Избранное в двух томах. Том первый

Собираясь к Дербисали, Мурат внутренне подготовил себя к неизбежной схватке с классовым врагом. А Дербисали повел себя как родич. И не столько для того, чтобы дать отпор Дербисали, сколько для самого себя Мурат прямо и резко высказал все, что думал об этом человеке с детских лет.

— А не для этой ли родной сестры вы в трудную минуту пожалели коровенку?

Дербисали вытаращил на Мурата глаза и вдруг рассмеялся:

— Ишь ты, где поймал! Ну, весь в отца уродился. Прямо от Арыстана и не отличишь. Тот тоже никому и ни в чем не спускал, каждое словечко помнил.

Дербисали неожиданно оборвал смех и рассудительно заговорил:

— Тот год обезьяны мы тоже пережили нелегко. Отощать, правда, не отощали, но были близки, к тому. Возле меня в тот год весь аул Байжума кормился. Но твои слова — к месту. Мог бы я дать Арыстану кобылицу либо коровенку. И не дал. Почему? Все оттого, что жадность крепко въелась в душу. Кто знает, может, теперь мы и расплачиваемся за эту жадность.

Вечером Мурат возвращался к себе. На пути его встретился одинокий всадник. Это был невысокий крепыш с маленькой черной бородкой; не слезая с коня, он поздоровался с Муратом и, прищурив глаза, усмехаясь, посмотрел ему в лицо:

— Вижу, ты меня совсем не узнаешь, Мурат?

Мурат пристально всмотрелся.

— Вы... вы... Жангабыл! Ассаламалейкум, Жанеке! — крикнул Мурат, спрыгнул с арбы и протянул руку.

— Здравствуй! Живи долго. Покинул ты наш аул еще мальчиком, а не забыл, — ответил Жангабыл, соскочил с коня и сильно тряхнул руку Мурата. — Вот он каков теперь, сын Арыстана, большим начальником стал! Три уже дня как приехал и все не слезаешь с арбы. Мы с Арыстаном друзья были, а сын его так и не собрался проведать нас. Ну, ничего. А к тебе дело есть. Отпусти возчика, пройдемся пешком, поговорим.

Когда арбакеш отъехал, Жангабыл заговорил:

— Знаю, ты от Дербисали едешь. Здоровы ли люди и скот почтенного бая? Видать, хорошо тебя встретил, радушно. И, конечно, напомнил, что доводишься племянником ему.

— Откуда вы знаете? — спросил удивленный Мурат.

Жангабыл громко расхохотался:

— Ну, молод еще! Может быть, ты собирался помочь пастухам, чтобы они получили положенную плату?

— Да.

— И, конечно, оказалось, что все пастухи давно получили ее полностью.

— А об этом вам кто сказал?

Жангабыл снова рассмеялся-

— Что там толковать? Бог свидетель, табунщик Кулбай так вам ответил: «Дерике мне ничего не должен. У меня седая борода, не могу я говорить неправду, не могу на себя взять такой поклеп. Дорогой представитель власти, напиши в своих документах, что Кулбай получил все сполна».

Мурат был поражен. Жангабыл говорил так, словно сам присутствовал при его разговоре с Дербисали. А Жангабыл продолжал сердито:

— Эх, забитый он человек, этот Кулбай. Притерпелся, привык к унижениям. Но и он скоро опомнится. Люди уже отведали плодов Советской власти. Это наша власть, бедняцкая. До сих пор она только подтачивала баев, а теперь, мне думается, изготовилась накинуть на них большой курук. Вот ты и привез этот курук. А сам знаешь — в табуне всегда найдутся сильные хитрые кони, которые ловко прячутся в косяках. Дербисали тоже знает. Ты, верно, и сам это заметил. От всего его богатого имущества остались у него одни поскребки. А ты ломаешь себе голову: куда, дескать, девалось его богатство, его скот? Не ищи в юрте Дербисали того, чего в ней нет. Если хочешь чего-нибудь разыскать, слезай со своей арбы, садись на коня и сбрось с головы свою городскую шапку. У меня дома есть лишняя шапка, надень ее. И давай вместе объедем аулы. Но запомни: хоть ты и сын бедняка Арыстана, но сегодня ты начальник. Первый встречный не станет изливать перед тобой свою душу, не скажет правды. А что касается имущества и живности Дербисали, чего не знаю я, то знают люди. Лишь бы не перевелись на свете бабы: тайна, записанная даже в Коране, перестанет быть тайной. Слушай. Я тебе устрою встречу с ловкими джигитами. Как погляжу, ты все не можешь найти дорожку к ним. Есть здесь джигит Картбай, такой же боевой, как и ты. Мы зовем его Каратаем. Возьми его с собой — будет надежным товарищем. Начальство-то предупреждало:при раскулачивании баев вы должны опираться на бедняков. Мы и есть те бедняки.

Мурат с новой энергией взялся за дело: у родственников Дербисали он обнаружил спрятанный скот и имущество бая и конфисковал их. Далось это, конечно, нелегко. Но не только конфискация, а и раздел байского скота между бедняками оказался трудным делом. То ли играла здесь роль агитация баев, то ли давили вековая отсталость и темнота, но многие бедняки упирались. «Из разорившегося аула не бери и былинки», — говорит пословица. «Пусть бог наградит нас нашим собственным добром, не можем мы за чужим трудом тянуть руки. Скот, не принесший счастья Дербисали, и нам не даст счастья» — такова была мудрость вчерашних батраков.

Дербисали перед откочевкой сказал Мурату так:

— Голубчик Мурат, время мы переживаем лихое, и на это, видно, воля аллаха. Не стало богатства, которое мы собирали по крупинке, ногтями выцарапывали из земли. Ты ведь мне не чужой. И корень зла не в тебе сидит. На тебя у меня нет обиды. Как говорится: если время твое обернулось лисой, ты обернись гончей и догоняй. Будь счастлив! А мы перенесем все, что ниспослал нам аллах. В незнакомых местах много рытвин и ухабов, голубчик Мурат. Хотя бы оставил меня жить среди родных. Но что поделаешь!

— Отагасы, что это вы все поминаете о времени? — сказал Мурат. — Народ говорит, что хорошее время только теперь и наступило. Время — не лиса, а мы — не гончие. Власть прочно перешла к нам в руки, вот мы и переделываем время. Не скорбите о скоте, скот нашел своего настоящего хозяина, того, кто ухаживал за ним и растил его. А теперь отправляйтесь побыстрей, а то народ шумит.

— Да, время теперь ваше, — сказал Дербисали, и в глазах его сверкнула ненависть. Но он тут же опустил их и проговорил беззлобно: — Конечно, что же тут другое можешь сказать? Будь здоров, голубчик, передай поклон Арыстану и Жамиле. Кто знает, встретимся ли еще?

Но через четыре года они встретились. Мурат окончил совпартшколу. В 1932 году его командировали в район Жандыза. Это было тяжелое время в Казахстане.

Были ошибки, произвол перегибщиков, происки вредителей... Все это мешало окрепнуть молодому колхозу. Засучив рукава, взялся Мурат за дело, сплотил вокруг себя таких бедняков, как Жангабыл, Картбай... В гору пошел колхоз. И вдруг — как в воду канули несколько колхозников, стал пропадать колхозный скот. Мурат собрал преданных ему людей на совет.

— И Жолман-рваный рот, мой родственник, тоже пропал, — сказал Каратай. — Я потихоньку кое-что выведал у жены. В наши края тайком вернулся Дербисали, Это к нему уходят люди. Я полагаю, они скрываются в густых камышах Соналы.

Мурат, с согласия колхозников, вооружил колхозных джигитов дробовиками и соилами и посадил их на коней.

— Если сможете, уговорите их добром сдать оружие. Надо полагать, они не с голыми руками засели там, — предостерег Жангабыл.

После двухнедельных поисков колхозный отряд натолкнулся на бандитов. Они появились из ущелья на холме Каналы, что на противоположной стороне Соналы. Увидев многочисленный отряд, они застыли на месте, не зная, ударить ли по колхозникам или броситься наутек.

Мурат остановил отряд и, взяв с собой Каратая, выехал вперед. Дербисали он узнал издали. На голове бая красовалась лисья шапка, на плечах — легкая накидка, перетянутая в поясе. Он сидел, подбоченившись, на гнедом коне, поодаль от своей группы. Когда Мурат приблизился, Дербисали взглянул на него со злостью и рассмеялся. Борода его еще больше поседела за эти годы, былая полнота пропала — перед Муратом был сухой, жилистый, крепкий старик. Мурат понял, что ничего хорошего ждать от него нельзя, и круто остановил свою лошадь.

— Ну, чего же не приветствуешь меня, сын Арыстана? — издевательски спросил Дербисали. — Что ж не пожелаешь здоровья?

— И так вижу, что ты здоров, — ответил Мурат, обводя бандитов холодным взглядом. Головы у них повязаны платками, рукава закатаны. Их было не меньше тридцати, у многих ружья. Одни положили их поперек лошадиных грив, другие держали, опустив дула вниз. Было ясно, что выбора нет: либо одолеть их, либо умереть от их пули.

— Я не затем приехал, чтобы узнать, хорошо ли вы живете, — громко сказал Мурат. — Первое мое слово к тем джигитам, которые пошли за тобой, Дербисали. И к тебе это тоже относится. Образумьтесь. Сейчас же следуйте за мной. Не буду скрывать: если ослушаетесь, вам не поздоровится.

— В те годы ты меня выселил, а теперь зовешь ехать с тобой? Чтобы в тюрьму упрятать? Нет, не дождешься. Если сможешь, попробуй взять силой! — крикнул Дербисали и кивнул головой на своих всадников, стоявших на холме. — Явились к нам из города лясы точить, хвастали, что построите новую жизнь. Что ж, увидели казахи эту новую жизнь. Попробовали, какая она на вкус. Теперь поглядим, как вы сумеете перетянуть казахов на свою сторону. На русских надеетесь, а у русских дела не лучше.

Мурат ответил:

— Дерево, вырванное с корнями, больше не даст листвы. И мы не позволим ему расти.

— А-а, это только вы думаете, что вырвали. Нет. Мои корни глубоко сидят в земле.

— Перережем корни. А о судьбе казахов не беспокойся, они нашли свою дорогу. И ты уже не сможешь сбить их с этой дороги. Все, что ты сможешь сделать, это подставлять им ножку. Не очень-то надувай зоб. Тебе кажется, что ты возглавил народ, а у тебя под рукой всего тридцать человек. — Мурат повернулся к холму. — Джигиты, вас сбили с толку! Дербисали вместе с собой и вас всех хочет утопить. Что доброго вы от него видели? Ну-ка возвращайтесь к своим детям и женам! От имени Советской власти объявляю вам прощение!

— Обманывает этот щенок! — Дербисали, обернувшись к стоящему рядом с ним черномазому человеку с рваным ртом, приказал: — Убери его!

Криворотый, вытаращив глаза, наставил на Мурата ружье. В эту минуту Картбай, пришпорив коня, вымахнул вперед, заслонил Мурата и закричал:

— А ну, стреляй в меня, криворотый, чтоб ты сдох...

У черномазого ружье выпало из рук. Бандиты опешили.

— Только попробуйте тронуть представителей Советской власти, она завтра же сметет вас со всеми вашими потомками и наследниками! Не лайтесь, дурни, возвращайтесь в аул! Эх вы, тупоголовые! Не послушаетесь — погибнете! В эту критическую минуту «агитация» Каратая подействовала куда лучше и сильней, чем речи Мурата. Один за другим всадники трогали коней и переходили поодиночке на сторону муратовского отряда. Дербисали в сердцах огрел своего коня. В воздухе, изгибаясь змеей, просвистел бугалык Картбая и опустился на шею Дербисали.

Коренные перемены в аульной жизни пришлись как раз на молодые годы Мурата. Он быстро возмужал и окреп. Весь жаркий огонь молодости он отдавал тому, что рождалось на обломках старого. В горячке работы, кажется, и не заметил, как быстро менялся, как изменился вчера еще темный, невежественный народ, растекшийся по широкой степи. Тридцатые годы отдалились, оставив в душе Мурата ощущение, что он очень давно живет на свете, очень много перевидел, очень много выстрадал и передумал.

В мучительной схватке с отживающим рождалась новая жизнь. Дело не кончилось тем, что подрезали байские корни. Порой приходилось воевать с самим собой, с кровью отрывать что-то, глубоко засевшее в душе. Но жизнь прожита недаром.

В большой борьбе есть и маленькая доля его усилий. Все лучшее в себе Мурат отдал этой борьбе. И она продолжается. Сейчас он ехал на войну, чтобы победить самого хищного врага.

III

Ержана угнетало изменившееся к нему отношение Мурата. Самолюбие молодого джигита было уязвлено. Он не переживал бы свою неудачу так сильно, если бы Мурат накричал на него или наложил взыскание. Военная жизнь приучила Ержана строго относиться к себе. Но Мурат просто махнул рукой. К чему, дескать, слова тратить? Когда они вошли в вагон, Мурат сделал вид, будто Ержана и нет здесь — разговаривал только с Добрушиным, с Картбаем и задание дал Зеленину лично, словно не Ержан командир взвода.

И это больше всего оскорбило его: «Стало быть, со мной, как с командиром, уже не считаются. Что ж, я — самый нерадивый, самый плохонький среди командиров? Как мало он меня знает!»

Размышляя об этом, Ержан открыл для себя еще более горькую истину: не только как командира, но и как человека Мурат не ставил его ни в грош. Он как бы сказал ему своим поведением: «Ты даже того не стоишь, чтобы я тебя наказывал». А этот его взгляд — не то что пренебрежительный, а безразличный, равнодушный, — как бы говорил: «Ты не стоишь и того, чтобы я тебя замечал».

Ночью Ержан ворочался на своих нарах.

Теперь ему казалось, что все в вагона смотрят на него равнодушными глазами Мурата. Самое противное из всех человеческих чувств — это сознание своего полного ничтожества, Тем более тяжело было ему это сознавать, что он по-своему любил Мурата. Он любовался его тонким лицом, выправкой, прямотой и требовательностью. И такой человек отвернулся от него.

«Хорошо, пусть Мурат образцовый командир, — размышлял он. — Пусть. А самомнение? Можно ли считать себя всегда и в любых обстоятельствах правым? Самомнение родит высокомерие, высокомерие родит зазнайство. Мурат способен унизить человека только потому, что имеет большой чин.

Еще посмотрим, кто и как проявит себя на войне, — продолжал распалять себя Ержан. — А если я выдвинусь? Вот тогда-то ты меня и заметишь. А ты попробуй заметить героя в человеке, который не успел еще себя как следует проявить».

От подобных рассуждений Ержан почувствовал себя легче: непогрешимость Мурата постепенно развенчивалась, а цена Ержана возрастала. Прошло немного времени, и Ержан в собственных глазах на голову перерос Мурата.

На одной из остановок он наткнулся на Уали.

О хорошем настроении Уали говорили блеск его маленьких глаз и быстрая веселая походка.

— Здравствуй, Ержан. Ну как жизнь молодая?

Уали протянул руку.

— Да неважные у меня дела. Сами слышали, — сказал Ержан, не поднимая головы.

На оживленное лицо Уали набежала тень.

— Да, знаю. Вот негодник этот Шожебаев, замарал он тебе репутацию. А ты носа не вешай. Сыщется, не иголка. И не ты один в ответе. Чему случиться, того не минуешь. Посмотрим, чем дело кончится. Не падай духом. То ли еще впереди!

Это были первые слова сочувствия, которые услышал Ержан. Уали по-братски обнял его за плечи:

— Какая прелесть эта степь! Пойдем со мной, мы сейчас на открытой платформе. Проедешь со мной один-два перегона.

Ержану не хотелось идти с ним, но он побоялся вызвать недовольство Уали. Со вчерашнего дня он чувствовал себя одиноким, и уже не оставалось сил нести дальше эту тяжесть. Добрушин был назначен на внеочередное дежурство. Ержан дал ему строгий наказ следить за порядком и вышел за Уали.

На открытой платформе было действительно хорошо: прохладный ветер, над головой глубокое небо. Наслаждайся необъятной степью, вбирай глазами ее красоту, смотри в царственные дали, на зимовья, рассеянные в просторах под синими небесами.

— Мы с Муратом с некоторых пор довольно близкие товарищи, — сказал Уали, предлагая Ержану папиросу. — Однако должен признаться, до сих пор не могу его понять. В институте он был заочником. Уроки брал у меня. Вместе охотились. А раскусить его я так и не сумел. С тобой, например, мне легко говорить: что на душе, то и на словах. Знаю, и ты на меня не обидишься за неосторожное слово, и я на тебя не рассержусь. А Мурат... Порой он добр и сердечен, а иногда из-за сущего пустяка вдруг надуется и лопнет, как пузырь. Какой-то шершавый у него характер.

Все, что говорил Уали, как нельзя лучше отвечало настроению Ержана. С недавних пор они сблизились. Их дружба, как и у многих людей, возникла незаметно. Ержан не сохранил в памяти того дня, когда он впервые увидел Уали. Позже, на полевых занятиях, от нечего делать они разговорились. Это стало повторяться, и, узнавая Уали ближе, Ержан стал проникаться к нему доверием и уважением.

...Однажды Уали повел Ержана в город. Они вместе зашли проведать преподавателей института. Не бывавший доселе в среде образованных людей, боявшийся обнаружить свое невежество, Ержан очень стеснялся. И в разговор опасался вступать, и до угощения едва дотрагивался. Уали, который везде чувствовал себя как дома, подчеркивал свою дружбу с Ержаном и этим возвышал его в глазах своих знакомых. А у Ержана было такое чувство, будто Уали несет его на руках над пропастью. Это была несколько покровительственная дружба, но Ержан не замечал этого.

— Он наложил на тебя взыскание? — спросил Уали, следя за пеплом своей папиросы.

— То-то и оно, что нет.

И, снова разволновавшись, он выложил перед приятелем свою горькую обиду. Язык плохо слушался его.

— И вот, — сказал Ержан, разводя руками, — чувствую себя, как в пустыне.

— Да-а... У Мурата это есть, это проскальзывает, — отозвался Уали, растягивая слова. — Он, если хочешь знать, грубоват. Этот человек рожден для войны. Сейчас люди солдатской складки необходимы. Я человек другой мерки и другого назначения, но, видишь, тоже подчиняюсь дисциплине, потому что я честен и обязан защищать отечество. Но, если на то пошло, мое место разве в армии? Пятнадцать лет я учился и жил, как затворник. Невозможно сосчитать, сколько книг перелистали вот эти руки. Почти закончил аспирантуру. А вот зубрю шифровку и кодировку. Ты знаешь моих товарищей по институту. Все они забронированы и преподают, то есть делают свое прямое дело.

С этим Ержан был согласен: люди, обладающие знаниями, больше принесут пользы народу на своем посту, нежели в рядах армии.

Но Уали сказал:

— Я не воспользовался бронью. Как ни говори, в этом есть что-то недостойное. И после войны это скажется. Разная цена будет тем, кто проливал кровь на фронте, и тем, кто сидел в тылу. Лишь бы только уцелеть.

Теперь Ержан стал думать, что и в этом Уали прав.

Он ответил:

— Понятно, после войны фронтовики будут в почете. Иначе где же справедливость?

— Только бы уцелеть, — повторил Уали с легким вздохом. — Время жестокое, Ержан. Жестокое и грозное. В такие времена люди не особенно-то внимательны друг к другу. Они эгоистичны. У меня, как и у тебя, друзей мало, и мы должны служить опорой друг другу, иначе пропадем в этом урагане. Об истории с Кожеком Шожебаевым я рассказал Купцианову. И с Муратом тоже поговорю. Не унывай.

И действительно, подавленное настроение Ержана вскоре развеялось. Чувство обиды прошло. Все мысли Ержана теперь были устремлены к отставшему от поезда Кожеку.

Холмы бегут навстречу поезду. Чем дальше они к горизонту, тем медленнее их бег. Вот уже вторые сутки, вырвавшись из окружения гор, поезд гремит в открытой степи. Она, как океан с песчаными гребнями волн. Лазурное марево на рассвете окутывает далекие холмики, и к полдню встают миражи. Разливаются в степи озера иссиня-темного цвета. Чудесная вода дрожит, переливается и торопливо бежит куда-то. Кое-где островками поднимаются из нее холмики. В какие-то минуты она весело обмывает их вершинки. В степи наводнение. Среди воды вздымается громадный белый дворец, но через какое-то мгновение сразу оседает, становится низким-низким — он словно прячется, прижимаясь к воде. Но вот, вытягиваясь во весь свой длинный рост, поднимается к поднебесью чудовище-великан, а когда снова погружается в воду, то на какое-то мгновение принимает обличье верблюда.

Океан-мираж бурно катится от горизонта к горизонту, но после полудня движение замедляется — и вот уже нет воды. Словно голубое шелковое покрывало спадает со степи, обнажая неровное, пересеченное холмами, широкое и некрасивое лицо ее.

Путник, впервые увидевший степь, робеет перед нею: она давит его своими необъятными просторами, он чувствует себя одиноким, затерянным и бессильным. Что человек перед лицом всемогущей природы? Иное чувство испытывал сейчас Ержан. За последние годы молодой джигит перевидел многое: и южные горы-великаны, и сибирскую тайгу, и крупные города. И вот он снова увидел степь, и потеплело у него в груди.

Он с упоением смотрел на манящие неохватные дали.

...Жизнь Ержана началась на верблюде.

Сидя на жазы в маленьком гнезде и раскачиваясь в такт плавному мерному шагу верблюда, он смотрел на равнину, обрамленную сопками, подобную огромной черной чаше. Он смотрел на высокое небо.

«Что дальше там, за сопками? — думал он. — И где же наш аул?» И вдруг вдали показался рыжий пес. Он лежал растянувшись, положив морду на передние лапы.

А когда приблизились, то оказалось, что это не пес, а высокий холм. Во впадине бежал прозрачный ручеек. Все это он видел как во сне, но впечатления тех дней и теперь сохранили для него свою сказочную прелесть. В те времена в его детской памяти степь впервые начертала письмена своих тайн. Потом он исколесил босиком все ложбины, все шероховатые бугры. Сколько раз валялся он в кудрявых, волнуемых ветром ковылях...

И сейчас, кажется, щеки Ержана еще чувствуют прикосновение этих мягких и в то же время строптивых ковылей. А назавтра, когда проснешься в войлочной юрте, в открытом тундике виден клочок синего-синего, высокого-высокого неба. Ни на мгновенье не прекращается пение жаворонка. Удивительно, как это в крохотном тельце жаворонка может вместиться такая широкая, нескончаемо льющаяся песня!

Ержан смотрит на едва дрожащую в голубом небе черную точку. Он лежит неподвижно, и грудь его распирает от счастья. За спиной раздается топот копыт, слышатся голоса людей, пригоняющих скот. Кто-то кричит: «Эй, придержи-ка гнедого с отметиной, я съезжу в аул Шалгынбая!»

Жасан с Куаном тоже встали. «Эй, Жасан, давай кто быстрее до речки добежит», — предлагает длинноногий Куан. «Ты все равно опередишь. Позови Ержана, а я пока закатаю штанину», — отвечает Жасан. В это время, не утерпев, подбегает Ержан. Степь дышит утренней прохладой. Вся окрестность видна отчетливо. Можно разглядеть далекое зимовье, расположенное у Жароткел. Мягко ложится под ногами зеленая, пропитанная росой трава. Что там до речки, они и до коновязи бегут вперегонки!

И конечно, длинноногий Куан всех обгоняет. «Я поранил себе ногу об осоку, не могу бежать», — говорит Жасан. «Ну, разве плох твой братишка? — горделиво спрашивает Куан, ударяя себя в грудь. — Я и темно-рыжей трехлетке не уступлю. Ого!»