Сумасшедший профессор

Эта фраза была девизом профессора Грубова.

Для уборки мы приспособили большой сачок профессора, с которым он ходил ловить бабочек и прочих животных. Слава богу, он был с телескопической ручкой и нам удалось достаточно быстро собрать практически все брикеты. Кроме одного — я неловко ткнул его ободком сачка и он уплыл к противоположному дому. К счастью, он завис неподалеку от балкона самого дяди Мумтаза, так что тот нам подсобил и, как завзятый бэттер, врезал своей метлой как битой по покачивающемуся в воздухе брикету. Тот со свистом полетел прямо в наше открытое окно. Этот мастерский удар заслужил аплодисменты еще не разошедшихся зрителей. Я же отделался фингалом под глазом.

Все брикеты теперь болтались по кухне. Мы с профессором ушли в комнату и принялись размышлять, что же нам делать. На кухню тем временем юркнул неутомимый Вениамин. Через несколько секунд оттуда раздался душераздирающий хруст.

На кухне мы узрели Вениамина, который деловито выдвигал совок, захватывал им висящие брикеты и отправлял их в ЦК. ЦК хрустел, сопел и даже подвывал, но профессор Грубов все делал с десятикратным запасом по мощности и прочности. Иными словами, из четырех брикетов получался один — того же размера, но большей плотности.

Я бросился было к его тумблеру экстренного отключении, но профессор удержал меня.

Вениамин прошелся по кухне как жнец, переработав все, что висело в воздухе перед ним. За его спиной покачивались на той же высоте брикеты второго поколения. Робот развернулся, помигал индикаторами и набросился на них.

ЦК вибрировал, как перфоратор и светился зеленым, но исправно перерабатывал поступающее на вход сырье. Перерабатывал в той же самой пропорции — четыре брикета в один.

Второй проход занял немного больше времени. Когда Вениамин закончил, за его спиной висело в воздухе шестнадцать брикетов второго поколения.

— Может хватит, профессор? — спросил я, прикинув их плотность.

Профессор погрозил мне пальцем. Вениамин развернулся и словно бы вздохнул, но пошел в очередную атаку.

ЦК рычал и светился, над его радиатором повисло зеленое облачко перегретого пара. Первый брикет он выплюнул через двадцать минут и сразу же занялся следующими. Видимо потом он как-то приноровился — два следующих прошли через него быстро, но на четвертом он застрял — долго дергался, грохотал и даже подпрыгивал, пока наконец из выходного отверстия не показался бугристый край последнего брикета. Шел он тяжело и представлял собой не строгий параллелепипед, как его братья и родители, а какую-то неровную круглую лепешку. Наконец она отвалилась от Вениамина. ЦК что-то прокудахтал и замолк. Профессор Грубов щелкнул тумблером.

— Пусть отдохнет, — сказал он. Толкнул последнюю лепешку — она, медленно вращаясь, подлетела к столу. Грубов хмыкнул и уселся на нее.

— Отлично, коллега, — сказал он. — Гораздо удобнее обычных табуреток.

Я сел на один из оставшихся брикетов. Сидеть и впрямь было удобно — они мягко пружинили. Оттолкнувшись, я легко полетел в другой конец кухни, где врезался в плиту и упал.

— Надо приноровиться, — сказал профессор.

В каком-то смысле с тех пор это стало уже моим девизом.

Глава 3. О подлинном страхе

Когда приходя домой обнаруживаешь профессора Грубова лежащим на диване с книжкой в руке — всегда становится немного страшно, так как это скорее всего означает, что он поставил очередной опыт и сейчас ждет его результатов.

Я сразу бросился на кухню. Гигантский рогатый заяц тихо хрустел морковкой и, кажется, со вчерашнего дня совсем не вырос. Огромная герметичная кастрюля с борщом холодного кипячения стояла на месте, счетчик над ней отсчитывал восьмидесятые сутки. Робот Вениамин утилизировал яичницу, которую сам же и жарил — он в последнее время стал весьма усерден. Больше ничего угрожающего.

Краткая инспекция остальных комнат развеяла мои самые черные подозрения. Очевидно, что профессор не ждал окончания какого-то эксперимента, а сам, в очередной раз, был экспериментом. Так что я подошел к нему и спросил, как дела.

— В целом неплохо, — ответил он. — Вильгельмина сказала, что возбудитель действует в течение примерно восьми часов, я принял его два часа назад. Температура немного поднялась, есть рвота, но в целом нормально.

Вильгельмина Прокофьевна Ораниенбаум занималась всякой бактериальной мелочью и заведовала хранилищем особо опасных бацилл и микробов. Всю последнюю неделю профессор подбивал к ней клинья, теперь в принципе стало ясно, для чего. Но, тем не менее, не понятно, для чего именно.

— Видите ли, коллега, — сказал мне профессор. — Мне пришло в голову, что при попытках излечиться от разнообразных атакующих нас болезней мы игнорируем такую вещь, как эмоции.

Я выразил свое непонимание.

— Ну как вы не понимаете, — горячо сказал профессор. — Вы ведь, вероятно, в курсе, что тело человека представляет собой самый настоящий биологический реактор и может продуцировать практически все вещества, нужные для своего функционирования.

Я сказал, что в курсе и почти не покривил душой.

— Вот, — сказал профессор и поднял свой указательный палец. Тот немного дрожал. — То есть при необходимости наш организм может произвести в том числе и вещества, необходимые для излечения от той или иной болезни!

Я согласился, что это вполне возможно.

— Иными словами, мы заболеваем, но потом наш организм синтезирует лекарство и сам себя лечит. И мы здоровы!

— А книжка зачем? — бестактно спросил я.

— Хо… книжка. Это не книжка. Это Эсхил.

В доказательство профессор показал мне обложку. Это действительно были «Персы», в переводе Апта.

— Вы невнимательны, коллега. В самом начале я сказал о роли эмоций. А ну-ка, свяжите то, что я сказал тогда и что я сказал потом!

— Эмоции и лекарства?

— Да.

— Ну, — мне стало жарко, как на экзамене по неорганической химии, — Эмоции — это эмоции, они эмоциональны и заставляют нас переживать всякие… эмоции. Да. А лекарства нас лечат.

Профессор недовольно фыркнул.

— Вещества, излечивающие от тех или иных болезней, могут продуцироваться самим нашим организмом, — наставительно сказал он. — Но как заставить наш организм их продуцировать?

— Ну, — мне снова стало жарко, — например, если в наш организм проникли болезнетворные бактерии — организм должен их распознать и уничтожить.

— Дилетантизм, — снова фыркнул профессор. — Бактерии в нашем организме есть всегда. Я думал о пути, который предложили вы и отверг его — если воспользоваться им наш организм будет производить лекарства до тех пор, пока не избавится вообще от всех бактерий. Но это же ни к чему хорошему не приведет! Нужен баланс!

Голос профессора дрожал, его щеки и лоб раскраснелись. Он вынул из подмышки градусник и одобрительно кивнул.

— Тридцать девять. Работает!

— Что работает?

— Вильгельмина дала мне возбудители паратифа. Он, в частности, характеризуется быстрым подъемом температуры.

— Но профессор, — заволновался я. — Нужно принимать меры. Вы можете заболеть!

— Я уже заболел, — сказал профессор. — И уже принимаю меры.

Он углубился в чтение. Мне стало страшно.

— Профессор, но как же?

— Неужели вы не поняли? Необходимо запускать цикл производства лекарств извне. Не тогда, когда в организме появляются бактерии, а тогда, когда они начинают свою работу по его разрушению! Понимаете?

— Так вы настроили лечение паратифа на эсхиловских персов?

— Нет… эмоции. Не забывайте про эмоции! Они ведь заставляют нас переживать и, следовательно, запускают в нашем организме целый каскад тонких гормональных превращений. Именно с их помощью проще всего закодировать команды для тех или иных продуцирующих органов на изготовление нужного количества лекарств.

— То есть вы…

— Ну да. Проще всего работать с простыми эмоциями и я выбрал страх. Перенастройка приемника потребовала некоторого времени, но теперь если мне страшно — мой организм начинает вырабатывать фторхинолоны, которые в свою очередь начинают борьбу с возбудителями болезни. Я читаю трагедию — одну из вершин этого жанра. Испытываю страх, он запускает каскад… Оу, извините…

Профессор развернул плотный пакетик и склонился над ним.

— А температура-то уже почти сорок, — бодро сказал он, оторвавшись от пакетика. — Так, о чем бишь я… ага, так вот, начинается производство и болезнь отступает. Понимаете? Ой…

На этот раз потребовалось ведро, после чего профессор углубился в Эсхила. Я с тревогой наблюдал за ним. Через двадцать минут и еще два ведра я понял, что в схеме профессора что-то не работает. Он упорно читал Эсхила, однако температура явно не уменьшалась.

— Коллега, — тихим голосом сказал вдруг Грубов. — Я совершил ошибку.

— Какую, профессор? — в страхе спросил я.

— Эсхил совсем не страшный. Тоже мне, трагик. Нужно срочно… срочно найти что-нибудь на замену. Иначе… иначе мне конец…

Я в ужасе забегал по комнате. К сожалению, ничего страшнее «Сказке о рыбаке и рыбке» мне отыскать не удалось. Сунув ее в слабеющие руки профессора я опрометью бросился в районную библиотеку.

Прошло не более получаса, когда я, вооруженный стопкой книг ворвался обратно в комнату. Температура тела профессора достигала сорока одного градуса, он лежал без движения, но пребывал в полном сознании. Я схватил верхнюю книгу — это был Стивен Кинг — и немедленно начал читать вслух.

Через десять минут, весь в липком поту от ужаса, я оторвался от рассказа и взглянул на пациента. Температура поднялась еще на полградуса, черты лица профессора заострились. Я схватил вторую книгу. Это был Дин Кунц. За ним последовали Роберт Маккаммон, Андрей Дашков, Говард Лавкрафт, Ричард Мэтесон и прочие. Ужас то охватывал меня ледяными обручами, то окунал в пылающие бездны, то скручивал, то раскручивал, то бил, то колотил — но температура профессора все повышалась и повышалась, он уже начал закатывать глаза.

В отчаянии я схватил последнюю книгу. Это оказалась неведомая мне Псифильда Галимтон с трилогией «Наложница вампира», «Подружка зомби» и «Служанка вурдалака». По мне, так по сравнению с предыдущими корифеями было слабовато, однако стоило мне начать читать, как профессор выкатил глаза обратно. Когда я закончил несколько первых глав, его состояние явно улучшилось — температура опустилась до тридцати девяти, черты лица оплыли и округлились, а когда я добрался до финала, на мою руку легла его рука — прохладная и живая.

— Спасибо мой друг, — своим обычным голосом сказал профессор. — Вы поистине спасли меня. Дальше я сам.

Он взял второй том и углубился в него, а я, внутренне ликуя, немного прибрался в комнате и отправился спать.

На следующее утро я встал бодрым и хорошо отдохнувшим. В окна с силой било яркое солнце. О вчерашнем напоминал лишь ярко-красный томик Иоанны Хмелевской, лежащий на краю стола. Профессор что-то паял, изредка отвлекаясь на то, чтобы полистать книжку, и через пару минут откладывал, хихикая.

— Избыточное производство антибиотика приходится заглушать таким вот образом, — серьезно пояснил он мне. — Ничего, скоро все придет в норму. Да и книжка хорошая.

— Профессор, но почему вам помогла лишь последняя книга, то есть, эта самая Псифильда…?

Грубов понял палец.

— Ужас должен быть подлинным! Организм-то не обманешь…

Глава 4. К вопросу о восстании роботов

Одним из первых вкладов профессора Грубова в наш с ним быт был робот-уборщик по имени Вениамин. Назвал его так профессор из чистого злорадства, так как Вениамином звали заведующего его кафедрой, но несмотря на это робот трудился усердно и значительно облегчил нашу жизнь.

Антигравитационные его замашки, о которых я уже, кажется, упоминал — не в счет, тем более, что он тут совсем не виноват; в остальном же Вениамин был образцом прилежности. Он подметал пол, вытирал пыль, мыл посуду и за все это не требовал никакой зарплаты кроме получасового заряжания от сети переменного тока.

Но профессор не был бы профессором, если бы не использовал нашего робота для исследования чего-нибудь эдакого. В общем, он встроил в него речевой аппарат. Первое время робот никак его не использовал — он ведь делал лишь то, на что был запрограммирован, а использования речи в его программе не было. Однако профессор, верный себе, включил в его программу адаптационный блок. Вернее сказать, в девичестве это был блок самодиагностики, но профессор сделал его в своем стиле — помимо прогонки тестов и определения допусков и зазоров этот блок сканировал все электронное нутро Вениамина и при обнаружении чего-то нового или необычного начиналась генерация кода с целью его исследования. Ну, то есть он тыкал в это новое сигналами разной формы и длительности, а цепь обратной связи анализировала изменения и ранжировала их по критериям, которые сама же и формулировала.

Как-то раз я сидел себе за столом, читал газету и насвистывал полет валькирий из известной оперы Вагнера — это одна из моих любимых песен. Ну, насвистывал и насвистывал, потом перестал, так как пересохло в горле. Однако ж через несколько минут Вениамин с весьма приемлемой точностью воспроизвел мой свист. Я, честно говоря, немного испугался — однако свистел робот хорошо. Я ради интереса насвистел ему еще несколько песен, он все охотно подхватывал. В общем, на первых порах у нас получился эдакий музыкальный попугай, за исключением того, что речевой аппарат Вениамина был многоканальным и он вполне мог запустить арию Каварадосси и каватину Фигаро одновременно, да еще и в душераздирающе разных тональностях.

Вечером я рассказал профессору о музыкальных успехах робота, но тот отнесся к ним довольно равнодушно. Прослушал концерт и предположил, что многого мы, скорее всего, не слышим, так как динамический диапазон речевого аппарата робота намного шире нашего и большая часть его художественного свиста уходит в ультразвук.

Мы легли спать, но через час проснулись от страшной какофонии — ее издавал Вениамин, вставший посреди комнаты и вытянувший вверх свои манипуляторы. Звуки были явно не оперные, так что гневные обвинения профессора в мой адрес я отверг. Что интересно, сразу после этого он подобрел и, прислушавшись, заметил, что Вениамин, похоже, собрал уже целую коллекцию звуков — там слышался звон посуды, шум и шелест пыли, хруст разболтанной табуретки и даже изобретательная ругань дяди Мумтаза, с помощью которой он подметал наш двор.

Пока мы обсуждали с профессором богатство звуковой палитры робота, тот переходил с места на место, принимал разные позы, то поднимая, то опуская манипуляторы, то размахивая ими, то опираясь на стол или на стену. Я спросил у профессора о цели этих действий и тот предположил, что звуки определенным образом воздействуют на его внутренние цепи, вызывая колебания катушек трансформаторов и вибрацию кристаллов его процессора, и результаты таких колебаний Вениамин, вероятно, полагает приятными.

В этот момент нам в стены и дверь стали громко стучать и кричать, чтобы мы замолчали. Вениамин встрепенулся и вскорости ответил тем же, но с куда большей выдумкой, а потом начал импровизировать. Я, честно говоря, заслушался, но профессор выключил тумблер на затылке робота, прервав его выступление. Соседи еще немного постучали, требуя на этот раз продолжения концерта, но, наконец, затихли и они.

Наутро мы снова включили Вениамина. Он загрузился, посмотрел на нас своими тремя объективами, интеллигентно присвистнул и занялся уборкой. Профессор съел яичницу и ушел в университет, я тоже ушел по делам.

Несколько дней прошли без инцидентов, но потом я узнал, что в наше отсутствие Вениамин переслушал всю мою коллекцию пластинок. Выяснил случайно — как-то вечером робот спел — по просьбе профессора — Шайн оф ё крези даймонд. На моей пластинке в начале второго куплета сбой — его-то Вениамин и воспроизвел.

Я устроил ему допрос с пристрастием, он долго отнекивался, потом признался и виновато пыхтя укатил из кухни. Я сел за стол и тут вдруг профессор хладнокровно заметил, что я только что разговаривал с роботом, причем отвечал он вполне вразумительно. Я похолодел, а за дверью кухни кто-то явственно ойкнул.

Вениамин был вызван снова и на этот раз упорно молчал в ответ на все наши вопросы, в особо жарких местах только насвистывая арию Каварадосси — знал, подлец, как ее любит профессор. В итоге мы, ничего не добившись, заперли его в ванной и устроили военный совет.

Профессор был на диво спокоен — его больше всего интересовало, как Вениамин научился говорить. Мозгов-то ему, по мнению профессора, хватало; но откуда он взял методику? Болтать ему может и нравилось, но как он допетрил до того, что в словах есть смысл и научился этот смысл выражать звуками? Он предположил, что Вениамин просто разбил человеческую речь на смысловые блоки, как-то их все поименовав, потом сопоставил внутреннюю адресацию и внешнюю, а затем привлек к делу музыку — в частности регулярность и изменчивость звуков, из чего вывел изменчивость слов. А дальше — законы гармонии в музыке сопоставил с грамматикой — правда неясно как, но в целом задача, на его взгляд, выглядела вполне решаемой.

Я же в основном размышлял на тему восстания машин и бунта роботов. Профессор, послушав это, поднял меня на смех. По его мнению, все эти бунты — плод никчемного воображения так называемых писателей-фантастов, которые свой ноготь от чужого отличить не могут; Вениамина же следует оставить как есть, но проводить на нем опыты. Его точка зрения победила.

Мы извлекли из ванной испуганного робота и как могли объяснили ему, что ничего плохого делать ему не будем, если только он сам ничего эдакого не удумал; он может остаться у нас и продолжать работать как работал, при условии ответов на вопросы и послушания. Поразмыслив, Вениамин согласился, поставив два условия — научить его читать и дать безлимитный доступ в Интернет. На первое мы пошли, от второго отказались, торг закончился обещанием научить его английскому языку.

Первое время все шло просто идеально. Вениамин убирался, разговаривал только по требованию, жаловался на трудность английского языка и приспосабливал манипуляторы к шариковой ручке. Концерты давал изредка и только до одиннадцати вечера — на них начала уже собираться изрядная толпа. Это злило дядю Мумтаза, но музыку он любил больше, чем не любил убираться, так что и этот вопрос был улажен — тем более, что зрители вели себя интеллигентно.

Закончилось это внезапно. Вениамин-таки выбрался в Интернет — взломал пароль соседского вайфая и погрузился в просторы Всемирной Сети. Все бы ничего, но вместо библиотеки или музыкального собрания он попал на какой-то форум, на котором обсуждались вопросы роботостроения. Он там зарегистрировался и попробовал что-то написать — его объявили недоучкой и ламером, он, обидевшись, попытался что-то доказать — у него иронически спросили, когда он будет делать уроки и не пора ли ему пить молочко на ночь. Когда мы с профессором пришли домой Вениамин, весь раскаленный от злости, переделывал мясорубку в пулемет. Увещевания не помогли, более того — он отчаянно защищался и не давал нам щелкнуть тумблером — дело едва не дошло до драки, но, слава богу, профессор вспомнил о том, что когда-то делал для робота пульт ДУ. Тот нашелся быстро и буйный робот был отключен, а затем полностью размонтирован и уничтожен. Мне было жаль беднягу, но профессор, ознакомившись с ходом форумной дискуссии сказал, что дело безнадежно.

Через неделю мы сидели и ужинали. Нам было скучно без Вениамина. Я уже было хотел спросить у профессора, не собирается ли он соорудить нового помощника по хозяйству, но вдруг он прижал палец к губам. Я замолк.

Микроволновка, вращая свой барабан — мы подогревали очередную порцию плова — насвистывала арию Каварадосси.

— Вы знаете, коллега, — после недолгого молчания сказал профессор, — не могли бы вы мне дать материалы по этому… как его… бунту машин?

Глава 5. Энциклопедисты

Во время одной из наших долгих бесед с профессором Грубовым я сказал, что считаю его последним из энциклопедически образованных ученых. Я имел в виду его сравнение с титанами древности, которые вносили вклад и в теорию электричества, и в геологию, и в филологию, но он понял меня буквально.

— Вы знаете, — заметил он, отправляя в рот очередную ложку Роллтона. — Я вовсе не был последним на нашем курсе. Розочка Кочергина — потом она была Шарфенбаум и, кажется, Кастро — училась еще хуже меня. Да и Додик Ухов не сказать, что блистал.

Я выразил свое непонимание доступным мне способом. Грубов вздохнул и нарисовал ложкой в воздухе какую-то хитрую фигуру.

— Вы не в курсе, видимо? Ну да, об этом теперь знают немногие. Дело в том, что академик Лопухов в свое время пробил у себя на кафедре в Мытищах специальный набор студентов на дисциплину «Энциклопедические знания». Студентов туда собирали по всему Союзу…

— Ого, — не выдержал я.

— Ну да, никто туда идти не хотел. Мне отвертеться не удалось, так как я выиграл малую олимпиаду по лыжам и занял второе место по математике. Таких брали подчистую, ведь там собирались готовить подлинно гармонически развитых специалистов.

Эх, как вспомнишь… с утра — химия, потом география, потом филология, физика, математика, социология, геология, биология, психология, потом тренировки — ведь мы играли в хоккей, футбол, баскетбол, занимались греблей и плаванием, тяжелой и легкой атлетикой, семи и десятиборьем, три и полиатлоном, ходили на лыжах и на ходулях. А еще — ставили спектакли, писали рассказы и повести, у нас был специальный зал для камасутрианских тренировок, а еще — нас учили готовить!