Из первого сборника 1856 года Никитин отобрал для нового издания лишь одну треть стихотворений. Да и оставшиеся двадцать стихотворений он включил, предварительно подвергнув тщательной переработке многие из них. Он отбросил стихи, проникнутые религиозным и консервативным духом, отверг также и те произведения, которые отличались подражательным характером.
Идейная и художественная эволюция Никитина встретила явное сопротивление у консервативно настроенных участников кружка Второва. Особую тревогу и раздражение вызывали эти перемены в Никитине у Нордштейна. «„Кулак“ кончен, — писал Нордштейн в 1856 году. — Поздравляю. А за стихотворение «Рассказ моего знакомого» не благодарю: что мне читать подражания Некрасову».[15] И далее Нордштейн длинно и подробно поучает Никитина. Смысл этих поучений ясен: каждый человек должен довольствоваться тем, что ему выпало на долю, и не пытаться бунтовать против существующего порядка вещей.
Когда же Нордштейну стало известно стихотворение «Пахарь», он со всей резкостью возражал против новых тенденций в поэзии Никитина и порицал поэта за то, что в «Пахаре» — «мысль коммунистическая». Письма Нордштейна были попыткой «уберечь» поэта от «вредных увлечений», в частности от влияния Искандера (Герцена), вернуть его на стезю «благонамеренности». Эта попытка не увенчалась успехом. Никитин шел своим путем.
Существенные изменения в творчестве Никитина не оставались незамеченными и в лагере революционных демократов. В какой мере изменилось отношение к Никитину с их стороны, видно по статьям Добролюбова и другим отзывам «Современника».
Первая рецензия Добролюбова подробно анализирует поэму «Кулак». Если Чернышевский утверждал, разбирая сборник 1856 года, что Никитин способен только на перепевы с чужого голоса, то уже в 1858 году Добролюбов с явным чувством удовлетворения отмечает в поэме «Кулак», с одной стороны, обстоятельное знание того быта, который Никитин описывает, а с другой — ясное понимание того характера, который поэт поставил в центре своего произведения.
В нравственном падении героя никитинской поэмы Добролюбов видит результат социальных отношений, и объективный смысл поэмы для него заключается в необходимости изменения условий общественной жизни. Поэму «Кулак» Добролюбов рассматривает как значительное и яркое выражение демократической литературы.
Во второй рецензии — на сборник стихотворений Никитина, изданный в 1859 году, — Добролюбов, напомнив об отзыве Чернышевского, замечает: «Из стихотворений прежнего издания около половины выкинуто в новом. Просматривая эти выкинутые пьесы, мы заметили, что автор руководился при этом соображениями очень основательными».[16]
Нисколько не скрывая слабых сторон поэзии Никитина и подчеркивая, что и в издании 1859 года имеются эпигонские стихи, Добролюбов тем не менее возлагает серьезные надежды на Никитина. Сборник 1859 года, по мнению Добролюбова, свидетельствует о том, что страдания нищеты, сознание обид и несправедливостей сильно были прочувствованы самим поэтом и стали близки его душе. Далее Добролюбов указывает: «На изображениях картин этой жизни, этих впечатлений и уроков житейского опыта может развернуться талант г. Никитина».[17]
Добролюбов призывает поэта проникнуться последовательным революционным мировоззрением: «Нужно выработать в душе твердое убеждение в необходимости и возможности полного исхода из настоящего порядка этой жизни для того, чтобы получить силу изображать ее поэтическим образом».[18]
Разумеется, Добролюбов мог обратиться с этими многозначительными словами к Никитину только потому, что в творчестве поэта он видел черты, близкие и родственные революционной демократии.
Не следует думать, что эволюция Никитина шла только по восходящей прямой. Были у Никитина и на последнем этапе либеральные предрассудки, были мотивы смирения, были и полиги. ческие иллюзии и заблуждения.
Все писавшие о Никитине останавливали внимание на том, как отнесся поэт к реформе 1861 года. Вопрос об отмене крепостного права самым живым и непосредственным образом волновал поэта. Никитин, отлично знавший положение крепостного крестьянства, всем сердцем желал уничтожения рабской неволи. Но в его отношении к реформе сказалась известная двойственность, которая отличала взгляды поэта от позиции революционных демократов. Чернышевский с самого начала подчеркивал грабительский характер реформы, осуществленной руками крепостников и в угоду крепостникам. Но Никитину не были свойственны в оценке реформы твердость и определенность революционных демократов. Вскоре после провозглашения манифеста в марте 1861 года Никитин говорил, что его огорчило то равнодушие, с которым городское население встретило манифест, что освобождение крестьян будет лучшею страницей в истории царствования Александра II (стр. 293).
Никитин не мог не заметить того, что крестьянство не удовлетворено пресловутой реформой и что социальных противоречий она не разрешила, но революционных выводов отсюда он все же не делал. Таким образом, творчество Никитина даже в этот период не освободилось до конца от мотивов социального бессилия, которые были свойственны ему раньше.
Но Никитин не был поэтом смирения, как это пыталось доказать буржуазное литературоведение. В таких стихотворениях последних лет, как «Хозяин», в образе «прикованного сокола» Никитину удалось выразить муку и гнев порабощенного народа. Вера в силы народа, разоблачение темных сил, стоящих на пути его развития, — вот что воодушевляло Никитина. В этом смысле характерно его последнее крупное поэтическое произведение — поэма «Тарас».
9Поэма «Тарас» окончательно сложилась в 1860 году. Поставленная в ней проблема сильного и цельного характера, его борьбы с враждебными жизненными обстоятельствами занимала Никитина издавна.
Любопытно, что Нордштейн советовал поэту разрешить эту тему в духе назидательных повествований славянофильского толка. Но такое направление мысли было чуждо Никитину.
А. С. Суворин, который, живя в Воронеже, общался с Никитиным, указывает, что поэма задумана была широко: Тарас должен был пробиться сквозь тьму препятствий, побывать во всех углах России, падать и подыматься и выйти все-таки из борьбы победителем. Никитин хотел сделать этот образ олицетворением силы и нравственной красоты народного характера. Трудно сказать, в какой мере достоверно свидетельство Суворина. Но факт таков, что поэма с большой яркостью выразила порыв к широкой и вольной жизни.
Открывается поэма лирическим вступлением на тему о нищете и горе народа. Некрасовские интонации в этом лирическом зачине звучат очень ясно. Поэт восклицает:
Нужда, нужда! Всё старые избенки, В избенках сырость, темнота; Из-за куска и грязной одежонки Все бьются... прямо нищета! Но в народной массе, порабощенной и придавленной, пробуждаются живые, энергичные, ищущие счастья и доли, сильные и цельные люди. Такой натурой обрисован Тарас.
Сопоставление разных вариантов текста поэмы показывает, как в последних редакциях Никитин усиливал социальные мотивы в поведении своего героя. Первоначально Тарас был изображен как беспокойный и непоседливый человек. Поэма называлась «Сорока». Теперь же герой дан в его страстных порывах к счастью, к большой и разумной жизни.
Сын крестьянина-бедняка, Тарас с детства познал и нужду, и труд, и выходки пьяного отца. Но вопреки всем враждебным обстоятельствам он вырос в стойкого и отважного человека. Характерная черта Тараса—чувство человеческого достоинства, гордости. Поэт подчеркивает, что Тарас «головы не клонит в темной доле ни перед кем и никогда». Знаменательно то, что Никитин делает Тараса борцом за социальную справедливость: «Чуть мироед на бедняка наляжет — Тарас уж тут. Глаза блестят, лицо бледнеет... «Ты не трогай», — скажет...»
Тарас готов, не жалея сил, трудиться. Но он хочет, чтобы труд дал ему возможность по-человечески жить. И он уезжает из родного села в поисках «счастья и добра». Несмотря на силу и ловкость в работе, несмотря на любовь к труду, он этой счастливой доли так и не находит. В его сознании возникают мрачные и безысходные мысли. «Трудись... трудись... но жить когда?» — размышляет он. Радости и счастья он не видит «в суровой доле мужика», и Тарас стремится понять, «кем он проклят, проливая в поле кровавый пот из-за куска»?
Тарас погибает, спасая тонущего плотника. Сама смерть его многозначительна: он гибнет во имя спасения человеческой жизни. Никитин так и не нашел приложения силам Тараса. Но самый образ мужественного и самоотверженного человека, не удовлетворяющегося жизнью, ищущего счастья и доли, — характеризовал знаменательные процессы, происходившие в среде народа.
Насколько изменилось отношение к Никитину со стороны революционной демократии, помимо рецензий Добролюбова, можно видеть из одобрительного отзыва «Современника» о поэме «Тарас» и «Дневнике семинариста», принадлежавшего видному критику этого журнала М. А. Антоновичу.
* * *В общем развитии русской литературы Никитин сыграл видную роль. 20-е и 30-е годы были периодом блистательного расцвета русской поэзии. Но в конце 30-х — начале 40-х годов она понесла невозместимые утраты: гибель Пушкина, Лермонтова, Кольцова. 40-е годы явились временем относительного затишья в поэзии. Интерес к ней снизился. 50-е годы — период нового подъема поэтического творчества. И эта новая волна вызвана была новыми условиями, новой обстановкой в стране, требовавшей не просто повторения того, что было раньше, а новых слов и новых песен. Перед русской поэзией встала важнейшая задача дальнейшего углубления демократических тенденций. Ярче всех эту потребность истории выразил Некрасов, но и талант Никитина развернулся широко и ярко потому, что он откликнулся на эту внутреннюю и властную потребность эпохи.
Никитин не стал поэтом некрасовского масштаба ни по художественному уровню своей поэзии, ни по своей идейной устремленности. Но следует признать, что из поэтов некрасовского направления творчество его — самое крупное явление.
Среди современников Никитина были и более искусные и тонкие мастера. И все же голос поэта дошел до наших дней именно потому, что Никитин чутко и отзывчиво вслушался в думы и чаяния народных масс и сумел выразить их словами, которые шли от самого сердца. Яркость и социальную значительность творчества Никитина отмечал Горький. В книге «Современные рабоче-крестьянские поэты» (Иваново-Вознесенск, 1925), в которой собрано шестьдесят четыре автобиографии, подавляющее большинство участников ее указывает, что стихи Никитина нередко были для них стимулом к поэтическому творчеству.
Представители царской администрации относились ко многим стихотворениям поэта с недоверием и опаской, причисляя их автора к ряду «неблагонамеренных писателей». Пролетарская революция всегда отдавала Никитину должное. Когда в 1918 году Совнарком постановил воздвигнуть памятники выдающимся деятелям революционного движения, науки и искусства, среди лиц, память которых рабочий класс увековечивал, было и имя Никитина.
Наше время отделяет заблуждения и ошибки Никитина от того здорового и неумирающего, что содержится в его творчестве. Нам дорога поэзия Никитина, проникнутая сочувствием и любовью к простому человеку, страстной жаждой социальной справедливости и общенародного счастья.
Л. Плоткин
СТИХОТВОРЕНИЯ
«ТИХО НОЧЬ ЛОЖИТСЯ...»
Тихо ночь ложится На вершины гор, И луна глядится В зеркала озер; Над глухою степью В неизвестный путь Бесконечной цепью Облака плывут; Над рекой широкой, Сумраком покрыт, В тишине глубокой Лес густой стоит; Светлые заливы В камышах блестят, Неподвижно нивы На полях стоят; Небо голубое Весело глядит, И село большое Беззаботно спит. Лишь во мраке ночи Горе и разврат Не смыкают очи, В тишине не спят. 1849 ВЕСНА В СТЕПИ
Степь широкая, Степь безлюдная, Отчего ты так Смотришь пасмурно? Где краса твоя, Зелень яркая, На цветах роса Изумрудная? Где те дни, когда С утра до ночи Ты залетных птиц Песни слушала, Дорогим ковром Расстилалася, По зарям, сквозь сон, Волновалася? Когда в час ночной Тайны чудные Ветерок тебе Шептал ласково, Освежал твою Грудь открытую, Как дитя, тебя Убаюкивал?.. А теперь лежишь Мертвецом нагим; Тишина вокруг, Как на кладбище... Пробудись! Пришла Пора прежняя; Уберись в цветы, В бархат зелени; Изукрась себя Росы жемчугом; Созови гостей Весну праздновать. Посмотри кругом: Небо ясное Голубым шатром Пораскинулось, Золотой венец Солнца красного Весь в огнях горит Над дубравою, Новой жизнию Веет теплый день, Ветерок на грудь К тебе просится. 1849 ПОЛЕ
Раскинулось поле волнистою тканью И с небом слилось темно-синею гранью, И в небе прозрачном щитом золотым Блестящее солнце сияет над ним; Как по морю, ветер по нивам гуляет И белым туманом холмы одевает, О чем-то украдкой с травой говорит И смело во ржи золотистой шумит. Один я... И сердцу и думам свобода... Здесь мать моя, друг и наставник — природа. И кажется жизнь мне светлей впереди, Когда к своей мощной, широкой груди Она, как младенца, меня допускает И часть своей силы мне в душу вливает. 1849 МОНАСТЫРЬ
Крестом высоким осененный, Вдали от сел и городов, Один стоишь ты, окруженный Густыми купами дерёв. Вокруг глубокое молчанье, И только с шелестом листов Однообразное журчанье Живых сливается ручьев, И ветерок прохладой веет, И тень бросают дерева, И живописно зеленеет Полян высокая трава. О, как сыны твои счастливы! В твоем безмолвии святом Они страстей своих порывы Смирили бденьем и постом; Их сердце отжило для мира, Ум с суетою незнаком, Как будто светлый ангел мира Их осенил своим крестом, И внемлет вечное бог слово, Их тяжкий труд благословив, Святых молитв живое слово И гимнов сладостный призыв. 1849 ЛЕС
Шуми, шуми, зеленый лес! Знаком мне шум твой величавый, И твой покой, и блеск небес Над головой твоей кудрявой. Я с детства понимать привык Твое молчание немое И твой таинственный язык Как что-то близкое, родное. Как я любил, когда порой, Краса угрюмая природы, Ты спорил с сильною грозой В минуты страшной непогоды, Когда больших твоих дубов Вершины темные качались И сотни разных голосов В твоей глуши перекликались... Или когда светило дня На дальнем западе сияло И ярким пурпуром огня Твою одежду освещало. Меж тем в глуши твоих дерев Была уж ночь, а над тобою Цепь разноцветных облаков Тянулась пестрою грядою. И вот я снова прихожу К тебе с тоской моей бесплодной, Опять на сумрак твой гляжу И голос слушаю свободный. И может быть, в твоей глуши, Как узник, волей оживленный, Забуду скорбь моей души И горечь жизни обыденной. 1849 Н. Д.
Не отравляй минут успокоенья Болезненным предчувствием утрат: Таинственно небес определенье, Но их закон ненарушимо свят, И если бы от самой колыбели Страдание досталося тебе — Как человек, своей высокой цели Не забывай в мучительной борьбе. 1849 «ПРИСУТСТВИЕ НЕПОСТИЖИМОЙ СИЛЫ...»
Присутствие непостижимой силы Таинственно скрывается во всем: Есть мысль и жизнь в безмолвии ночном, И в блеске дня, и в тишине могилы, В движении бесчисленных миров, В торжественном покое океана, И в сумраке задумчивых лесов, И в ужасе степного урагана, В дыхании прохладном ветерка, И в шелесте листов перед зарею, И в красоте пустынного цветка, И в ручейке, текущем под горою. 1849 ГРУСТЬ СТАРИКА
Жизнь к развязке печально идет, Сердце счастья и радостей просит, А годов невозвратный полет И последнюю радость уносит. Охладела горячая кровь, Беззаботная удаль пропала, И не прежний разгул, не любовь — В душу горькая дума запала. Всё погибло под холодом лет, Что когда-то отрадою было, И надежды на счастие нет, И в природе всё стало уныло: Лес, нахмурясь, как слабый старик, Погруженный в тяжелую думу, Головою кудрявой поник, Будто тужит о чем-то угрюмо; Ветер с тучею, с синей волной Речь сердитую часто заводит; Бледный месяц над сонной рекой, Одинокий, задумчиво бродит... В годы прежние мир был иной: Как невеста, земля убиралась, Что камыш, хлеб стоял золотой, Степь зеленым ковром расстилалась, Лес приветно под тень свою звал, Ветер весело пел в чистом поле, По ночам ярко месяц сиял, Реки шумно катилися в море. И, как пир, жизнь привольная шла, Душа воли, простора просила, Под грозою отвага была, И не знала усталости сила. А теперь, тяжкой грустью убит, Как живая развалина ходишь, И душа поневоле скорбит, И слезу поневоле уронишь. И подумаешь молча порой: Нет, старик, не бывалые годы! Меж людьми ты теперь уж чужой, Лишний гость меж гостями природы. 1849 МРАМОР
Недвижимый мрамор в пустыне глухой Лежал одиноко, обросший травой; Дожди в непогоду его обмывали Да вольные птицы на нем отдыхали. Но кто-то художнику молвил о нем; Взглянул он на мрамор — и ярким огнем Блеснули его вдохновенные очи, И взял он его, и бессонные ночи Над ним проводил он в своей мастерской, И камень под творческой ожил рукой. С тех пор в изумленьи, с восторгом немым Толпа преклоняет колени пред ним. 1849 «ЕЩЕ ОДИН ПОТУХШИЙ ДЕНЬ...»
Еще один потухший день Я равнодушно провожаю И молчаливой ночи тень, Как гостя скучного, встречаю. Увы! не принесет мне сна Ее немая тишина! Весь день душа болела тайно И за себя и за других... От пошлых встреч, от сплетен злых, От жизни грязной и печальной Покой пора бы ей узнать, Да где он? Где его искать? Едва на землю утро взглянет, Едва пройдет ночная тень — Опять тяжелый, грустный день, Однообразный день настанет. Опять начнется боль души, На злые пытки осужденной, Опять наплачешься в тиши Измученный и оскорбленный. 1849 ТИШИНА НОЧИ
В глубине бездонной, Полны чудных сил, Идут миллионы Вековых светил. Тускло освещенный Бледною луной, Город утомленный Смолк во тьме ночной. Спит он, очарован Чудной тишиной, Будто заколдован Властью неземной. Лишь, объят дремотой, Закричит порой Сторож беззаботный В улице пустой. Кажется, мир сонный, Полный сладких грез, Отдохнул спокойно От забот и слез. Но взгляни: вот домик Освещен огнем; На столе покойник Ждет могилы в нем. Он, бедняк голодный, Утешенья чужд, Кончил век бесплодный Тайной жертвой нужд. Дочери не спится, В уголке сидит... И в глазах мутится, И в ушах звенит. Ночь минет — быть может, Христа ради ей Кто-нибудь поможет Из чужих людей. Может быть, как нищей, Ей на гроб дадут, В гробе на кладбище Старика снесут... И никто не знает, Что в немой тоске Сирота рыдает В тесном уголке; Что в нужде до срока, Может быть, она Жертвою порока Умереть должна. Мир заснул... и только С неба видит бог Тайны жизни горькой И людских тревог. 1849 КЛЕВЕТНИКАМ
Молвы язвительной и дерзкой Внимая ложный приговор, Стыжусь ответить бранью резкой На необдуманный укор. Гоненья зритель равнодушный, Я испытал уже давно, Что злобе черни малодушной Ответ — презрение одно. Пускай позор несправедливый Она готовит мне в тиши, — Грозу я встречу терпеливо И сохраню покой души. Моей невинности сознанье И незапятнанная честь Незаслуженное страданье Дадут мне силы перенесть. Я прав, — и этого довольно, И, что бы ни было со мной, Я не унижусь добровольно Перед язвительной молвой: Я не подам руки свободной Ожесточенному врагу; Скорей погибну благородно, Но твердость воли сберегу. 1849 ПОХОРОНЫ
Парчой покрытая гробница, Над нею пышный балдахин, Вокруг задумчивые лица И факелов огонь и дым, Святых молитв напев печальный — Вот всё, чем жизнь заключена! И эта жизнь покрыта тайной, Завеса смертью спущена... Теперь скажи мне, сын свободы, Зачем страдал, зачем ты жил? Отведена царю природы Сажень земли между могил. Молчат в тебе любовь и злоба, Надежды гордые молчат... Зачем ты жил, усопший брат?.. Стучит земля по крышке гроба, И, чуждый горя и забот, Глядит бессмысленно народ. 1849 ПЕРЕМЕНА
Была пора невинности счастливой, Когда свой ум тревожный и пытливый Я примирял с действительностью злой Святых молитв горячею слезой; Когда, дитя беспечное свободы, В знакомых мне явлениях природы Величие и мысль я находил И жизнь мою, как дар небес, любил. Теперь не то: сомнением томимый, Я потерял свой мир невозмутимый — Единую отраду бытия, И жизнь моя не радует меня... Бывают дни: измученный борьбою, В тиши ночной, с горячею мольбою Склоняюсь я к подножию креста; Слова молитв твердят мои уста, Но сердце тем словам не отвечает, И мысль моя бог знает где блуждает, И сладких слез давно минувших лет Ни на лице, ни на глазах уж нет. Так, холодом темницы окруженный, Скорбит порой преступник осужденный И к прежним дням уносится мечтой От горечи существенности злой, Но бедняку лишь новое страданье Приносит лет былых воспоминанье. 1849 ДУМА
В глубокой мгле холодного забвенья Теряются народов поколенья, Законы их, междоусобный спор, И доблести, и слава, и позор. Лицо земли печально изменилось, И много царств великих сокрушилось И скрылося под пеплом городов, Лишь темный след исчезнувших веков — Нестройное собрание обломков, — Да вымыслы неведомых певцов И письмена нам чуждых языков От праотцов осталось для потомков... Пройдут века, в событиях Вселенной И мы мелькнем, как метеор мгновенный, И, может быть, потомства поздний род Забудет наш угаснувший народ. Так! вечности не суждено земному; Покорствуя всеобщему закону, Всё умереть когда-нибудь должно; Но жизнь одних, как чудное зерно, Останется в самом процессе тленья Залогом сил другого поколенья. Да, не вотще под холодом времен Идут ряды бесчисленных племен; Наследники бессмертья и свободы, Как дар благой, иным гостям природы Мы отдаем в известный период Свои права на жизнь, свой цвет и плод, Окончив здесь вполне свое призванье — Быть семенем в системе мирозданья. 1849 «БЕГУТ ЧАСЫ, НЕДЕЛИ И ГОДА...»
Бегут часы, недели и года, И молодость, как легкий сон, проходит. Ничтожный плод страданий и труда Усталый ум в уныние приводит: Утратами убитый человек Глядит кругом в невольном изумленье, Как близ него свой начинает век Возникшее недавно поколенье. Он чувствует, печалию томим, Что он чужой меж новыми гостями, Что жизнь других так скоро перед ним Спешит вперед с надеждами, страстями; Что времени ему дух новый чужд И смелые вопросы незнакомы, Что он теперь на сцене новых нужд Уж не актер, а только зритель скромный. Между 1849 и 1853 УЕДИНЕНИЕ
Приличий тягостные цепи И праздность долгих вечеров Оставил я для тихой степи И тени сумрачных лесов. Отшельник мира добровольный, Природой дикой окружен, Я здесь мечтою своевольной Бываю редко увлечен: Здесь под влияньем жизни новой И вдохновенного труда Разоблачает ум суровый Мои минувшие года; И, полный мира и свободы, На жизнь вернее я гляжу И в созерцании природы Уроки сердцу нахожу. Между 1849 и 1853 «КОГДА, МОЙ ДРУГ, В ЧАСЫ ОДУШЕВЛЕНЬЯ...»
Когда, мой друг, в часы одушевленья Далеких лет прекрасное значенье Предузнает восторженный твой ум, Как я люблю свободу этих дум! Как радостно словам твоим внимаю, А между тем и помню я и знаю, Что нас судьба неверная хранит, Что счастию легко нам изменить И, может быть, в те самые мгновенья, Когда на грудь твою в самозабвенье Склоняюсь я горячей головой, Быть может, рок нежданною грозой, Как божий гром, закрытый облаками, Уже готов обрушиться над нами. Между 1849 и 1853 «УЖ И КАК ЖЕ ТЫ...»
Уж и как же ты, Моя жизнь, прошла, Как ты, горькая, Прокатилася! В четырех стенах, Под неволею, Расцветала ты Одинокою. Верно, в час худой Мать родимая Родила меня, Бесталанного, Что я красных дней Во всю жизнь не знал, Не скопил добра, Не нажил друзей; Что я взрос себе Только на горе, А чужим людям На посмешище; Что нужда и грусть Да тяжелый труд Погубили всю Мою молодость. Или в свете я Гость непрошеный, Судьбы-мачехи Жалкий пасынок? Или к счастию Меж чужих дорог И тропинки нет Горемычному?.. У людей разгул, Звонкий смех и песнь, За большим столом До рассвета пир; У людей весна Непрожитая, Про запас казна, В черный день друзья; А подле меня Ни живой души, Один ветр шумит На пустом дворе. Я сижу один Под окном, в тоске, Не смыкаю глаз До полуночи. И не знаю я, Чем помочь себе, Какой выбрать путь, Не придумаю. Оглянусь назад — Пусто, холодно, Посмотрю вперед — Плакать хочется. Эх, грустна была Ты, весна моя, Темней осени, Хуже похорон; И состарился Я до времени, А умру — мне глаз Закрыть некому; Как без радости Прожил молодость, Так и лягу в гроб Неоплаканным; И людской молве На помин меня Не останется Ни добра, ни зла. Уж как вспомню я Тебя, жизнь моя, — Сердце кровию Обливается! Между 1849 и 1853 ЖИЗНЬ
Прекрасны молодые годы, Когда, не ведая утрат, Картины жизни и природы Мы начинаем изучать! Когда надежды беззакатной Звезда приветливо горит И нам так много говорит Желаний голос непонятный; Когда в восторг приводит нас Борьба и подвиг знаменитый, И безыскусственный рассказ О старине давно забытой, И ночи мрак, и солнца блеск, И утренней зари сиянье, И музыкальный моря плеск, И ветра тихое дыханье, Степей безлюдье и простор, Напевы бури заунывной, И вечный снег пустынных гор, И леса тень, и шум призывный... И жить в ту пору мы спешим, Вперед глядим нетерпеливо И новой жизни перспективу Узнать заранее хотим. А между тем, как метеор, Воображенье потухает, И в книге жизни юный взор Картины грустные встречает; В душе является борьба Глубокой веры и сомненья, И вот беспечные года Берут другое направленье. Акт жизни прожит — и теперь Иная сцена пред очами: Для сердца период потерь Приходит с пылкими страстями; Взамен забытых нами грез Под пестротою маскарадной Находим мы источник слез В существенности безотрадной, И, не умея примирять Нужду с достоинством свободы, Мы начинаем замечать Противоречия в природе, Не признавая в ней чудес. И сколько грустных размышлений В нас пробуждает интерес Разнообразных впечатлений: Терпимый в обществе разврат И злоба сплетней утонченных, Их горький смысл и результат, И цель вопросов современных!.. Потом и эта колея Приводит нас к явленьям новым. Здесь акт последний бытия, С его значением суровым: Здесь наша жалкая судьба Лишается блестящей маски, И жизнь теряет навсегда И светлый колорит, и краски, И привлекательной весны Очаровательные строки, И прелесть яркой новизны, И роскошь чудной обстановки, И тише мы вперед идем, Не видя цели сокровенной, Колеблясь меж добром и злом, Без истины определенной О назначении своем; Теперь не темная мечта Ум занимает осторожный: Нас мучит сердца пустота, Страстей и горя плод ничтожный. Нам тяжело припоминать Минувшей молодости повесть, Читать ее и усыплять Неумолкающую совесть, И в поколенье молодом Казаться лишними гостями С своим обманутым умом И затаенными слезами, В тоске безмолвно изнывать, В надеждах лучших сомневаться, В вопрос о жизни углубляться И постепенно умирать. Между 1849 и 1853 ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСТВЕ
Однообразно и печально Шли годы детства моего: Я помню дом наш деревянный, Кусты сирени вкруг него, Подъезд, три комнаты простые С балконом на широкий двор, Портретов рамы золотые, Разнохарактерный узор Причудливых изображений На белом фоне потолков — Счастливый плод воображенья Оригинальных маляров, Лампадку перед образами, Большой диван и круглый стол. На нем часы, стакан с цветами, Под ним узорчатый ковер... С каким восторгом я встречал Час утра летнею порою. Когда над сонною землею Восток безоблачный пылал И золотистыми волнами, Под дуновеньем ветерка, Над полосатыми полями Паров вставали облака! С какой-то тайною отрадой Глядел я на лазурь небес, На даль туманную и лес С его приветливой прохладой, На цепь курганов и холмов, На блеск и тень волнистой нивы, На тихо спящие заливы В зеленых рамах берегов. Дитя степей, дитя свободы, В пустыне рос я сиротой, И для меня язык природы Одной был радостью святой... Зато как скучен я бывал, Когда сырой туман осенний Поля и дальние деревни, Как дым свинцовый, одевал, Когда деревья обнажались И лился дождь по целым дням, Когда в наш дом по вечерам Соседи шумные сбирались, Бранили вечный свой досуг, Однообразный и ленивый, А самовар, как верный друг, Их споры слушал молчаливо И пар струистый выпускал Иль вдруг на их рассказ бессвязный Какой-то музыкою странной, Как собеседник, отвечал... В ту пору, скукою томимый, От шума их я уходил И ночь за книгою любимой, Забытый всеми, проводил, Иль слушал няни устарелой О блеске чудных царств и гор Одушевленный разговор Во мраке залы опустелой. Между 1849 и 1853 « КОГДА НЕВЫ, ОКОВАННОЙ ГРАНИТОМ...»
Когда Невы, окованной гранитом, Алмазный блеск я вижу в час ночной И весело по освещенным плитам Толпа людей мелькает предо мной — Тогда на ум невольно мне приходит Минувший век, когда среди болот, Бывало, здесь чухонец бедный бродит, Дитя нужды, болезней и забот, Тот век, когда один туман свинцовый Здесь одевал леса и небеса И так была печальна и сурова Пустынных вод холодная краса. И с гордостью я вспоминаю тайной Ум творческий великого царя, Любуяся на город колоссальный — Прекрасное создание Петра. Между 1849 и 1853 «ПОМОГИ ТЫ МНЕ...»
Помоги ты мне, Сила юная, В роковой борьбе С горькой долею! Нет мне, бедному, Ни в чем счастия, И друзья в нужде Меня кинули. На пирах прошло Мое золото, Радость кончилась С весной красною. На кого ж теперь Мне надеяться, Под окном сидеть Призадумавшись? Ведь что прожито — Не воротится. Что погублено — Не исправится. Умереть иль жить, Что бы ни было, — Гордо встречу я Горе новое. Между 1849 и 1853 МОГИЛА
Густой травой поросшая могила, Зачем к тебе неведомая сила Влечет меня вечернею порой? Зачем люблю я с грустию немой Задумчиво глядеть сквозь сумрак лунный На свежий твой курган и крест чугунный?.. О, сколько раз от клеветы людской Я уходил отыскивать покой И отдыхать от горького сомненья Подле гробниц, в обители забвенья! Как много здесь сокрыто навсегда Безвременно погибшего труда, Надежд, забот, добра и преступлений И, может быть, высоких вдохновений! И кто теперь в кустах густой травы Укажет мне забытые холмы, Где вечным сном спят кости гражданина, Иль мудреца, или поселянина?.. Здесь все равны. Здесь слава и позор Окончили между собою спор И не дают ответа на призванье; Одно только изустное преданье Бросает луч на их минувший век... О, как велик и беден человек!.. Между 1849 и 1853 ОТЪЕЗД
Прощайте, темные дремучие леса, С необозримыми степями, Ландшафты деревень и гор, и небеса, Увенчанные облаками, Сугробы снежные безжизненных пустынь, Ночей суровые туманы, И грозной вьюги шум, и тишина равнин, И туч холодных караваны! Прощайте, дикий бор и мурава лугов, Ковры волнующейся нивы, И зелень яркая цветущих берегов, И рек широкие разливы! Прости, прости и ты, напев родимый мой, Мои возлюбленные звуки, Так полные любви печальной и немой, Разгула и глубокой муки! Не знаю, может быть, уже в последний раз Мои тоскующие взоры Любуются на ваш сверкающий алмаз, Во льду закованные горы. Быть может, гроб один, а не покой души, Я отыщу в стране далекой И кости положу в неведомой глуши, В песке могилы одинокой... Зовут меня теперь иные небеса, Иных долин благоуханье, И моря синего угрюмая краса, И стон, и грозное молчанье, Величие и блеск сияющих дворцов, Прохлада рощи кипарисной И сумрак сладостный таинственных садов С их красотою живописной. Безмолвие и мрак подземных галерей, Так полных вековых преданий, Святыня древняя чужих монастырей, Обломки колоссальных зданий, Тысячелетние громады пирамид, И храмов мраморных ступени, И, при лучах луны, развалин чудный вид, Жилище бывших поколений. Там в созерцании природы и искусств — Ума созданий благородных — Найду ль я новый мир для утомленных чувств Или простор для дум свободных? Иль снова принесу на север мой родной Сомненье прежнее и горе И только в памяти останутся моей Чужие небеса и море? Между 1849 и 1853 «НЕ ПЛАЧЬ, МОЙ ДРУГ! ЕСТЬ МНОГО МУКИ...»
Не плачь, мой друг! Есть много муки И без того в моей груди; Поверь мне, что лета разлуки Не будут гробом для любви: В какую б дикую пустыню Я ни был увлечен судьбой, Я сохраню мою святыню — Твой образ в памяти моей. Между 1849 и 1853 ВЕЧНОСТЬ
О грозная вечность, Безмолвная вечность! Какую ты скрыла Великую тайну За крепкой печатью — За дверью могилы? Что ты? Не одно ли Ничтожное слово, Пустая угроза Толпы малодушной, Дитя предрассудков, Обманчивый призрак?.. Или ты граница Обширной Вселенной, Развязка явлений, Уму непонятных, Тяжелых для сердца, И жизни прекрасной, Разумно-духовной, Сомнения чуждой, — Священный источник? О грозная вечность, Безмолвная вечность! Крепка твоя тайна; Но разум мой верит, Что ты существуешь: Отрадно мне думать, Что дух мой бессмертный Есть вечный наследник Бесплотного царства; Что будет он видеть Веков миллионы, Миров разрушенье И, может быть, новых Прекрасных творений Конец и начало; И будет, как прежде, Идти к совершенству, Всегда оставаясь Разумно-свободным. Между 1849 и 1853 НЕБО
С глубокою думой Гляжу я на небо, Где, в темной лазури, Так ярко сверкают Планет мириады. Чья мощная сила Вращает их чудно В таинственной сфере? Когда и откуда Тела их начало Свое получили? Какие в составе Их тел неизвестных Основою жизни Положены части? Какое имеют Они назначенье И кто бытия их Всесильный виновник? Уж много минуло Суровых столетий; Как легкие тени, Исчезли народы, Но так же, как прежде, Прекрасна природа, И нету песчинки, Нет капли ничтожной, Ненужной в системе Всего мирозданья; В ней всё служит к цели, Для нас непонятной... И пусть остается Во мраке глубоком Великая тайна Начала творений; Не ясно ль я вижу Печать дивной силы На всем, что доступно Уму человека И что существует Так долго и стройно, Всегда совершая Процесс своей жизни По общему смыслу Законов природы; И как мне поверить Иль даже подумать, Чтоб случай бессильный Был первой причиной Начала, законов Движенья и жизни Обширной вселенной? Между 1849 и 1853 «ЧТО СЧАСТЬЕ? — БРЕД ВООБРАЖЕНЬЯ...»
Что счастье? — бред воображенья Любовь — лишь чувственности дань; Власть — бремя или униженье, А дружба — лесть или обман. Под маской радости беспечной Сокрыта жизни нагота; Наш эгоизм — вожатый вечный, Свобода — жалкая мечта. Между 1849 и 1853 НОЧЬ НА БЕРЕГУ МОРЯ
В зеркало влаги холодной Месяц спокойно глядит И над землею безмолвной Тихо плывет и горит. Легкою дымкой тумана Ясный одет небосклон; Светлая грудь океана Дышит как будто сквозь сон. Медленно, ровно качаясь, В гавани спят корабли; Берег, в воде отражаясь, Смутно мелькает вдали. Смолкла дневная тревога... Полный торжественных дум, Видит присутствие бога В этом молчании ум. 1850 ДУБ
От темного леса далеко, На почве бесплодно-сухой, Дуб старый стоит одиноко, Как сторож пустыни глухой. Стоит он и смотрит угрюмо Туда, где под сводом небес Глубокую думает думу Знакомый давно ему лес; Где братья его с облаками Ведут разговор по ночам И дивы приходят толпами Кружиться по свежим цветам; Где ветер прохладою веет И чудные песни поет, И лист молодой зеленеет, И птица на ветках живет. А он, на равнине песчаной, И пылью и мохом покрыт, Как будто изгнанник печальный, О родине милой грустит; Не знает он свежей прохлады, Не видит небесной росы И только — последней отрады — Губительной жаждет грозы. 1850 ТАЙНОЕ ГОРЕ
Есть горе тайное: оно Вниманья чуждого боится И в глубине души одно, Неизлечимое, таится. Улыбку холодом мертвит, Опор не ищет и не просит И, если горе переносит, — Молчанье гордое хранит. Не всякому нужна пощада, Не всяк наследовать готов Удел иль нищих, иль рабов. Участье — жалкая отрада. К чему колени преклонять? Свободным легче умирать. 1850 ВЕЧЕР
Когда потухший день сменяет вечер сонный, Я оставляю мой приют уединенный И, голову свою усталую склонив, Задумчиво иду под тень плакучих ив. Сажусь на берегу и, грустной думы полный, Недвижимый, гляжу на голубые волны, И слушаю их шум и жалобный призыв, И с жизнию моей я сравниваю их... Вдали передо мной душистый луг пестреет, Колышется трава, и желтый колос зреет, И, тучных пажитей обильные плоды, Стоят соломою накрытые скирды; За гибким тростником глубокие заливы, Как зеркала, блестят; на золотые нивы Спускается туман прозрачною волной, И зарево зари сияет над рекой. И кажется мне, всё какой-то дышит тайной, И забываю я тогда свой день печальный, С оставленным трудом без жалобы мирюсь, Гляжу на небеса и в тишине молюсь. 1850
