Помоги проекту - поделись книгой:
Коноли был одним из самых смелых путешественников, какие когда-либо бывали. Умный, опытный, находчивый в беде, он не раз выручал жизнь свою из крайних опасностей; но не любил он этой жизни, и потому вновь подвергал опасностям и вообще тратил ее как ни попало. Надобно, однако, сказать, что есть великое наслаждение в этой борьбе с опасностями, из которой выходишь победителем.
Капитан артиллерии Ост-Индской кампании, Аббот, был послан с поручениями Мек-Натена в Хиву; там он был по временам честим, по временам в подозрении у покойного хана, и, наконец, когда русская военная экспедиция, действовавшая против Хивы, уже была на обратном пути в Оренбург, Аббот пустился туда же, через Усть-урт. На пути, еще у южных предгорий Усть-урта, он попался в плен к киргизскому батырю Исету.
Исет, в свое время, был нашим врагом и приятелем, и я должен сказать о нем хотя несколько слов.
Исету не было еще 20 лет отроду, когда он уже приобрел себе славу в степи и общее уважение между своими, хотя по рождению принадлежал к «черной кости».
Здесь я должен сделать опять отступление, чтобы пояснить различие между «белой» и «черной костью» в Киргизской степи, для тех, кому это неизвестно.
К «белой кости» принадлежат все те, которые ведут свое поколение от Чингиса. Они именуются султанами. Это аристократия степи. Султаны, особенно дочери их, избегают родственных связей с плебеями, пользуются некоторыми наружными почестями и только, – если личными своими достоинствами не заслужили доверия в народе. Прежде, когда были ханы в Киргизской степи, султаны по преимуществу пользовались правом избирательства в ханское достоинство. Теперь русское правительство вверяет им разные должности, и только выбранных «белой кости» утверждает султанами-правителями, заменившими ханов в Орде; оно даровало им некоторые особенные права и вообще оказывает им отличие перед народом. Число султанов невелико.
Жена – калмычка составляет предмет пламенных желаний всякого среднеазийского магометанина, и народ должен был нередко отказываться от этой добычи в пользу султанов, тем более, что калмычки, по его понятию, улучшают породу «белой кости»; особенно во время известного бегства калмыков из России в Жюнгарию, султаны запаслись женами калмычками. От них-то заимствовали потомки эти резкие черты монгольского племени. С первого взгляда угадаете их по выдавшимся скулам и нижней части лба, которая до того впала, что если проведете по длине его линию, то она непременно коснется двух оконечностей глаз.
Между султанами и народом, или между «белою и черною костью» есть еще одно сословие, непринимаемое первую и отвергающее последнюю: это «хоаджи», которых не должно смешивать с хаджи, поклонниками, совершившими путешествие в Мекку. Хоаджи ведут родословную от Фатимы, дочери Магомета, и считают свое происхождение древнее и славнее происхождения султанов; за всем тем не пользуются особенными преимуществами ни в народе, ни перед русским правительством. – Есть еще рабы, торгауты, племя жалкое, ничтожное в нравственном отношении и малочисленное.
Исет был сложен как Геркулес; его атлетические формы, его дикая красота и приемы, полные отваги, могли поразить европейца и имели сильное влияние в кругу его соотечественников. О нем рассказывают множество анекдотов: вот один из них. Исет как-то увидел в улусах Кул-Мухамета его дочь, и был поражен ее красотой. В то время он мог бы легко добыть ее себе в жены; но, не подстрекаемый препятствиями, вскоре совершенно забыл прекрасную султаншу. Прошел год: два рода, Кул-Мухамета и Исета, поссорились и повели между собой кровавую вражду. Исет батырствовал; женщин он презирал, как существа, с которыми была связана мысль, хотя о временной оседлости, хотя о легких для киргиза путах; а Исету нужны были свобода и простор безграничные.
Однажды, под вечер, приехал к Исету кочующий купец, гость желанный, вестовщик неистощимый; гостеприимный батыр честил его от души, а купец говорил не умолкая. «В ауле Кул-Мухамета будет такой пир, – сказал гость, – какого давно не было в степи». – «А что?» – «Кул-Мухамет отдает замуж дочь свою». Исет смолчал, но судорожное движение лица его показывало ясно, что эти слова глубоко уязвили его. Через несколько минут он вышел из кибитки, позвал к себе двух верных и надежных товарищей и спутников баранты, и еще до рассвета, все трое о-дву-конь, были они в ауле Кул-Мухамета, находившемся верстах в 70 от аула Исета. Это было в темную осеннюю ночь. Припав к земле, Исет ползком подкрался к юрте, где, как он полагал, была его красавица, и вскоре вышел оттуда с ношей на руках; похищения нельзя было сделать втихомолку: поднялась тревога, но товарищи Исета увлекли за собой погоню, а сам он беспрепятственно достиг до своей лошади, скрытой за бугром. Еще минута, – и он сидел верхом, привязывая к седлу свою драгоценную ношу; как вдруг, при возникающей заре, он заметил, что на руках его была полуживая старуха, олицетворенное безобразие; он готов был кинуть с размаха оземь это жалкое существо, но счастливая мысль мелькнула перед ним и он пощадил его. – «Укажешь ли ты мне кибитку и ложе дочери султана?» – «Укажу».
Исету некогда было ожидать, пока уляжется взволнованный народ; оставив одну лошадь на месте и посадив на другую старуху, он отправился за ней на новый подвиг. Вскоре его приметили. Ударив нагайкой лошадь и гикнув на нее, он припал к земле, и между тем как лошадь неслась со своей жертвой, ясно отражавшеюся на просвечивавшемся горизонте и увлекала за собой погоню, Исет добрался до желанной кибитки и на этот раз не ошибся.
На другой день, в ауле Исета славили подвиг его и добытую им красавицу, которая не только не печалилась о своей участи, но гордилась тем, что стольких опасностей и жертв стоила своему мужу властелину.
Аббот был ограблен, избит, изранен; сопровождавшие его авганцы были разобраны киргизами по рукам; жизнь Аббота висела на волоске, но подоспевшие вовремя туркмены, охранению которых он был поручен хивинским ханом, выручили его и проводили в наше Ново-Александровское укрепление, находящееся, как известно, на восточном берегу Каспийского моря; отсюда, больного, привезли его в Оренбург, где он оправился и через Петербург возвратился в Лондон.
Киргизы, бывшие с Исетом, рассказывают странный случай, которому может быть Аббот обязан жизнью. Исет счел его за русского, принадлежавшего к тому военному отряду, который наказывал окрестных киргизов за разные их преступления; боясь в свою очередь заслуженной кары, он всячески допытывался через авганцев, понимавших по-татарски, где находился в это время отряд? Аббот, полагая, что он спрашивал об отряде туркменов, сопровождавших его, указал на Юго-Западе.
– В стороне Хивы! – заметил насмешливо Исет, предполагая явный и дерзкий обман в этих словах, – хорошо, я пойду на встречу к нему, – и, действительно, наткнулся на туркменский отряд, о котором мы говорили.
Здесь бы место рассказать о приключениях того авганца, который вез довольно значительную сумму денег Абботу из Герата; но это отвлекло бы нас слишком далеко от предмета.
Поручик Сир Ричмонд Шакспир, нынче капитан, жил в Герате, и судя потому, как он заботился о внутреннем хозяйстве своей квартиры и приспособлении возможного в ней комфорта, должно было полагать, что он располагался прожить здесь долго и спокойно, как вдруг получил через майора Тодта приказание ехать в Хиву; инструкция Мек-Натена была предназначена для Аббота, но так как в Герате уже знали об отбытии Аббота из Хивы, то она была вручена Шакспиру. 11-го мая 1840 года, он получил приказание, а 13-го мая, простившись с другом своим, визирем Бар-Мугамет-ханом, отправился в путь.
Он совершил свое путешествие смело и удачно, чему, конечно, много способствовали тогдашние обстоятельства. Я не упоминаю о тех неприятностях, которые он иногда терпел от попутных туркменов; даже не вижу большой беды и в том, что он однажды со своими спутниками сбился с пути, где были колодцы, и, таким образом, несколько времени томился жаждой в самую пору зноя, – это неизбежные приключения путника в степях среднеазийских. К тому же, туземцы с удивительным инстинктом умеют находить воду везде, на неглубоком расстоянии от поверхности, разумеется, воду тухлую и очень неприятную для вкуса, но уж такая там везде колодезная вода, и волей или неволей, а путник привыкает к ней, благословляя провидение за этот небесный дар пустынь.
Происхождение этой воды уже обращало на себя внимание некоторых ученых, составляя, действительно, чудное явление природы. Может, не всем известно, что в степях киргиз-казаков и туркменов, и во многих других в Средней Азии, где равнины не имеют никакого склона ни на поверхности, ни по внутреннему своему строению и образуют как бы котловину, в этих местах, лишенных совершенно проточной воды, безжизненных и раскаленных полуденным зноем, – туземец почти везде находит воду, часто среди песков и солончаков, на глубине одного или двух аршин; эта вода, как мы заметили, большей частью тухлая, находится всегда в незначительной массе, легко исчерпывается, видимо, не имеет никакого значительного истока или прибыли, содержит много посторонних веществ и носит все признаки застоя. – Откуда взялась эта вода в помертвелом остове природы, не оживляемом протоками, где даже небесная роса не всегда спадает в течение лета?
Я уже имел случай привести свои догадки по этому предмету; нынче, дальнейшие обследования дела и некоторые данные, позволяют мне дать большую степень вероятия своим предположениям и изложить их с некоторой точностью.
Вот, каким образом, изъясняет полковник Кодацци (Codazz), в своем чрезвычайно любопытном обозрении области Венесуэлы, Южной Америки, происхождение многочисленных Американских рек, берущих свое начало среди пустынь и составляющих исключительное явление природы, принадлежность степей. Прежде, желая непременно определить начало этих рек, помещали, у истоков их, кряж гор, и, таким образом, очень натурально объясняли себе происхождение вод. Горы эти приходились среди самых льяносов (американская травяная степь, отличающаяся от саванн своей сухостью). Кодацци не находит гор в льяносах, но говорит, что там образуется большая плоская возвышенность, plateau, изменяющаяся от 130 до 200 футов в высоту. По покатам ее струится множество ручьев, едва приметных в тени маврикиевых пальм (Mauritio flexuosalia); эти ручьи растут на пути без всякого видимого притока вод, и вскоре образуют судоходные реки, – явление, противоречащее с первого взгляда всем известным законам, но которое Кодацци объясняет геогностическим образованием страны. Поверхность этих плоских возвышенностей представляет вообще песчаную почву, покрытую высокими травами, свойственными американским саваннам; в течение зимы, дожди, столь частые в эту пору, проникают чрез рыхлый слой песка до глинистой почвы, на которой покоится он, и там останавливаются, удерживаемые ее плотностью. Этот запас воды пробирается по всем скатам и выступает вдоль их краев, образуя на поверхности те ручейки, о которых мы говорили, питает их беспрестанным просасыванием вод через рыхлый песок, и составляет невидимый приток, превращающий эти ручейки в огромные реки.
Таким образом, Кодацци встретился, совершенно для него нечаянно, с мыслью, которой коснулся я, говоря о происхождении подземных вод степей Азии. И здесь нередко, в известную пору года, дожди, не имея истока на плоской степи, просасываются чрез рыхлый песок, составляющий почти повсеместную ее поверхность, и останавливаются на плотной глине, которая образует его ложе. Но воды эти, не имея подземного истока по площади глины, совершенно параллельной поверхности степи и, следовательно, совершенно плоской, находятся в постоянном застое, и только испарением и медленным просасыванием через плотную глину сбывают ежегодную, хотя незначительную дань дождей. Явление это более подтверждается там, где выдавшиеся на поверхность горные пласты представляют некоторый склон для истока воды; таким образом, в горах Мугоджарских, и особенно на Усть-урте, во время дождливой поры, в разрезах гор, где просасывается ручей, видно, как воды скатываются, не на поверхности песков, но по пласту глины, которой они достигают и потом ниспадают вниз, нередко, при сильном притоке, прорезывая пласт глины до песчаника или мергеля; потом этот ручей течет медленно, не имеет никакого падения на пути, почти всегда выше горизонта подземной водной площади, и, следовательно, не почерпая от нее вод, но теряя свои в песках, чрез которые он просасывается, и редко достигает своей цели; сама Эмба, довольно значительная на пути своем, не достигает до моря и устьем своим исчезает в песках, за несколько верст от него. Вот происхождение тех сухих ложбин и корыт, которые заменяют здесь американские роскошные реки, и которым, как бы в насмешку, придают название рек на всех географических картах.
Шакспир из Хивы прибыл также благополучно на Оренбургскую линию, вместе с русскими, пленными, возвращавшимися на свою родину; отсюда он отправился через Петербург в Лондон, и вовремя поспел в Индию, чтобы участвовать в последней экспедиции англичан в Авганистан, где он был уже в качестве военного секретаря при генерале Поллоке.
Напечатанный Шакспиром в Blackwod’s Magazine коротенький путевой журнал исполнен ошибок, и, конечно, мало прибавить сведений к тем, которые имеем о пройденных им местах; названия многих мест и лиц до того изменены, что очень часто невозможно догадаться, о чем или о ком он говорит.
Замечательно, что Шакспир, отправляясь в путь из Герата, рассчитывал, кажется, на гостеприимство туркменов, и удивляется, что не нашел его; это гостеприимство кочевых народов существует только в воображении поэтов; еще оно соблюдается в отношении к магометанам-единоверцам; но посещение чужеверца уже считается осквернением юрты, и должно быть окуплено или дорогою платою, или, нередко, пленом непрошенного гостя. Все, что в этом случае иногда соблюдается, так это то, что дадут путнику выйти из кибитки и удалиться несколько из аулов, за которыми он уже делается добычей первого догнавшего его, и большей частью того, в юрте которого недавно сидел. Я не слишком верую и в гостеприимство арабов.
Шакспир исчисляет таким образом пройденное им пространство: от Герата до Мерва двести шестьдесят пять миль, от Мерва до Хивы четыреста тридцать две с половиной мили, что составляет, от Герата до Хивы, шестьсот девяносто семь с половиною англ. миль; этот путь он совершил в двадцать пять дней, несмотря на некоторые непредвиденные затруднения. Он прибыл в Хиву в июле месяце, когда там поспевает рис и свирепствует лихорадка, но крепкая натура англичанина избавила его от всех болезней. В Хиве он был честим: этого требовало положение хана. Хивинцы и теперь не могут без смеха вспомнить, в какое затруднительное положение приходил всегда Шакспир, когда ему надобно было, садясь по обычаю азиатцев на пол, поджать под себя ноги; чрезвычайно длинные и худые, они выставлялись из-под него то в виде сучковатых палок, составляя преграды для всех проходящих мимо его, то описывали острые углы, которые очень беспокоили его соседей; одним словом, ноги Шакспира составляли предмет чрезвычайно затруднительный для него и для его ближних.
В Хиве Шакспир встретил одного из тех жалких авантюристов, которые, из-за куска хлеба, пускаются на край света; кажется, это тот самый, которого мы встретили на пути в Кокан, и которого Кени-Сары, из сострадания или по другим причинам, освободил из плена. Родом он итальянец. Теснимый нуждой в своей благословенной Италии, он поселился в Париже, и, по обыкновению большей части своих одноземцев, стал делать гипсовые статуи; работа кипела у него под руками, но не сходила с рук, и он часто оставался без куска хлеба. Он оставил Париж и побрел в Петербург, надеясь, что там предмет его занятий не найдет соперничества. Но он ошибся: в Петербурге нашел он многих своих земляков, которые, проработав всю ночь, днем бродили по улицам с целой походной лавкой на голове и за всем тем возвращались домой, в свои конуры, с пустыми карманами, пустым желудком и больной головой. Итальянец пустился в Тифлис; здесь он хотя и не нашел соперников, но его статуй никому не нужно было; тут только он убедился, что его ремесло, или художество, как он называл, ни на что ему негодно, и определился учеником к тифлискому часовых дел мастеру. Постигнув тайну этого искусства, он отправился в Тегеран; о статуях в магометанской земле нечего было и думать, потому что Коран строго запрещает всякого рода изображения, но увы! – Новое его искусство встретило и здесь соперничество, и здесь была неудача нашему итальянцу. – Кажется, с Коноли он отправился в Кокан, оттуда перешел в Ташкент, едва ли не был в Кульже, был в Бухаре, и, наконец, очутился в Хиве, везде преследуемый нуждой, нередко побоями, пленом и угрожаемый смертью, которая два раза уже заглядывала ему прямо в лицо.
Говоря об английских офицерах, бывших в описываемое нами время в Средней Азии, мы не упомянули ни о Бюрнсе, ни о Вуде, потому что первый давно уже находился действователем в Кабуле, а Вуд также уже совершил свое путешествие к источникам Инда и Оксуса.
Военная экспедиция. По закраинам льда,
У восточных берегов Каспийского моря
Мы, русские, не любим говорить о себе; велено-сделано, да и забыли о том. Но я возобновляю смелую экспедицию наших уральцев в памяти тех, которые участвовали в ней.
Частые и смелые грабежи, производимые кочующими киргизами Адоевского рода у восточного берега Каспийского моря, истощили терпение нашего правительства и принудили его принять решительные меры к обузданию дерзких корсаров. Нужны были меры грозные и быстрые, несмотря на зимнюю пору, а потому предположено было генерал-адъютантом Перовским снарядить военную экспедицию: это было в конце 1836 года.
Зимняя экспедиция предпочиталась и потому, что восточный берег Каспийского моря, от наших границ и до Мангышлака, лишен воды, которую в зимнюю пору можно было заменить снегом; к снегу же казачьи лошади, породы киргизской, скоро привыкают. Сверх того, в это время года, киргизский скот, от дурных кормов и суровости зимы, изнурен и мало способен к перекочеванию из одних мест на другие, к чему киргизы, обыкновенно, прибегают летом, чтобы избегнуть встречи с русскими отрядами, посылаемыми в степь для наказания виновных. Но вопрос состоял в том, какой путь избрать для отряда: по льду морем, или берегами твердой земли?
Путь берегом изгибался и уклонялся от прямого направления повсюду; невозможно было пройти пространство, заключающееся от оконечности нашей Уральской линии до Мангышлака, 1200 верст, по дурной дороге, по снегам, не изнурив совершенно лошадей, еще до прибытия отряда на место, где надобно было ему действовать быстро, чтобы застигнуть киргизов врасплох или преследовать их.
Путь морем, по льду, несравненно прямее и легче для лошадей, чем берегом твердой земли, но он небезопасен; порывистый восточный ветер нередко отторгает льдины от самых берегов и уносит их в открытое море, вглубь.
Предпочли этот последний путь, тем более, что он совершенно укрывал наши движения от дозора киргизов и доставлял возможность застать их на месте; положено, однако, было, чтобы отряд, для безопасности своей, держался малой глубины, где лед тверже и редко уносится в море, а, между тем, путь этот к Мангышлаку все-таки значительно сокращался.
Отряд в 500 человек уральских отборных казаков был снаряжен с двухмесячным запасом фуража и провианта, на лучших киргизских лошадях, и так поспешно и тайно, что даже, не исключая своих, все думали, что это обыкновенный наряд казаков на
Начальство над отрядом вверено было полковнику Мансурову, а помощниками ему даны были подполковник Данилевский и адъютант генерал-адъютанта Перовского, лейб-гвардии гусарского полка штабс-ротмистр Челяев, которые, в случае болезни начальника отряда или кого-нибудь из них, могли заменять один другого.
Мы уже заметили, что для достижения цели экспедиции, необходима была быстрота, чтобы киргизы не проведали преждевременно об идущем к ним отряде и не перекочевали в глубь степи, к туркменам или к хивинским границам, и тем не избегли наказания русских, а потому экспедиция не иначе могла состояться, как на лошадях, без верблюдов; каждый казак ехал в санях, в которых находилось двухмесячное его и лошади продовольствие; но по достижении нашего Ново-Александровского укрепления, отстоящего от г. Гурьева около 500 верст по морю, должен был оставить сани в укреплении, и действовать верхом, по усмотрению начальника, на всем протяжении непокорных киргизов, кочевавших в трехстах верстах от Ново-Александровска.
Сборным местом для отряда назначена была станица Сарайчиковская, куда в два дня казаки, снаряженные в экспедицию, собрались из своих станиц, а на третий день, 21-го ноября 1836 года, выступили и пришли 24-го числа в г. Гурьев, откуда отряд должен был идти в поход, по льду, морем. 25-го декабря, по случаю праздника, была в Гурьеве дневка, а 26-го, на рассвете, пользуясь небольшими морозами, от 8 до 10 градусов, отряд выступил в поход, держась в виду берегов, на малой морской глубине, делая переходы от 40 и до 50 верст в день. Лед был гладок, как зеркало, и лошади, подкованные на острых шипах, не чувствовали почти тяжести саней. Ночлеги бывали на льду, большею частью у самых берегов, где рос камыш, вполне заменявший дрова, а вместо воды, во все время нахождения отряда в пути, казаки употребляли снег и лед, к которому совершенно привыкли.
Странным казалось для людей, в первый раз бывших зимой на море, видеть огонь, горевший несколько часов сряду на льду, не разрушая его.
Отряд шел в следующем порядке: трое Гурьевских, опытных на море казаков ехали впереди отряда, в 200 саженях, и время от времени пробивали лед железными пешнями, измеряя глубину казачьей пикой и стараясь держаться моря не более 1½ или 2 саж. глубины; за ним шел отряд.
Передовые казаки давали знать немедленно отряду, если замечали какую-либо опасность: большие полыньи или рыхлость льду, для обхода которых требовалось иногда углубляться в море или приближаться к берегам, отдалявшим от прямого пути; в первом случае, начальник отряда принимал, сколько в его зависимости было, меры для отвращения каких-либо несчастий. Отряд шел в пять рядов, каждый ряд состоял из 100 саней. В таком порядке он следовал шесть переходов от г. Гурьева морем, без всяких особенных приключений; правда, не было перехода, чтоб несколько раз в день лед, не слишком окрепший, не проваливался под санями отряда. Сначала, пока не привыкли, подобные случаи производили тревогу в отряде, но как они повторялись часто, без всяких дурных последствий, то с ними свыклись до такой степени, что они порождали в казаках общий смех. Когда в отряде бывало закричат,
На 7-ом переходе, в день нового года, в 80-ти верстах от Ново-Александровского укрепления, отряд пошел наперерез бухты, глубоко вдавшейся в море, и, таким образом, представлявшей значительный обход; отряд перерезывал эту бухту наискось, избегая, по возможности, глубины моря. Мороз был в 15 градусов; сильный восточный ветер дул прямо в море. Отряд уже приближался к берегу моря, как вдруг, порывистым ветром между 4 и 5-ю сотнею разломало лед и разделило их от прочих водой. Четыре сотни, бывшие с левой стороны, кинулись к берегу, а 5-я сотня, отделенная, таким образом, от отряда водою на 40 саж., осталась на месте, на огромной массе льда, имеющей в окружности несколько верст.
Между тем, как первые сотни выпрягали своих лошадей, чтобы поспешить на помощь 5-й сотни, с ужасом увидели передовых казаков, оторванных ветром, на небольшой глыбе, уносимой в море. Но мы на время оставим этих пловцов на жертву бури и моря, и обратимся к 5-й сотне.
Воспользовавшись минутным затишьем, казаки с удивительной быстротой нарубили и наловили плавающих ледяных глыб: укрепив их одна к другой веревками и пешнями, составили, таким образом, плавающий мост и довели его с берегового льда до глыбы, на которой находилась 5-я сотня. По мере того как льдины ломались при переправе под лошадьми, их заменяли новыми, и к чести уральских офицеров должно заметить, что ни один из них не хотел быть на безопасном месте, пока не переправили, таким образом, всех казаков с тяжестями, и оставались на живых мостах, которые от поднявшегося вновь восточного ветра, могло унести вместе с ними в открытое море. Эта необыкновенная переправа продолжалась на 2-ух саж. глубины, около 1½ часа, и только двое саней пошло ко дну моря. Обратимся к передовым казакам.
Еще за несколько часов времени до того, как 5-я сотня оторвалась от большой колонны, адъютант Челяев, знакомый с этими местами прежде, и бывший уже с генерал-адъютантом Перовским в Ново-Александровском укр., заметил, что передовые, желая прямее выйти к выдавшемуся мысу, заходили далеко в море; опасаясь каких-нибудь последствий для отряда, если он попадет на большую глубину при столь сильном ветре, Челяев опередил отряд в своих легких санях. Догнавши передовых, он тотчас велел остановиться, пробить лед и измерить глубину. Сказано-сделано. В одну минуту казаки проломали лед, опустили в воду пику, но дна не достали; бросили лот, и он показал глубину 3-х саженей. Ч. рукою дал знать приближающемуся отряду, чтобы он поворотил влево, ближе к берегу, а сам, повернув также влево, остался вместе с передовыми казаками, чтобы чаще промеривать море, пока отряд не выйдет на 1 ½ или 2-х саж. глубину. Наконец, передовые приближались уже к тому месту, где берег выходит мысом в море и были от него не далее как в 3-х верстах, как вдруг раздался крик: отлом! Челяев увидел между собою и берегом, наискось, куда хотел вывести отряд, воду; он обратился назад, чтобы дать знать о том отряду, но к удивлению своему увидел в то же время несущуюся влево, ближе к берегу, всю колонну на рысях, а одну небольшую часть на месте; (это была 5 сотня). Передовые пустились влево к берегу, чтоб присоединиться к отряду, но скоро остановлены были и с этой стороны водою; они бросились назад, по направлению к 5-й сотне, но и тут было море. В таком положении передовые увидели себя окруженными со всех сторон разъяренным открытым морем, на льдине, имевшей в окружности одну версту, которую силою ветра несло прямо в глубь и время от времени уменьшало в объеме. Тут делать было нечего! Челяев, однако, обратился к казакам, с вопросом, не придумают ли они чего-нибудь для общего спасения, пока еще их льдина не очень отдалена от твердой массы льда? На что казак, из Гурьева городка, по фамилии
Сначала эта горсть людей, кинутых в открытое море, на утлой льдине, отделялась от твердых льдов водою, всего около 40 саженей, так что, не взирая на шум волновавшегося моря, Челяев с казаками слышали, как с того берега кричали им: дадим помощь или сами погибнем. Но через несколько минут порывистым ветром отнесло льдину в море за версту и бросало во все стороны по воле бурной стихии более получаса, отламывая куски волнением до того, что под конец она представляла небольшую массу, имевшую около 200 саженей в окружности. Тут Уральские казаки показали, чего этот бойкий и молодецкий народ не сделает из любви к своим и неустрашимому духу. Знавшие прежде в экспедициях адъютанта Челяева и желая спасти его с передовыми, они изобретали разные несбыточные для того средства, с явным пренебрежением всякой опасности; наконец, урядник
Прошло более получаса самого томительного ожидания для бедных пловцов; ветер стал мало-помалу утихать и переменяться, и вдруг раздался крик: братцы: город городить! Казаки устремились в ту сторону, куда указывал один из них, восклицая: спасение!
Совершив эту переправу, путники наши не были в безопасности; они не знали, соединяется ли эта льдина с берегом, или составляет плавучую массу, подобную той, на которой они находились, и побуждаемые первым влечением, решились ехать по тому направлению, откуда их унесло ветром в море. Вдали синелся горизонт, позади волновалось и шумело море; а перед ними стлалась гладкая и блестящая как стекло поверхность льда. Далеко, верст за 5, приметно было движение людей, но было ль это на берегу или на льду, нельзя было отличить. Путники пустились на рысях, и вскоре достигли их; это была пятая сотня, уже переправлявшаяся на своих плавучих мостах.
Легко вообразить восторг казаков: они выбежали к ним навстречу, увлекаясь общим чувством радости, обнимали Чел. и передовых казаков без различия. Но радость пол. М., связанного с Ч. дружбою и полагавшего его гибель неминуемою, была неизъяснима. Переправа 5-й сотни, а с нею передовых, продолжалась около 2 часов, после чего они присоединились к отряду, стоявшему на безопасном месте, около самых берегов, где и провели ночь.
С этого ночлега отряд подвигался вперед, держась берегов, и потому ему пришлось делать большие обходы: однако же, на третий день, он благополучно прибыл на Ново-Александровское укрепление, где, передневав, выступил в дальнейший путь, тем же порядком и морем. По достижении Колпиного кряжа и Бозачи, верстах во 100 от укрепления, отряд оставил свои тяжести, и, устроив в них вагенбург, взял семидневное продовольствие и пошел далее к местам кочующих киргизов. Разведав о их близкой кочевке, казаки оставили при небольшом прикрытии продовольствие, а сами пошли рысью к кочевьям киргизов, тогда только заметивших приближение русских и готовившихся к перекочеванию; удивление киргизов было чрезвычайно; долго не верили они собственным глазам, пока, наконец, истина не явилась перед ними во всей своей ужасающей наготе. Правда, за несколько времени до того, между ними разнеслись странные вести, что иногда, на море, были видны блуждающие огни; иногда показывалась на северо-западном горизонте какая-то неопределительная полоса, словно стадо сайгаков перекочевывало; раз, даже, прибрежные киргизы, припав к земле, слышали вдали какой-то гул; но все это почитали сверхъестественным явлением, а вовсе не приближением русских, движение которых еще от самых границ не могло бы от них укрыться. Словом, казаки громом упали на них, разбили, разметали в разные стороны, многих взяли в плен, перекололи защищающихся. Потом отряд, присоединив к себе оставленных за несколько верст казаков, разделился надвое, и пошел далее, назначив общий пункт для соединения место, где оставлены были сани. Две недели сряду оба отряда были в беспрестанных движениях, преследуя, настигая и поражая бегущих киргизов.
Данилевскому удалось захватить и сжечь три большие лодки, скрытые в камышах, на которых киргизы выходят в море на грабежи.
Эту экспедицию они обыкновенно совершают таким образом: заметив русских рыбопромышленников, беспечно стоящих в море, скрываются в своих лодках, выставляют рыболовные снасти, чтоб лучше обмануть их, и, выждав попутный ветер, быстро налетают на них и захватывают часто совершенно беззащитных; потом, как водится, судно разбирают на дрова, а людей уводят в неволю или на продажу.
Через три недели оба разделившиеся отряда соединились со всеми пленными и множеством отбитого ими скота, и возвратились обратно в Ново-Александровское укреп., а оттуда в свои границы, морем же; после шестинедельной и трудной экспедиции. Цель была вполне достигнута. Киргизы твердо помнили кару русских, перестали веровать в невозможность экспедиций с нашей стороны в зимнее время, и долго не покушались на грабежи в море.
Пленный персиянин
(Хива)
Поле, усеянное трупами и костями, после кровавой сечи, поражает и сокрушает даже людей, привыкших к подобного рода зрелищам; вид мертвого человека, среди пустынной и безграничной степи, одного, о бок с верным конем своим, вид этого странника, застигнутого на пути или голодом или жаждой, с рукою, простертою к стороне своей родины и с выражением страданий, замерших на лице его, – грустнее и тяжелее для того, кто встретит этот одинокий труп, кто такой же странник среди бесприютных степей, кто испытал и кому суждено часто испытывать зной и стужу, голод и жажду, буран песчаный и снежный и все терпеть и все страдать… Но для меня было еще больнее, еще грустнее, после того состояния одиночества, с которым совершенно свыкаешься во время долгого странствования в степи, вдруг перенестись в азиатский город, шумный и грязный; возвратиться к жизни, исполненной тревог и страстей; вступить в борьбу с людьми… льстить визирю и окружающим его… и быть вечно настороже, на каждом шагу остерегаться удара ножом из-за угла или доброго приема яда в присланном в подарок плове…
Сеть каналов, опутывающих
Бухарцы отзываются о хивинцах, как о варварах. Правда, хивинцы мало чему учатся; не слишком строго соблюдают религиозные обряды, грубы в обращении; зато характер их открытый, хитрость и обман не доведены до той утонченности, как в Бухаре; более склонны к общественной жизни и гостеприимны, а потому с ними легче ужиться, чем с другими среднеазийскими народами.
Хива занимает второстепенное место в системе среднеазийских ханств; тем не менее, покойный хан бивал часто бухарцев, и не далее как года два тому назад, привел из похода своего к границам Бухарии множество пленных. Он значительно увеличил свое ханство переселением некоторых покоренных им племен туркменов и пленных персиян и бухарцев; с коканцами Аллах-Кули-хан жил большею частью в дружбе и состоял в родстве с ханом; киргизов – тех, которые признают власть Хивы – держал в страхе. С персиянами почти всегда враждовал и часто опустошал их границы. Но я еще буду говорить о хане в другом месте…
Дни текли обычною чередой, длинно и скучно. Я рвался в путь, на свободу; но дела здесь ведутся медленно: надобно было выжидать и терпеть. Я находился постоянно в каком-то напряженном положении; кроме того, с некоторого времени меня мучило сновидение, которое повторялось чрезвычайно часто: оно не имело в себе ничего ужасного, но ложилось на чувства, на душу, каким-то тяжким камнем, каким-то злым кошмаром. Если я закрывал глаза, ко мне являлся человек, которого я никогда не видел наяву, унылый, бледный, высокого роста, с окладистой черной бородой, и, сложив накрест руки, потупив глаза, становился передо мною, и я в томлении ожидал, чтобы он начал говорить, но он молчал; я силился спросить, что ему было нужно, старался оттолкнуть от себя! Но все усилия мои были тщетны, и мне было невыносимо тяжело, пока, напрягшись, я не исторгался, наконец, от злого сна. Так прошло несколько времени; я приписывал это действию летних жаров или желудка, принимал прохладительные средства: все напрасно. – Мне, наконец, казалось, что если бы я увидел этого человека наяву, то он бы меня не тревожил более во сне, и вскоре, действительно, увидел его…
Я вас предупреждаю, что в рассказе моем вы встретите некоторые непонятные вещи, что лицо, о котором я говорил слишком странно; его знают двое бывших моих спутников в Хиву и о нем теперь еще многие вспоминают там. Надобно же было случиться, чтобы и сама встреча моя с ним представляла в себе нечто романтическое. Вот как это было: хан, желая оказать мне особенную свою благосклонность, пригласил меня на охоту с соколами и беркутами, которую он страстно любил; охота была удачная, и хан был очень весел; сам спустил он с рук своего сокола и любовался, как тот сначала залетал в высь, выглядывая добычу, и потом стремглав из-за небес кинулся на жертву; но вдруг, у самой земли, всполохнулся, взмахнул крылами и поднялся вверх; ясно было, что он испугался чего-то необыкновенного; думали, что в камышах, над которыми он взвился, скрывался дикий кабан и радовались нежданной встрече; но посланные на разведки объявители, что нашли человека. К указанному месту подъехал хан, а за ним и я; вообразите же мое удивление – этот человек был мое ночное видение, мой кошмар! Он стоял перед ханом, бледный, с потупленными глазами, со сложенными на груди руками, и ожидал смерти, но не молил о прощении.
– Мустафа, – сказал хан, без труда узнав своего пленника, персиянина, которого он любил и отличал, – разве тебе худо у меня; зачем ты бежал?
– Дома жена… двое детей: им нечего есть, – отвечал отрывисто пленник.
Хан обратился к Дестерханджи:
– Дать ему жену и десять тилл[15]; пускай пять из них отошлет детям, а на остальные обзаведется сам, – и не слушая благодарности Мустафы, отправился далее. Никто из бывших тут не ожидал такого милостивого окончания дела. Желал ли хан выказать свое великодушие передо мною, пощадил ли он пленника потому, что считал его необходимым человеком для своей артиллерии, боялся ли его чародейства, или просто он в этом деле руководствовался движением собственного чувства, – я не знаю; но к чести Аллах-Кули-хана скажу, что примеры подобного великодушия были не редки в его жизни.
С этих пор, я действительно избавился от тяжкого сновидения, зато часто встречал Мустафу наяву; он, вместе с нашим русским пленным, который некогда торговал пряниками в Астрахани, заведывал всей артиллерией хана, если можно назвать артиллерией несколько пушченок на тележных колесах, или вовсе без колес.
О Мустафе рассказывали чудеса в Хиве: говорили, что он проникал тайные мысли другого, вызывал по произволу тени давно умерших, предсказывал будущее. Сам хан веровал в его сверхъестественный дар и уважал его. Я избегал вообще сношений с посторонними людьми, но с Мустафой как-то невольно сошелся. Это было несчастнейшее существо на свете, находившееся в постоянной борьбе с самим собой и с внешним миром; его нравственное начало, не укрощенное образованием, преобладало в нем, и тело, изнеможенное, не выдерживало порывов души пылкой и сильной. – Вот история его жизни: Мустафа родился в какой-то персидской провинции и был в детстве пастухом; тут уже заметили его странную власть над окружающими предметами; чтобы собрать свое стадо, рассеянное на далеком пространстве, ему стоило только обвести взором своим вокруг, и овцы его сбегались к нему, в какую бы пору дня это не было, и следовали за ним с покорностью непонятной. Никогда ни одна овца не отлучалась от него и не пропадала; кроме того, его взор охранял стадо от нашествия волков и шакалов надежнее целой стаи собак. – Вскоре молва стала привлекать к нему людей суеверных, и особенно больных, испрашивавших выздоровления, и нередко одного его прикосновения, одного взгляда, было достаточно, чтобы облегчить мучения страждущего. Слава его распространилась далеко, но он не искал, а убегал ее; удалялся по целым неделям в горы или леса, и проводил там время в молитве, в посте, предаваясь размышлениям; но тщетно старался он найти ответ в своем уме на те вопросы, те сомнения, которые потрясали его, тщетно старался найти разгадку своей жизни. Предавшийся совершенно религии, он встречал одни сомнения и горько каялся в том, и не мог отогнать от себя разочарования; он было хотел принять правила Суннитов[16], считая один закон Магоммета непреложным, но и тут встречал повсюду заблуждения. Приписывая это соблазну дьявола, а не собственному убеждению, он каялся, и опять сомневался, и терзаниям его не было конца. Тело его ослабело, зато зрение и слух утончились до невероятности; он безошибочно предсказывал приход каравана дня за два; но всего замечательней в нем были сила и влияние его мысли, которые не раз служили ему на пагубу. Вот, каким образом, он попал в плен. Живя в пограничной провинции, он должен был часто встречаться, с оружием в руках, с туркменами; был храбр и презирал опасность. Однажды напали на него несколько человек: аргамак Мустафы был свеж и силен, и одним взмахом оставил далеко за собой нападающих, которых лошади были уже изморены продолжительной ездой; как вдруг у Мустафы родилась мысль, что его могут настигнуть, что конь может изменить ему, и эта мысль не покидала его наперекор всей силы желания изгнать ее; он предвидел ее пагубное влияние; отчаяние овладело им; он опустил поводья, его аргамак сбавил шаг… настигнутый неприятелем, Мустафа, беззащитный, отдался в плен.
Он сам рассказывал мне последние приключения свои: давно уже он затеял оставить Хиву и хана; но первая мысль его была обратиться ко мне и молить, чтобы я выкупил или выпросил его у хана, или, наконец, тайно взял с собою: эта мысль не покидала его несколько дней и была так сильна, что вполне отразилась, как я уже сказал, в ночных моих сновидениях: «Я предугадывал это, – прибавил Мустафа, – но не мог пособить, а люди приписывают мне такую всемощную силу. Не решившись просить тебя, – я бежал; но всю дорогу думал о хане, думал о том, что бы было, если бы он настиг меня, и, знаю, своей постоянной мыслью, которую никак не мог отогнать, я привлек к себе хана…»
Мустафа был постоянно печален; едва улыбка касалась уст его, он спешил согнать ее, предвидя в ней, по какому-то непонятному предубеждению, знамение будущих бедствий. Недоверчивый к себе, он был недоверчив и к людям, и только увлекаясь порывом чувств, он иногда высказывал вполне свою душу, и потом раскаивался в этой невольной измене самому себе.
Мустафа первоначально был куплен Магмет-Рахимом, который в то время еще не был ханом и усыплял лестью своего старшего брата, Кутли Мурата, кроткого, слабого, утратившего звание и достоинство хана и довольствовавшегося названием инаха. Магмет-Рахим был не укротим в страстях, воли железной и непреклонного сердца. Последствия мнимой дружбы двух братьев легко было предсказать, но не в том ужасающем виде, как они случились и как предсказал их, говорят, Мустафа. Он представил Магмет-Рахиму его самого, по колено в крови… окруженного трупами казненных им братьев… попирающего ногами самые непреложные статьи Корана, терзающего народ свой… представил его ханом… и Магмет-Рахим обнял его, и осыпал милостями, когда пророчество сбылось; а пророчество сбылось, как известно, во всей своей силе! Время ханства Магмет-Рахима, предшествовавшего Аллах-Кули-хану, народ твердо помнит, как страшную кару суда Божия. – За милостями хана, последовал его гнев, и вот по какому случаю, как гласит предание, – сам Мустафа ничего об этом не говорил.
Магмет-Рахим, которого не трогали, не щекотили более никакие казни, искал новых побуждений, чтобы расшевелить свои утомленные чувства, новых средств, чтобы испытать терпение народа и, в случае его волнения, накинуться на него опять голодным волком; он вспомнил, что отец его, Ельтезер, был женат на дочери потомков Сеидов[17], что у мусульман почитается в высшей степени нарушением закона, и решился последовать его примеру; Мустафа, пользуясь милостями хана, осмелился ему высказать весь ужас такого преступления, напомнил гибель его отца, который, вскоре, после такого брака, утонул, переправляясь через Амудерью, что явно свидетельствовало небесный гнев за оскорбление Корана, – все было напрасно: Магмет-Рахим хотел показать, что он выше закона пророка, и брак совершился; но в первую ночь, последовавшую за ним, хан заснул сном крепким и продолжительным, а его девственная супруга исчезла с брачного ложа… Разъяренный хан рвался и метался во все стороны; поражал все, что ему ни попадалось под руку; он призвал к себе Мустафу и требовал, чтобы тот возвратил ему жену, не то клялся казнить его немедленно.
– Твою жену может возвратить тебе один пророк, исторгший ее от греха; казнить же ты меня можешь сию минуту: я готов. – Равнодушие Мустафы устрашило хана, который веровал в его чародейственную силу; он довольствовался тем, что отправил его в дальние свои владения, где Мустафа провел несколько лет в рабстве и пытке, пока новый хан, Аллах-Кули, не исторг его оттуда[18].
Конец Мустафы был самый печальный. Случилось как-то, что он был необыкновенно весел; ему заметили это, и он вдруг изменился, побледнел и замолк; бывшие тут мусульмане с благоговением глядели на его суеверный страх, и некоторые решились спросить, что он предзнаменует?
– Меня ожидает большое несчастье!
– Более смерти ничего случиться не может, – отвечали ему в утешение, – а смерть только возрождение к жизни: все в воле Аллаха!
– Хуже смерти, – сказал Мустафа, и распорядился своим небольшим достоянием. На другой день он встал с постели, пошатываясь, с какими-то судорожными движениями, в состоянии совершенно для него непонятном; он не узнавал ни людей, ни предметов, окружавших его; слова его и поступки показывали детское незнание… он сошел с ума…
Часть вторая
(1843)
Рассказ сипая
(Авганистан)
В знойный летний полдень, в Тегеране, у консульского дома постучался человек, весь в ранах, едва покрытый рубищем одежды, и в изнеможении прислонился к стене, ожидая, с терпением страдальца, пока отопрут дверь; но он недолго ждал, дверь отворилась и приняла странника под надежный, гостеприимный кров консульского дома. И только по истечении некоторого времени, и только по обязанности, спросил почтенный консул об имени пришельца. «Я сипай, – отвечал тот, – чудом спасся от общего истребления индийско-британского войска в Авганистане и, проданный, вместе с несколькими другими, в отдаленные провинции, не мог быть выручен своими соотечественниками. Предпочитая смерть вечному рабству, я решился бежать, – и вот я перед вами; но много, много тяжких дней прошло, пока я достиг до Тегерана». И странник рассказал длинный ряд лишений, пыток, всякого рода терзаний, которые испытал он, частью разделяя участь несчастной армии, частью во время своего рабства и бегства из плена. Я передам вам этот рассказ. Вы видите, я поведу вас опять путем мрачным, заваленным трупами людей и верблюдов: картина уже вам знакомая; что делать! Такова эта картина, и я не отступлю от истины. На востоке только и светлого, что небо.
Прежде, однако, чем приступим к рассказу сипая, мы должны окинуть, хотя быстрым взглядом, место действия; иначе этот рассказ будет для нас темен и непонятен.
Авганистан, или империя Дураниев, как обыкновенно, хотя и не совсем правильно, его называют в Европе, воздвигнут в своем величии и блеске Ахмат-шахом в половине прошедшего столетия, и вместе с кончиной его уже частью утратил свое политическое значение, хотя еще и держался несколько времени в прежних границах. Он касался на юге моря, обнимая провинцию Белуджистан, на севере – Туркменских степей; на западе далеко вторгался в персидские владения; а на востоке простирался за Инд, владея Кашемиром, справедливо названным перлом империи. В Авганистане считалось до 20 миллионов жителей: народонаселение довольно малочисленное по пространству, но мощное по своему воинственному духу, который умел вдохнуть в него Ахмет-шах, и потому можно было безошибочно назвать Авганистан сильнейшим государством в Азии, не считая Британской Индии. Преемники Ахмет-шаха, Тимур, слабый, женоподобный, Земан, грубый и жестокий, Махмут и, наконец, Шуджа, игравший такую жалкую роль почти в течение целого последнего полустолетия, приготовили Авганистан к той страшной катастрофе, которая совершилась на наших глазах.
Шах Шуджа-уль-мульк в первый раз потерял свое царство, – а он терял его часто, – в 1809 году, на равнинах Нимли, очень скоро после того, как британское посольство Эльфинстона воздало ему все царственные почести. С тех пор шах Шуджа явил собой редкий пример несчастий. Как судьба не устала бичевать так долго одну и ту же жертву! То нищий скиталец, то наемный царь, без власти и без царства, побуждаемый советами своей умной и смелой жены, или посторонней силой. Шуджа иногда порывался к отважным подвигам, к борьбе с судьбой, но это был порыв к полету старого лебедя, у которого обрублены крылья. Изнеможенный, он падал. Всего более силы духа проявил он, защищая свое сокровище, свой драгоценный алмаз, ког-и-нор, гору света, от алчности покойного магараджи Реджит-Синга.
Последние события, сопровождавшие смерть шаха Шуджи и совершенное истребление двадцатитысячной индийско-британской армии, всем известны.
Героем Нимльской победы был Фет-хан, глава поколения Барикзеев, самого сильного по числу и нравственному влиянию в Авганистане. Жизнь его вновь, хотя ненадолго, озарила славой Авганистан, а смерть повлекла за собой раздробление государства, которое было причиной торжества англичан, и восстановления новой царствующей династии в лице Дост-Мухаммета, брата Фет-хана и соперника англичан.
Надобно прежде пояснить, что Фет-хан, посадив на трон Махмута, брата шаха-Шуджи, сам стал первым визирем и безусловным распорядителем царства, предоставив распутному Махмуту один титул и гарем. Авганистан отдохнул и окреп. Кашемир опять вступил в его владения. Фет-хан управлял Авганистаном очень благоразумно. Его упрекают в излишней жестокости: это правда, он не щадил крови; но нужны были меры сильные, чтобы прекратить возникавшие повсюду раздоры и скрепить распадавшееся царство. К чести его должно также отнести то, что он с презрением отверг советы братьев своих, которые во время экспедиции в Кашемир вызывались убить Реджит-Синга, злейшего врага его.
Фет-хан имел завистников и врагов, это было неизбежно, и в числе их первое место занимал Камран, старший сын Махмута, который не раз убеждал отца освободиться от власти визиря и взять самому бразды правления. «Ты хочешь превратить меня в лошака, – сказал ему однажды Махмут, – и навьючить всем бременем правления. Ты молод, мой сын!» Но советы приближенных к нему, наконец, восторжествовали. Слабый шах согласился на погибель своего визиря. Камран захватил его в Герате, выколол ему глаза, и, радостный, привлек свою жертву к отцу (1818 года). Фет-хан был истерзан на части в глазах Махмута, обязанного ему и царством, и славой, и своей безопасностью, которою он всего более ценил. Но перед смертью визирь явил редкий пример воли железной и непреклонной. В продолжение всей пытки, он не переставал издеваться над своими палачами, осыпая их насмешками и ругательствами, и не испустил ни одного стона, ни одной жалобы. Когда у него отрубили правую руку, он с твердостью произнес, обращаясь к Махмуту: так отпадет от тебя Кабул, так Пейшавер, когда левая рука отделилась от туловища, и будешь проклят ты народом и потомством…
Месть яростно закипела. – Восстали братья казненного Фет-хана, и его родственники, и все племя, и весь народ, и закипела народная война со всем ужасом и опустошением: пророчество Фет-хана сбылось. Авганистан распался на части. Явилось индийско-британское войско.
Теперь нам остается сказать несколько слов о том, в каком положении оно застало бывшую империю Дураниев, и в каком оставило ее. Нам, собственно, до англичан дела нет, и мы бы не упомянули о них, если бы то мог допустить наш рассказ. Не хотим знать, зачем пришли они в Авганистан! Пусть их пришли затем, чтобы восстановить
Город Кабул уже не составлял столицы огромной империи Дураниев. Владение его ограничивалось только собственным его округом и городом Гизни, впоследствии к нему присоединенном. В нем сидел и властвовал (с 1826 года) брат Фет-хана, Дост-Мухаммет-хан, сильнейший между всеми владетелями, составлявшими по родству как бы одну конфедерацию в Авганистане. У него было всегда наготове до 10.000 человек кавалерии и 14 артиллерийских орудий, расположенных в самом городе. Кроме того, горы составляли природное укрепление его небольших владений, а положение в центре Авганистана и личное влияние Дост-Мухаммета невольно ставили его во главе этой страны. Мы выпишем о нем мнение англичанина; согласитесь, что тут уже никакого пристрастия быть не может, тем более, что этот англичанин Александр Бюрнс.
«Слава о Дост-Мухаммете достигает путешественника в Авганистане еще гораздо прежде, чем он вступит в его владения, и эта слава вполне заслужена владетелем. Он неутомим в занятиях, каждый день заседает с казием и муллами для решения споров и тяжб в своем народе; всячески заботится о развитии торговли и довел до того безопасность дорог в своих владениях, что купец может путешествовать совершенно покойно без всякого конвоя, – вещь неслыханная в прежние времена… Нынче он трезв в высшей степени, и тем подает пример своему народу к сохранению заповеди Корана. Его справедливость и беспристрастие выше всяких похвал. – Невольно поражаешься его разнородными познаниями и тем стремлением, которое он оказывает к приобретению этих знаний. Обращение его и все манеры чрезвычайно привлекательны», и проч.
О правосудии Дост-Мухаммета ходит множество рассказов в народе. Вот образчик его остроумного решения: какой-то богатый купец принес жалобу на неверность жены; казий и муллы недолго толковали в этом случае, и так как приноситель жалобы не принимал выкупа от обвиненного, то приговорили, как водится, предполагаемого обольстителя и неверную жену сбросить с башни; но Дост-Мухаммет призадумался и спросил, не являлся ли прежде в суд с подобными жалобами обвинитель? Да, отвечал ему казий, это уже третью жену отправляет он на тот свет с восьми саженной высоты. Тогда Дост-Мухаммет потребовал более точных свидетельств, и обвинитель сказал, что жена соседа видела с крыши, как соблазнитель обнимал его жену. «А когда тебе объявила об этом соседка?» – спросил Дост-Муххамет. – «Вчера ночью». – «Кто еще слышал это?» – «Никто, но она сама подтвердит». – «В каких же ты с ней отношениях, когда видишься с глазу на глаз, и еще ночью?» – Обвинитель смешался. Сделали строгий розыск и оказалось, что он был в преступной связи со своей соседкой, которая, чтобы избавиться от своих соперниц, клеветала на них и приносила их в жертву своей ревности. С виновными поступили как следует.
Кандагар составлял отдельное владение; в нем властвовал племянник Фет-хана, Коган-Диль-хан, сын Шир-Диль-хана, который, по своей железной воле, всех более походил на брата своего Фет-хана. Известен анекдот, рассказанный о нем Бюрнсом: Шир-хан, чтобы испытать характер одного из сыновей своих, десятилетнего мальчика, отрезал у него палец и сказал, что он будет не достоин называться его сыном, ни Баракзеем, если заплачет: ребенок вынес с твердостью это испытание. Военная сила Кандагара не многим уступала Кабулу, а положение у самого центра племени Баракзеев увеличивало его нравственное влияние, но владетель был не любим народом и находился во вражде с Дост-Мухаммет-ханом.
Пешавер составлял незначительное владение и переходил из рук в руки, большей частью как дань посторонней власти, и при вступлении англичан находился под правлением слабого Магоммет-хана.
Наконец, Герат, единственная область, оставшаяся в руках владетеля из прежнего царского дома. Камран властвует и нынче;[19] он жесток и несправедлив, не любим своим народом, нетерпим прочими владетелями Авганистана, которые глядят на него, как на жертву еще не вполне насыщенного мщения за кровь Фет-хана. Герат, при вступлении англичан в Авганистан, находился под некоторым влиянием персиян.
В таком раздробленном виде застали англичане Авганистан… и, изгнав местные власти, засели в крепостях, в городах посадили своих людей, а в Кабуле, главой всего Авганистана, шаха Шуджу – и образовались три разнородные власти: английская, народная и шаха Шуджи, из которых одна не признавала другой и не имела сознания в собственном своем влиянии; всякая действовала отдельно, сама по себе.
Сипай наш принадлежал к той части главной англо-индийской армии, которая была расположена в Кабуле, или правильнее в его окрестностях.
Император Бабер, любимый сын Азии и ее историограф, справедливо сказал: «нет города в мире краше Кабула», если это выражение отнести к его природе, а не к тому, что произвели в нем люди. Далее Бабер говорит: «Кабул представляет собой гору, озеро, город и пустыню», последний эпитет особенно пристал к нему в настоящее время, после того как англичане
Не знаю, с которого бы пункта указать вам на этот город: отовсюду он прелестен, кроме его внутренней стороны. Хорош он с полпути между ним и царским садом, когда взорам вашим представляется с одной стороны амфитеатр зданий, утопающих в садах; с другой, густая масса деревьев, рисующихся на ясном горизонте, как баснословная краса-царица востока; но еще лучше Кабул, если на него смотреть со стороны кладбища Бабера.
Вам, конечно, очень хорошо известно, что кладбища на востоке составляют предмет особенных забот правительства и благочестивых людей; они осенены садами, украшены цветниками и часто фонтанами и представляют любимое место для гуляний и для временного отдыха от дневных трудов мусульман. И действительно, где скорее можно забыться от суеты, от трудов мирских, как не на кладбище? Где более можно предаться мечтам сладостного самозабвения, утешить скорбь и тоску, грызущую вас, как не здесь, в юдоли самозабвения вечного. Отсюда происходит то величавое спокойствие, которое составляет лучшую часть характера мусульманина.
Поделиться книгой: