Помоги проекту - поделись книгой:
— Так куда же все-таки делись ласточки? — вновь спрашиваю я.
Вдруг с неба начинают сыпать крупные капли дождя. Черные тучи застилают небо. Мои друзья вдруг останавливаются. Их лица становятся мрачными. Все застывает. Сверидов подходит ко мне и говорит:
— Дались тебе эти ласточки? Смирись ты уже. Они улетели.
И я просыпаюсь.
Утром похмелье прибило меня гвоздями к кровати. Голова моя раскалывалась надвое, а желудок болел так, словно в него залили свинца. Подумать только, а ведь когда-то, после такой ночки, я мог как ни в чем не бывало пойти на работу, а вечером повторить все по новой, и так несколько дней подряд. Теперь же, лежал беспомощной грудой костей, не в силах подняться.
Когда я вышел на кухню, Кристина приготовила мне завтрак — пару яиц и черный кофе, и протянула мне две таблетки анальгетиков. Она никогда не ругалась, если на кануне я хватил лишнего. Знала, что я и без того сожалею, да к тому же делал я это довольно редко.
Разделавшись с завтраком, я вернулся в кровать и включил комедийный сериал. Вскоре пришла Кристина. Ложась со мной рядом, она сказала:
— От тебя разит как от пивной бочки.
— Прости.
— Ты хоть доволен?
— Даже не знаю, — ответил я вяло. — Мы как следует надрались, но это не совсем то, чего я хотел.
— И чего же ты хотел? — спросила она, перевернувшись на живот.
— Ну знаешь… Просто провести время с друзьями. Поговорить.
— Друзьями? — она едко усмехнулась. — Да вас кроме выпивки уже ничего не связывает.
— Ну Рыкунов и Силин звонят мне иногда. А Елинич пьет каждый день, так что без выпивки его просто не вытянуть из дома, — попытался оправдаться я.
— И это, по-твоему, дружба?
— Ничего другого у меня сейчас нет. К тому же, я знаю их почти всю свою жизнь, и мне не просто их отпустить. Хотя, наверное, ты права. Я уже давно не чувствую рядом с ними того, что чувствовал раньше. Ну знаешь, любви, поддержки, — я закопался под одеяло. — Когда-то между нами витал дух барства. Но мы стали слишком разными, — Кристина проскользнула ко мне под одеяло и больше мы об этом не говорили.
Весь день мы провели лежа у телевизора. Я знаю, что в этом нет ничего интересного, но в последнее время мы так редко виделись, что день проведенный вдвоем был для нас сущей радостью. Мы просто могли быть рядом. Прикасаться друг к другу. Говорить о не серьезных вещах. И в этом было что-то волшебное. В том как она лежала рядом, одетая в мою майку, положив мне на грудь голову, с острым подбородком и большими чарующими серыми глазами, в которых умещалось мое беспокойное сердце. А ее ноги, с по-детски округлыми пятками, обвивали мои колени. И так я мог лежать часами и даже сутками, ощущая ту безмятежность и эйфорию, которую мне дарила ее любовь.
Рядом с ней я был счастлив. И жалел лишь о том, что, зная ее столько лет решился быть с ней лишь на третий год нашего знакомства, потеряв столько бесценного времени, храня верность тем, кого уже даже не было рядом со мной. Если бы я только знал… В первый же день, как только встретил бы эту девушку, наплевал бы на все и умчался бы так далеко, что бы никто нас уже не нашел.
К вечеру, мы вышли из дома, чтобы немного проветрить головы. Делали мы это не часто, потому как в отличие от меня, Кристина была человеком домашним и тихим. Даже в юности она ни за что бы не пошла на шумные посиделки, если у нее была возможность остаться дома с чашкой чая и любимыми сериалами.
Оказавшись на улице, мы немного прогулялись по аллее, что тянулась от нашего дома, до самого края района, за которым виднелись лишь поля и яркий свет от теплиц. Шли мы неспеша, наслаждаясь тихим вечером, который дрейфовал над нами, озаряя город полной луной. Мы говорили о самом важном, делясь переживаниями и маленькими радостями. С Кристиной мы были очень близки, не только как любовники и супруги, а просто как пара старых друзей, которые видели взлеты и падения друг друга, всегда оставаясь где-то поблизости.
Дойдя до конца аллеи, мы повернули обратно, но домой так и не вернулись. Вместо этого заглянули в маленькую кофейню, где просидели еще два часа. Час был поздний, к тому же вскоре начался дождь. Заведение пустовало, лишь пара подруг сидела позади нас, но нам до них не было дела. Мы просто сидели и смотрели как капли дождя дрожат на окнах.
Вернувшись домой, мы сразу легли в постель, и еще долго лежали молча, меряя пальцами тела. И все было просто чудесно, вот только сон, который я видел прошлой ночью, все никак не шел у меня из головы, заполняя ее каменной глыбой ожидания чего-то трагичного.
К преддверию нового года, я являл собой весьма жалкое зрелище. Унылый и плывущий сквозь бесконечные дни. От постоянного напряжения лицо мое осунулось, а глаза блестели пустым бессмыслием, которым было пронизано мое существование. Я не хотел ничего говорить Кристине, чтобы не тревожить ее своим нытьем, ведь мне и самому было противно видеть себя таким. Вы только задумайтесь, у меня была приличная работа, молодая красивая жена и прекрасный сын, о котором никто в округе не мог сказать дурного слова. Я был здоров и в самом рассвете сил, и при этом находил повод для уныния. Но хуже всего мне было от того, что я понимал все это даже тогда.
Когда наступили праздники, я взял небольшой отпуск, в надежде, что, хорошенько отдохнув, смогу наконец-то взять себя в руки. К тому же, я запланировал поездку к моим старикам, с Павлом и моим племянником. Словом, праздники обещали быть стоящими. Жаль только Кристина не могла поехать с нами.
Никого из своих приятелей я не видел, они были слишком заняты безумием праздника, а Елинич и вовсе уехал в Тулу, чтобы встретить новый год с местными приятелями, и вернуться должен был только к середине января.
Вообще я никогда не любил праздничную кутерьму. Подарки, бесконечные обеды с родственниками, и лживый спектакль, в котором учувствовал весь мир, ждавший чуда. Словно сговорившись, все вдруг начинают делать вид, что в мире не существует зла и бедности, и смотрят комедии, от которых становится тошно, а они все твердят тебе: «Как только пробьет 12, начнется эра добра. Проблемы исчезнут и волшебство ворвется в наши серые будни», — вот только чудес не бывает. И проснувшись следующим утром, все понимают, что это был лишь новогодний обман, и становятся еще смурнее обычного до самой весны.
Но Кристина любила новый год. Ждала его месяцами. Да и для Павла все это было важно, и потому я, как и все, делал вид, что верю в это чертово чудо. И в таком настроении я встретил 2017-ый, не ожидая от него ничего хорошего.
Новогоднюю ночь мы встретили втроем. И если говорить честно — это был самый тихий новый год, из всех, что мне доводилось встречать. В полночь мы послушали бой курантов. Затем Павел прилип к окну, глядя как вдалеке резвятся огни салютов. Я тем временем выпил бокал шампанского, а после случайно опрокинул бутылку и разлил все на ковер. Затем мы включили какое-то телешоу об оптических иллюзиях, и долго считали всевозможные точки в кругу, и пытались сосчитать птиц над Трафальгарской площадью, не замечая, как по самой площади бегает парень в костюме пчелы и машет руками пытаясь привлечь наше внимание.
А я смотрел на эти иллюзии и бормотал сам себе под нос: «Подумать только, так ведь и живем… В этом причудливом мире, где нельзя верить тому, что видишь. Ведь половина того, что ты видишь — ложь. А половина того, что ты знаешь — лишь иллюзия несовершенного мозга. А все что мы ощущаем — есть восприятие несовершенного тела», — глоток из бокала, — «А ведь на самом-то деле ничего этого вовсе нет. Есть только наш разум, способный видеть, слышать и чувствовать, без которого существовала бы лишь пустота дикой природы. И некому было бы дать ей название. А раз так, стоит ли вообще волноваться о чем бы то ни было. Если вся жизнь, я и Еленич, зрелость и юность, и все что было в прошлом, есть сейчас и будет в будующем — это лишь очередная иллюзия, которую сотворил я сам. Так и что же, господин ДВЕТЫСЯЧИСЕМНАДЦАТЫЙ? Что скажешь на это? Ты только представь, на самом деле не существует ни тебя ни меня, но все же нам предстоит выяснить, кто из нас двоих окажется крепче. Так давай же сыграем в русскую рулетку беспощадного времени, в которой я каждый день, на рассвете, буду жать на спусковой крючок, лишь гадая, окажется ли он для меня роковым, или же завтра я сыграю снова».
После трех дней, проведенных с Кристиной я стал собираться в Старый Оскол — небольшой город, невдалеке от Воронежа, где жили мои старики. Я не видел их уже два года, и признаться честно, с каждым днем все сильнее боялся, что однажды утром мне сообщат об их смерти, а я так и не успею навестить их. Это на самом деле пугало меня. Мысль, что я уже никогда не смогу посидеть в их маленькой гостиной, где все было как в детстве. Где мой дед дремал в кресле, а телевизор гремел так громко, что порой дребезжали стекла. Он был старым работягой. Тридцать лет назад — это был коренастый мужчина с широкими плечами, руки которого намертво сжимали руль асфальтоукладчика. А в его ясных, чуть прищуренных глазах светились звезды тысяч ночей, проведенных за тяжелой работой.
А теперь он был совершенно не примечательным стариком, что просыпался с рассветом, и шел на рынок, купить молока и свежего хлеба. Один из тех странных печальных стариков, которых вы видите каждое утро, идущих куда со своими сумками, а вы все думаете: «Куда же они идут? И почему им не спится в такую рань?». А я вам вот что скажу — совершенно не важно куда они шли, и зачем. Они просто не могут усидеть на месте, ведь всю свою жизнь они просыпались рано утром и шли на работу, а теперь их гнетет чувство ненужности. Они привыкли жить своим трудом, и куска хлеба в рот не положат, зная, что он достался им задарма. И пусть звучит это очень банально, но все они часть великого поколения, прошедшие через все возможные горести, а все кто пришел вслед за ними, включая меня, лишь стенали жалостно на пуховых перинах их былой славы, которую они добивались ценой своего здоровья, выматываясь до кровавого пота.
Бабушка моя, была не менее простой женщиной, что посвятила свою жизнь заботе о своих домочадцах, следуя за моим дедом по всей необъятной стране, мотаясь от средних широт до Северного Кавказа, а потом обратно. То примеряя на себя костюм городской домохозяйки, то облачаясь в черный платок а ауле в близь Гудермеса. Она все время была рядом, с того самого момента, когда шестьдесят лет назад она согласилась стать его женой, и до самой смерти, и наверное даже после, когда мой дед будет дремать где-нибудь на задворках загробного мира, она будет где-то поблизости, тихо ворчать, что он снова уснул, оставив телевизор включенным.
В тот день мы с Павлом проснулись в десять утра. Кристина приготовила нам превосходный завтрак, а я настаивал на том, чтобы она вернулась в постель, и как следует выспалась, но она не хотела даже слушать об этом. Ей всегда было необычайно важно проявлять заботу о нас. И я был бесконечно благодарен ей за это, но порой мне хотелось, чтобы она больше времени уделяла себе, и в те дни, когда я возвращался с работы раньше ее, как оголтелый спешил сделать все домашние дела, ничего ей не оставив, но даже в такие дни, она умудрялась испечь какие-нибудь булочки, и несколько раз мы даже серьезно ругались из-за этого. Но в тот день я не настаивал, ей и так было грустно от того, что она не могла поехать с нами.
Примерно в полдень мы приехали на вокзал, где нас уже ждал мой брат Вадим. И я даже не знаю, что же рассказать вам о нем. Дело в том, что мой брат из моих воспоминаний, и мой брат сейчас, были двумя совершенно разными людьми. Первый — необузданный хулиган, каким он был еще до свадьбы. Этакий Нил Кесади, если угодно. Его светлые вьющиеся волосы всегда были растрепаны, а с лица не сползала улыбка сорви головы, что вечно мчался к девчонкам, и просто сходил от них с ума, разгоняя свою старенькую «Ладу» до 160-ти. Или еще раньше, когда я был совсем еще ребенком, и всюду таскался за ним, а он целый день торчал на футбольном поле, и скажу я вам футболистом он был чертовски хорошим. Он учил меня как управляться с этим миром, после того как ушел отец. Учил меня драться, и не бояться бить прямо в лицо. Конечно, в широком смысле это никак нельзя назвать воспитанием, но в конце концов, он и сам еще был 13-ти летним мальчишкой, и он старался как мог. Он заботился обо мне. Но его любовь, была любовью хулигана, за которым прятался напуганный не менее чем я юнец, которому ни за что на свете нельзя было показывать этого, ведь я следил за каждым его движением.
Второй же, был тихим семьянином, которым Вадим был теперь. Ему было немного за тридцать. Водил он непримечательную «Шкоду», и вряд ли хоть раз разогнал ее больше 110-ти. У него были жена и двое детей. Работа в крупном гипермаркете, и недостроенный дом в пригороде. Вьющиеся волосы он давно уже сбрил, чтобы не так бросалась в глаза его лысина. А та безумная улыбка, давно уже пряталась за угрюмым выражением лица. В последние годы мы редко общались с ним. Может быть, не хотели видеть друг друга такими. А может, не хотели вспоминать о детстве, в котором было не так уж много радостных моментов, и было много вещей, о которых не хочется вспоминать. Так нам проще было устроиться в жизни, и пытаться быть нормальными, в отличие от нашего старшего брата, которому досталось больше всех, и теперь, он почти был потерян для жизни. Если честно, мне не очень хочется разбираться во всем этом, и потому скажу лишь, что так было проще для нас обоих.
С Вадимом я встретился у входа в вокзал. Мы пожали руки, он оставил мне своего старшего сына Илью, который был ровесником Павла, и мы почти сразу разбежались, ведь ему еще предстоял обратный путь домой. Войдя в вокзал, я вдруг понял, что мне впервые довелось оказаться здесь в столь страной для меня компании. Обычно я появлялся здесь с рюкзаком, и в какой-нибудь битой куртке из военной комиссионки, и стоптанных ботинках. Со странными парнями, что громко смеялись и отпивали из бутылки, прикрытой бумажным пакетом, что была спрятана у них за пазухой от вездесущих взглядов полиции. А тут, в компании двух сорванцов, в своей чистенькой куртке, и новых кроссовках, весь из себя приличность, подхожу к кассе и покупаю три билета. Затем провожу детей к автобусу, включаю им супергеройский фильм, а сам откидываюсь в кресле, и жду начала пути.
В то время мне не часто удавалось выбраться из города, и даже такая мелочь как 150 километров по трассе 14К, были для меня настоящим глотком свободы. Всю дорогу я просто смотрел, как за грязным окном проплывают деревушки. И мерный быт дороги приводил мои чувства в порядок, ведь здесь, все было ясно и однозначно. Ты просто мчишь вперед, оставляя все позади, а если нет, то все, кто мчат впереди оставят позади тебя, и навсегда забудут. И вся моя жизнь была как эта дорога. А эта дорога, была как вся моя жизнь. Да и вообще скажу без раздумий, если вам кажется, что все потеряло смысл, пускайтесь в дорогу — она то уж, научит вас жизни.
Старый Оскол — на редкость не примечательный город. Состоит он сплошь из спальных районов, что перемежаются лишь промышленными зонами. Вся его жизнь вертится вокруг двух карьеров и металлургического комбината. Населяют его в основном работяги, а из примечательных мест, лишь стандартный набор провинциального города — центральная площадь, краеведческий музей, два парка и памятник павшим солдатам. Да с десяток красивых довоенных улочек в старом городе, где можно найти иногда великолепный дом дворянина и парочку фабрик с колоритом царской России.
Мои старики жили в одном из старых районов, где были сплошь кирпичные пятиэтажки, что стояли невдалеке от рынка, вниз от реки Оскол и железнодорожной развязки, где доживали свои дни ржавые товарные вагоны. В небольшой двухкомнатной квартирке, где они вели свой тихий стариковский быт.
Когда мы показались у них на пороге, их лица сияли радостью. Внуки и правнуки не часто навещали их, ведь ни у кого из нас не было свободного времени, а жили они далеко от нас. И в те короткие недели, когда их дом вновь наполнялся детским смехом, они заметно приободрялись, совершенно забывая о болезнях, от которых они страдали весь год, и порой мне казалось, что морщины на их лицах разглаживались, и откуда-то у них брались силы, весь день возиться с детворой.
Не успели мы еще и раздеться, как мой дед тут же засуетился по коридору, он всегда был человеком сентиментальным, хоть и пытался это скрывать, поэтому не выдержав, он с волнением произнес:
— Ну и чего вы так долго ехали?
— Не дольше обычного, — возразил я ему с улыбкой.
— Ну как же не дольше? — он посмотрел на свои наручные часы. — И правда не дольше, — мой дед был чемпионом по части ворчания. — В любом случае стол уже давно накрыт, а я открыл бутылку молодого вина, так что давай ка там поживее.
— Ну чего ты к ним пристал! — вступилась за нас бабушка. — Дай им хотя бы раздеться.
— Да ни к кому я не приставал, — он возмущенно покачал головой и скрылся в гостиной, откуда напоследок послышалось. — Вечно все третируют того бедного деда, — а дальше его ворчания было уже не разобрать из-за шума телевизора.
Бабушка тем временем подошла поцеловать меня, и мне пришлось согнуться вдвое, ведь она еле дотягивала мне до груди. Она коснулась рукой моей и бороды, и тихо, с грустью сказала: «Когда же вы все успели вырасти?».
Остаток вечера мы провели дома, расположившись в гостиной, пока за окнами выла вьюга, которая застала нас еще в дороге. Бабушка тихо читала газету, я и дед расположились в креслах и смотрели боксерский матч, а дети возились со своими игрушками и мобильными телефонами, то смеясь, то ссорясь, разбегаясь по разным комнатам, а затем снова собираясь ради новой игры.
И в этом тихом зимнем вечере было что-то волшебное и уютное, и мне так хотелось, чтобы Елинич сейчас был здесь, и смог увидеть, как прелестны могут быть зимние деньки, в окружение тех, кто тебя любит и ждет, и разделить с ним спокойствие семейного круга, которого он уже давно был лишен. Я позвонил ему тем же вечером, в надежде, что смогу заманить его в Старый Оскол, но Елинич был пьян, и, кажется, даже не сразу понял, зачем я ему звоню. А я все твердил ему:
— Да бросай ты там все, и приезжай сюда. Проспишься как следует. Наешься домашней еды. Прочистишь голову, а потом мы вместе вернемся в город.
— Нет. Я лучше здесь, — и уже назойливым пьяным крикам. — Да потише вы там! — и снова мне. — Руслан, ты не обижайся, но все эти семейные посиделки не для меня. Ну ладно, мне пора. У нас тут вечер в самом разгаре, — и он бросил трубку.
Когда я вернулся в гостиную, все были на своих местах, но я так и не смог расслабиться.
На следующий день я проснулся около девяти. За окном резвилось прекрасное зимнее утро, что тихо гуляло над крышами домов, и спускалось вниз редкими снежинками, что опадали с карнизов. Старый район стоял погруженный в тишину будней, и лишь доносились откуда-то из далека гудки поездов.
К тому моменту никто уже не спал, и все сидели на кухне, доедая блины, которые испекла бабушка. Илья и Павел перебивая друг друга хвастали своими отметками. Дед молча сидел у окна наблюдая за ними. Заметив меня, он сказал:
— Мы уж думали ты проспишь до обеда, — он провел ладонью по своей мощной челюсти. — Тут шум и гам все утро, а тебе ни по чем.
— Ну надо же когда-то и отоспаться.
— Мальки-то, — дед кивнул в сторону Павла и Ильи, — еще в семь утра подорвались, — я ничего не ответил, лишь похлопал его по спине и пошел принять душ.
До обеда мы снова просидели в гостиной — разговаривали, играли в карты и смотрели старые фильмы, от которых моя бабушка была без ума. В полдень мы плотно пообедали и вышли прогуляться по городу, оставив моих стариков в покое.
Сперва мы пошли на общественную елку к дому культуры, но придя туда обнаружили лишь подобие ели сваренную из металлических листов, и две детских горки, существование которых унижало сам смысл любых норм безопасности. Покрутившись там с пол часа, мы поехали в центр в надежде найти уютное кафе, где можно будет посидеть с детьми, но так ничего и не нашли, и потому пошли в старый кинотеатр, где смотрели какой-то фильм про машины и монстров. Если честно, мне было чертовски скучно, но Илья и Павел были в восторге. Хрустели попкорном надев огромные очки, и сидели так, обратив себя в слух и зрение, переживая за меленького монстра, который все никак не мог найти монстров родителей. Словом, несусветная чушь, со второсортным юморком, но как я говорил, дети были довольны, а это было самое главное.
Потом мы отправились в небольшой парк, где они то и дело застревали у магазинчиков с игрушками, и в итоге купили два игрушечных револьвера, и хлопали ими носясь взад-вперед, пугая несчастных старушек. Я никогда не был одним из тех родителей, что исполняют любые капризы чада, и с ранних лет приучал Павла ценить то, что он имеет, но в конце концов, мы были на отдыхе, и этим сорванцам удалось вытянуть из меня мой двухдневный заработок.
Детям были ни по чем ни мороз, ни усталость, и они резвились до самых сумерек, выдыхая огромные клубы пара, словно паровозы, и таскали меня за собой. А я, порядком уставший и промерзший до костного мозга, лишь стоял в стороне и курил каждые пол часа похлопывая себя по бокам, пытаясь хоть немного согреться. Но возвращаться домой я не хотел. И тот, кто видел искрений детский восторг на маленьких пунцовых лицах, поймет, как сложно прервать его. Ведь в нашем безумном мире так сложно найти чистую радость, и лицезрея ее ты просто забываешь обо всем.
Домой мы вернулись уже затемно. Там нас ждал ужин, и горячий чай, который мы пили, рассевшись на полу, а после играли в шарады, и только мой дед, держался чуть в стороне. В своем кресле, с важным рассудительным видом главы большого семейства, о котором он заботился, хотя правда была в том, что в последние годы, все чаще семейству приходилось заботиться о нем, но все ему подыгрывали, зная, как важно для столь гордого человека быть нужным. Знаете, я всегда восхищался им, и тем спокойствием и твердостью, с которыми он принимал любые невзгоды. Тем добродушием, с которым он помогал своим друзьям, которым в отличии от него не посчастливилось встретить старость на своих ногах. И хоть я давно уже не нуждался в его помощи, я то и дело спрашивал его совета в делах, в которых мог бы справиться и сам. А когда он не смог починить дверцу холодильника, от того что руки его тряслись толи от Паркинсона, толи от того что он сорок лет подряд сжимал ими руль дребезжавшей машины, я дождался пока он уйдет и сделал все тихо, наказав бабушке ни в коем случае не говорить, что дверцу починил я, ведь для него было важно оставаться хозяином в доме, и содержать его в порядке, как делал он это всю свою жизнь. Мой дед не был глуп, и прекрасно понимал этот спектакль, но никогда не противился, и принимал его с молчаливой благодарностью.
Уже ночью, когда дети давно уже были уложены, а бабушка тихо дремала на диване, мы открыли с ним две банки отечественного пива, поскольку дед наотрез отказывался пить иное, и смотрели бой за титул в супертяжелом весе. И где-то посреди шестого раунда он вдруг спросил:
— Ну как вы там живете с Кристиной?
— Лучше, чем я мог себе даже представить, — ответил я, отглотнув из банки.
— Ты только береги свою семью, — наказал он мне. — Нынче люди женятся и разводятся по любому удобному случаю. Так ведь проще. А я тебе вот что скажу, не бывает идеальных семей как в кино. И любовь эту все восхваляют. А в семье ведь главное уважение. Когда люди уважают друг друга, тогда и в семье все будет ладно.
— Я знаю, дед.
— Все то вы молодые знаете, да вот только не делаете. А жениться нужно до смерти.
Тут дед замолк. Мысль о смерти всегда заставляла его замолчать. Ее он совсем не боялся. Он боялся покинуть этот мир раньше, чем бабушка, оставив ее одну. Когда бой закончился, я ушел спать, оставив его дремать в своем кресле.
На следующий день мы встали пораньше, поскольку собирались навестить моего дядю, который жил тогда в большом доме за городом. Илья решил остаться дома с бабушкой, хотя на самом деле, он хотел провести все утро перед телевизором. А я, Павел и мой дед, к девяти часам уже готовы были выдвигаться в путь, правда нам пришлось задержаться на сорок минут, потому что вскоре мне позвонила Кристина, и мы проговорили с ней без малого полчаса, до тех пор, пока нас не прервал дед, сказав: «Хватит вам уже ворковать. Ехать пора!», — и мы втроем двинули к гаражу.
Несмотря на то, что в тот год моему деду исполнилось 73, он все еще ездил за рулем, каждый раз с боем отстаивая перед медицинской комиссией свои водительские права. Водил он старые Жигули, которые были старше меня лет на десять. Автомобиль давно уже пережил свои лучшие дни, но дед наотрез отказывался его продавать, все вкладывая и вкладывая в него силы и деньги, так много, что хватило бы на десяток таких машин. Но мой дед был постоянен во всем, и все так же гнал свою машину вперед по дороге.
В гараже он долго не мог завести двигатель, и лишь ворчал что-то шепотом. С ночи пришли заморозки, и температура опустилась до минус двадцати двух. И если честно, я уже начал сомневаться, что ему удастся вернуть машину к жизни.
— Дед, боюсь сегодня мы на ней никуда не поедем, — сказал я осторожно.
— Что значит не поедем? — искренне удивился он.
— Она не заведется.
— Знаешь ка что, не произноси таких слов! Пока мое сердце бьется — этот мотор будет рычать.
Я не стал с ним спорить. И к моему удивлению, после недолгих манипуляций под капотом, машина и впрямь завелась.
— Ну что я тебе говорил? — прикрикнул он. — Стучит поршнями как новенькая, — он чертовски любил быть прав.
Знаете, мой дед всегда отличался от других пожилых водителей. Вместо того, чтобы тихонько плестись по краю дороги на 60-ти, он предпочитал раскочегарить свою крошку, и вилять из ряда в ряд, обгоняя других водителей. Он стучал по педалям и яростно дергал рычаг коробки передач, маневрируя в плотном потоке как автогонщик, с совершенно невозмутимым лицом, и порой даже позевывая. Он был превосходным водителем. Мог запросто втиснуться между машинами с зазором в двадцать сантиметром, и безупречно войти в крутой поворот на шестидесяти, под удивленные взгляды более молодых водителей. И когда он сидел за рулем, у меня не было сомнений, его душа была отдана дороге, а сердце-стальной-мотор пылало, лишь когда он мчал вперед, все приговаривая: «Ну давай старушка, сейчас чуть-чуть поднажмем и проскочим. Вот так вот! Еще есть в нас с тобой сила», — и лишь сильнее давил на газ.
К дому моего дяди мы приехали через час. Он встретил нас у дороги. Мой дядя был рослым и тучным мужчиной. С огромными руками и покатыми плечами. Ему было 53. В его черных волосах уже блистала седина. На лбу виднелись глубокие морщины, а спина ссутулилась. Годы не тронули только его добрые глаза, которые были так некстати на помятом лице бывшего боксера. Работал он на железной дороге — мыл товарные вагоны, в которых перевозили уголь, за что получал немалые деньги. На первый взгляд мой дядя мог показаться человеком совершенно лишённым амбиций. Он никогда не строил карьеры и даже не имел автомобиля, и всю жизнь передвигался на общественном транспорте. Но первое впечатление было обманчиво. Могу заверить вас, что он был человеком более чем обеспеченным, просто его представления об успешности заметно отличались от общепринятых, и деньги он тратил на свою семью. Его жена, не смотря на годы, оставалась на редкость привлекательной и ухоженной женщиной, а ценник на ее одежде, вполне мог смутить даже тех, кто привык считать себя высшим классом. Его дочь училась в одном из лучших университетов Петербурга.
Когда мы вышли из машины, дядя подошел ко мне, и окинув взглядом сказал:
— Ты все тянешься вверх! Уже на голову выше меня. А все такой же худощавый, — он улыбнулся и обнял меня.
— На минутку, — возразил я — Во мне почти 100 килограмм живого веса, а ты все говоришь, что я худощавый.
— А ну не спорь с дядькой, — пригрозил он посмеиваясь, и уже нагнувшись к Павлу. — А тут у нас кто? Дай-ка пожму тебе руку, — когда крохотная рука Павла сплелась с огромной ладонью моего дяди, он тут же ее одернул, потрясывая ей стал приговаривать. — Эй, давай-ка полегче, а то все кости мне сломаешь! Ну и рукопожатие. Сразу видно нашу породу.
Стоит сказать, что в моей семье к Павлу относились как к родному. И с того момента, как я объявил его своим сыном, никто и полсловом не обмолвился, о том, что он мой пасынок. Более того, они одобряли мое решение, и любого, кто хотел поспорить с ними на эту тему, ждал однозначный и весьма резкий ответ, за что я им был благодарен.
Войдя в дом, мы расположились на просторной кухне, за широким столом. Дядя сварил нам кофе. Когда все чашки были наполнены, он сел рядом с Павлом и спросил:
— Ну и как дела в школе? Второй класс ведь уже — не шутки.
— Все довольно-таки неплохо, — ответил Павел со свойственной ему серьезностью.
— Вот как! Ну а что у тебя по части оценок?
— У нас еще нет оценок.
— Так что же это за школа, если из нее нельзя принести «двоек»?
— Оценки начнут ставить, когда я вернусь с каникул. А «двойки» я носить не намерен, — отвечал он все так же серьезно, не понимая, что мой дядя просто дурачится.
Я вдруг поймал себя на мысли, что совсем недавно я был на его месте. Я и подумать не мог о том, что за одним столом, могут уместиться четыре поколения, которые хранили в себе разные мировоззрения, являясь детьми разных эпох. А то, что для Павла стало откровением совсем недавно, для меня уже было обыденно, для моего дяди стало воспоминаниями далекого детства, а дедом было и вовсе забыто. И разве могли теперь меня волновать мелочи, вроде утраченной юности. Ведь в следующий раз, когда за столом соберутся четыре поколения — это все станет для меня далеким прошлым. А на следующий, я уже буду так стар, что, наверное, даже не вспомню, что когда-то мне было важно, что станет с кучкой людей, которых уже нет в живых.
Поделиться книгой: