Былого ищу следы…

Вера Николаевна Крылова, только что назначенная директором музея, сразу же пошла за помощью к председателю Моссовета В. П. Пронину. В музей были присланы красноармейцы из частей противовоздушной обороны. Выручил музей и директор Метростроя - он выделил для ремонта необходимые материалы. Попытались железными листами и деревянными балками закрыть крышу. Однако надежно залатать ее не удавалось до конца войны.

2 августа. Убираем в запасники скульптуры. Работаем до 10 часов вечера…

В музее оставалось несколько сотен живописных полотен, 180 тысяч графических работ - рисунков, акварелей, гравюр, литографий, офортов. Почти полностью сохранялась библиотека, состоящая из 40 тысяч томов, в том числе многих уникальных книг и альбомов. Оставались подлинные древнеегипетские саркофаги, надгробия и скульптуры, которые невозможно было вывезти. Для них в залах соорудили что-то вроде небольших избушек с двойными фанерными стенками. Внутрь поставили обогревательные печки, чтобы поддерживать нужную температуру. А сами сотрудники жестоко мерзли, особенно в первую военную зиму, когда температура в помещениях снижалась до минус двадцати.

В дневнике Бритовой несколько раз упоминалось о переноске «до 10 - 11 часов вечера», как она писала, гипсовых изваяний с первого и второго этажей в подвалы, где в тесном соседстве наконец-то встретились средневековые святые и обнаженные античные боги. Как-то вначале я не придал особого значения фразам Натальи Николаевны о переноске. Но когда по архивным документам узнал, что было перенесено более двух тысяч скульптур, то был потрясен! Трудно себе представить, как десять человек, в основном женщины, на руках, по многим лестницам и переходам перетаскивали изваяния, которые мы ныне видим в залах!

Те скульптуры, которые вообще нельзя было двигать (скажем, всем известного «Давида» или огромную конную статую кондотьера, находящуюся в том же Итальянском дворике), завернули в рогожу и обложили мешками с песком.

Мумии египтян, забальзамированных несколько тысячелетий назад, дезинфицировали бактериофагом, тщательно оберегали от пыли и любого загрязнения. «Памятники отдела Древнего Востока находились в надежных руках, - уже после войны отметит его заведующий Всеволод Владимирович Павлов. - Принимались всевозможные меры для сохранения хрупких папирусов и древних тканей, велись научные исследования по консервации рельефов. В особенности много сил и знаний для спасения ценностей отдала хранитель памятников Древнего Востока Людмила Васильевна Крылова».

11 сентября. Открываем выставку «Героическое прошлое русского народа…»

Первая военная выставка в залах музея! Она состояла из 300 графических листов русских и советских художников. Организовали выставку неутомимая Елена Ивановна Смирнова и заведующая гравюрным кабинетом Мария Зосимовна Холодовская. За месяц ее посетило более двух тысяч человек - цифра внушительная! Экспонировалась бы выставка и дальше, если бы не фашистская бомба, повредившая здание музея. 14 октября экспозицию пришлось снять и, вероятно, листы вновь убрать в запасники…

И вдруг дальнейшие и совершенно неожиданные следы выставки я обнаружил в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Оказывается, выставка продолжала жить. И как жить! Она была отправлена в части Московского военного округа, т. е. почти па передовую. Показывалась на аэродромах, в госпиталях. Следом за наступающими войсками вошла в освобожденный Калинин. Затем экспонировалась в Ярославле…

Жаль, что мне не удалось отыскать больше никаких сведений о столь необычной судьбе этой коллекции, рожденной в залах Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и отмеченной в начале своего пути в дневнике Бритовой. А главное, кто же предложил этот ее маршрут, кто организовал ее показ, кто сопровождал в военных скитаниях по Подмосковью, в Калинин, в Ярославль?! Этого я не знаю.

Экспозиции из гравюр, рисунков, фоторепродукций часто показывались в московских клубах, красных уголках заводов и фабрик, в школах. Совместно с сотрудниками4 Третьяковской галереи, других московских музеев были организованы и большие художественные выставки. Всесоюзная - «Великая Отечественная война» - открылась 7 ноября 1942 г. в здании Третьяковки и работала до конца 1943 г. На ней было показано 849 произведений 255 авторов. Выставка «Героическая Красная Армия в борьбе с фашистскими захватчиками» была развернута в Доме Красной Армии к 23 февраля 1943 г., «Героическое прошлое русского народа» - в Доме архитектора, «От лубка до печатной продукции» - в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина.

В организации выставок, в составлении каталогов непосредственное участие принимала заведующая гравюрным кабинетом Антонина Николаевна Водо, крупный специалист по французской графике, проработавшая в кабинете 44 года.

- Антонина Николаевна, урожденная Минина, - прямой потомок всем нам хорошо известного Кузьмы Минина, - рассказывает Мария Зосимовна Холодовская. - Изумительный человек. Умна была, образованна, обаятельна. Открытая душа. Эталон душевности и кристальной порядочности. Своей семьи у нее не было. Но очень дружила со своими многочисленными родственниками. Так что ее, пожалуй, не назовешь одинокой женщиной…

Большим событием в жизни Москвы было устройство летом 1942 г. в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина выставки произведений московских художников, посвященной борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Экспонировалось 585 холстов, рисунков, графических листов, скульптур, плакатов 122 авторов. А 4 октября в тех же музейных залах открылась подобная выставка, но уже 83 ленинградских художников, представивших 316 произведений. Были показаны первые военные картины, портреты героев, фронтовые рисунки, наброски, эскизы, плакаты.

О подготовке выставки так напишет 24 июня 1942 г. Холодовской Антонина Николаевна Водо: «…Выставка большая и ответственная и устраиваем ее у нас в итальянском, испанском и голландском залах совместно с сотрудниками Третьяковской галереи. На мне, как всегда, каталог. Комитет по делам искусств, как всегда, ставит жесткие сроки, художники медленно несут свои вещи, денег отпускают мало. Работаем до позднего вечера, без выходных вот уже три недели… Из третьяковцев с нами работают А. И. Архангельская, Е. В. Сильверсван, М. Н. Райхинштейн, Г. В. Жидков и другие».

На этих выставках были представлены почти все ведущие художники страны. И вот что незабываемо - длинные-длинные очереди в музей, явление удивительное для того трудного времени! Ведь не знаменитую «Джоконду» показывали, не сокровища гробницы Тутанхамона! Но был истинный, искренний всенародный интерес!

18 октября. Директором утверждена Вера Николаевна Крылова…

В начале октября Короткой эвакуировался. И сразу же вначале фактически, а затем вполне официально директором музея стала эта, по общему признанию, удивительная женщина. Музею повезло, что в самые тяжелые в его истории 1941 - 1943 гг. им руководила Крылова. Она окончила Московский университет. В 1920-х годах стажировалась как реставратор по тканям в Германии. В музее - с 1925 г. Крупнейший специалист в своей области. Обладала, как оказалось, редкостным даром администратора и организатора, который блистательно раскрылся в трудное военное время. Умный, хорошо знающий свое дело человек. Давно уже не было во главе музея такого отменного специалиста, настоящего ученого, истинного музейного работника, руководителя, который «прежде всего думал о людях».

- Энергичная, волевая женщина, - подтверждает од-па из старейших сотрудниц музея Ирина Александровна Кузнецова. - Удивительно ясная голова!…

В обращении с людьми Вера Николаевна была мягкой, тактичной, ровной. Никогда не повышала голос, не выходила из себя, но одного ее укоризненного взгляда было вполне достаточно. Она умела выслушивать и воспринимать мнения других, умела спокойно убеждать в своей правоте. Бритова, весьма сдержанная и трезвая в оценках, заносит в дневник 28 октября: «В. Н. - прекрасный директор!…»

Еще, по восхищенному признанию всех, ее помнивших, Крылова была красивой женщиной.

В начале 1944 г. в музей пришел новый директор - известный скульптор, народный художник СССР Сергей Дмитриевич Меркуров, в дальнейшем много сделавший для его восстановления, Вере Николаевне поручили организацию Центральной научной художественно-реставрационной мастерской, которая позже получила имя академика И. Э. Грабаря. Затем она работала в других реставрационных организациях. Умерла в 1979 г.

Она не оставила воспоминаний, а свои личные бумаги перед смертью уничтожила. Семьей не обзавелась. Говорят, что у нее была сестра, которую мне разыскать не удалось. Откликнулась реставратор Вероника Николаевна Карасева, прислала любительскую фотографию Крыловой, к ней несколько строк. «Вера Николаевна, - писала она, - сочетала в себе качества ученого и весьма делового руководителя. Как ученый, она знала все прогрессивные формы работы в области научно-художественной реставрации, а как руководитель, создавала все условия для выполнения этих работ. Активно занималась подготовкой кадров реставраторов… Убеждала она не только логикой, но, бесспорно, большим своим знанием. Но если она была в чем-то не права или недостаточно осведомлена, то не считала для себя зазорным признать свою неправоту…»

…В музее оставалось 15 - 20 человек, в основном женщины. Это Ксения Михайловна Малицкая. Ирина Александровна Кузнецова. Анна Николаевна Замятина. Антонина Николаевна Водо. Елизавета Арсеньевна Болотникова. Елена Ивановна Смирнова, избранная председателем месткома. Дебора Соломоновна Либман. Вера Николаевна Вольская. Надежда Николаевна Погребова. Людмила Васильевна Крылова. Анна Федоровна Гарелина. Нина Михайловна Лосева. Вера Михайловна Невежина. Прасковья Тихоновна Корина. Мария Васильевна Никифорова. Всеволод Владимирович Павлов. Павел Дмитриевич Корин. Лев Петрович Хар-ко. Николай Федорович Лапин…

Не придерживаюсь я в своем рассказе точной хронологии пребывания сотрудников в музее во время войны. Да теперь это трудно сделать,- и нужно ли? Не листок же из отдела кадров заполняю. Одни пробыли в музее все военные дни, как говорится, «от и до». Кое-кто, несмотря на строгие увещевания покинуть Москву, отказался уехать. Бритова записывает 25 октября 1941 г.: «Приказано семерым сотрудникам эвакуироваться. Никто не шелохнулся». Одни остались, чтобы разделить судьбу своего музея. Другие, вынужденные покинуть музей в июле, когда он был закрыт, вернулись в него уже в конце этого же, сорок первого года. Лосева и Либман - в самые трудные для осажденного города месяцы, в октябре - ноябре.

Иные какое-то время работали где придется - жить ведь надо было. Но непременно заходили на Волхонку, как они говорили с грустью, «в гости». Помогали чем могли оставшимся товарищам. При первой же возможности возвращались к прежней работе, иногда почти на «нелегальном» положении. В начале 1944 г. почти все бывшие сотрудники вновь оказались в музее… В конце войны в музей пришли и первые новички. В их числе Ирина Александровна Антонова, нынешний его директор.

Если вам, уважаемые читатели, покажется, что об одних написано много, а о других мало, то, поверьте, это не от каких-либо личных симпатий или антипатий. Все эти люди одинаково мне дороги, и я постарался о каждом сказать как можно больше, подробнее. Просто об одних мне повезло собрать больше материала - нашлись родственники, друзья, документы, воспоминания, письма, о других же немного осталось сведений. Поэтому буду благодарен, если вы, дорогие читатели, дополните мой рассказ.

И еще вот о чем я хотел бы сказать. Один мною уважаемый коллега прочитал рукопись и отметил, что она «тяжеловата», что нужно бы убрать ряд примеров, фактов, выписок из документов и протоколов. Наверное, он прав. Но я не последовал его доброму совету. И вот почему. Все эти сведения я отыскивал с большим трудом - по крупинкам, по строчкам, стараясь по ним воссоздать атмосферу того времени. Удалось это или нет - не мне судить. Но в одном я уверен: лет через 10 - 20 большинство этих свидетельств уже не сыщешь, и, быть может, тогда они помогут какому-нибудь исследователю пли литератору.

18 декабря 1941 г. Заседание, посвященное памяти Б. П. Денике. Собралось 60 человек!

Устроители вечера памяти видного советского искусствоведа Бориса Петровича Денике, незадолго перед тем умершего, не ожидали, что придет много народу. Время было самое тяжелое в жизни народа и страны - враг стоял у Москвы. Казалось бы, до научных ли заседаний?! Здесь еще морозы ударили крепкие, снегу намело - не пройдешь, не проедешь. Транспорт ходил плохо - как добираться по затемненной и настороженной Москве? А собралось, как с огромным удовлетворением подчеркивает Бритова, 60 человек!

Сохранился, к моему удивлению, в музейном архиве и протокол собрания. Очевидно, писали его по довоенной еще привычке, чтобы все было, как положено. Не предполагали, что через несколько десятков лет эти листки с торопливыми строчками станут памятником своего времени. И выступающих было много. Вечер прошел торжест-венно и свидетельствовал прежде всего о жизнестойкости музейного коллектива, об умении продолжать работу даже в чрезвычайно неблагоприятных условиях военного времени.

В музейном архиве же нашел упоминание о том, что в январе 1942 г. в музее состоялась лекция известного искусствоведа, профессора Московского университета Виктора Никитича Лазарева. Но лишь краткое упоминание. И все. Только много позже узнал об этом подробнее из письма Ирины Александровны Кузнецовой, отправленного 8 февраля 1942 г. Марии Зосимовне Холодовской. «Лекция Виктора Никитича о рисунке Возрождения была очень интересной, - сообщала она. - Видела некоторых знакомых… И странно было смотреть на похудевшие, небритые лица, на головы и шеи, закутанные во что попало, потому что в зале было очень холодно! И слышать увлеченные возгласы о «музыкальности линии Боттичелли», видеть возбужденные лица и горящие глаза…»

…Часто я приходил в небольшую комнату на втором этаже кабинета графики на улице Маршала Шапошникова, где разместился музейный архив. Меня гостеприимно усаживали у окна, за единственный столик для посетителей. Заведующая архивом Александра Андреевна Демская, много мне помогавшая материалами и добрыми советами, выкладывала передо мною соответствующие папки. Из разных входящих и исходящих бумаг, актов, заявлений, протоколов вставал перед моими глазами мир суровый и наивно трогательный, беспощадный и добросердечный, мир легендарный.

Даже внешний вид этих бумаг был весьма красноречив. Они писались на осьмушках школьных тетрадных листов, на чистой стороне довоенных выставочных плакатов - как-то они уцелели и вот пригодились. Писались карандашом, теперь еле видимым, или же блеклыми чернилами. Лишь в середине 1943 г. в музее появилась плохонькая машинка.

Бумаги, бумаги, бумаги… Они, естественно, не могут заменить свидетельства живых людей. Но что сделаешь, если многих участников тех событий уже нет с нами. За многие годы работы в различных архивах я проникся большим почтением к документам, какими бы отрывочными, малопонятными и суетными они ни казались на первый взгляд. При внимательном изучении бумаг восстанавливаются не только факты, имена, поступки, но и ощущения, впечатления, краски прошедших дней. Тем более что оригиналы прошлых записей уже не подвержены временным коррекциям, как память или отношения человеческие, они точно, порою коряво, но с позиций своего времени сохраняют первозданную истинность. С большим почтением я отношусь к архивным бумагам!

Из них я узнал, что сотрудники музея за военные годы только лекций и бесед провели более тысячи. Выступали перед бойцами, отправлявшимися на фронт. Прямо на московских вокзалах. На эвакуационных пунктах, на заводах и фабриках, в клубах и красных уголках. И, конечно, в госпиталях. Здесь читались циклы лекций по искусству, показывались диапозитивы. Смирнова рассказывала о батальном жанре в русской графике, об образе А. В. Суворова в изобразительном искусстве, о героическом прошлом русского народа, Либман - об Отечественной войне 1812 г. в живописи и графике, Погребова - о том, как и когда русский народ бил немецких захватчиков.

Большой популярностью на агитпунктах московских вокзалов пользовались темпераментные выступления экскурсовода Марии Васильевны Никифоровой - в музее она работала с 1932 г. В музейном архиве я отыскал любопытный документ - сообщение военного коменданта Казанского вокзала майора Ильина. «Являясь патриоткой нашей Родины, - пишет он, - товарищ Никифорова неустанно несла в массы большевистское слово, тем самым вкладывала и свою лепту в наше общее дело - разгром немецко-фашистских захватчиков. Она работала здесь с июня 1941 года по май 1945 года».

В сорок первом Мария Васильевна становится коммунистом.

25 января 1942 г. Сильный мороз - 43 градуса ниже нуля. Весь день убираем снег из залов…

Итак, музей остался без крыши. А первая военная зима выдалась суровой, с сильными морозами, обильными снегопадами, многодневными метелями. В музее промерзли стены. Лопнули трубы парового отопления. Бездействовали освещение и водопровод. Даже в гравюрном кабинете, как упоминает в одном из своих писем Холодовской Елена Ивановна Смирнова, «температура держалась на уровне 10 - 12 градусов ниже нуля, когда на улице было минус 18 - 17. Когда же было минус 34 - 37, то на градусник, который висел в кабинете, мы боялись даже смотреть…».

Каждое утро начиналось с уборки снега в залах, на лестнице, в фойе, в Итальянском и Греческом двориках. И так изо дня в день, многие, многие недели.

- В залах верхнего этажа, - вспоминает сотрудница гравюрного кабинета Антонина Николаевна Водо, - полы были иной раз покрыты толстым слоем льда, который мы с трудом разбивали ломом и в ведрах выносили на двор…

За ночь снег, падающий через огромный зияющий пролом в крыше, наметал огромные сугробы в залах верхнего этажа, в вестибюле, на мраморной лестнице. Да, да, на тон самой всем нам хорошо знакомой парадной лестнице, роскошной и нарядной, отделанной цветным мрамором из многих стран Европы, по которой в торжественные дни вернисажей поднимаемся мы к Белому залу, на той самой лестнице, которая сама по себе - высокое творение искусства. Теперь трудно представить ее в сугробах, обледенелой, сумрачной и неприветливой. Но так было!

В музейном архиве сохранилась уникальная фотография: три женщины убирают снег в одном из залов. Головы их и лица покрыты платками - только глаза остались. Очевидно, очень холодно было. Над их головой на месте бывшей стеклянной крыши виднеется зимнее небо. У дальней стены - гипсовая композиция, частично укрытая заснеженным деревянным навесом. Женщина на переднем плане, как мне сразу сказали, - Нина Михайловна Лосева. А вторая? Кто же вторая женщина? Приглядываюсь… Наталья Николаевна Бритова! Конечно, это она! Вспоминаю, что в ее дневнике той зимой чуть ли не ежедневно упоминалось: «Я и Лосева убираем снег…»

Интересным человеком была Нина Михайловна Лосева. Ее мать Евдокию Ивановну Лосеву писал в 1903 г. великий Серов, и этот портрет - одно из лучших произведений живописца - теперь находится в Государственной Третьяковской галерее.

Георгий Чулков в своей книге «Годы странствий», изданной в 1930 г., пишет о Евдокии Ивановне: «Она была ученицей Серова. Блеск и нарядность ее салона помешали развернуться как следует ее дарованию, а между тем у нее был не только хороший вкус, но и своеобразное чувство красок и рисунков. Здесь, у этой дамы, я перезнакомился с московскими художниками - Ульяновым, Милиоти, Павлом Кузнецовым, Крымовым, Феофилактовым и многими другими. Впоследствии в этом салоне появились не только художники, но и философы, поэты. Даже Верхарн, Маринетти, Поль Фор и прочие иностранцы, навещавшие нас, считали своим долгом представиться этой даме. Несмотря на свое положение светской женщины, она сумела остаться художницей, добрым товарищем и человеком, совершенно свободным от «буржуазных предрассудков». Настроенная весьма враждебно к старому порядку, она охотно без малейших колебаний щедро раздавала свои деньги всем, кто приходил к ней просить на революцию. Вскоре, впрочем, наступили дни, когда ей уже нечего было расточать».

Нина Михайловна унаследовала от матери ее талант и многообразные способности, образованность и широту интересов, доброту и порядочность, несколько старомодную интеллигентность. Знала несколько иностранных языков, прекрасно разбиралась в искусстве. С ней легко и надежно было работать, она всегда приходила на помощь в трудную минуту, коих в дни войны было более чем достаточно.

И вот я вижу Нину Михайловну на фотографии, трогательную в своих ботинках, явно не по зимнему сезону пальто, в каких-то старых варежках, в старом старушечьем платке до бровей. Она, как и Бритова, была безотказна. Снег нужно убирать - значит будут убирать, без разговоров и апелляций к кому-либо.

Но кто же сделал этот превосходный снимок и несколько других драгоценных фотографий военного музея? Долгое время не мог этого узнать.

Однажды пришел на квартиру Екатерины Алексеевны Некрасовой, видного ученого, доктора искусствоведения. И неожиданно увидел у нее эту «мою» фотографию: Лосева и Бритова убирают снег…

- Как снимок попал к вам?

- Он всегда находился в нашей семье. Его сделал мой ныне покойный муж Всеволод Владимирович Павлов, работавший в то время в музее…

И Екатерина Алексеевна рассказала, что Павлов, еще будучи аспирантом Московского университета, в 1929 г. становится сотрудником музея. Проработал в нем свыше 30 лет. С 1934 г. - заведующий отделом древнего мира. Профессор МГУ. Выдающийся египтолог, глубокий эрудит с тонким художественным вкусом, подлинный русский интеллигент. Собрал великолепную коллекцию резных камней, блестящим знатоком которых был. А.еще увлекался фотографией, охотой и певчими птицами.

«…Понимать природу, чувствовать ее сердцем, ощущать ее жизнь каждой клеткой, каждой стороной души, черпать в ней силу и вдохновение - это удел немногих, - писал доктор биологических наук В. Е. Флинт. - И Всеволод Владимирович Павлов был одним из этих немногих.

Для него природа, любовь к природе были неразрывно связаны с охотой. Во многих отношениях он был необычным охотником. В охоте он прежде всего видел средство общения с природой, и ему было чуждо все, что есть в охоте, я бы сказал, неблагородного: неразборчивость в методах охоты, жадность к выстрелу, к убитой дичи, спортивный азарт… Вторая любовь Всеволода Владимировича - -певчие птицы. Птицы окружали его постоянно, и здесь у него были свои собственные вкусы…

Всеволод Владимирович любил и умел писать об охоте и о птицах. И хотя это и не было главным призванием его жизни, написанные им строки поражают глубиной чувств, искренностью и несомненным самобытным талантом. Он написал немного, но то, что написано, будет ему вечным памятником в кругу московских охотников и любителей птиц».

Умер Павлов в 1972 г. Академик М. А. Коростовцев сказал в прощальном слове: «Как много с этой смертью потеряла московская интеллигенция».

Но возвратимся к зиме, первой военной зиме. Бритова отмечает в своем дневнике: «20 декабря 1941 года. Вот уже несколько дней занимаемся тем, что убираем из залов снег. С 13 до 14.30 по радио передавали «Травиату».

31 декабря. Транспорт не ходит. Домой шла пешком несколько часов…

1 января 1942 года. В музее устроили детский утренник. Вечером - мороз до 34 градусов ниже нуля.

9 января. Холодно. Картошка 15 рублей. Керосин кончился…

15 января. Норма хлеба снижена до 500 граммов.

16 января. Несу доченьке котлетку…

24 января. Холодно. В музее не горит свет. Весь день убираем из залов снег.

28 января. В музее - очень холодно. Темно. Ночевала в библиотеке».

Из письма Ирины Александровны Кузнецовой Марии Зосимовне Холодовской (январь 1942 г.): «Писали ли Вам о том, как сотрудники музея сейчас забавно выглядят в ватных кацавейках и штанах. Николай Ильич Романов был потрясен - я как раз работала рядом с ним в библиотеке, когда увидел Антонину Николаевну Водо в таком виде. Но быстро пришел в себя и даже нашел какой-то комплимент. Вид, правда, довольно необычный, но по крайней мере тепло…»

«5 февраля. Три раза ходила за хлебом, но его так и не привезли.

11 февраля. Дровяной вопрос…»

- Ох, как остро стоял этот дровяной вопрос! - подтверждает бывшая в то время хранителем скульптуры отдела западноевропейского искусства Дебора Соломоновна Либман. - Ездили на лесозаготовки на несколько недель, а то и месяцев. Особенно доставалось Болотниковой и Лосевой. Наверное, как самым выносливым. Тогда им выдавали валенки - в музее было всего две пары, телогрейки и ватные штаны. Дрова завозили вначале на завод «Станколит», а уж оттуда на трамвае доставляли на Кропоткинскую площадь. И на санках - в музей. Все участвовали в этом. Впрягались в санки по три человека. Наша «тройка» состояла из Водо, Вольской и меня. Как-то так устали, что не заметили грузовика, и тот слегка наехал на нас. Очень перепугались за… санки! Как же без них будут дрова возить в музей?!

За день перевезти все дрова с площади в музей не хватало сил, - продолжала она, - поэтому на ночь кто-то из нас оставался сторожить их. Но мальчишки все равно растаскивали поленья. Особенно, если караулила Елена Ивановна Смирнова, деликатнейший человек. Она только увещевала «грабителей», но они, естественно, ее не слушали…

17 апреля 1942 г. Хочется есть… Но все же приятно, что наступила весна!

Очень трудно было пережить долгую зиму 1941/42 г. Но столь ожидаемая весна принесла новые, не менее сложные проблемы. Таявший снег, а затем дожди образовали бурные потоки воды, которые неудержимо хлынули в залы нижнего этажа и в подвалы, затапливая снесенные туда экспонаты, в основном гипсовые изваяния. Греческий и Итальянский дворики, Белый зал превратились в огромные водоемы. Те самые две тысячи скульптур, которые осенью опустили в подвалы, пришлось поднимать теперь по лестницам, на тех же женских руках, но еще по колено в ледяной воде.

В марте 174 наиболее значительные гипсовые работы перевезли на одну из станций метро. Об этом договорилась в Моссовете Вера Николаевна Крылова.

Вода угрожала библиотеке. Отсыревшие стены покрылись плесенью. Сырость, всепроникающая и, казалось, ничем неистребимая, прочно впиталась в здание. Трудно было бороться с ней горстке людей.

Но тем не менее понемногу музейный быт налаживался. Работали при свете коптилки, отдыхали, а порою и жили по несколько дней, особенно «загородники», в единственном отопляемом «буржуйкой» помещении. Его прозвали «барбизоном», поскольку раньше в нем экспонировались картины французских художников барбизон-ской школы. Знаменитый гостеприимный «барбизон»! Его с теплым чувством вспоминают все, кто хоть раз в нем побывал. Вся музейная жизнь начиналась и кончалась здесь. В «барбизоне» проводили собрания, читали лекции, обсуждали войну, хлеб, жизнь свою, музейные заботы. В «барбизоне» встречали горячим чаем и вниманием всех, кто приходил сюда с добрым словом и делом. Дети сотрудников здесь учили уроки, Владимир Дмитриевич Блаватский рассказывал о боях под Москвой, в которых он участвовал, а Сергей Николаевич Тройницкий, о котором я скажу позже, об истории и искусстве Франции. Сюда же пришло горестное известие о гибели в московском ополчении мужа Надежды Николаевны Погребовой - Дмитрия Алексеевича Ушакова.

В «барбизоне» висела карта европейской части страны, на которой линия фронта обозначалась флажками. Обычно день и начинался с их передвижения: удрученно - на восток, с радостью и ликованием - на запад. 23 ноября 1942 г. Бритова записывает в дневник: «Началось успешное наступление у Сталинграда. Ура!… В «барбизоне» утром было минус 5, а вечером плюс 10». И дальше почти каждый день она упоминает о победоносном продвижении наших войск.

К весне 1942 г., когда в музее кое-как отремонтировали паровое отопление, в его полуподвальные комнатки переселилось несколько семей сотрудников, которые не могли ездить домой за город или же квартиры которых пострадали от бомбежек. Жили Бритова с дочкой Катей, Погребова с дочкой Машей, Смирнова, Лосева…

- Главное - в них было тепло! - вспоминает Мария Николаевна Погребова. - Поэтому все остальные неудобства темных, неуютных и неустроенных клетушек не замечались. Жили дружно, помогали друг другу. Какой прелестной была Елена Ивановна Смирнова! Маленькая, с нежным голосом, вся излучающая доброту и ласку. Она подарила мне на день рождения большой бархатный бант, который когда-то ей преподнесли как устроительнице бала. Устроительница бала! Звучало сказочно, из каких-то давно и, казалось, навсегда ушедших времен. В тот день она опоздала на собрание, и строгий Николай Федорович Лапин отчитал ее, а мы ее очень жалели…

Запомнился также новогодний маскарад, устроенный, кажется, в 1942 г., - продолжает Мария Николаевна. - Самый настоящий маскарад! С различными костюмами, которые изготовили наши родители, уже не знаю каким чудом, в «барбизоне»! Я красовалась в одеянии Жанны д'Арк. Было очень весело! Где это происходило? По-моему, в зале теперешней аудитории…

«25 февраля. Снова дежурю…»

Дежурили начиная с июля сорок первого года круглосуточно. Залы обходили днем и ночью, обычно вдвоем - одной было страшновато. Тусклый свет фонаря «летучая мышь» выхватывал из темноты уродливые конфигурации завернутых рогожей скульптур, деревянные каркасы над гипсовыми изваяниями. Мрачно, пусто, зябко. Ветер воет в разбитой крыше, в окнах, кое-как заделанных фанерой. Под ногами шуршит снег или хлюпает вода - в зависимости от времени года.

- А наверху, в проломе крыши видна луна, - вспоминает Ирина Александровна Кузнецова. - Холодная и равнодушная…

«1 марта. Достала два килограмма картошки по 50 рублей и килограмм свеклы по 15 рублей. Съели в один день. Купила полкубометра дров за 130 рублей.

2 марта. Ничего не варим - не из чего. Все меняем на хлеб.

5 марта. Перевела страницу из Пикара. После обеда - еще одну. Затем потух свет…»

Вероятно, это был Шарль Пикар, французский ученый, специалист по античному искусству. Наталья Николаевна переводила его книгу не только для несомненной пользы - она отвлекалась тем от грустных мыслей, усталости, постоянных дум о хлебе, доме, близких своих, особенно в часы тягостных ночных дежурств. Но человеком она была жизнерадостным, остроумным, энергичным. Говорили, что «возле нее легко и жить и работать». «Киснуть» она не любила.

И не могла! Такая лавина неотложных дел, забот обрушивалась иной раз, что и Пикар неделями лежал нетронутым. Снег надо убирать из залов, ремонт производить, экспонаты срочно перетаскивать из подвалов, как-то быт свой налаживать…

Просматривал я дневник Бритовой, бумаги музейного архива - и поражался тому, как много успевали сотрудники музея. Они не только оберегали здание музея и оставшиеся в нем ценности, не только устраивали выставки и пропагандировали искусство, но добывали с трудом огромнейшим хлеб насущный, растили детей, ждали с фронта мужей и сыновей, горе утрат переживали, детские елки устраивали, колхозникам помогали…