Помоги проекту - поделись книгой:
В чьей же коллекции оказался портрет? Быть может, оттуда потянется ниточка поиска, которая приведет… Ну, не будем загадывать, к чему она приведет! Но прошлого обладателя акварели почему-то не упоминали. Наконец, в одной публикации Беляева отыскалась его фамилия, как бы мимоходом оброиенная, - В. В. Руслов.
Руслов так Руслов! Наверное, я тем удовлетворился бы. Но вспомнил, что где-то встречал эту фамилию. Где же? Да, какой-то Руслов мелькнул на страницах журнала «Золотое руно». Но он ли? Пересмотрел достаточно справочной литературы - никаких о нем упоминаний. Лишь в Центральном государственном архиве литературы и искусства отыскал скудные биографические о нем сведения. Владимир Владимирович Руслов в литературе, в частности в пушкинской, человек не сторонний. Поэт, переводчик с итальянского. Сотрудничал действительно в «Золотом руне», других изданиях. Собрал богатую библиотеку, в которой находились редкие книги о Пушкине. Вынужден был распродать ее в середине 1920-х годов в Москве и Тбилиси.
Но самой удачной моей находкой в ЦГАЛИ были письма Руслова, направленные в 1925 г. известному пушкинисту М. А. Цявловскому. Из них-то я узнал, что Владимир Владимирович хорошо был знаком с пушкинской литературой и пушкинскими раритетами. Отыскивал он стародавние издания и последние новинки, посвященные поэту. Да и сам публиковал комментарии к вновь найденным документам Пушкина. «Войдут ли две мои заметки в книгу, которую Вы готовите?» - спрашивал он Цявловского.
Не случайным собирателем оказался Руслов, не просто так достался ему акварельный пушкинский портрет. Ему мы обязаны розыском и сохранением, по-видимому, нового прижизненного изображения поэта. И он, конечно, постарался выведать у той старушки все о нем возможное. Как видно, безуспешно. До сего времени не имеется никаких, самых приблизительных намеков на прошлую биографию произведения.
Предложу, очевидно, небесспорную гипотезу. Чем больше я раздумывал над появлением акварели, сравнивал ее с гравюрой, тем тверже убеждался в том, что судьбы карандашного рисунка, принадлежавшего Ба-систову, и акварели взаимосвязаны. Такое же ощущение, по-моему, возникло и у Беляева. «Ясно и то, что трудно допустить, - отмечал он, - существование одновременно двух почти идентичных современных портретов». Однако он не пошел дальше в своих рассуждениях. И почему-то отрицал без особых на то оснований, как мне кажется, возможность выполнения акварели с карандашного рисунка из собрания Басистова.
Она вполне могла быть скопирована с рисунка. Более того, это самый вероятный вариант. Как же тогда объяснить «существование одновременно двух почти идентичных современных портретов»? «Одновременно» - я понимаю как допустимый промежуток меж их появлением в 10, а то и 30 лет. А еще - и акварель и рисунок, с которого, предположим, она исполнена, хранились у Басистова. К нему они поступили вместе, возможно, среди чьих-то фамильных бумаг. Гнедича? Чирикова? Кого-то, нам не известного, связанного с изданием «Кавказского пленника»?… Поскольку акварель сделана гораздо слабее карандашного рисунка, то Басистое не предлагал ее на Пушкинскую выставку 1880 г., на которую отдал рисунок.
Маловероятно, чтобы подлинный портрет Пушкина, хранившийся не у Басистова, а в иных руках, притом в Москве, где память великого поэта-земляка почиталась особенно восторженно, особенно душевно и трепетно, не был известен до революции. Маловероятно, чтобы он не экспонировался на какой-либо московской выставке, не упоминался в печати, никак не был выявлен литературоведами или же всезнающими московскими коллекционерами. Среди них я прежде всего имею в виду Петра Александровича Ефремова, который собирал портреты Пушкина, редактировал собрания его сочинений, принимал самое деятельное участие в организации пушкинских выставок. Об этом замечательном человеке я позже расскажу подробнее.
Повторяю, маловероятно, чтобы об акварельном портрете никто ничего не знал в Москве. Ведь за последние 60 - 70 лет обнаружено всего два новых прижизненных изображения Пушкина, ранее неизвестных. Это детская его миниатюра, поступившая в московский музей поэта и названная акварелью. Немного, как видите.
Мои предположения не подтверждены бесспорными доказательствами. Длительные поиски архива Басистова, который, несомненно, оставил плодовитый писатель, критик, публицист, педагог, не увенчались успехом. Полностью куда-то исчез его архив. Потомков Павла Ефимовича также не удалось сыскать. Узнал лишь, что в 1917 г. в Москве, на Зубовском бульваре, в доме № 10, жила его вдова Елизавета Александровна Басистова. Женщина простая, немудрящая, о высоких материях не размышляющая, судя по ее письмам к Петру Ивановичу Бартеневу, которые я отыскал в ЦГАЛИ. Она добивалась через него пенсии, беспокоилась о будущем своих детей, и, похоже, пушкинский портрет ее не интересовал.
Там же, на Зубовском бульваре, вместе с матерью жил ее сын, Алексей Павлович, директор одного из московских училищ. Значит, по стопам отца пошел. Другой сын - Сергей Павлович - скончался в 1905 г.
Архивные бумаги Беляева, Руслова, в которых можно было бы обнаружить какие-либо подробности об акварели, также потеряны.
Конечно, можно верить в чудо, т. е. в находку легендарного подлинника, с которого гравировался Гейтма-ном портрет Пушкина, однако нужно признать, что все же более реальным является розыск бесспорных документальных сведений об его хотя бы отдаленной судьбе.
Естественно, такой поиск чрезвычайно трудоемок и длителен, на него можно потратить всю жизнь. Начать его следует с изучения архивных материалов и переписки Гнедича, Брюллова, Кукольника, Уткина - людей, несомненно, осведомленных об истории создания первого прижизненного изображения поэта.
Вы скажете: «А в личном архиве Гейтмана?!» Такового не существует, как не существует мало-мальского жизнеописания гравера. Гейтман остается личностью загадочной, непознанной и забытой. Даже «девятый вал» споров, обсуждений, мнений вокруг его славного произведения не вызвал должного внимания к личности его создателя. Сведения о жизни и трудах Гейтмана крайне скудны, они изобилуют ошибками и неточностями. Так, общепринятым считается год его смерти - 1862. Почему же тогда последние его работы датированы 1829 г.? Позже - ни одной гравюры, ни единого о художнике упоминания. Долго я рылся в справочниках и каталогах, никакого объяснения не нашел. Такая явная неувязка в биографии Гейтмана долго не интересовала исследователей.
Лишь недавно искусствовед Галина Александровна Принцева, изучая материалы об Уткине, обнаружила в Центральном государственном историческом архиве СССР документы, в которых встретились неожиданные данные и о Гейтмане. Ей удалось в какой-то степени воссоздать его биографию.
Егор (Иоганн) Гейтман родился в семье «каменного мастера» в городе Везенберг, Нарвского уезда, в 1800 г., а не в 1798, как доселе утверждалось. С 13 лет воспитывается в Академии художеств в Петербурге. В 1817 г. определен в гравировальный класс к Уткину. Уволен из академии в марте 1820 г. «по слабому состоянию здоровья». Что это означало бы, не знаю. Уткин рекомендует своего ученика в мастерскую английского художника и гравера Томаса Райта, обучившего Тейтмана технике гравирования пунктиром на меди, в которой тот исполнил пушкинский портрет. Гравировал ряд произведений другого англичанина - именитого живописца Джорджа Доу. Кстати, оба англичанина - люди известные в изобразительной Пушкиниане. Ну, об этом позже…
Главное открытие Приписной состояло в том, что она нашла документ, в котором говорилось о гибели Гейтмана - он утонул в Неве 7 июля 1829 г. Опровергалась тем самым, казалось бы, незыблемо установившаяся в литературе дата смерти гравера в 1862 г. Теперь трудно понять, откуда она взялась и почему непререкаемо вошла в научный обиход?!
Произведения Гейтмана, талантливого, трудолюбивого, упорно формирующего собственный почерк художника, достойны благожелательности сегодняшних искусствоведов, их доброго к ним отношения и справедливой оценки. Его работы хранятся во многих музеях страны, в том числе в московских. В экспозиции Музея А. С. Пушкина выставлена исполненная им в 1827 г. редкая литография, на которой изображена Аграфена Федоровна Закревская, светская знакомая поэта. Он посвятил ей в 1828 г. стихотворения «Портрет», «Наперсник», «Счастлив, кто избран своенравно…»
Почти одновременно поэт и художник обратились к личности этой красивой, умной, яркой женщины, открыто пренебрегавшей светскими условностями. Не будет большой натяжкой, если я скажу, что Гейтман в гравюре сумел создать поистине «пушкинский» ее портрет, своим резцом словно проиллюстрировал будущие поэтические строки:
Не исключено, что Гейтман был и автором рисунка, с которого литографировал портрет Закревской. Местонахождение оригинала неизвестно.
В фондах пушкинского музея мне показали другие его работы: портрет дипломата, члена-корреспондента Российской академии наук, организатора первой в нашей стране литографической мастерской П. Л. Шиллинга; портрет генерала, участника Отечественной войны 1812 г., члена «Союза благоденствия» П. X. Граббе.
Большая коллекция листов Гейтмана находится в гравюрном кабинете Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. В ее составе портреты генералов Л. Л. Беннингсена, А. В. Иловайского (с оригинала Доу), Д. А. Гурьева, И. С. Леонтьева, Н. И. Сенявина, П. М. Кдпцевича, В. И. Геннипа, художника А. Г. Варнека, Е. А. Телешевой, любопытное изображение «короля О-Таити Помари», исполненное с рисунка П. Михайлова, и, конечно, пушкинские оттиски. Гравюры и литографии Гейтмана хранятся также в Государственной Третьяковской галерее, в Литературном музее.
Уж, конечно, многим знаком такой знаменитый лист, как «Пушкин стоит с Онегиным на набережной Невы, против Петропавловской крепости». Он гравирован Гейт-маном по собственноручному наброску поэта с рисунка А. Нотбека. Александр Сергеевич предназначал его для первой главы «Евгения Онегина». Писал в ноябре 1824 г. Льву Сергеевичу: «Брат, вот тебе картинка для Онеги-па - найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно».
Однако «картинка» не появилась в тогдашнем издании романа. Его издатель П. А. Плетнев не очень любил иллюстрации. А еще, наверное, «искусного и быстрого карандаша» не нашлось. Каким-то образом она увидела свет в «Невском альманахе» за 1829 г.
Александр Сергеевич откликнулся на это шуточным стихотворением:
По роковому совпадению последняя значительная работа Егора Гейтмана, как и первая, посвящена Пушкину.
Дивный карандаш Доу
Известно, что живопись знаменитого английского художника Джорджа Доу (Дау), автора галереи героев Отечественной войны 1812 г. в Зимнем дворце, производила сильное впечатление на Пушкина. Портрет М. Б. Барклая де Толли, исполненный его «кистию свободной и широкой», вдохновил поэта на прекрасное стихотворение «Полководец». Известно также, что Доу рисовал и самого Александра Сергеевича. Единственное указание об этом мы находим в стихотворении Пушкина «То Dowe Esg» («К господину Доу»). Написано оно 9 мая 1828 г. на пароходе, совершающем рейс между Петербургом и Кронштадтом, на котором поэт, как утверждали, провожал своего знакомого, отъезжающего за границу. Помните:
Доу был человеком сугубо деловым. Просто так, для собственного удовольствия, вряд ли он стал бы рисовать «арапский профиль» поэта. Вероятнее всего, предполагал создать на основе рисованного наброска большой живописный портрет. Знал, конечно, что покупатели на него непременно найдутся: Пушкин был в зените славы, пользовался огромной популярностью, самые именитые в России художники считали за честь воссоздать его образ.
Но случилось непредвиденное - Доу скоропостижно скончался 15 октября 1829 г. в возрасте 48 лет близ Лондона, в доме своей дочери, жены художника и гравера Томаса Райта. А рисунок с профилем поэта? Что же случилось с ним?…
Никто никогда не видел этого загадочного портрета. Не упоминается он ни в чьих мемуарах, ни в каталогах выставок. Сам Доу не оставил ни единой строчки не только о рисунке, но и вообще о стране, в которой много лет работал и которая его столь высоко вознесла.
…Вдруг в 1870 г. А. Э. Мюнстер в «Портретной галерее русских деятелей» под номером 76 издает литографированный портрет Пушкина с привлекшим всеобщее внимание примечанием, что П. Ф. Борель сделал его «с гравюры Доу» - наверное, автогравюры Доу, сделанной, в свою очередь, с его же рисунка, того самого таинственного рисунка?…
Литография быстро вошла в литературный обиход. Это было естественно, ибо портрет, о рождении которого объявил сам Пушкин в очаровательном стихотворении своем, ждали, и поэтому он обязательно должен был появиться. Его встретили восторженно, с чувством удовлетворения и попятного облегчения: наконец-то отыскан вполне ощутимый след рисунка Доу, которому суждено «векам предать» облик поэта, и, слава богу, никаких больше загадок! Есть широко знакомые пушкинские строки - появилась и работа, коей они посвящались. Просто и ясно. Скептиков вначале не слушали. Лишь позже наступило разочарование, которое завершилось огорченным признанием, что литографированный портрет Пушкина, изданный Мюнстером, не оригинален, что его никак нельзя отнести к прижизненной иконографии поэта. К работе Доу он также никакого отношения не имеет.
В отделе изобразительных материалов Государственного Исторического музея с помощью научного сотрудника Светланы Владимировны Морозовой в папке, помеченной «Пушкин», нахожу легендарный, вызвавший столь бурные обсуждения оттиск. Да, действительно, указано, что он литографирован «с гравюры Доу». Так и написано на листе. Сочная, сильная работа, сделанная с добротного оригинала. Неудивительно, что поначалу все увидели в нем руку маститого англичанина.
Держу в руках литографию и соглашаюсь с тем, что она, конечно, не оригинальна. Чей же подлинник напоминает? Пушкинский портрет Кипренского? Но более всего - гравюру Томаса Райта, рождение которой также таинственно, и поэтому о ней позже будет сказано. Именно она и послужила основой для литографированного изображения Пушкина. От Кипренского взяты плащ да положение рук. И все это приписано Доу.
Однако еще до 1930 г. теплилась надежда увидеть в этой работе какие-нибудь следы «дивного карандаша» английского живописца. Так не хотелось отказываться от милой сказки и вновь оказываться перед зияющей пропастью неизвестности. Московский пушкинист и литературовед Михаил Дмитриевич Беляев, человек трезвый и даже ироничный, в интересной статье «Заметки на полях книги С. Либровича «Пушкин в портретах», опубликованной в 1934 г. в «Литературном наследстве», попытался в литографии Мюнстера «указать на некоторый след портрета Доу». И сам же с видимым сожалением отказался от этого предположения: «Но всего вероятнее, что это просто ошибка литографа и что Доу был ни при чем в создании гравюры, послужившей образцом для литографии…»
Не кажется ли вам, дорогие читатели, что Михаил Дмитриевич как будто чего-то недоговаривает, словно окончательно не убежден в сомнительности своего робкого предположения, им же самим отклоненного? Как-то вынужденно звучит его «автоопровержение»? Мои сомнения еще больше укрепились, когда я в Центральном государственном архиве литературы и искусства отыскал в одном письме Беляева И. С. Зильберштейну, написанном в 1933 г., строки о том, что он «готовит «Прижизненную иконографию Пушкина», имея в виду, вероятнее всего, какой-то основательный труд. Однако он не увидел свет, не считая упомянутой статьи в «Литературном наследстве». Быть может, как раз в тех страницах, которые не были напечатаны, и развивались его более обоснованные размышления о следах пушкинского портрета, созданного Доу?…
Совершенно определенную точку зрения занял такой московский знаток русской гравюры, как Владимир Яковлевич Адарюков. Он, указывая на ошибки, неточности, неразбериху и путаницу в изданиях о пушкинской иконографии, скажет четко: «Здесь ошибочно указан Доу вместо Райта».
Да, произведения художников часто путали. Тем более что они были близкими и добрыми родственниками - Томас Райт был женат на дочери (по другим сведениям, на сестре) своего учителя и друга Джорджа Доу. Их связывали и многие годы совместного труда. Томас Райт, блистательный гравер, акварелист и рисовальщик, обычно гравировал и живописные работы Доу. Да и в Петербург он приехал в 1822 г. по приглашению своего тестя. Пробыл здесь до 1826 г. Затем вновь жил в России в 1830 - 1845 гг.
Вероятно, существовали глубинные, нам теперь неведомые, творческие взаимоотношения художников, которые уже не относятся к области примитивной путаницы, а являют собой тончайший, абсолютно неисследованный процесс взаимопроникновения и взаимообогащения, процесс естественного влияния искусства учителя, коим был Доу, на ученика Райта, восприятия им чего-то «дословно», а чего-то еле уловимо в принципах и характера мастерства уважаемого мэтра. Поэтому не исключено, что в последнем прижизненном портрете Пушкина, исполненном Райтом в 1836 г. и отнесенном Мюнстером к Доу, отозвалось далекое, нам ныне неприметное, но вполне вероятное эхо «дивного карандаша», запечатлевшего поэта 9 мая 1828 г.
Тем более что Райт, уверен, видел «арайский профиль» Пушкина. Когда Доу в мае 1828 г. возвратился па родину, то его, очевидно, встречал Райт, приехавший из России двумя годами раньше. Да и жил Доу в доме своей дочери и зятя. Естественно, живописец рассказал близкому родственнику и единомышленнику о встрече на пароходе с Пушкиным, о котором Райт достаточно слышал (и которого, как я скажу позже, Пушкин, оказывается, знал неплохо). Доу показал набросок. Рисунок остался в памяти Райта (может, не только в памяти) и в дальнейшем вызвал в нем не только острое желание запечатлеть знаменитого русского поэта, но послужил каким-то изначальным материалом в работе. Сразу оговорюсь: ни в коем случае я не утверждаю, что Райт свой портрет Пушкина всего-навсего сделал с рисунка Доу. Нет, конечно. Все гораздо сложнее.
А быть может, сам Доу привез автогравюру со своего рисунка или же лист, гравированный с него Райтом, в Петербург? Невероятно? Нисколько! Ведь английский живописец еще раз побывал в России - в феврале 1829 г. Приезжал, чтобы закончить несколько заказных портретов. Правда, Доу в Петербурге слыл нелюдимым: он ни с кем близко не общался, никого не посещал, если это не было связано с сеансами для очередного оплачиваемого портрета; всячески сторонился близких отношений даже со своими русскими помощниками, кроме сугубо служебных. Сторонился русской жизни, русских обычаев, русских людей, даже из весьма, просвещенного сословия. И русских художников. В свою очередь русские художественные критики относились к Доу также сдержанно. Поэтому вряд ли он кому-либо в Петербурге показывал пушкинский рисунок или гравюру с него.
Томас Райт, который вновь приехал в Россию в 1830 г., уже после смерти Доу, был ему противоположностью. Имел в Петербурге и в Москве, которую любил и в которой прожил несколько лет, близких людей. Прежде всего следует назвать Николая Ивановича Уткина, с которым он дружил более 20 лет. Не мог ли Райт показать молодому, в то время начинающему литографу Александру Эрнестовичу Мюнстеру собственную автогравюру с рисунка, исполненного им же с натуры, и, рассказывая о своем замысле, упомянуть имя Доу? А Петр Федорович Борель, очень интересовавшийся иконографией поэта, выполнивший ряд литографий, посвященных русскому гению, в том числе по собственным рисункам, охотно схватился за возможность литографировать редкий портрет Пушкина, притом с такого отменного оригинала?…
Словом, есть повод для размышлений. Поэтому вряд ли стоит отбрасывать литографию Бореля как совсем ошибочную.
Что ж приключилось с самим рисунком Доу? Вероятнее всего, он затерялся среди бесчисленных работ и бумаг плодовитого художника. Или же был куплен кем-то при распродаже имущества его мастерской в 1831 г. Странно, что его ближайший родственник Томас Райт не присутствовал при этом - он в это время находился в России…
Эскизы знаменитого живописца, его альбомы и записные книжки разошлись по всей Европе. Какова была радость библиофила и замечательного собирателя русских гравюр Павла Яковлевича Дашкова, когда он, будучи в Лондоне в 1878 г., случайно купил записную книжку Доу, в которой были наброски лиц русских знаменитостей. Он привез уникум в Россию, гордился им, как, впрочем, и каждым ценным заграничным приобретением, которое он возвращал на родину.
Где же теперь находится записная книжка Доу? Нет, не потому я ею заинтересовался, что надеялся встретить в ней профиль поэта - просто хотел увидеть, подержать в руках рабочую записную книжку художника. Ведь в такой же, вероятно, находился и набросок лица Пушкина! Узнаю, что редкие исторические и литературные документы, в том числе личный архив Дашкова, хранятся в Пушкинском Доме в Ленинграде. Богатейшее же графическое собрание его - единственное в своем роде! - в 1924 г. было передано братом Павла Яковлевича Д. Я. Дашковым в Государственный Исторический музей с условием сохранить его в первозданном целостном состоянии. Тогда в Исторический музей поступило около 40 тысяч гравюр, литографий, рисунков, акварелей, других графических листов.
Почему-то позже это условие было нарушено, и часть дашковской коллекции, в частности работы, относящиеся к Пушкину и его окружению, разошлась по другим музеям.
Просматриваю описание оставшейся в Историческом музее коллекции Дашкова. Не нахожу там записной книжки Доу. Быть может, ее передали в какое-нибудь иное хранилище? Выясняю, что ее местонахождение неизвестно. Она пропала в период от 1910 г., когда умер Павел Яковлевич Дашков, по 1924 г. Почему исчезла именно записная книжка Доу, тогда как остались более ценные графические листы?…
Какие-то записные книжки Доу продавались, по отрывочным слухам, на европейских аукционах, а затем оседали в частных коллекциях. Не исключено, что в одну из них попал и портрет Пушкина. Но может ли знать какой-нибудь богатый американский или швейцарский собиратель художественной старины, что этот невесть чей «арапский профиль» является бесценным изображением русского гения?!
Любопытные изыскания по поводу исчезнувшего рисунка Доу провела в 1930-х годах ленинградский искусствовед Александра Ефимовна Кроль. Она считает, что стихотворение Пушкина не только адресовано живописцу, но и было передано ему как подпись к рисунку - Доу знал русский язык. Очевидно, автограф поэта он увез с собой в Англию. Но где же сам рисунок? Не нашла ли Кроль его следов?
Звоню в ленинградский Эрмитаж, где она работала. Мне говорят, что Александра Ефимовна умерла несколько лет назад. Посоветовали обратиться к ее сыну, который всегда интересовался трудами матери.
- Да, мама говорила мне о розыске пушкинского портрета, рисованного Доу, - ответил Юрий Львович Кроль. - Однако нового, пожалуй, она ничего не обнаружила. Хотя, вспоминаю я, как-то заметила она, что свой поиск «довела до склада…» Что она имела в виду? Наверное, тот склад, куда после распродажи имущества мастерской Доу попал и альбом с его рисунком Пушкина. Большего, к сожалению, сказать не могу…
Был ли Пушкин единственным, кто видел, как Доу рисовал его? Надо полагать, что очевидцем работы являлся и тот, кого поэт сопровождал. Кто был этим пушкинским приятелем? Кроль изучила номера «Санкт-Петербургских ведомостей», в которых в то время обязательно публиковались сообщения о всех отъезжающих за границу. Остановилась па М. А. Полторацком и жене пушкинского приятеля Михаила Юрьевича Виельгорского - Луизе Карловне. Подсказала, что, возможно, в их архивах могут встретиться хотя бы косвенные упоминания о рисунке Доу…
И такое упоминание отыскалось! Но совсем в другом архиве. А главное - оно совершенно по-иному представило поездку на пароходе. Татьяна Григорьевна Цявлов-ская изучила дневник Анны Алексеевны Олениной, которой Пушкин был сильно увлечен в 1828 - 1829 гг. и которой посвятил несколько очаровательных стихотворений. И нашла сведения о том, что 9 мая 1828 г. Пушкин никого не провожал за границу, а совершал увеселительную прогулку по морю вместе с… Олениной (или Олениными) и художником Доу. «Об этом, - как пишет Цявловская, - говорит помета, сделанная па следующем месте тетради Пушкина, под вторым стихотворением («Увы! Язык любви болтливый…» - Е. К.), обращенным к Олениной: «9 мая 1828. Море. Ол. (енина). Доу».
Становится понятным, почему Пушкин советует художнику рисовать «Олениной черты».
Вначале был «автопортрет»…
Общепризнанный пушкинский «автопортрет»! Рисованный им, как утверждали в солидных книгах, во время пребывания в Крыму в 1820 г. Александр Сергеевич изобразил себя под развесистым деревом, подле фонтана. Правда, рисунок исполнен в несколько непривычной манере. Ну и что ж! Какие могут быть сомнения? Ведь портрет хранился у старшего сына поэта Александра Александровича Пушкина. В 1886 г. он преподносит семейную реликвию в дар московскому Румянцевскому музею, куда еще раньше передал рабочие тетради отца и письма его к жене. «Автопортрет» прилагается к седьмому изданию сочинений поэта. Более того - экспонируется на Пушкинской юбилейной выставке в 1899 г. в Румянцевском музее.
Вдруг в 1929 г. легенда о пушкинском «автопортрете» рухнула. Ниспроверг, казалось бы, хрестоматийное произведение не кто иной, как мною упоминавшийся Михаил Дмитриевич Беляев. Он всегда скептически относился к странному, на его взгляд, в изобразительном творчестве Пушкина рисунку. Но свое к нему недоверие ничем не мог обосновать. Наконец, после долгих хлопот получил разрешение хранителя рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина Григория Петровича Георгиевского осмотреть рисунок.
Не без волнения он снял рамку, в которой «автопортрет» поступил в музей от А. А. Пушкина, - она, эта рамка, плотно закрывала его заднюю сторону. И увидел на скрытом доселе обороте листа набросок какой-то женщины, выполненный в манере, совершенно чуждой Пушкину. Здесь же, что и было совсем уж непредвиденным открытием, обнаружил подпись автора рисунка. Нет - не Пушкина! Создателем портрета оказался никому неведомый Ванькович.
Итак, появлением в пушкинской иконографии нового художника, рисовавшего поэта при его жизни и, наверное, с натуры, наука обязана Михаилу Дмитриевичу Беляеву, одному из серьезных, на мой взгляд, исследователей изобразительной Пушкинианы, открывшего в пей много нового, неожиданного. Перечитывая его труды, я восхищался глубиной, широтой и остротой суждений автора. Он не проходил мимо того, что порою другие бездумно отбрасывали прочь, и делал если не открытия, то нечто любопытное и ранее неизвестное. Он умел по-иному осмысливать привычное. Беляев был придирчив, недоверчив и настойчив. Он сомневался и в общепринятом и в общеотвергнутом. А главное, что я в конце концов понял, Михаил Дмитриевич занимался пушкинскими исследованиями не только по роду служебных обязанностей - это было сердечным пристрастием, его призванием, смыслом всей жизни. Невольно я увлекся этим неординарным человеком.
Это мое, казалось бы, отступление от повествования о пушкинском портрете, рисованном Ваньковичем, необходимо. Не только потому, что оно «к месту» здесь, но это - мой долг перед незаурядным ученым, незаслуженно и поспешно забытом. А ведь Михаил Дмитриевич являлся одним из видных знатоков пушкинской иконографии, автором многих трудов, известных каждому, кто в какой-то мере интересовался изучением пушкинских портретов.
Ах, человеческая память, человеческая память! До чего же ты бываешь короткой! И несправедливой! А без этой памятной преемственности трудов и судеб человеческих не может быть твердого, крепкого, с глубоко и широко разветвленными корнями, нашего настоящего!
И я был обязан, хотя бы кратко, рассказать о Беляеве.
Но, к удивлению, столкнулся почти с полным Отсутствием в литературе каких-либо сведений о нем, кроме солидного перечня его трудов.
Обратился к видному искусствоведу и литературоведу, основателю и редактору «Литературного наследства» Илье Самойловичу Зильберштейну:
Поделиться книгой: