – бросил он, кот выгнул спину и зашипел. – И не вижу смысла людям входить-выходить в какие попало двери.

– Как это какие попало? Там счастье моё, за ней, да, сознаюсь, сглупил, не остался, теперь вот каюсь, сожалею. Можете ключ не давать, я согласен на безвозвратно, прямо сейчас, меня теперь ничего не удерживает здесь.

– Есть дверь, которая открывается только раз в жизни. Она как душа человека. Но стоит хоть раз проигнорировать её – и она закроется перед тобой насовсем, и никакие ключи в мире не в силах будут открыть её ни сейчас, ни в будущем.

Кот, сверкая глазами, смотрел на меня в упор.

– Да зачем я вас спрашиваю, не нужны мне ни вы, ни ваши ключи, прощайте, уважаемый, не поминайте лихом, – сказал я, двигаясь в сторону двери.

Старик и кот с нескрываемым интересом стали наблюдать за мной, провожая любопытным взглядом со злорадной улыбкой на губах – как показалось мне тогда. Дверь легко открылась, и я шагнул в неё, очутившись перед крепкой бетонной стеной, за спиной послышался сдержанный смех.

– Жалкий, убогий старикашка, – не сдержался я.

– А ведь согласитесь, куда легче хлопнуть дверью, чем открыть её повторно, – ничуть не обидевшись на меня, сказал он.

Осознав всю нелепость положения, в которое попал, я понял, что мне больше ничего не остаётся, кроме как позорно выйти на улицу, где меня ждут головная боль, платаны да помёт по дороге домой. В дверях я всё-таки обернулся, заметил, что старик всё так же сидит за столом, кот по-прежнему хлебает из миски, а две тёмные тени, напоминающие их, входили в дверь, где зеленело солнышко и светилась трава.

Последняя скрипка мастера

За окном, в томной тишине промозглых сумерек, второй день с небольшими перерывами шёл снег, тысячи крупных снежинок, произвольно кружась в загадочном танце, вынужденно ложились отдохнуть на своих вчерашних собратьев, которые сегодня уже превратились где в грязный снег, кто в хрупкий лёд, а им всё ещё хотелось безумства, кружиться и танцевать, ведь жизнь так коротка у них, поэтому они с надеждой ждали молодого повесу ветер, ведь только он способен был вдохнуть в них новую прелесть существования, поднять их вверх, закружить в безумном танце, а потом будь что будет – но увы, ветер – явление непостоянное, он давно позабыл о них и теперь где-то далеко дурачился, срывал последнюю листву с деревьев или выл в горах, бросив на произвол судьбы тех, кто его ждёт. Им оставалось теперь только тихо подтаивать, превращаясь во вчерашний снег и лёд, служить настом для новых снежинок, которые придут завтра.

В доме, оборудованном под мастерскую, где работал старый Антонио, пахло свежей стружкой, опилками, канифолью, на стене в ряд висели пять готовых скрипок. Последнюю, пятую, он закончил и повесил гвоздь ещё вчера, она была особая, не такая, как все остальные. Наверное, самая лучшая, самая живая из всех, что были раньше, у неё был редкий дар читать мысли мастера, улавливая его настроение. И всё же Антонио был страшный перфекционист, никогда не останавливался на достигнутом, он уже забыл про неё и вытачивал новую.

Столярный стол, который стоял в углу бывшей столовой, был плохо освещён из-за снега на окнах, но не настолько, чтобы не заметить зажатую с двух сторон подсыхающую нижнюю деку, одну из основных частей будущей скрипки, она лежала рядом с другими пока ещё не готовыми деталями. Сам же старый мастер сидел на стуле перед горящей свечой и постукивал жёлтым от табака ногтём по различным кусочкам маленьких дощечек, стараясь на слух уловить звук, который шёл от дерева. Вот уже почти год, как бодрый старик работал над новой скрипкой. Её прототип, полностью разобранный, валялся в углу, куда, раздосадованный неудачей, он швырнул его: слишком грубым ему показался звук, сильным, полнейшее отсутствие гармонии. Методом проб и ошибок он экспериментировал, пытался разместить различные породы дерева в разных частях скрипки, искал тот компромисс между звучанием и силой звука, который должен был превратить простую скрипку в необыкновенно величественный инструмент, от музыки которого душа человеческая взлетала бы на седьмое небо, аж к самим ангелам. Инструмент, который он закончил ещё вчера, его немного приблизил к желаемому. Попробовав сыграть на нём, Антонио остался довольным, сила вибрирующего звука была настолько мощна, что вдребезги разлетелась пара стаканов, а бутылка из-под граппы, затанцевав, чуть не упала на пол. Оставалось покрыть скрипку лаком. В последнее время мастер всё чаще прикладывался к бутылочке, и её потеря привела бы его в мрачное уныние, жизнь у подножия гор, вдалеке от людей, в старом шале, затерявшемся в сугробах и лесу, превратила его в угрюмого мизантропа. Воспоминания душили его, и, чтобы успокоить ноющую душу, он изрядно заливал её виноградным алкоголем, который ему приносила сердобольная молочница вместе с сыром и хлебом с деревни. Короткая жизнь жены и детей сделала его нелюдимым, как он смог пережить это горе, не наложив на себя руки, осталось загадкой для него, к приближающейся старости характер его совсем испортился, он разогнал всех своих учеников, отказался передавать секреты ремесла и ушёл жить к подножью гор, в Альпы, в заброшенный родительский дом.

В тот проклятый год несчастье обрушилось на европейские города, чёрная чума косила людей тысячами в день. Трупы людей валялись на улицах, распространяя зловоние, из страха заразиться никто их не убирал. Сначала заболел младший сын, голубоглазый крепыш, потом, вслед за старшим – она, молодая, красивая, так и ушла, не придя в себя. Их потемневшие тела он вывез за город и похоронил около леса, всех троих в одной могиле. На следующий же день собрал все деньги, что остались от продажи скрипок, бросил дом на произвол судьбы и ушёл жить в горы, откуда был сам родом. Поселился вдали от людей, в маленьком заброшенном домике, где раньше была родительская ферма по разведению коз, шале он быстро переоборудовал в мастерскую, а ферму в склад древесины. В месяц раз выезжал в город, отдавал скрипки, не торгуясь, перекупщику, покупал граппу, хлеб, немного сыра, приходил домой, напивался до потери сознания и выл, как одинокий волк, вспоминая семью, слишком тяжелой ношей была для него боль от утраты.

Как обычно, в среду утром пришла молочница Кармела с корзиной провизии, накрытой вышитым платком. Где-то месяц назад её ему порекомендовал деревенский хлебопёк Сандро, у которого он покупал иногда хлеб, намекнув, что у неё немного не все дома, но не уточнив, что именно. Это была немолодая пышущая здоровьем женщина с очень красивыми чертами лица обрамлённого светлыми локонами пышных волос, с не по-женски большими, огрубевшими от труда руками. Она осторожно вынула из плетёнки глиняную крынку с молоком, оливковое масло, немного свежеиспечённого деревенского хлеба, сыр, яйца и мешочек с сухофруктами.

Антонио щедро расплатился с ней, и, как всегда, она, молча кивнув в сторону стула, попросилась посидеть у него, передохнуть с дороги, прежде чем уйти обратно. Антонио никогда не отказывал ей во внимании, в некотором роде даже был рад, разрешал смотреть, как он работает, и тогда она молча садилась на стул с продавленным сиденьем, что стоял у окна, поправляла волосы, выбившиеся из-под косынки, и заворожённо наблюдала за ним. Ей всё нравилось в мастерской – причудливые инструменты, конский волос, запах клея из животных шкур, куски кленовых брусков и, конечно же, сам мастер. У него было благородное лицо с тонкими чертами, нос с горбинкой, бледные губы. Одежда на нём всегда была простая и просторная, не сковывала его движений при работе, в неё он полностью уходил, двигался без лишних усилий, словно с помощью каких-то скрытых механизмов под смуглой кожей, воодушевлённо творил, каждое движение его было до точности рассчитано, с сосредоточенным выражением лица он мог восторженно строгать какую-то непонятную для неё деревяшку, как маг, вдыхая в неё жизнь. Вот и сейчас он взял в руки маленький рубанок и полоснул им по нижней деке, чтобы сделать наклон от середины до края, из-под лезвия сразу вышла длинная стружка, свернулась в поросячий хвостик, бесшумно упала на пол, к его ногам. Иногда он разговаривает с частями несобранной скрипки – о чём-то их просит, приказывает или ругает под их молчаливое согласие. С готовой скрипкой у него совсем другие отношения, он с ней даже спорит порой, и она ему отвечает, возражает, когда визжит и смеётся от его шуток и просьб.

Внезапно он поднял голову и пристально посмотрел на молочницу холодными льдинками серых глаз, она скромно опустила голову и затеребила край косынки грубыми руками.

– Если ты хочешь пропустить стаканчик-другой, Кармела, графин с граппой на столе, – мягко с улыбкой предложил он.

Она, как всегда, ничего не сказала, встала, тяжело вздохнув, и вышла из мастерской, осторожно прикрыв дверь за собой. Старик странно улыбнулся и подумал: «Вот поди разбери, что у этих женщин в голове и чего они хотят».

Работа над новым инструментом продвигалась медленно, но уверенно, была наконец найдена и подобрана именно та гамма древесины и лака, которая должна была сделать диапазон звучания новой скрипки исключительным, прославив мастера на века. Разные породы дерева были уже основательно заклеены и почти подсохли, последние мазки янтарного лака были нанесены на отшлифованный до блеска корпус, инструмент подсыхал на столе. Антонию уже потирал руки, предвкушая удовольствие которое он получит завтра утром от первых звуков. Ту ночь он так и не смог заснуть, то вставал, чтобы выпить воды, то, вскакивая, подходил к скрипке и подолгу на неё смотрел, ложился снова спать, ворочаясь с бока на бок, думал, впадал в дремоту, тяжело дышал, даже пропустил пару стаканчиков граппы в три часа ночи, что не делал раньше никогда. И вот наконец долгожданное утро задребезжало сонными лучами по вспотевшему окну, он встал с тёплой постели в одной ночной рубашке, взял в руки своё детище, осторожно, словно боясь его сломать, приложил смычок к струнам, осторожно прошёлся по ним, водя снизу вверх, из скрипки полился волшебный вибрирующий звук музыки, он прекратил играть, прислушался, задумался. Вокруг вместе с ним всё замерло, затаилось, даже птицы перестали чирикать под окном, он снова заиграл, стал медленно выводить красивую, возвышенную мелодию, улыбаясь чему-то своему, в нём заторжествовала гордость за самого себя, что наконец он сумел, достигнуть того, о чём мечтал все эти годы, того, что ещё никто до него и после него не сможет сделать, потому что он лучший мастер, непревзойдённый, и скрипка, словно читая его мысли, выводила пафосную мелодию торжества. И вдруг его благородное лицо искривилось в злой гримасе, она перестала воспроизводить тот звук, ради которого он затеял всё это – напрасные мучения, бессонные ночи, часы кропотливой работы, расчёты, годы проб, ошибок и испытаний.

Он попробовал ещё раз, ещё и ещё, но с упрямством мула скрипка противилась и не желала брать нужную ему ноту, она стала даже фальшивить, противоречить ему, тогда, словно раненый зверь, в порыве ярости он заорал и швырнул её в стенку, разбил вдребезги, потом подбежал и стал прыгать на ней, превращая в куски и щепки её хрупкое тело.

Немного успокоившись, он сел за столярный стол, обхватил голову руками и стал издавать жалобные стенания, ему было обидно за жизнь, прожитую впустую, потерю семьи, неудачи, которые одна за другой сыпались ему на голову. Он зарыдал тихо, по-мужски, вздрагивая всем телом. Чья-то рука легла ему на плечо, другая, успокаивая, гладила спину. Он поднял голову – перед ним стояла молочница Кармела. Была среда, чтобы не беспокоить его, она тихо вошла к нему, он прижался головой к её животу. От её тела исходило мягкое тепло, пахло парным молоком. Он встал, повалил её на пол, стал рвать одежду у неё на груди, она замычала, замотала головой, и он понял, что она немая. Вот уже месяц как она носит ему хлеб и молоко, а до него только сейчас дошло о её инвалидности. Ему стало её жалко, больно и стыдно. Она медленно выползла из-под него, присела на корточки, посмотрела, как он, закрыв лицо руками, продолжал лежать на полу, и стала раздеваться, чтобы лечь рядом с ним и отдать ему всю себя, лишь бы не видеть его таким несчастным.

Уставшие любовники, заснувшие посреди перевёрнутых стульев, стружек, щепок, инструментов. Два сердца в страстном забытьи, пусть недолгом, но приносящим временное успокоение.

Неизвестно, сколько времени они пролежали так, вместе, обнявшись, если бы не тяжёлый стук в дверь, переходящий в грохот. Кармела вскочила, быстро оделась и с испуганным лицом забилась в угол рядом с окном.

– Кого это ещё чёрт принёс, – с ворчанием пошёл отпирать дверь Антонио.

К его удивлению, в дом вошли один за другим три небритых типа, напоминающие разбойников с большой дороги. Одежда их была основательно подмочена, поэтому, не ожидая приглашения, они стали развешивать своё тряпьё где попало. Один из них, со смуглым лицом, с серёжкой и крупным носом, бесцеремонно спросил:

– Кто здесь Антонию Ангеле?

– Я Антонио, – с любопытством смотря на них, ответил мастер.

Незнакомец с недоверием посмотрел на него.

– Я Шандор из рома, где твои ученики, мастер? – дыша на озябшие от мороза пальцы, с расстановкой высказался он.

– У меня нет учеников, я работаю один, мне никто не нужен, – с недоумением ответил Антонио.

– Странно, странно, – проходя без приглашения внутрь комнаты, садясь на стул и закидывая ногу на ногу, проговорил Шандор. – Мне говорили, что ты делаешь чудеса, у тебя полно учеников, а ты живёшь один. Кто эта женщина? – наливая себе стаканчик граппы, спросил он.

– Я обязан отвечать? – хмурясь, сказал Антонио.

– Нет, конечно, меня мало интересует твоя жизнь, а вот скрипки твои – да, – кивнул он головой в сторону стены, на которой ровными рядами висели уже готовые инструменты. – Я слышал, что у тебя есть одна из них, от звука которой люди лезут в свои карманы и кошельки, выкидывая к твоим ногам последние деньги. Мне она нужна, готов хорошо тебе заплатить, – сказал он, вынимая кошелёк с золотом и театрально бросая его на стол. Раздался звон монет, на который все повернулись, даже тип, что стоял недалеко от Кармелы, беспрестанно кидая тяжёлые взгляды на её грудь, сверкнул глазами.

– Спрячь твои деньги, они мне не нужны! – не без презрения проронил Антонио.

– Серджио, ты слышал? – смеясь до кашля, сказал Шандор. – Я, кажется, наконец нашёл человека, которому не нужны деньги! Смотри на него, – показывал он кривым пальцем на мастера. – Ну и ладно, пусть будет по-твоему, – продолжил Шандор, вытирая навернувшиеся на глаза слёзы. – Тогда я её просто заберу у тебя, где она, добрый мастер?

– У меня нет ничего, что могло бы заинтересовать тебя!

– Серджио, – сказал Шандор, любуясь золотым перстнем с рубином на пальце. – Подай мне первую скрипку со стены. Да, эту самую, болван! – добавил он, делая нетерпеливый жест рукой.

Сначала с видом знатока он некоторое время пристально разглядывал её, провёл шершавой, как наждачка, рукой по поверхности, любуясь её полировкой, заглянул для чего-то внутрь, понюхал, подкрутил колки и попросил смычок у своего спутника, который по-прежнему недобро поглядывал на Кармелу. Затем встал, расставив ноги, лукаво подмигнул Антонио и провёл смычком по струнам. Вместо музыки раздалось нечто похожее на звук, когда ржавым гвоздём водят по стеклу. Даже Серджио нервно передёрнуло, он перестал ворошить тряпки, стараясь таким образом убыстрить процесс сушки, и с удивлением посмотрел на Шандора.

– Почему твоя скрипка не играет? – с гримасой удивления и сожаления, рассматривая её со всех сторон, спросил тот.

– Она играет только у тех людей, которые ей нравятся, – хрипло попрекнул мастер.

– Ты думаешь, – злобно хмыкнул он, – раз она не любит меня, то мне остаётся лишь одно – ответить ей взаимностью, – и расколол её надвое, ударив о колено и оторвав гриф.

Мастер беспристрастно смотрел на него

– Эй ты, подай мне другую скрипку, и побыстрее,– скомандовал он.

Вторая скрипка издала тот же самый скребущий душу звук, выворачивая кишки наизнанку, и её постигла та же участь, что и первую, за ней третья, четвёртая, пятая.

– Где это проклятая скрипка, куда ты её спрятал? – взревел цыган, не выпуская последнюю из рук.

– Никогда не ищи того, чего нет для тебя, – спокойно ответил Антонио и, покачав головой, добавил: – И не ходи туда, где тебя не ждут, зачем тебе столько денег, что ты будешь с ними делать?

– Мастер, будь ты проклят, ты хочешь свести меня с ума! – ударил Шандор ногой по стулу, который сразу улетел в дальний угол, чуть не задев Кармелу. – Когда ты отказался от денег, ты просто меня рассмешил, но когда ты спрашиваешь, зачем они мне нужны, я прихожу просто в ярость, жалкий ремесленник. Что ты видел в этой жизни? Твоя любимая женщина уходила к другому, потому что у тебя нет денег исполнять её прихоти? Твой родной отец умирал от болезни и у тебя не было денег вызвать врача? Твои дети не могли заснуть на пустой желудок? Деньги – это всё: слава, власть, свобода!

– Не забудь про смерть, – едко заметил мастер.

– При чём здесь смерть, глупец!

– Обязательно перед смертью не забудь попросить друзей положить пару мешков с золотом в могилу с собой, вдруг пригодится там, – сказал Антонио под всеобщий смех, даже Серджио замотал головой, трясясь от смеха, очевидно представив, как он на следующий день откапывает Шандора, чтобы вытащить мешки с деньгами из гроба.

– Молчать! Я сказал всем молчать! Где скрипка, я тебя последний раз спрашиваю, безумец?! – закричал Антонио с перекошенным лицом.

– Мои скрипки не для тебя, я в них всю свою душу вложил, когда их делал, а ты продал свою. Хоть весь мир к ногам, а душу не вернёшь. Корысть её убила, сам того не зная, ты её давно уже отдал ей. Музыка и душа – это двое влюблённых, которые ждут свиданья.

– Вы все, кто столько разглагольствует о душе, жалкие лицемеры, скрывающие её отсутствие под маской набожности и порядочной внешности. Что ты знаешь обо мне, что душу мою судишь?

– У кого нет души, у того нет и милосердия.

– Как хорошо быть богатым и всем рассказывать, что не в деньгах счастье. Кому ты нужен вообще без денег – ни друзьям, ни женщинам, никому, даже если ты талантливый и умный.

– Я больше чем уверен: чтобы быть счастливым, не обязательно быть богатым.

– Эй, Сильвио, прирежь этого придурка, он не достоин этой жизни, у него нет никакой скрипки, его не интересуют ни деньги, ни власть, кому он нужен вообще!

В руке сверкнула сталь стилета, Сильвио не спеша отклеился от стенки, которую уже час с отрешённым выражением лица подпирал, и стал медленно приближаться к своей жертве. Антонио кинул ему в голову молоток, но промахнулся, тогда он закрыл глаза, губы зашептали молитвы. Оставался почти шаг между ними, когда случилось самое неожиданное: Кармела, которая до сих пор стояла в стороне и безучастно наблюдала за всеми, вдруг бросилась между ними, кинжал по рукоятку вошёл ей в живот, она вскрикнула от боли и упала к ногам Сильвио.

– Идиот! – вскричал цыган. – Что ты наделал, даже понасиловать не успели, Сержио тебе этого не прости!

Заметив яростный взгляд в свою сторону, в бешенстве с окровавленным ножом он бросился на Антонио, но резкий голос Шандора остановил его.

– Не трогай его, – сказал он, смотря в сторону Антонио с деланной маской раскаяния на лице. – Мы не будем его убивать, зачем он нам, пусть он теперь мучается всю жизнь. Из-за него такая женщина умерла, слова не сказала, бросилась на нож – редкость. На, держи, – сказал он, кидая последнюю скрипку в Антонио. – Сыграешь на её могиле прощальную серенаду. Пошли отсюда, – с презрением, – пусть он теперь живёт со своей гордыней и этим, – показывая пальцем на Кармелу, – и подохнет от горя, сожалея каждый день, что родился на этот свет.

Антонио стоял один посреди комнаты, красная лужица крови, которая вытекла из-под лежащей навзничь Кармелы, темнея, медленно подтекала к его ногам, он был бледен, спокоен, прижимая обеими руками к груди талию своей скрипки, которую ему кинул Шандор, уходя.

Во дворе не на шутку разыгралась метель, ветер выл в трубе погасшего камина, с жутким стуком бил оторванную створку ставни об окно, подымал целые клубы снега в воздух, разметая их вокруг. Вечерело, каменные исполины гор в своём суровом молчании терпеливо накопили за эти три дня на своих склонах тонны мокрого снега, готового в любой момент лавиной сорваться вниз, сметая всё на своём пути, превращая в месиво из камней, снега, деревьев.

Нежно уложив скрипку на плечо, он прижал её подбородком и прошёлся смычком по струнам, раздался резкий звук, он прошёлся по ней ещё раз, и ещё, и ещё, и она ответила ему взаимностью, застонала, а потом вскрикнула и залилась звуками неудержимого счастья. Пустой стакан, что стоял на столе, лопнул вдребезги от вибрации звука, но Антонио не слышал, не видел ничего вокруг – всё вмиг стало второстепенным, ненужным. Он выводил мелодию своего сердца, и эта музыка шла из глубины его души, в ней было всё – вся его жизнь, горе, любовь, радость, грусть, отчаяние, разлука, боль, подлость, предательство. Перешагнув через бездыханное тело Кармелы, даже не взглянув на неё, он вышел во двор, играя, хлопнув по двери ногой. Холодный ветер тысячами мелких льдинок больно резанул его по лицу. Он посмотрел вдаль на удаляющиеся силуэты трёх бандитов, его благородное лицо искривилось в злой гримасе, он ударил смычком по скрипке, и она взвыла от боли, возмутилась, как необъезженная кобылица, которая встаёт на дыбы от страха и возмущения, когда жестокий объездчик бьет её первый раз кнутом, она заголосила, зарыдала, посылая в горы звуковую вибрацию, и она сдвинула верхние пласты снега в нескольких местах.

– Что это, Шандор?

– Проклятый мастер вытащил скрипку, которую спрятал от нас!

– Надо было его всё-таки прирезать, – воскликнул Сильвио

– Зачем, когда можно возвратиться и отнять её у него!

– И потом всё-таки прирезать, – не унимался Серджио, вспоминая округлые формы Кармелы.

– Потом делай что хочешь, мне безразлично, мне нужна его скрипка, – сказал Шандор, разворачиваясь и идя в сторону дома.

Шагах в пятидесяти от Антонио, когда все трое уже чётко различали его силуэт в сумерках, раздался страшный грохот, словно небо упало на землю.

– Сход лавины в горах! – в ужасе закричал Серджио. – Нам всем пришёл конец!

– Заткни свою проклятую скрипку! – в ужасе кричали они мастеру.

Глаза Антонио сверкали огнём, длинные волосы слипшимися верёвками трепались на ветру, да и сам он весь своим видом напоминал буйного сумасшедшего. Это была последняя мелодия его жизни, и он прекрасно понимал это.

Через минуту всё исчезло в грохоте камней, снега, обломков деревьев – лавина с гор снесла всё на своём пути почти до самой деревни, затем наступила тишина, успокоив немного до смерти перепуганных обитателей, которые повыскакивали из своих домов в чём попало.

Весной, когда снег немного подтаял, жители деревни разгребли завалы, оставшиеся после лавины, они нашли четыре тела и одну руку с золотым перстнем на среднем пальце, поиски пятого тела никаких результатов не принесли. Всех их похоронили рядом, на местном кладбище, руку без перстня отдельно, около леса. Перстень с рубином взял себе местный католический священник– на нужды церкви, как он сам объяснил прихожанам. Через некоторое время жителей деревни потрясло известие об убийстве кюре с пропажей перстня и таинственном исчезновении зарытой руки.

Не губите матадора

Ярко-оранжевое солнце Испании раскалённым шаром висело над головой, беспощадно выжигая своими невидимыми щупальцами лучей всё вокруг: листву на редких пучках кустарника, росшего тут и там, превращая плодородную землю в потрескавшуюся обезвоженную пустыню, траву в солому, деревья в голые призраки, она такая – эта жаркая Андалузия. Благо есть море рядом, оно может вас спасти от жары – при условии, конечно, что вы где-то рядом; освежит, а вечером, если душе угодно, конечно, коррида, она спасёт вас от скуки и хандры. Страна, где традиции и прогресс гармонично живут рядом, не мешая друг другу.

Амфитеатр был заполнен до отказа, зрители трепетно ждали зрелища, а его всё не было. Знаменитый тореадор по имени Хосе Альварес, увы, тоже ждал когда же бык начнёт свою игру и взбесится, а бык ждал, когда же это всё кончится и его отведут в стойло попить прохладной воды, пожевать свежего сена. Жара ещё не совсем спала, было жутко душно, а бык стоял посреди арены и не двигался, сонно мотая головой, как бы всем своим видом говоря: «Что вы все от меня хотите? Что вам надо, банда праздных бездельников?» А перед ним стоял грозный тореадор в блистательном костюме, вышитом золотом с серебром, и нагло смотрел ему в глаза. Яркий короткий камзол с наплечниками элегантно облегал его стройную фигуру он был в розовых чулках, в белой рубахе, подпоясанной многометровым поясом-фахином. Но бык не смотрел на него, ему он был безразличен и продолжал, как прежде, мотать головой из стороны в сторону, отгоняя мух, которые назойливо лезли в глаза, ноздри, уши.

В последнее время дела шли из рук вон плохо, арена часто была полупустой, ходили упорные слухи, что могут запретить корриду, муниципалитет должен был рассмотреть этот вопрос в ближайшие месяцы, и если сегодня трибуны были полными, то только благодаря туристическому сезону. В гримерной сидел эспада Хосе Альварес и задумчиво курил, выпуская из ноздрей клубы сизого дыма, чем сам немного напоминал разъярённого быка. Дверь приоткрылась, и в неё пролезла круглая, как арбуз, голова нового мэра, он также по совместительству, следуя установленной традиции, занимал и должность президента корриды.

– Хосе, сюда пожаловала одна семья туристов, одним словом… В общем, меня попросили тебя представить, хотят тебя повидать, дружище, перед началом, – сбивчиво от волнения затараторил мэр.

– Я занят, – оборвал его Хосе.