Сочинения

КЛЮЧ

В глубоком ущелье, меж каменных плит, Серебряный ключ одиноко звучит; Звучит он и точит жемчужные слезы На черные корни засохшей березы, И катятся с камня те слезы ручьем, Бесплодно теряясь в ущелье глухом. Давно уж минули счастливые годы, Когда он, любимец цветущей природы, Алмазные брызги кругом рассыпал, Когда его путник отрадою звал, Когда дерева близ него вырастали, И листья зеленые тихо шептали, И сам он при свете блестящей луны Рассказывал чудные были и сны. Теперь, одинокий, зарос он травою, Стал скуден и мутен, и знойной порою К нему не приходит пробитой тропой Измученный путник за чистой водой. В ту пору, как горы туман одевает, Над ним, как бывало, теперь не играет Сверкающий месяц прозрачным лучом, И звезды, как прежде, не смотрятся в нем. Лишь старый скелет обнаженной березы Глядит на его бесполезные слезы, Да изредка ветер к нему прилетит И с ним при мерцании звезд говорит Про светлые реки и синее море, Про славу их в свете и жизнь на просторе. 1850

НОЧЬ

Оделося сумраком поле. На темной лазури сверкает Гряда облаков разноцветных. Бледнея, заря потухает. Вот вспыхнули яркие звезды на небе одна за другой, И месяц над лесом сосновым поднялся, как щит золотой; Извивы реки серебристой меж зеленью луга блеснули; Вокруг тишина и безлюдье: и поле и берег уснули; Лишь мельницы старой колеса, алмаз рассыпая, шумят Да с ветром волнистые нивы бог знает о чем говорят. На кольях, вдоль берега вбитых, растянуты мокрые сети; Вот бедный шалаш рыболова, где вечером резвые дети Играют трепещущей рыбой и ищут в траве водяной Улиток и маленьких камней, обточенных синей волной; Как лебеди, белые тучи над полем плывут караваном. Над чистой рекою спят ивы, одетые легким туманом, И, к светлым струям наклонившись, сквозь чуткий, прерывистый сон Тростник молчаливо внимает таинственной музыке волн. 1850

«КАК МНЕ ЛЕГКО, КАК СЧАСТЛИВ Я В ТОТ МИГ...»

Как мне легко, как счастлив я в тот миг Когда, мой друг, речам твоим внимаю И кроткую любовь в очах твоих, Задумчивый, внимательно читаю! Тогда молчит тоска в моей груди И нет в уме холодной укоризны. Не правда ли, мгновения любви Есть лучшие мгновенья нашей жизни! Зато, когда один я остаюсь И о судьбе грядущей размышляю, Как глубоко я грусти предаюсь, Как много слез безмолвно проливаю! 1850

ПОЭТУ

Нет, ты фигляр, а не певец, Когда за личные страданья Ждешь от толпы рукоплесканья, Как милостыни ждет слепец; Когда личиной скорби ложной Ты привлекаешь чуждый взгляд С бесстыдством женщины ничтожной, Доставшей платье напрокат. Нет, ты презрения достоин За то, что дерзостный порок Ты не казнил как чести воин, Глашатай правды и пророк! Ты пренебрег свой путь свободный, К добру любовию согрет, Не так бы плакал всенародно От скорби истинный поэт! Ты позабыл, что увядает Наш ум в бездействии пустом, Что истина в наш век страдает, Порок увенчан торжеством; Что мы, как дети, не развили В себе возвышенных идей И что позором заклеймили Себя, как граждан и людей, Что нет в нас сил для возрожденья, Что мы бесчувственно влачим Оковы зла и униженья И разорвать их не хотим... Об этом плачь в тиши глубокой, Тогда народ тебя поймет И, может быть, к мечте высокой Его укор твой приведет. 1850, январь 1855

«КОГДА ЗАКАТ ПРОЩАЛЬНЫМИ ЛУЧАМИ...»

Когда закат прощальными лучами Спокойных вод озолотит стекло, И ляжет тень ночная над полями, И замолчит веселое село, И на цветах и на траве душистой Блеснет роса, посланница небес, И тканию тумана серебристой Оденется темнокудрявый лес, — С какою-то отрадой непонятной На божий мир я в этот час гляжу И в тишине природы необъятной Покой уму и сердцу нахожу; И чужды мне земные впечатленья, И так светло во глубине души: Мне кажется, со мной в уединеньи Тогда весь мир беседует в тиши. 1851

«КОГДА ОДИН, В МИНУТЫ РАЗМЫШЛЕНЬЯ...»

Когда один, в минуты размышленья С природой я беседую в тиши, — Я верю: есть святое провиденье И кроткий мир для сердца и души. И грусть свою тогда я забываю, С своей нуждой безропотно мирюсь, И небесам невидимо молюсь, И песнь пою, и слезы проливаю... И сладко мне! И жаль мне отдавать На суд людской восторги вдохновений И от толпы, как платы, ожидать Пустых похвал иль горьких обвинений. Глухих степей незнаемый певец, Я нахожу в моей пустыне счастье; Своим слезам, как площадной слепец, Стыжусь просить холодного участья; Печаль моя застенчиво робка, — В родной груди скрываясь боязливо, За песнь свою награды и венка Не требует она самолюбиво. 1851

«НА ЗАПАДЕ СОЛНЦЕ ПЫЛАЕТ...»

На западе солнце пылает Багряное море горит; Корабль одинокий, как птица, По влаге холодной скользит. Сверкает струя за кормою, Как крылья, шумят паруса; Кругом неоглядное море, И с морем слились небеса. Беспечно веселую песню, Задумавшись, кормчий поет, А черная туча на юге, Как дым от пожара, встает. Вот буря... и море завыло, Умолк беззаботный певец; Огнем его вспыхнули очи: Теперь он и царь и боец! Вот здесь узнаю человека В лице победителя волн, И как-то отрадно мне думать, Что я человеком рожден. 1851

ДИТЯТИ

Не знаешь ты тоски желаний, Прекрасен мир твоей весны, И светлы, чуждые страданий, Твои младенческие сны. С грозою жизни незнакома, Как птичка, вечно весела, Под кровлею родного дома Ты рай земной себе нашла. Придет пора — прольешь ты слезы, Быть может, труд тебя согнет... И детства радужные грезы Умрут под холодом забот. Тогда, неся свой крест тяжелый, Не раз под бременем его Ты вспомнишь о весне веселой И — не воротишь ничего. 1851

ЮГ И СЕВЕР

Есть сторона, где всё благоухает; Где ночь, как день безоблачный, сияет Над зыбью вод и моря вечный шум Таинственно оковывает ум; Где в сумраке садов уединенных, Сияющей луной осеребренных, Подъемлется алмазною дугой Фонтанный дождь над сочною травой; Где статуи безмолвствуют угрюмо, Объятые невыразимой думой; Где говорят так много о былом Развалины, покрытые плющом; Где на коврах долины живописной Ложится тень от рощи кипарисной; Где всё быстрей и зреет и цветет; Где жизни пир беспечнее идет. Но мне милей роскошной жизни Юга Седой зимы полуночная вьюга, Мороз и ветр, и грозный шум лесов, Дремучий бор по скату берегов, Простор степей и небо над степями С громадой туч и яркими звездами. Глядишь кругом — всё сердцу говорит: И деревень однообразный вид, И городов обширные картины, И снежные безлюдные равнины, И удали размашистый разгул, И русский дух, и русской песни гул, То глубоко беспечной, то унылой, Проникнутой невыразимой силой... Глядишь вокруг — и на душе легко, И зреет мысль так вольно, широко, И сладко песнь в честь родины поется, И кровь кипит, и сердце гордо бьется, И с радостью внимаешь звуку слов: «Я Руси сын! здесь край моих отцов!» 1851

РУСЬ

Под большим шатром Голубых небес — Вижу — даль степей Зеленеется. И на гранях их, Выше темных туч, Цепи гор стоят Великанами. По степям в моря Реки катятся, И лежат пути Во все стороны. Посмотрю на юг — Нивы зрелые, Что камыш густой, Тихо движутся; Мурава лугов Ковром стелется, Виноград в садах Наливается. Гляну к северу — Там, в глуши пустынь, Снег, что белый пух, Быстро кружится; Подымает грудь Море синее, И горами лед Ходит по морю; И пожар небес Ярким заревом Освещает мглу Непроглядную... Это ты, моя Русь державная, Моя родина Православная! Широко ты, Русь, По лицу земли В красе царственной Развернулася! У тебя ли нет Поля чистого, Где б разгул нашла Воля смелая? У тебя ли нет Про запас казны, Для друзей стола, Меча недругу? У тебя ли нет Богатырских сил, Старины святой, Громких подвигов? Перед кем себя Ты унизила? Кому в черный день Низко кланялась? На полях своих, Под курганами, Положила ты Татар полчища. Ты на жизнь и смерть Вела спор с Литвой И дала урок Ляху гордому. И давно ль было, Когда с Запада Облегла тебя Туча темная? Под грозой ее Леса падали, Мать сыра-земля Колебалася, И зловещий дым От горевших сел Высоко вставал Черным облаком! Но лишь кликнул царь Свой народ на брань — Вдруг со всех концов Поднялася Русь. Собрала детей, Стариков и жен, Приняла гостей На кровавый пир. И в глухих степях, Под сугробами, Улеглися спать Гости навеки. Хоронили их Вьюги снежные, Бури севера О них плакали!.. И теперь среди Городов твоих Муравьем кишит Православный люд. По седым морям Из далеких стран На поклон к тебе Корабли идут. И поля цветут, И леса шумят, И лежат в земле Груды золота. И во всех концах Света белого Про тебя идет Слава громкая. Уж и есть за что, Русь могучая, Полюбить тебя, Назвать матерью, Стать за честь твою Против недруга, За тебя в нужде Сложить голову! 1851

МОЛИТВА

О боже! дай мне воли силу, Ума сомненье умертви, — И я сойду во мрак могилы При свете веры и любви. Мне сладко под твоей грозою Терпеть и плакать и страдать; Молю: оставь одну со мною Твою святую благодать. 1851

«ВЕЧЕР ЯСЕН И ТИХ...»

Вечер ясен и тих Спят в тумане поля; В голубых небесах Ярко пышет заря. Золотых облаков Разноцветный узор Накрывает леса, Как волшебный ковер; Вот пахнул ветерок, Зашептал в тростнике; Вот и месяц взошел И глядится в реке. Что за чудная ночь! Что за тени и блеск! Как душе говорит Волн задумчивый плеск! Может быть, в этот час Сонмы светлых духов Гимны неба поют Богу дивных миров. 1851

«БЫВАЮТ СВЕТЛЫЕ МГНОВЕНЬЯ...»

Бывают светлые мгновенья Мир ясный душу осенит; Огонь святого вдохновенья Неугасаемо горит. Оно печать бессмертной силы На труд обдуманный кладет; Оно безмолвию могилы И мертвым камням жизнь дает, Разврат и пошлость поражает, Добру приносит фимиам И вечной правде воздвигает Святой алтарь и вечный храм. Оно не требует награды, В тиши творит оно, как бог... Но человеку нет пощады В бездонном омуте тревог. Падет на грудь заботы камень, Свободу рук скует нужда, И гаснет вдохновенья пламень, Могучий двигатель труда. 1851, 1852

«СУРОВЫЙ ХОЛОД ЖИЗНИ СТРОГОЙ...»

Суровый холод жизни строгой Спокойно я переношу И у небес дороги новой В часы молитвы не прошу. Отраду тайную находит И в самой грусти гордый ум: Так часто моря стон и шум Нас в восхищение приводит. К борьбе с судьбою я привык, Окреп под бурей искушений: Она высоких дум родник, Причина слез и вдохновений. 1852

РАЗВАЛИНЫ

Как безыменная могила Давно забытого жильца, Лежат в пустыне молчаливой Обломки старого дворца. Густою пылию покрыла Рука столетий камни стен И фантастических писмен На них фигуры начертила. Тяжелый свод упасть готов, Карниз массивный обвалился, И дикий плющ вокруг столбов Живой гирляндою обвился, И моха желтого узор, Однообразно испещренный, Покрыл разбитые колонны, Как чудно вытканный ковер. Чье это древнее жилище, Пустыни грустная краса? Над ним так светлы небеса, — Оно печальнее кладбища! Где эти люди с их страстями И позабытым их трудом? Где безыменный старый холм Над их истлевшими костями?.. Была пора, здесь жизнь цвела, Пороки, может быть, скрывались Иль благородные дела Рукою твердой совершались. И может быть, среди пиров Певец, в минуты вдохновенья, Здесь пел о доблестях отцов И плакал, полный умиленья; И песням сладостным его В восторге гости удивлялись, И дружно кубки вкруг него В честь славных дедов наполнялись. Теперь всё тихо... нет следа Минувшей жизни. Небо ясно, Как и в протекшие года, Земля цветущая прекрасна... А люди?.. Этот ветерок, Пустыни житель одинокой, Разносит, может быть, далеко С их прахом смешанный песок!.. 1852

КЛАДБИЩЕ

Как часто я с глубокой думой Вокруг могил один брожу И на курганы их гляжу С тоской тяжелой и угрюмой. Как больно мне, когда, порой, Могильщик, грубою рукой Гроб новый в землю опуская, Стоит с осклабленным лицом Над безответным мертвецом, Святыню смерти оскорбляя. Или когда в траве густой, Остаток жалкий разрушенья, Вдруг череп я найду сухой, Престол ума и вдохновенья, Лишенный чести погребенья. И поражен, и недвижим, Сомненья холодом облитый, Я мыслю, скорбию томим, Над жертвой тления забытой: Кто вас в сон вечный погрузил, Земли неведомые гости, И ваши брошенные кости С живою плотью разлучил? Как ваше вечное молчанье Нам безошибочно понять: Ничтожества ль оно печать, Или печать существованья? В какой загадочной стране, Невидимой и неизвестной, Здесь кости положив одне, Витает дух ваш бестелесный? Чем занят он в миру ином? Что он, бесстрастный, созерцает? И помнит ли он о земном, Иль всё за гробом забывает? Быть может, небом окружен, Жилец божественного света, Как на песчинку смотрит он На нашу бедную планету; Иль, может быть, сложив с себя Свои телесные оковы, Без них другого бытия Не отыскал он в мире новом. Быть может, всё, чем мы живем, Чем ум и сердце утешаем, Земле как жертву отдаем И в ней одной похороняем... Нет! прочь бесплодное сомненье! Я верю истине святой — Святым глаголам откровенья О нашей жизни неземной. И сладко мне в часы страданья Припоминать порой в тиши Загробное существованье Неумирающей души. 1852

ПЕВЦУ

Не пой о счастии, певец, не утешай Себя забавою ничтожной; Пусть это счастие невозмутимый рай, Оно в наш век — лишь призрак ложный. Пусть песнь твоя звучна, — она один обман И обольстительные грезы: Она не исцелит души глубоких ран И не осушит сердца слезы. Взгляни, как наша жизнь ленивая идет И скучно и однообразно, Запечатленная тревогою забот Одной действительности грязной; Взгляни на все плоды, которые в наш век Собрать доселе мы успели, На всё, чем окружен и занят человек До поздних лет от колыбели. Везде откроешь ты печальные следы Ничтожества иль ослепленья, Причины тайные бессмысленной борьбы, Нетвердой веры и сомненья, Заметишь грубого ничтожества печать, Добра и чести оскорбленье, Бессовестный расчет, обдуманный разврат Или природы искаженье. И многое прочтет внимательный твой взор В страницах ежедневной жизни... И этот ли слепой общественный позор Оставишь ты без укоризны? И не проснется вмиг в тебе свободный дух Глубокого негодованья? И ты, земной пророк и правды смелый друг, Не вспомнишь своего призванья! О нет! не пой, певец, о счастии пустом В годину нашего позора! Пусть песнь твоя меж нас, как правосудный гром, Раздастся голосом укора! Пусть ум наш пробудит и душу потрясет Твое пророческое слово И сердце холодом и страхом обольет И воскресит для жизни новой! 1852, 1853

СТЕПНАЯ ДОРОГА

Спокойно небо голубое; Одно в бездонной глубине Сияет солнце золотое Над степью в радужном огне; Горячий ветер наклоняет Траву волнистую к земле, И даль в полупрозрачной мгле, Как в млечном море, утопает; И над душистою травой, Палящим солнцем разреженный, Струится воздух благовонный Неосязаемой волной. Гляжу кругом: всё та ж картина, Всё тот же яркий колорит. Вот слышу — тихо над равниной Трель музыкальная звучит: То — жаворонок одинокой, Кружась в лазурной вышине, Поет над степию широкой О вольной жизни и весне. И степь той песни переливам, И безответна и пуста, В забытьи внемлет молчаливом, Как безмятежное дитя; И, спрятавшись в коврах зеленых, Цветов вдыхая аромат, Мильоны легких насекомых Неумолкаемо жужжат. О степь! люблю твою равнину, И чистый воздух, и простор, Твою безлюдную пустыню, Твоих ковров живой узор, Твои высокие курганы, И золотистый твой песок, И перелетный ветерок, И серебристые туманы... Вот полдень... жарки небеса... Иду один. Передо мною Дороги пыльной полоса Вдали раскинулась змеею. Вот над оврагом, близ реки, Цыгане табор свой разбили, Кибитки вкруг постановили И разложили огоньки; Одни обед приготовляют В котлах, наполненных водой; Другие на траве густой, В тени кибиток отдыхают; И тут же, смирно, с ними в ряд, Их псы косматые лежат, И с криком прыгает, смеется Толпа оборванных детей Вкруг загорелых матерей; Вдали табун коней пасется... Их миновал — и тот же вид Вокруг меня и надо мною; Лишь дикий коршун над травою Порою в воздухе кружит, И так же лентою широкой Дорога длинная лежит, И так же солнце одиноко В прозрачной синеве горит. Вот день стал гаснуть... вечереет... Вот поднялись издалека Грядою длинной облака, В пожаре запад пламенеет, Вся степь, как спящая краса, Румянцем розовым покрылась, И потемнели небеса, И солнце тихо закатилось. Густеет сумрак... ветерок Пахнул прохладою ночною, И над уснувшею землею Зарницы вспыхнул огонек. И величаво месяц полный Из-за холмов далеких встал И над равниною безмолвной, Как чудный светоч, засиял... О, как божественно прекрасна Картина ночи средь степи. Когда торжественно и ясно Горят небесные огни, И степь, раскинувшись широко, В тумане дремлет одиноко, И только слышится вокруг Необъяснимый жизни звук. Брось посох, путник утомленный, Тебе ненадобно двора: Здесь твой ночлег уединенный, Здесь отдохнешь ты до утра; Твоя постель — цветы живые, Трава пахучая — ковер, А эти своды голубые — Твой раззолоченный шатер. 1853

ХУДОЖНИКУ

Я знаю час невыразимой муки, Когда один, в сомнении немом, Сложив крестом ослабнувшие руки, Ты думаешь над мертвым полотном; Когда ты кисть упрямую бросаешь И, голову свою склонив на грудь, Твоих идей невыразимый труд И жалкое искусство проклинаешь. Проходит гнев, и творческою силой Твоя душа опять оживлена, И, всё забыв, с любовью терпеливой Ты день и ночь сидишь близ полотна. Окончен труд. Толпа тебя венчает, И похвала вокруг тебя шумит, И клевета в смущении молчит, И всё вокруг колена преклоняет. А ты, бедняк! поникнувши челом, Стоишь один, с тоскою подавленной, Не находя в создании своем Ни красоты, ни мысли воплощенной. 1853

«НЕ ПОВТОРЯЙ ХОЛОДНОЙ УКОРИЗНЫ...»

Не повторяй холодной укоризны Не суждено тебе меня любить. Беспечный мир твоей невинной жизни Я не хочу безжалостно сгубить. Тебе ль, с младенчества не знавшей огорчений, Со мною об руку идти одним путем, Глядеть на зло и грязь и гаснуть за трудом, И плакать, может быть, под бременем лишений, Страдать не день, не два — всю жизнь свою страдать!.. Но где ж на это сил, где воли нужно взять? И что тебе в тот час скажу я в оправданье, Когда, убитая и горем и тоской, Упреком мне и горькою слезой Ответишь ты на ласки и лобзанье? Слезы твоей себе не мог бы я простить... Но кто ж меня бесчувствию научит И, наконец, заставит позабыть Всё, что меня и радует и мучит, Что для меня, под холодом забот, Под гнетом нужд, печали и сомнений, — Единая отрада и оплот, Источник дум, надежд и песнопений?.. 1853

ЗАСОХШАЯ БЕРЕЗА

В глуши на почве раскаленной Береза старая стоит; В ее вершине обнаженной Зеленый лист не шелестит. Кругом, сливаясь с небесами, Полуодетыми в туман, Пестреет чудными цветами Волнистой степи океан. Курганы ярко зеленеют, Росу приносят вечера, Прохладой тихой ночи веют, И пышет заревом заря. Но беззащитная береза Глядит с тоской на небеса, И на ветвях ее, как слезы, Сверкает чистая роса; Далёко бурею суровой Ее листы разнесены, И нет для ней одежды новой И благодетельной весны. 1853

«ПРИВЕТ МОЙ ВАМ, УГРЮМЫЙ МРАК НОЧЕЙ...»

Привет мой вам, угрюмый мрак ночей И тишина безжизненных полей, Одетые сырым туманом степи И облаков неправильные цепи, Холодное сияние небес И инеем осеребренный лес! Привет мой вам, мороз и непогода! Теперь, вдали от шума и народа, В часы ночей, за сладостным трудом, В моем углу, и скромном, и спокойном, И тишиной глубокой окруженном, Я отдохну и сердцем и умом. Пускай сыны тщеславия и лени, Поклонники мгновенных наслаждений, Изысканность забав своих любя, В них радости находят для себя И на алтарь непостоянной моды Несут, как дань, часы своей свободы! Милее мне мой уголок простой, Божественной иконы лик святой, И перед ним горящая лампада, И тихий труд, души моей отрада, — Здесь всё, к чему привык я с давних пор, Что любит мой неприхотливый взор. Мне кажется: живу я в мире новом, Когда один, в безмолвии суровом, Забыв весь шум заботливого дня, Недвижимый, сижу я близ огня, И летопись минувшего читаю, И скромный стих задумчиво слагаю. И грустно мне, когда дневной рассвет Меня от дум любимых оторвет; Когда рука действительности строгой Укажет мне печальную дорогу, И всё мое вниманье поглотит, И все мои восторги умертвит. 1853

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Невидимой цепью Жизнь связана тесно С таинственной смертью. И в самом начале Зародыша жизни Сокрыта возможность Его разрушенья, И в жалких остатках Ничтожного праха Таятся начала Для будущей жизни... Так годы проходят И целые веки, И всё поглощает Могущество смерти, Всегда оставаясь Источником жизни; И так существует Доселе природа, Служа колыбелью И вместе могилой. 1853

УСПОКОЕНИЕ

О, ум мой холодный! Зачем, уклоняясь От кроткого света Божественной веры, Ты гордо блуждаешь Во мраке сомненья? Ответь, если можешь: Кто дал тебе силу Разумной свободы И к истинам вечным Любовь и влеченье? Кто плотью животной Покрыл мне так чудно Скелет обнаженный, Наполнил все жилы Горячею кровью, Дал каждому нерву Свое назначенье И сердце заставил Впервые забиться Дотоль ему чуждой, Неведомой жизнью? Кто дал тебе средство Чрез малую точку Подвижного ока Усваивать знанье О видимом мире? И как назовешь ты Тот дух в человеке, Который стремится За грани земного, С сознаньем свободы И сильным желаньем Познаний и блага? Который владеет Порывами сердца, Один торжествует В страданиях тела, Законы природы Себе подчиняя?.. Кто дал это свойство Цветущей природе, — Что в ней разрушенье Единого тела Бывает началом Для жизни другого? Кто этот художник, Рукой всемогущей В цветке заключивший Целебную силу, И яд смертоносный, И яркие краски, И тени, и запах?.. Смирись же и веруй, О, ум мой надменный: Законы вселенной, И смерть, и рожденье Живущего в мире, И мощная воля Души человека Дают мне постигнуть Великую тайну, Что есть Высший Разум, Всё дивно создавший, Всем правящий мудро. 1853

«С ТЕХ ПОР КАК МИР НАШ НЕОБЪЯТНЫЙ...»

Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудится под солнцем; род преходит и род приходит, а земля вовек стоит.

Екклезиаста, гл. 1, ст. 3 и 4.

С тех пор как мир наш необъятный Из неизвестных нам начал Образовался непонятно И бытие свое начал, Событий зритель величавый, Как много видел он один Борьбы добра и зла, и славы, И разрушения картин! Как много царств и поколений, И вдохновенного труда, И гениальных наблюдений Похоронил он навсегда!.. И вот теперь, как и тогда, Природа вечная сияет: Над нею бури и года, Как тени легкие, мелькают. И между тем как человек, Земли развенчанный владыка, В цепях страстей кончает век Без цели ясной и великой, — Всё так же блещут небеса, И стройно движутся планеты, И яркой зеленью одеты Непроходимые леса; Цветут луга, поля и степи, Моря глубокие шумят, И гор заоблачные цепи В снегах нетающих горят. 1853

НОВЫЙ ЗАВЕТ

Измученный жизнью суровой, Не раз я себе находил В глаголах предвечного слова Источник покоя и сил. Как дышат святые их звуки Божественным чувством любви, И сердца тревожного муки Как скоро смиряют они!.. Здесь всё в чудно сжатой картине Представлено духом святым: И мир, существующий ныне, И бог, управляющий им, И сущего в мире значенье, Причина, и цель, и конец, И вечного сына рожденье, И крест, и терновый венец. Как сладко читать эти строки, Читая, молиться в тиши, И плакать, и черпать уроки Из них для ума и души! 1853

МОЛИТВА ДИТЯТИ

Молись, дитя: сомненья камень Твоей груди не тяготит; Твоей молитвы чистый пламень Святой любовию горит. Молись, дитя: тебе внимает Творец бесчисленных миров, И капли слез твоих считает, И отвечать тебе готов. Быть может, ангел, твой хранитель, Все эти слезы соберет И их в надзвездную обитель К престолу бога отнесет. Молись, дитя, мужай с летами! И дай бог в пору поздних лет Такими ж светлыми очами Тебе глядеть на божий свет! Но если жизнь тебя измучит И ум и сердце возмутит, Но если жизнь роптать научит, Любовь и веру погасит — Приникни с жаркими слезами, Креста подножье обойми: Ты примиришься с небесами, С самим собою и с людьми. И вновь тогда из райской сени Хранитель — ангел твой сойдет И за тебя, склонив колени, Молитву к богу вознесет. 1853

«О, СКОЛЬКО РАЗ Я ПРОКЛИНАЛ...»

О, сколько раз я проклинал Позор слепого заблужденья И о самом себе рыдал В часы молитв и размышленья! И как бы я благословил В ту пору неба гром нежданный, Когда бы этот гость желанный Надменный ум мой поразил!.. Но миг святой прошел — и снова Страстям, как прежде, я служу, И на позор их и оковы, Как на свободу, я гляжу. Так, влажный воздух рассекая, Меж облаков, во тьме ночной, Блистает молния порой, Мгновенно небо освещая. 1853

МЩЕНИЕ

Поднялась, шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется, Ходят, плавают Тучи по небу, Ночь осенняя Черней ворона. В зипуне мужик К дому барскому Через сад густой Тихо крадется. Он идет, глядит Во все стороны, Про себя один Молча думает: «Вот теперь с тобой, Барин-батюшка, Мужик-лапотник Посчитается; Хорошо ты мне Вчера вечером Вплоть до плеч спустил Кожу бедную. Виноват я был, Сам ты ведаешь: Тебе дочь моя Приглянулася. Да отец ее — Несговорчивый, Не велит он ей Слушать барина... Знаю, ты у нас Сам большой-старшой, И судить-рядить Тебя некому. Так суди ж, господь, Меня, грешника: Не видать тебе Мое детище!» Подошел мужик К дому барскому, Тихо выломил Раму старую, Поднялся, вскочил В спальню темную, — Не вставать теперь Утром барину... На дворе шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется; Через сад домой Мужик крадется, У него лицо Словно белый снег. Он дрожит как лист, Озирается, А господский дом Загорается. 1853

«Я ПОМНЮ СЧАСТЛИВЫЕ ГОДЫ...»

Я помню счастливые годы Когда беспечно и шутя Безукоризненной свободой Я наслаждался, как дитя; Когда в тиши уединенья, Как воплощенный херувим, Тревогой горя и сомненья Я не был мучим и томим. С каким восторгом непонятным Тогда час утра я встречал, Когда над полем необъятным Восток безоблачный пылал И серебристыми волнами, Под дуновеньем ветерка, Над благовонными лугами Паров вставали облака! С какою детскою отрадой Глядел я на кудрявый лес, Весенней дышащий прохладой, На свод сияющих небес, На тихо спящие заливы В зеленых рамах берегов, На блеск и тень волнистой нивы И на узоры облаков... То были дни святой свободы, Очарованья и чудес На лоне мира и природы, То на земле был рай небес! Пришла пора... иные строки В страницах жизни я прочел, И в них тяжелые уроки Уму и сердцу я нашел. О, если б в пору перехода Из детства в зрелые года Широкий путь моя свобода Нашла для скромного труда! Согретый мыслию живою, Как гражданин и человек, Быть может, светлою чертою Тогда б отметил я свой век! Но горек жребий мой суровый! И много сил я схоронил, Пока дорогу жизни новой Средь зла и грязи проложил! И грустно мне, и стыдно вспомнить Ничтожность прожитых годов; Чтоб пустоту их всю пополнить, Отдать полжизни б я готов! Но дни идут, идут бесплодно... И больно мне, что и теперь Одною мыслью благородной Я не загладил их потерь! Что в массу общего познанья Другим взыскательным векам, Как весь итог существованья, Я ничего не передам, И одинокий, без значенья, Как лишний гость в пиру чужом, Ничтожной жертвою забвенья Умру в краю моем родном! Декабрь 1853

«С СУРОВОЙ ДОЛЕЮ Я РАНО ПОДРУЖИЛСЯ...»

С суровой долею я рано подружился Не знал веселых дней, веселых игр не знал, Мечтами детскими ни с кем я не делился, Ни от кого речей разумных не слыхал. Но всё, что грязного есть в жизни самой бедной, И горе, и разгул, кровавый пот трудов, Порок и плач нужды, оборванной и бледной, Я видел вкруг себя с младенческих годов. Мучительные дни с бессонными ночами, Как много вас прошло без света и тепла! Как вы мне памятны тоскою и слезами, Потерями надежд, бессильем против зла!.. Но были у меня отрадные мгновенья, Когда всю скорбь мою я в звуках изливал, И знал я сердца мир и слезы вдохновенья, И долю горькую завидной почитал. За дар свой в этот миг благодарил я бога, Казался раем мне приют печальный мой, Меж тем безумная и пьяная тревога, Горячий спор и брань кипели за стеной... Вдруг до толпы дошел напев мой вдохновенный, Из сердца вырванный, родившийся в глуши, — И чувства лучшие, вся жизнь моей души Разоблачилися рукой непосвященной. Я слышу над собой и приговор, и суд... И стала песнь моя, песнь муки и восторга, С людьми и с жизнию меня миривший труд, — Предметом злых острот, и клеветы, и торга... Декабрь 1853

ПОЭТУ

Не говори, что жизнь ничтожна. Нет, после бурь и непогод, Борьбы суровой и тревожной И цвет, и плод она дает. Не вечны все твои печали. В тебе самом источник сил. Взгляни кругом: не для тебя ли Весь мир сокровища раскрыл. Кудряв и зелен лес дремучий, Листы зарей освещены, Огнем охваченные тучи В стекле реки отражены. Покрыт цветами скат кургана. Взойди и стань на вышине, — Какой простор! Сквозь сеть тумана Село чуть видно в стороне. Звенит и льется птички голос, Узнай, о чем она поет; Пойми, что шепчет спелый колос И что за речи ключ ведет? Вот царство жизни и свободы! Здесь всюду блеск! здесь вечный пир! Пойми живой язык природы — И скажешь ты: прекрасен мир! Декабрь 1853

ПЕСНЯ

Зашумела, разгулялась В поле непогода; Принакрылась белым снегом Гладкая дорога. Белым снегом принакрылась, Не осталось следу, Поднялася пыль и вьюга, Не видать и свету. Да удалому детине Буря не забота: Он проложит путь-дорогу, Лишь была б охота. Не страшна глухая полночь, Дальний путь и вьюга, Если молодца в свой терем Ждет краса-подруга. Уж как встретит она гостя Утренней зарею. Обоймет его стыдливо Белою рукою, Опустивши ясны очи, Друга приголубит... Вспыхнет он — и холод ночи, И весь свет забудет. Декабрь 1853

ВОЙНА ЗА ВЕРУ

Как волны грозные, встают сыны Востока, Народный фанатизм муллами подожжен, Толпы мятежников под знамена пророка, С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон. Языческих времен воскрес театр кровавый, Глумится над крестом безумство мусульман, И смотрят холодно великие державы На унижение и казни христиан. За слезы их и кровь нет голоса и мщенья! От бедных матерей отъятые сыны В рабы презренному еврею проданы, И в пламени горят несчастные селенья... Скажите нам, враги поклонников креста: Зачем оскорблены храм истинного бога И Древней Греции священные места, Когда жидовская спокойна синагога? Когда мятежников, бесчестия сынов, Орудие крамол, тревог и возмущенья, Не заклеймили вы печатию презренья, Но дали их толпам гостеприимный кров? Скажите нам, враги Руси миролюбивой, Ужель вы лучшего предлога не нашли, Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой И положить свой прах в полях чужой земли? Ужель чужих умов холодное коварство Вас в жалких палачей умело обратить И для бесславия жестокого тиранства Народные права заставило забыть? Ужели в летопись родной своей отчизны Не стыдно вам внести свой собственный позор, Потомков заслужить суровый приговор И современников живые укоризны? Иль духа русского досель вы не узнали? Иль неизвестно вам, как Севера сыны, За оскорбление родной своей страны, По слову царскому мильонами вставали? Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор За древние права, за честь Руси державной; Мы вашей кровию скрепим наш договор — Свободу христиан и веры православной! Мы вновь напомним вам героев Рымника, И ужас чесменский, и славный бой Кагула, И грозной силою холодного штыка Смирим фанатиков надменного Стамбула! Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань Народа твоего поруганная вера! С тобой и за тебя молитвы христиан! С тобой и за тебя святая матерь-дева! Придет пора, ее недолго ждать, — Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий, И будет свет тебе рукоплескать, И позавидуют тебе твои потомки. Декабрь 1853

СТАРИК ДРУГОЖЕНЕЦ

Удружил ты мне, сват, молодою женой! Стала жизнь мне и радость не в радость: День и ночь ни за что она спорит со мной И бранит мою бедную старость; Ни за что ни про что малых пасынков бьет Да заводит с соседями ссоры — Кто что ест, кто что пьет и как дома живет, — Хоть бежать, как начнет разговоры. И уж пусть бы сама человеком была! Не поверишь, весь дом разорила! И грозил ей, — да что!.. значит, волю взяла! Женский стыд, божий гнев позабыла! А любовь... уж куда тут! молчи про любовь! За себя мне беда небольшая, — Погубил я детей, погубил свою кровь: Доконает их мачеха злая! Эх! не прежняя мочь, не былая пора, Молодецкая удаль и сила, — Не ходить бы жене, не спросись, со двора, И воды бы она не взмутила... Спохватился теперь, да не сладишь с бедой, Лишь гляди на жену и казнися, Да молчи, как дурак, когда скажут порой: Поделом старику, — не женися! Декабрь 1853

ЗИМНЯЯ НОЧЬ В ДЕРЕВНЕ

Весело сияет Месяц над селом; Белый снег сверкает Синим огоньком. Месяца лучами Божий храм облит; Крест под облаками, Как свеча, горит. Пусто, одиноко Сонное село; Вьюгами глубоко Избы занесло. Тишина немая В улицах пустых, И не слышно лая Псов сторожевых. Помоляся богу, Спит крестьянский люд, Позабыв тревогу И тяжелый труд. Лишь в одной избушке Огонек горит: Бедная старушка Там больна лежит. Думает-гадает Про своих сирот: Кто их приласкает, Как она умрет. Горемыки-детки, Долго ли до бед! Оба малолетки, Разуму в них нет; Как начнут шататься По дворам чужим — Мудрено ль связаться С человеком злым!.. А уж тут дорога Не к добру лежит: Позабудут бога, Потеряют стыд. Господи, помилуй Горемык-сирот! Дай им разум-силу, Будь ты им в оплот!.. И в лампадке медной Теплится огонь, Освещая бледно Лик святых икон, И черты старушки, Полные забот, И в углу избушки Дремлющих сирот. Вот петух бессонный Где-то закричал; Полночи спокойной Долгий час настал. И бог весть отколе Песенник лихой Вдруг промчался в поле С тройкой удалой, И в морозной дали Тихо потонул И напев печали, И тоски разгул. Декабрь 1853

НАСЛЕДСТВО

Не осталося Мне от батюшки Палат каменных, Слуг и золота; Он оставил мне Клад наследственный: Волю твердую, Удаль смелую. С ними молодцу Всюду весело! Без казны богат, Без почета горд. В горе, в черный день, Соловьем поешь; При нужде, в беде Смотришь соколом; Нараспашку грудь Против недруга, Под грозой, в бою Улыбаешься. И мила душе Доля всякая, И весь белый свет Раем кажется! Декабрь 1853

«НЕ ВИНИ ОДИНОКУЮ ДОЛЮ...»

Не вини одинокую долю О судьбе по ночам не гадай, Сберегай свою девичью волю, Словно клад золотой, сберегай: Уж недолго тебе оставаться В красном тереме с няней родной, На леса из окна любоваться, Расцветать ненаглядной зарей; Слушать песни подруг светлооких, И по бархату золотом шить, И беспечно в стенах одиноких Беззаботною пташкою жить. Отопрется твой терем дубовый, И простится с тобою отец, И, гордясь подвенечной обновой, Ты пойдешь с женихом под венец; Да не радость — желанную долю — Ты найдешь на пороге чужом: Грубый муж твою юную волю Похоронит за крепким замком. И ты будешь сносить терпеливо, Когда злая старуха свекровь Отвечать станет бранью ревнивой На покорность твою и любовь; Будешь глупой бояться золовки, Пересуды соседей терпеть, За работой сидеть без умолку И от тайного горя худеть, Слушать хмельного мужа укоры, До рассвета его поджидать; И забудешь ты песню, уборы, Станешь злую судьбу проклинать; И, здоровье в груди полумертвой От бесплодной тоски погубя, Преждевременной жалкою жертвой В гроб дощатый положишь себя. И никто со слезой и молитвой На могилу к тебе не придет, И дорогу к могиле забытой Густым снегом метель занесет. Декабрь 1853

«НАСКУЧИВ РОСКОШЬЮ БЛИСТАТЕЛЬНЫХ ЗАБАВ...»

Наскучив роскошью блистательных забав Забыв высокие стремленья И пресыщение до времени узнав, Стареет наше поколенье. Стал недоверчивей угрюмый человек; Святого чуждый назначенья, Оканчивает он однообразный век В глубокой мгле предубежденья. Ему не принесло прекрасного плода Порока и добра познанье, И на челе его осталось навсегда Бессильной гордости сознанье; Свое ничтожество не хочет он понять И юных сил не развивает, Забытой старине стыдится подражать И нового не создавает. Слабея медленно под бременем борьбы С действительностию суровой, Он смутно прожил всю слепую нить судьбы, Влачит сомнения оковы, И в жалких хлопотах, в заботах мелочных, В тревоге жизни ежедневной Он тратит попусту избыток чувств святых, Минуты мысли вдохновенной. Не зная, где найти страданию исход Или вопросам объясненье, Печальных перемен он равнодушно ждет, Не требуя успокоенья; Во всех явлениях всегда одно и то ж Предузнавает он, унылый, И сон хладеющей души его похож На мир безжизненной могилы. Декабрь 1853

НУЖДА

В худой час, не спросясь, Как полуночный вор, Нужда тихо вошла В старый дом к мужичку. Стал он думать с тех пор, Тосковать и бледнеть, Мало есть, дурно спать, День и ночь работать. Всё, что долгим трудом Было собрано в дом, Злая гостья, нужда, Как пожар, подняла. Стало пусто везде: В закромах, в сундуках, На забытом гумне, На широком дворе. Повалились плетни, Ветер всюду гулял, И под крышей худой Дом, как старец, стоял. За бесценок пошел Доморощенный скот, Чужой серп рано снял Недозрелую рожь. Обнищал мужичок, Сдал он пашню внаём И с молитвой святой Запер наглухо дом. И с одною сумой Да с суровой нуждой В путь-дорогу пошел Новой доли искать; Мыкать горе свое, В пояс кланяться всем, На людей работать, Силу-матушку класть... Много вытерпел он На чужой стороне; Много зла перенес И пролил горьких слез; И здоровье сгубил, И седины нажил, И под кровлей чужой Слег в постелю больной. И на жесткой доске Изнывая в тоске, Он напрасно друзей Слабым голосом звал. В час ночной он один, Как свеча, догорал И в слезах медный крест Горячо целовал. И в дощатом гробу, На дубовом столе Долго труп его ждал Похорон и молитв. И не плакал никто Над могилой его И, как стража, на ней Не поставил креста; Лишь сырая земля На широкой груди Приют вечный дала Жертве горькой нужды. 1853 (?)

МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ

И, прешед мало, паде на лице своем, моляся и глаголя: отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия: обаче не яко же аз хощу, но яко же ты.

Ев. Матф. гл. XXVI, ст. 39 — 47 День ясный тихо догорает; Чист неба купол голубой; Весь запад в золоте сияет Над Иудейскою землей. Спокойно высясь над полями, Закатом солнца освещен, Стоит высокий Елеон С благоуханными садами. И, полный блеска, перед ним, Народа шумом оживленный, Лежит святой Ерусалим, Стеною твердой окруженный. Вдали Гевал и Гаризим[19], К востоку воды Иордана С роскошной зеленью долин Рисуются в волнах тумана, И моря Мертвого краса Сквозь сон глядит на небеса[20]. А там, на западе, далеко, Лазурных Средиземных волн Разлив могучий огражден Песчаным берегом широко...[21] Темнеет... всюду тишина... Вот ночи вспыхнули светила, — И ярко полная луна Сад Гефсиманский озарила. В траве, под ветвями олив, Сыны божественного слова, Ерусалима шум забыв, Спят три апостола Христовы. Их сон спокоен и глубок; Но тяжело спал мир суровый: Веков наследственный порок Его замкнул в свои оковы, Проклятье праотца на нем Пятном бесславия лежало И с каждым веком новым злом Его, как язва, поражало... Но час свободы наступал — И, чуждый общему позору, Посланник бога, в эту пору, Судьбу всемирную решал. За слово истины высокой Голгофский крест предвидел он. И, чувством скорби возмущен, Отцу молился одиноко: «Ты знаешь, отче, скорбь мою И видишь, как твой сын страдает, — О, подкрепи меня, молю, Моя душа изнемогает! День казни близок: он придет, — На жертву отданный народу, Твой сын безропотно умрет, Умрет за общую свободу...[22] Проклятьем черни поражен, Измученный и обнаженный, Перед толпой поникнет он Своей главой окровавленной. И те, которым со креста Пошлет он дар благословенья, С улыбкой гордого презренья Поднимут руки на Христа... О, да минует чаша эта, Мой отче, сына твоего! Мне горько видеть злобу света За искупление его! Но не моя да будет воля, Да будет так, как хочешь ты! Тобой назначенная доля Есть дело вечной правоты. И если твоему народу Позор мой благо принесет, Пускай за общую свободу Сын человеческий умрет!» Молитву кончив, скорби полный, К ученикам он подошел И, увидав их сон спокойный, Сказал им: «Встаньте, час пришел! Оставьте сон свой и молитесь, Чтоб в искушенье вам не впасть, Тогда вы в вере укрепитесь И с верой встретите напасть». Сказал — и тихо удалился Туда, где прежде плакал он, И, той же скорбью возмущен, На землю пал он и молился: «Ты, отче, в мир меня послал, Но сына мир твой не приемлет: Ему любовь я возвещал — Моим глаголам он не внемлет; Я был врачом его больным, Я за врагов моих молился — И надо мной Ерусалим, Как над обманщиком, глумился! Народу мир я завещал — Народ судом мне угрожает, Я в мире мертвых воскрешал — И мир мне крест приготовляет!.. О, если можно, от меня Да мимо идет чаша эта! Ты бог любви, начало света, И всё возможно для тебя! Но если кровь нужна святая, Чтоб землю с небом примирить, — Твой вечный суд благословляя, На крест готов я восходить!» И взор в тоске невыразимой С небес на землю он низвел, И снова, скорбию томимый, К ученикам он подошел. Но их смежавшиеся очи Невольный сон отягощал; Великой тайны этой ночи Их бедный ум не постигал. И стал он молча, полный муки, Чело высокое склонил И на груди святые руки В изнеможении сложил. Что думал он в минуты эти, Как человек и божий сын, Подъявший грех тысячелетий, — То знал отец его один. Но ни одна душа людская Не испытала никогда Той боли тягостной, какая В его груди была тогда, И люди, верно б, не поняли, Весь грешный мир наш не постиг Тех слез, которые сияли В очах спасителя в тот миг. И вот опять он удалился Под сень смоковниц и олив, И там, колени преклонив, Опять он плакал и молился: «О боже мой! Мне тяжело! Мой ум, колебляся, темнеет; Всё человеческое зло На мне едином тяготеет. Позор людской, позор веков, — Всё на себя я принимаю, Но сам под тяжестью оков, Как человек, изнемогаю... О, не оставь меня в борьбе С моею плотию земною, — И всё угодное тебе Тогда да будет надо мною! Молюсь: да снидет на меня Святая сила укрепленья! Да совершу с любовью я Великий подвиг примиренья!» И руки к небу он подъял, И весь в молитву превратился; Огонь лицо его сжигал, Кровавый пот по нем струился. И вдруг с безоблачных небес, Лучами света окруженный, Явился в сад уединенный Глашатай божиих чудес[23]. Был чуден взор его прекрасный И безмятежно и светло Одушевленное чело, И лик сиял, как полдень ясный; И близ спасителя он стал И речью, свыше вдохновенной, Освободителя вселенной На славный подвиг укреплял; И сам, подобный легкой тени, Но полный благодатных сил, Свои воздушные колени С молитвой пламенной склонил. Вокруг молчало всё глубоко; Была на небе тишина, — Лишь в царстве мрака одиноко Страдал бесплодно сатана. Он знал, что в мире колебался Его владычества кумир И что бесславно падший мир К свободе новой приближался. Виновник зла, он понимал, Кто был Мессия воплощенный[24], О чем отца он умолял, И, страшной мукой подавленный, Дух гордый молча изнывал, Бессильной злобой сокрушенный... Спокойно в выси голубой Светил блистали мириады, И полон сладостной прохлады Был чистый воздух. Над землей, Поднявшись тихо, небожитель Летел к надзвездным высотам, — Меж тем всемирный искупитель Опять пришел к ученикам. И в это чудное мгновенье Как был он истинно велик, Каким огнем одушевленья Горел его прекрасный лик! Как ярко отражали очи Всю волю твердую его, Как радостно светила ночи С высот глядели на него! Ученики, как прежде, спали, И вновь спаситель им сказал: «Вставайте, близок день печали И час предательства настал...» И звук мечей остроконечных Сад Гефсиманский пробудил, И отблеск факелов зловещих Лицо Иуды осветил. 7 января 1854

СЛАДОСТЬ МОЛИТВЫ

Бывают минуты, — тоскою убитый, На ложе до утра без сна я сижу, И нет на устах моих теплой молитвы, И с грустью на образ святой я гляжу. Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно... Лампада в углу одиноко горит, И кажется мне, что святая икона Мне в очи с укором и строго глядит. И дума за думой на ум мне приходит, И жар непонятный по жилам течет, И сердце отрады ни в чем не находит, И волос от тайного страха встает. И вспомню тогда я тревогу желаний, И жгучие слезы тяжелых утрат, Неверность надежды и горечь страданий, И скрытый под маской глубокий разврат, Всю бедность и суетность нашего века, Все мелочи жалких ничтожных забот, Всё зло в этом мире, всю скорбь человека, И грозную вечность, и с жизнью расчет; И вспомню я крест на Голгофе позорной, Облитого кровью страдальца на нем, При шуме и кликах насмешки народной Поникшего тихо покорным челом... И страшно мне станет от этих видений, И с ложа невольно тогда я сойду, Склоню пред иконой святою колени И с жаркой молитвою ниц упаду. И мнится мне, слышу я шепот невнятный, И кто-то со мной в полумраке стоит; Быть может, незримо, в тот миг благодатный, Мой ангел-хранитель молитву творит. И в душу прольется мне светлая радость, И смело на образ тогда я взгляну, И, чувствуя в сердце какую-то сладость. На ложе я лягу и крепко засну. 15 января 1854

НОЧЛЕГ ИЗВОЗЧИКОВ

Далёко, далёко раскинулось поле, Покрытое снегом что белым ковром, И звезды зажглися, и месяц, что лебедь, Плывет одиноко над сонным селом. Бог знает откуда с каким-то товаром Обоз по дороге пробитой идет: То взъедет он тихо на длинную гору, То в темной лощине из глаз пропадет. И вот на дороге он вновь показался И на гору стал подыматься шажком; Вот слышно, как снег заскрипел под санями И кони заржали под самым селом. В овчинных тулупах, в коломенских шапках, С обозом, и с правой и с левой руки, В лаптях и онучах, в больших рукавицах, Кряхтя, пожимаясь, идут мужики. Избились их лапти от дальней дороги, Их жесткие лица мороз заклеймил, Высокие шапки, усы их и брови И бороды иней пушистый покрыл. Подходят они ко дворам постоялым; Навстречу к ним дворник спешит из ворот И шапку снимает, приветствуя словом: «Откудова, братцы, господь вас несет?» — «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова[25], — Передний извозчик ему отвечал, — А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? — Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал». — «Для доброго гостя найдется местечко, — Приветливо дворник плечистый сказал И, рыжую бороду тихо погладив, Слегка ухмыляясь, опять продолжал: — Ведь я не таков, как сосед-прощелыга, Готовый за грош свою душу продать; Я знаю, как надо с людьми обходиться, Кого как приветить и чем угощать. Овес мой — овинный, изба — та же баня, Не как у соседа, — зубов не сберешь; И есть где прилечь, посидеть, обсушиться, А квас, то есть брага, и нехотя пьешь. Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться» Уж я по-приятельски вас угощу, И встречу, как водится, с хлебом и солью, И с хлебом и солью с двора отпущу». Послушались дворника добрые люди: На двор поместились, коней отпрягли, К саням привязали и корму им дали, И в теплую избу чрез сени вошли. Сняв шапки, святым образам помолились, Обчистили иней пушистый с волос, Разделись, тулупы на нары поклали И речь завели про суровый мороз. Погрелись близ печки и руки помыли, И, грудь осенивши широким крестом, Хозяйке хлеб-соль подавать приказали, И ужинать сели за длинным столом. И вот, в сарафане, покрытая кичкой, К гостям молодая хозяйка вошла, Сказала: «Здорово, родные, здорово!» И каждому порознь поклон отдала; По крашеной ложке им всем разложила, И соли в солонке и хлеб подала, И в чашке глубокой с надтреснутым краем Из кухни горячие щи принесла. И блюдо за блюдом пошла перемена... Извозчики молча и дружно едят, И пот начинает с них градом катиться, Глаза оживились, и лица горят. «Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик, С трудом проглотивши свинины кусок. — Нельзя ли найти нам кваску-то получше, Ведь этот слепому глаза продерет». — «И, что ты, родимый! квасок-ат что брага, Его и купцам доводилося пить». — «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, — Не скоро нам брагу твою позабыть». — «Ну, полноте спорить, вишь с бабой связался! — Промолвил другой, обтирая усы. — Аль к теще приехал с женою на праздник? Что есть, то и ладно, а нет — не проси». — «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий. — За хлебом и солью шуметь не рука; Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты... А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!» — «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри, Товарищам молвил детина один. — Раз ездил я летом в Макарьев на тройке, Нанял меня, знаешь, купеческий сын. Ну что за раздолье мне было в дороге! Признаться, уж попил тогда я винца! Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок, Захочешь потешить порой молодца, — И птицей несется залетная тройка, Лишь пыль подымается черным столбом, Звенит колокольчик, и версты мелькают, На небе ни тучки, и поле кругом. В лицо ветерок подувает навстречу, И на сердце любо, и пышет лицо... Приехал в деревню: готова закуска, И дворника дочка подносит винцо. А вечером, знаешь, мой купчик удалый, Как этак порядком уже подгульнет, На улицу выйдет, вся грудь нараспашку, Вокруг себя парней толпу соберет, Оделит деньгами и весело крикнет: «А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..» И парни затянут, и сам он зальется, И тут уж его кошелек береги. Бывало, шепнешь ему: «Яков Петрович! Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец». — «Молчи, брат! за словом в карман не полезу! В товаре убыток — и делу конец». Так, сидя на лавках за хлебом и солью, Смеясь, мужички продолжают рассказ, И, стоя близ печки, качаясь в дремоте, Их слушает дворник, прищуривши глаз, И думает сам он с собою спросонок: «Однако, от этих барыш мне придет! Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли, А есть — так один за троих уберет. Куда ж это, господи, всё уложилось! Баранина, щи, поросенок и гусь, Лапша и свинина, и мед на заедки... Ну, я же по-своему с ними сочтусь». Вот кончился ужин. Извозчики встали... Хозяйка мочалкою вытерла стол, А дворник внес в избу охапку соломы, Взглянул исподлобья и молча ушел. Проведав лошадок, сводив их к колодцу, Извозчики снова все в избу вошли, Постлали постель, помолилися богу, Разделись, разулись и спать залегли. И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка, Поставив посуду на полку рядком, Из глиняной чашки, при свете огарка, Поила теленка густым молоком. Но вот наконец и она улеглася, Под голову старый зипун положив, И крепко на печке горячей заснула, Все хлопоты кухни своей позабыв. Всё тихо... все спят... и давно уже полночь. Раскинувши руки, храпят мужики, Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок В широкой лоханке сбирает куски... Светать начинает. Извозчики встали... Хозяйка остаток огарка зажгла, Гостям утереться дала полотенце, Ковшом в рукомойник воды налила. Умылися гости; пред образом стали, Молитву, какую умели, прочли И к спящему дворнику в избу другую За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли. Сердитый, спросонок глаза протирая, Поднялся он с лавки и счеты сыскал, За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?» — «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали; А ты вот за ужин изволь положить Себе не в обиду и нам не в убыток, С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить». — «Да что же, давай четвертак с человека: Оно хоть и мало, да так уж и быть». — «Не много ли будет, почтенный хозяин? Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?» — «Нет, складки, ребята, не будет и гроша, И эта цена-то пустяк пустяком; А будете спорить — заплатите вдвое: Ворота ведь заперты добрым замком». Подумав, извозчики крепко вздохнули И, нехотя вынув свои кошели, Хозяину деньги сполна отсчитали И в путь свой, в дорогу сбираться пошли. Всю выручку в старый сундук положивши, Хозяин оделся и вышел на двор И, видя, что гости коней запрягают, Взял ключ и замок на воротах отпер. Накинув арканы на шеи лошадок, Извозчики стали съезжать со двора. «Спасибо, хозяин! — промолвил последний. — Смотри, разживайся с чужого добра!» — «Ну, с богом, любезный! — сказал ему дворник, — Еще из-за гроша ты стал толковать! Вперед, просим милости, к нам заезжайте, Уж нам не учиться, кого как принять!» Январь 1854

НОВАЯ БОРЬБА

Опять призыв к войне! Еще на Русь святую Две тучи новые грозу свою несут И снова нашу Русь на битву роковую, На битву страшную помериться зовут! Но не забыли мы своей недавней славы! Еще не прожил сил великий наш народ; И так же грозный он, и так же величавый, Как буря зашумит и двинется вперед. Вперед за христиан, позорно умерщвленных! Вперед за нашу честь и за права отцов, За славу мест святых, нечестьем оскорбленных, За веру русскую — наследие веков! Пришла теперь пора для нашего народа Решить своим мечом современный вопрос: Свята ли христиан поруганных свобода И крепок ли досель наш северный колосс?.. Понятно Англии кичливое волненье: Народный русский дух не много ей знаком; Она не видела Полтавского сраженья, И чужды ей наш снег и Бородинский гром. И может быть, она узнает слишком поздно Своей политики запятнанную честь, И начатой войны расчет неосторожный, И нашу правую воинственную месть. Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный Благословенного державною рукой, Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный, Заране хвастаясь бесславною борьбой! Вы ль это, жаркие поклонники свободы, Об общем равенстве твердившие всегда, На брань позорную сзываете народы И защищаете насилье без стыда! Вы ль, представители слепые просвещенья, Сыны Британии и Франции сыны, Забыли вы свое народное значенье И стали с гордостью под знаменем Луны!.. С каким презрением потомок оскорбленный, Краснея, ваш позор в историю внесет И, гневом праведным невольно увлеченный, Постыдный ваш союз, быть может, проклянет! Но славу Севера, наследие столетий, Но честь своей страны Россия сохранит! Восстанет стар и млад, и женщины и дети, И благородный гнев в сердцах их закипит! И далеко наш клич призывный пронесется, И пробудит он всех униженных славян, И грозно племя их в один народ сольется И страшной карою падет на мусульман! И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой Напомним скопищам забывшихся врагов Свой богатырский меч, запечатленный славой, И силу русскую, и доблести отцов! 20 февраля 1854

ССОРА

«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей И опять за работу приняться! Промотал хомуты, промотал лошадей, — Верно, по миру хочешь таскаться? Ведь и так от соседей мне нету житья, Показаться на улицу стыдно; Словно в трубы трубят: что, родная моя, Твоего Пантелея не видно? А ты думаешь: где же опричь ему быть, Чай, опять загулял с бурлаками... И сердечко в груди закипит, закипит, И, вздохнувши, зальешься слезами». — «Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, — Я не первый денек тебя знаю, Да по чьей же я милости пьяницей стал И теперь ни за что пропадаю? Не вино с бурлаками — я кровь свою пью, Ею горе мое заливаю, Да за чаркой тебя проклинаю, змею, И тебя и себя проклинаю! Ах ты, время мое, золотая пора, Не видать уж тебя, верно, боле! Как, бывало, с зарей на телегах с двора Едешь рожь убирать в свое поле: Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть, Словно звери, из упряжи рвутся; Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть — Уж голубчики вихрем несутся, Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет; Придет праздник — помолишься богу, По деревне идешь — и почет, и привет: Старики уступают дорогу! А теперь... Одного я вот в толк не возьму: В закромах у нас чисто и пусто; Ину пору и нету соломы в дому, В кошеле и подавно не густо; На тебя ж поглядишь — что откуда идет: Что ни праздник — иная обновка; Оно, может, тебе и господь подает, Да не верится... что-то неловко!..» — «Не велишь ли ты мне в старых тряпках ходить? — Покрасневши, жена отвечала. — Кажись, было на что мне обновки купить, — Я ведь целую зимушку пряла. Вот тебе-то, неряхе, великая честь! Вишь, он речи какие заводит: Самому же лаптишек не хочется сплесть, А зипун-то онучи не стоит». — «Поистерся немного, не всем щеголять; Бедняку что бог дал, то и ладно. А ты любишь гостей-то по платью встречать, Сосед ходит недаром нарядно». — «Ах, родные мои, — закричала жена, — Уж и гостя приветить нет воли! Ну, хорош муженек, хороши времена: Не води с людьми хлеба и соли! Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть! Я не больно тебя испугалась! Таки будет сосед ко мне в гости ходить, Чтоб сердечко твое надрывалось!» — «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. — Мне тебя переучивать поздно; Уж и то я греха много на душу взял, А соседа попробовать можно... Перестанем кричать! Собери-ка поесть» Я и то другой день без обеда, Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть, Молоко-то оставь для соседа». — «Да вот хлеба-то я не успела испечь! — Жена, с лавки вскочивши, сказала. — Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» — И на печку она указала. Муж ни слова на это жене не сказал; Взял зипун свой и шапку с постели, Постоял у окна, головой покачал И пошел куда очи глядели. Только он из ворот, сосед вот он — идет, Шляпа набок, халат нараспашку, От коневьих сапог чистым дегтем несет, И застегнута лентой рубашка. «Будьздоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос? Аль запала в головушку дума?» — «Видишь, бойкий какой! А ты что мне за спрос?» — Пантелей ему молвил угрюмо. «Что так больно сердит! знать, болит голова, Или просто некстати зазнался?..» Пантелей второпях засучал рукава, Исподлобья кругом озирался. «Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» — И мужик во всю мочь развернулся Да как хватит соседа с размаху в висок, И не охнул — бедняк протянулся. Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке И, слегка подгульнув с бурлаками, Крепко руку свою прислонивши к щеке, Песни пел, заливаясь слезами. 25 февраля 1854

ИЗМЕНА

Ты взойди, взойди, Заря ясная, Из-за темных туч Взойди, выгляни; Подымись, туман, От сырой земли, Покажись ты мне, Путь-дороженька. Шел к подруге я Вчера вечером; Мужички в селе Спать ложилися. Вот взошел я к ней На широкий двор, Отворил избы Дверь знакомую. Глядь — огонь горит В чистой горенке, В углу стол накрыт Белой скатертью; У стола сидит Гость разряженный, Вплоть до плеч лежат Кудри черные. Подле, рядом с ним, Моя милая: Обвила его Рукой белою И, на грудь к нему Склонив голову, Речи тихие Шепчет ласково... Поднялись мои Дыбом волосы, Обдало меня Жаром-холодом. На столе лежал Белый хлеб и нож. Знать, кудрявый гость Зван был ужинать. Я схватил тот нож, К гостю бросился; Не успел он встать, Слова вымолвить — Облило его Кровью алою; Словно снег, лицо Забелелося. А она, вскочив, Громко ахнула И, как лист вздрогнув, Пала замертво. Стало страшно мне В светлой горенке: Распахнул я дверь, На двор выбежал... Ну, подумал я, Добрый молодец, Ты простись теперь С отцом, с матерью! И пришел мне в ум Дальний, темный лес, Жизнь разгульная Под дорогою... Я сказал себе: Больше некуда! И, махнув рукой, В путь отправился... Ты взойди, взойди, Заря ясная, Покажи мне путь К лесу темному! 10 марта 1854

ЖЕНА ЯМЩИКА

Жгуч мороз трескучий, На дворе темно; Серебристый иней Запушил окно. Тяжело и скучно, Тишина в избе; Только ветер воет Жалобно в трубе. И горит лучина, Издавая треск, На полати, стены Разливая блеск. Дремлет подле печки, Прислонясь к стене, Мальчуган курчавый В старом зипуне. Слабо освещает Бледный огонек Детскую головку И румянец щек. Тень его головки На стене лежит; На скамье, за прялкой, Мать его сидит. Ей недаром снился Страшный сон вчера: Вся душа изныла С раннего утра. Пятая неделя Вот к концу идет, Муж что в воду канул — Весточки не шлет. «Ну, господь помилуй, Если с мужиком Грех какой случился На пути глухом!.. Дело мое бабье, Целый век больна, Что я буду делать Одиной-одна! Сын еще ребенок, Скоро ль подрастет? Бедный!.. всё гостинца От отца он ждет!..» И глядит на сына Горемыка-мать. «Ты бы лег, касатик, Перестань дремать!» — «А зачем же, мама, Ты сама не спишь, И вечор всё пряла, И теперь сидишь?» — «Ох, мой ненаглядный, Прясть-то нет уж сил: Что-то так мне грустно, Божий свет немил!» — «Полно плакать, мама!» — Мальчуган сказал И к плечу родимой Головой припал. «Я не стану плакать; Ляг, усни, дружок; Я тебе соломки Принесу снопок, Постелю постельку, А господь пошлет — Твой отец гостинец Скоро привезет; Новые салазки Сделает опять, Будет в них сыночка По двору катать...» И дитя забылось. Ночь длинна, длинна... Мерно раздается Звук веретена. Дымная лучина Чуть в светце горит, Только вьюга как-то Жалобней шумит. Мнится, будто стонет Кто-то у крыльца, Словно провожают С плачем мертвеца... И на память пряхе Молодость пришла, Вот и мать-старушка, Мнится, ожила. Села на лежанку И на дочь глядит: «Сохнешь ты, родная, Сохнешь, — говорит, — Где тебе, голубке, Замужем-то жить, Труд порой рабочей В поле выносить! И в кого родилась Ты с таким лицом? Старшие-то сестры Кровь ведь с молоком! И разгульны, правда, Нечего сказать, Да зато им — шутка Молотить и жать. А тебя за разум Хвалит вся семья, Да любить-то... любит Только мать твоя». Вот в сенях избушки Кто-то застучал. «Батюшка приехал!» — Мальчуган сказал. И вскочил с постели, Щечки ярче роз. «Батюшка приехал, Калачей привез!..» — «Вишь мороз как крепко Дверь-то прихватил!» — Грубо гость знакомый Вдруг заговорил... И мужик плечистый Сильно дверь рванул, На пороге с шапки Иней отряхнул, Осенил три раза Грудь свою крестом, Почесал затылок И сказал потом: «Здравствуешь, соседка! Как живешь, мой свет?.. Экая погодка, В поле следу нет! Ну, не с доброй вестью Я к тебе пришел: Я лошадок ваших Из Москвы привел». — «А мой муж?» — спросила Ямщика жена, И белее снега Сделалась она. «Да в Москву приехав, Вдруг он захворал, И господь бедняге По душу послал». Весть, как гром, упала... И, едва жива, Перевесть дыханья Не могла вдова. Опустив ручонки, Сын дрожал как лист... За стеной избушки Был и плач и свист... «Вишь какая притча! — Рассуждал мужик. — Верно, я не впору Развязал язык. А ведь жалко бабу, Что и говорить! Скоро ей придется По миру ходить...» «Полно горевать-то, — Он вдове сказал: — Стало, неча делать, Бог, знать, наказал! Ну, прощай покуда, Мне домой пора; Лошади-то ваши Тут вот, у двора. Да!.. ведь эка память, Всё стал забывать: Вот отец сынишке Крест велел отдать. Сам он через силу С шеи его снял, В грамотке мне отдал В руки и сказал: «Вот благословенье Сыну моему; Пусть не забывает Мать, скажи ему». А тебя-то, видно, Крепко он любил: По смерть твое имя, Бедный, он твердил». 15 марта — апрель 1854

УТРО НА БЕРЕГУ ОЗЕРА

Ясно утро. Тихо веет Теплый ветерок; Луг, как бархат, зеленеет, В зареве восток. Окаймленное кустами Молодых ракит, Разноцветными огнями Озеро блестит. Тишине и солнцу радо, По равнине вод Лебедей ручное стадо Медленно плывет; Вот один взмахнул лениво Крыльями — и вдруг Влага брызнула игриво Жемчугом вокруг. Привязав к ракитам лодку, Мужички вдвоем, Близ осоки, втихомолку, Тянут сеть с трудом. По траве, в рубашках белых, Скачут босиком Два мальчишки загорелых На прутах верхом. Крупный пот с них градом льется, И лицо горит; Звучно смех их раздается, Голосок звенит. «Ну, катай наперегонки!» А на шалунов С тайной завистью девчонка Смотрит из кустов. «Тянут, тянут! — закричали Ребятишки вдруг. — Вдоволь, чай, теперь поймали И линей и щук». Вот на береге отлогом Показалась сеть. «Ну, вытряхивай-ка, с богом — Нечего глядеть!» — Так сказал старик высокий, Весь как лунь седой, С грудью выпукло-широкой, С длинной бородой. Сеть намокшую подняли Дружно рыбаки; На песке затрепетали Окуни, линьки. Дети весело шумели: «Будет на денек!» И на корточки присели Рыбу класть в мешок. «Ты, подкидыш, к нам откуда? Не зови — придет... Убирайся-ка отсюда! Не пойдешь — так вот!..» И подкидыша мальчишка Оттолкнул рукой. «Ну, за что ее ты, Мишка?» — Упрекнул другой. «Экий малый уродился, — Говорил старик, — Всё б дрался он да бранился, Экий озорник!» — «Ты бы внука-то маленько За вихор подрал: Он взял волю-то раненько!» — Свату сват сказал. «Эх!.. девчонка надоела... Сам я, знаешь, голь, Тут подкидыша, без дела, Одевать изволь. Хлеб, смотри, вот вздорожает, — Ты чужих корми; А ведь мать небось гуляет, Прах ее возьми!» — «Потерпи, — чай, не забудет За добро господь! Ведь она работать будет, Бог даст, подрастет». — «Так-то так... вестимо, надо К делу приучить; Да теперь берет досада Без толку кормить. И девчонка-то больная, Сохнет, как трава, Да всё плачет... дрянь такая! А на грех жива!» Мужички потолковали И в село пошли; Вслед мальчишки побежали, Рыбу понесли; А девчонка провожала Грустным взглядом их, И слеза у ней дрожала В глазках голубых. 17 марта, первая половина сентября 1854

УПРЯМЫЙ ОТЕЦ

«Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему! Я сказал тебе: не послушаю! Молода еще, рано умничать! «Мой жених-де вот и буян и мот, Он в могилу свел жену первую...» Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка, Полюбился сын Кузьмы-мельника. Так сули ты мне горы золота — Не владеть тобой сыну знахаря. Он добро скопил, — пусть им хвалится, Наживи же он имя честное! Я с сумой пойду, умру с голода, Не отдам себя на посмешище, — Не хочу я быть родней знахаря! Колдунов у нас в роду не было. А ты этим-то мне, бесстыдница, За мою хлеб-соль платить вздумала, Женихов своих пересуживать! Да ты знаешь ли власть отцовскую? С пастухом, велю, под венец пойдешь! Не учи, скажу: так мне хочется!» Захватило дух в груди дочери, Полотна белей лицо сделалось, И, дрожа как лист, с мольбой горькою К старику она в ноги бросилась: «Пожалей меня, милый батюшка, Не сведи меня во гроб заживо! Аль в избе твоей я уж лишняя, У тебя в дому не работница?.. Ты, кормилец мой, сам говаривал, Что не выдашь дочь за немилого. Не губи же ты мою молодость: Лучше в девках я буду стариться, День и ночь сидеть за работою! Откажи, родной, свахе засланной». — «Хороша твоя речь, разумница; Только где ты ей научилася? Понимаю я, что ты думаешь: Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб, Красной девице своя волюшка... Али, может быть, тебе не любо, Что отец в почет по селу пойдет, Что богатый зять тестю бедному При нужде порой будет помочью? Так ступай же ты с моего двора, Чтоб ноги твоей в доме не было!» — «Не гони меня, сжалься, батюшка, Ради горьких слез моей матушки! Ведь она тебя богом, при смерти, Умоляла быть мне защитою... Не гони, родной: я ведь кровь твоя!» — «Знаю я твои бабьи присказки! Что, по мертвому, что ль, расплакалась? Да хоть встань твоя мать-покойница, Я и ей скажу: «Быть по-моему!» Прокляну, коли не послушаешь!..» Протекло семь дней: дело сладилось. Отец празднует свадьбу дочери. За столом шумят гости званые; Под хмельком старик пляшет с радости, Зятем, дочерью выхваляется. Зять сидит в углу, гладит бороду, На плечах его кафтан новенький, Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою[26], Подпоясан он красным поясом. Молодая с ним сидит об руку; Сарафан на ней с рядом пуговок, Кичка с бисерным подзатыльником, — Но лицо белей снега чистого: Верно, много слез красной девицей До венца в семь дней было пролито. Вот окончился деревенский пир. Проводил старик с двора детище. Только пыль пошла вдоль по улице, Когда зять, надев шляпу на ухо, Во весь дух пустил тройку дружную, И без умолку под дугой большой Залилися два колокольчика. Замолчало всё в селе к полночи, Не спалось только сыну мельника; Он сидел и пел на завалине: То души тоска в песне слышалась, То разгул, будто воля гордая На борьбу звала судьбу горькую. Стал один старик жить хозяином, Молодую взял в дом работницу... Выпал первый снег. Зиму-матушку Деревенский люд встретил весело; Мужички в извоз отправляются, На гумнах везде молотьба идет, А старик почти с утра до ночи В кабаке сидит пригорюнившись. «Что, старинушка, чай, богатый зять Хорошо живет с твоей дочерью?..» — Под хмельком ему иной вымолвит; Вмиг сожмет Пахом брови с проседью И, потупив взор, скажет нехотя: «У себя в дому за женой смотри, А в чужую клеть не заглядывай!» «За женой-то мне глядеть нечего; Лучше ты своим зятем радуйся: Вон теперь в грязи он на улице». Минул свадьбе год. Настал праздничек, Разбудил село колокольный звон. Мужички идут в церковь весело; На крещеный люд смотрит солнышко. В церкви божией белый гроб стоит, По бокам его два подсвечника; В головах один, в зипуне худом, Сирота-Пахом думу думает И не сводит глаз с мертвой дочери... Вот окончилась служба долгая, Мужички снесли гроб на кладбище; Приняла земля дочь покорную. Обернулся зять к тестю бледному И сказал, заткнув руки за пояс: «Не пришлось пожить с твоей дочерью! И хлеб-соль была, кажись, вольная, А всё как-то ей нездоровилось...» А старик стоял над могилою, Опустив в тоске на грудь голову... И когда на гроб земля черная С шумом глыбами вдруг посыпалась — Пробежал мороз по костям его, И ручьем из глаз слезы брызнули... И не раз с тех пор в ночь бессонную Этот шум ему дома слышался. 18 марта — апрель 1854