Забытые боги

Самый неожиданный голос — Станислава, психиатра. Прерывающийся, даже робкий, что на него не было похоже:

— Я слышал, вы переселились в лес. Это правда?

— Да.

— Тогда я должен перед вами извиниться.

— За что, Станислав?

— За мой тогдашний рецепт. Насчет глуши. Вы схватились за него, а я сейчас кляну себя за то, что не сказал вам: этот рецепт не совсем врачебный… а мой собственный, глубоко личный… я ведь примерял его к себе…

— …а получилось, что он подошел мне.

— Понимаете, мне уже поздно…

— Спасибо за него, Станислав, мне кажется, все будет хорошо. Мало того — будет замечательно!

— Ну, как говорится, дай вам Бог!

Все мое имущество находилось в сараюшке. Я начал перетаскивать его, уговаривая себя не торопиться, убеждая себя, что суета, которой я жил долгое и особенно в последнее время, для меня кончилась.

Была середина мая. Луг цвел, и я косился на него, таща в дом то компьютер, то коробку с книгами, то с одеждой. "Подожди, луг, бормотал я, подожди немного…".

В доме пахло струганым деревом, клеем, красками, новой мебелью, табаком, надышанным рабочими, их неновыми спецовками; камин через время все здесь изменит. Но до камина было еще далеко.

В баке на "чердаке" была уже вода: привезли, на кухне стоял баллон с газом, плита исправно зажигала голубые короны.

Умывальник я купил загодя на Coney island, он был сделан под старину, наливной, но с золоченым носиком. Под ним встала табуретка с тазом.

Я взялся распаковывать ящики со всем, что необходимо в доме; на обеденном столе лежал лист бумаги, куда я буду записывать недостающее.

Ящиков было много: компьютер, маленький телевизор, одежда, постельное белье, полотенца, посуда, набор консервов, чай, кофе, лекарства… Книги (в основном словари, справочники, несколько томиков стихов — Пушкин, Тютчев, японские трехстишия, Рабле, Борхес, Набоков, дневники Пришвина…), архив, чистая бумага, ручки… Все это нужно было разнести по углам, разложить, расставить, найти место — прекрасное, скажу вам, занятие для человека, которому не нужно угадывать и учитывать ничьих желаний и который будет жить в согласии с вещами, чьи требования при размещении он почтительно учитывает.

Стены домика были деревянные, двойные, с утеплителем между ними. Оконные рамы были покрыты снаружи бесцветным лаком.

На благоустройство, на наведение порядка вокруг домика ушло добрых три дня, за это время примятая трава перед крыльцом стала подниматься, глубокие колеи я полил водой, чтобы приободрить размятую в них траву и заставить ее зарастить углубления.

На лес, который начинался в десяти метрах от сарайчика, на луг, на скатерть эту самобранку, накрытую для пчел и шмелей, я, работая, только поглядывал, но не смел еще, переполненный хлопотами благоустройства, зайти туда. Это будет впереди.

Столько у меня впереди!

В сарае я разложил на полках инструменты: молоток, пассатижи, пилу, отвертки, гвозди, шурупы в коробочках и прочее, без чего мужчина не мыслит себя в доме. Еще у меня была небольшая бензопила, топор и топорик. В ящике оставалась пока нераспакованной небольшая стиральная машина.

Ну вот, кажется, все. Телевизор работал, компьютер — тоже, плита послушно жарила яичницу и варила кофе, я привыкал к звукам открываемых дверей (у каждой свой), скрипу крылечка, диван принял мое тело, душ аккуратно полил мою спину, полотенца сохли на веревке, протянутой от дома к сараю, и мне казалось, что солнечные лучи ароматизируют их не хуже дезодорантов.

Шум шоссе, шуршание, шелестение шин, открыл я, тоже, оказывается, мне нужен. Слишком много тишины — это уже перебор. Находиться на границе шума и тишины — как раз то, что нужно. Хочешь покоя — углубись в лес; хочешь знать, что ты живешь в людском мире, что не порываешь с ним связи — пойди к шоссе.

Строительство окончилось 16 мая; три дня, как я уже сказал, ушли на наведение порядка.

Лес

Теперь — лес. Лес, как я уже говорил, был нехоженый. А я хотел приспособить хоть небольшой его участок для себя. В лесу нужно было пробить, проторить тропинку среди заваливших землю сучьев и упавших деревьев. Нужно сделать надежную дорожку к ручью. А еще тропинка в лесу мне была нужна для прогулок. Заодно я буду заготовлять дрова для камина и, может быть, на зиму, если надумаю здесь остаться. Впрочем, это едва ли.

И, чуть зайдя в лес, я ухватил за комель первую, сухую в комле, но тяжелую из-за величины ветку и поволок ее к сараю. Нет, иные придется тащить по частям. В этот лес лучше входить с пилой и топором.

Топорик был еще в смазке; я его проверил: мог бы быть и поострее. Смазку пришлось стирать и с бензопилы, она была чуть больше полуметра.

Таща тяжелую ветку, впитавшую ветвистой частью сырость земли, с налипшими на нее прошлогодними и позапрошлогодними листьями, а после пиля ее, чтобы отделить первое аккуратное поленце, я поймал себя на неторопливости. Заметив ее в себе, я даже в нее не поверил. Почти незнакомое ощущение! Когда она придет ко мне насовсем и, может, овладеет мной, станет моим качеством, тогда я расскажу обо всем, что у меня связано с ее противоположностью, спешкой, а после и о самой неторопливости, мне еще почти неведомой.

Четыре полешка, серые, сухие, с желтым срезом, с островками готовой отпасть коры, лежали на траве. Я сложу из таких поленницу в сарайчике, поленницу до самого потолка. От сухости они будут звонкие, как клавиши. А еще, высыхая, они запахнут и создадут в сарайчике дух этого жилища — я тоже узнаю его позже.

Истонченную ветвистую часть, у русских она называется паветье, я изрубил на одинаковой длины сучочки, которые пойдут под таган.

Таган, таганок я тоже купил — в магазине, где продается всё для туристов. Это металлическая тренога с обручем наверху, на который ставят кастрюлю, а под ножками разводят огонь. Приспособление это очень давнее, происхождение слова татарское; с таганом я был знаком по варке варенья в саду.

За второй ветвищей пришлось идти уже дальше. Я приволок ее, вытер со лба пот и понял, что у сарая мне не хватает чурбака, на котором я буду рубить и дрова, и сучья. Может быть, я прикачу чурабак из леса, распилив какую-нибудь колоду, надо будет присмотреть.

Полешков на траве у сарая прибавлялось — одинаковой длины, одинаково серого сухого цвета, они обещали мне радость, пылая в камине в непогожий день.

За третьей веткой я шел уже по примятой траве — здесь и проляжет моя первая стежка в лес. Подумав об этом, я остановился и поднял голову. Деревья — грабы, буки, реже дубы — держали густые верхние листья высоко-высоко над землей. Сразу за ними начиналась синева неба.

Я подумал, что будет лучше, если я поздороваюсь с деревьями. Представлюсь им — мне это свойственно, одушевлять предметы, меня окружающие. Деревья здесь были высоки, величавы, человека они, скорее всего, не знали; вот один из них что-то делает внизу, копошится, таская грузы, что больше его; он как муравей; задирает, в отличие от муравья, голову, смотрит подолгу вверх… что за невидаль?

Я положил ладонь на шершавый ствол ближайшего дуба. Кора была совершенна: нетронута, здорова, затейливо бугриста и бороздиста, без единого изъяна, лишайники кое-где украшали ее золотисто-зеленым узором. Эта кора создавалась долго, по своим законам, теперешний ее рисунок был уникален — как уникально бывает лицо иного старика; кора ответила моему прикосновению хорошо ощутимым теплом.

— Привет, дерево, — сказал я.

Рядом с ладонью я увидел муравья, он полз наверх. Туда, где синее небо и белое облачко. На Эверест. В космос.

— Удачи, приятель! — сказал я муравью, провожая его глазами.

Надо мной, над чуть колышущимися верхушками высоких деревьев, касаясь их, двигалась, текла широкая синева. И конечно, стали складываться стихи, которые я некоторое время бормотал:

Голубое днище неба,

Чуть листвы, травы касаясь,

Проплывало надо мною;

Преогромный чудо-лайнер

Шел неспешно надо мною,

Проплывал, шурша листвою,

Проплывал, плеща волною,

Над моею головой…

У сарайчика была уже горка поленьев, сучья составили шаткую гору; я подумал, что зря таскаю сюда тяжеленную ветку, могу отпиливать паветье у кромки леса и оставлять там, в стороне от тропинки.

Часам к 12 я устал, оставил топорик и пилу на траве у сарая и — впервые! — присел на крылечко.

Уф!..

Что еще нужно мне здесь, кроме чурбака? Ну понятно, — плетеное кресло! Хорошо бы трубочку с табаком для полного кайфа. Но курить я бросил давно; может быть, вернуться к этому делу?

Прямо передо мной лежал луг. Даже с крылечка я слышал ровное гудение пчел и шмелей над ним, там тоже шла работа, там тоже запасались на зиму. С луга ветерок время от времени доносил до меня медовые и цветочные ароматы, окатывал меня теплой их волной.

Я встал и пошел на луг. Увидел, как наклоняется то один, то другой высокий стебель колокольчика, они здесь тоже, естественно, были, росли поближе к лесу — это грузный шмель садился на цветок; мохнатый купчина усаживался за пиршественый стол и запрокидывал хмельную чашу в рот.

Стихотворение само собой продолжилось.

…Я же, крохотный, на дне я,

Океана дне глубоком,

Среди водорослей гибких,

Средь камней, как лес, зеленых,

Потерявшись в рыбьей стае,

Я махал тебе руками,

Синий день, что как корабль,

Проплывал, шурша листвою,

Проплывал, плеща волною,

Исчезал за горизонтом,

Исчезал за горизонтом…

Справа от меня тоже был гул — там по скоростному шоссе шли и шли в обоих направлениях, летели, нигде не останавливаясь — ни рядом с красивым холмом, ни у озера или реки, ни под раскидистым дубом возле дороги, ни у леса — скоростные американские машины.

Родилось, видимо, другое понятие о красоте: ровная дорога, автомашина, послушная каждому движению руки, даже пальца — и мелькание всего — Моне, Мане, Ван Гога, Поленова, Левитана справа и слева — тех зрелищ, что, даст бог, будут достижимы на старости лет.

Но до старости, как говорится, надо еще дожить.

Утро в лесу

Раннее утро в лесу — это, конечно, праздник. Праздник, когда нет никаких дел, когда никуда не торопишься, никуда не идешь (кроме как к Утру) и ничто тебя не заботит — вот тогда это праздник.

Но, честное слово, утро нужно еще суметь осознать. Если что-то тебе мешает — какой-то вчерашний гвоздь, — выдерни его.

Свежо и душисто пахнет отдохнувшая за ночь трава и листва. Ароматы ее содержат, наверно, какие-то живительные включения — легкие отвечают им глубоким вздохом, а по телу разливается радость.

Следы к лесу по высокой траве походят на лыжню: повсюду обильная роса. Почти все цветы еще закрыты, но над высокой травой уже пролетает одинокая пчела, пчела-разведчица; она делает круг и исчезает, не найдя ни одного цветка, на который можно было бы сесть и выпить утреннюю порцию нектара.

Роса в траве сверкает крохотными разноцветными огоньками — это солнце рассыпалось по бесчисленным ее капелькам, и каждая из них засверкала своим особым цветом. Увидеть это однажды — значит обрести редкое сокровище, оно не гаснет в памяти и ты им можешь быть богат.

Из леса вдруг доносится как бы тяжелый вздох — тебя окатывает теплая волна, словно кто-то большой-большой зевнул, проснувшись, и выдох донесся до тебя; в теплой этой волне чудится дух огромной шкуры.

Стволы деревьев сонно теплы.

Верхнего ветра еще нет, и деревья неподвижны.

Стволы деревьев уносятся, истончаясь, вверх и смыкаются там в зеленый купол, купол… старинного европейского собора, где ты стоишь, и тишина там непростая — готовая разродиться звуком. Несколько мгновений ты не принадлежишь никому и ничему — только этой тишине, ты растворен в ней, а она огромна.

Я думаю, тот, кто строил в Европе тысячу лет назад собор, строил его подобием утру в лесу, какое запомнил с детства; тогда же и слово Бог входит в сознание беспрепятственно.

У родника

Ручей был всего метрах в двухстах от моего дома, но идти к нему было пока еще трудно. Я хотел прежде всего пробить дорогу к нему. Эта дорога и будет первой тропинкой в лесу. Моим, если получится, прогулочным маршрутом, и обрядовой дорогой к воде, ручью, роднику — все три стоят поклонения.

Теперь, удаляясь от дома, я стал работать мотопилой и топориком, растаскивая отпиленные и отрубленные части веток в стороны от пролагаемой стежки: от комля — влево, на случай, если понадобятся дрова, паветье — вправо. Стежка получалась извилистой, ну да прямая мне и не нужна. Я никуда не тороплюсь. Прямых дорог у меня было слишком много. Прямых и скорых.

Тропинка обходила то толстенный ствол поваленного старостью дерева, то тяжелую каменюку, то чащобу, через которую рубиться-не прорубиться, то неизвестного происхождения яму, провалье в лесной земле.

Высокие ветки папоротника я просто приминал ногами, но они тут же выпрямлялись; срезать я их не хотел, придется приучать растение к тому, что я здесь хожу. Договоримся.

Дорожку я прокладывал целых три дня; чтобы не потерять ее в зарослях папоротника, пришлось отмечать маршрут высокими палками с забеленным ножом верхом.

Работа занимала меня всего, не оставляя энергии больше ни на что. Мысли и чувства придут, когда я проторю тропинку, когда всё на ней будет мне знакомо до того, что я стану здороваться и с камнем, и с деревом.

Я, слава Богу, не спешил; меня на этот раз ничто не подгоняло; прокладывание дорожки к лесному ручью было смыслом этих дней.

Я приготовил очередную палку, чтобы воткнуть в землю, но услышал мягкий звон, узнал в нем ручей и пошел по направлению к нему. Ручей тек от меня влево, потом заворачивал в глубину леса и терялся в траве. Порядком подустав к этому времени — было уже полпервого, — дойдя до воды, я стал на колени, попил и умылся. Потом прошел с десяток метров против течения и увидел камень, а под ним родник.