Забытые боги

К моему знакомому я еще вернусь.

Феномен Фишера

…Почему я, думая о невостребованности, разрушительной болезни, общей для всей перечисленной мной братии, вспомнил вдруг о Роберте Фишере? Оттого, что он недавно умер? Или из-за феномена его ухода из шахматного мира, где он был признанным "королем"? В некий час он заметался, бросил общепринятые шахматы, надерзил кому только мог, обругал, унизил коллег по цеху, начал "хулиганить", предлагал усложненную игру, стал мотаться по миру…

Наверно оттого он заметался и потерял вкус к жизни, подумал я, что… не увидел среди шахматистов нашей планеты и нашего времени соперника для себя, конкурента, собеседника своего уровня, оппонента…

Один из известных шахматистов наших дней писал не так давно, что, заглядывая время от времени в интернет в поисках интересного партнера, находил там странного спортсмена (игрока, мастера, творца), который делал "чудовищиые, с точки зрения шахмат, ходы, но непременно ведущие к победе". Он предположил, что это был Роберт Фишер, который так же, как он, искал по всему миру "интересного" соперника.

Искал, но не находил.

Востребованность, кажется, это наличие дела, заказа, с которым ты можешь, как раньше, сразиться на равных, с надеждой победить. Это потребность мозга, его "чесотка". А нет дела — и ты постепенно угасаешь и разноска пиццы тебя вполне уже устраивает.

Тут очень близка к смыслу того, что я сказал, фраза Андре Жида: "Искусство рождается в стеснении, живет в борьбе и умирает от свободы".)"

Победа!

Повесть я закончил, издал, поскребя по сусекам, за свой счет.

Книжка была издана тиражом 100 экземпляров, ни о каком успехе я не мечтал, просто это было удовлетворение честолюбия литератора и надежда, что, может быть, хоть пяток читателей найдется.

Читатель нашелся, и какой! Приключения первобытного выдумщика оказались достаточно оригинальной идеей, они были замечены, книжка прошла какую-то цепочку рук, глаз и мнений и попала в конце концов на стол американского режиссера. И по моей идее, после долгих для меня разнообразных мытарств, начал сниматься фильм! Я получил деньги — нежданные, негаданные, с неба свалившиеся…

Успех был случаен, я это понимал, просто был выигрыш по лотерее.

Невроз

…А зуд писательства не давал покоя… вернее, не зуд (хотя было похоже): я знал и по спорту, и по работе, что МОГУ, а это МОГУ висит иногда как долг. Да и сказано было не однажды, что графомания (в хорошем смысле) — одна из сильнейших человеческих страстей. Писатель, когда у него получается, когда он заканчивает хороший абзац, когда выходит на сильный образ или удачное словцо, кайф ловит редкостный (А.Н. Толстой писал об этом, чуть, конечно, иначе: такому, мол, счастливцу и деньги платить не надо).

Чуть погодя после успеха, я схватился за "еще не остывшее" перо. Начал было рассказ — но текст неожиданно остановился на полстраницы. Ни тпру, ни ну! Я начал другой — то же самое. И третье "не пошло". Бумага клалась в папку с названием "Начала". Папка толстела. Ни один текст не получал продолжения. На иной странице не было ничего, кроме заголовка, под ним сияло снежное, нетронутое поле.

"Что-то случилось" — есть такое невнятное, но всем понятное объяснение.

Да, что-то, кажется, за последнее время со мной произошло. Что-то нездоровое, заподозрил я, в меня вселилось.

Или что-то ушло?!

А других дел, кроме как за столом, у меня не было. Просто я всему, долгое время держась за авторучку, разучился. Мог бы, как другие, раздавать на улицах флайерсы, но гордость не позволила. Эти люди с протянутой к прохожим рукой похожи на нищих, а у меня все же есть загашник. Да и всегда я обходился малым.

Оставшаяся в памяти уверенность: МОГУ — могу пересиливать внезапную слабость или усталость — сцепив зубы, разозлясь, и знание того, что сопротивление материала на странице можно пересилить (иной абазац, помню, переписывался по десятку раз), заставляла все садиться и садиться за стол… Совершая известную ошибку, я усаживал себя за стол, но слова не шли и не шли на ум, "второе дыхание", знакомое мне по спорту и по работе, не приходило, я стал терять в себя веру, я, кажется, где-то перегнул палку.

Я это понял, когда мысль стала по-блошиному скакать со страницы на страницу, ни на одной не задерживаясь (ни за что не цепляясь), и это становилось ее "нормой".

И родилось состояние, кажется, уже болезни, когда я не мог окончить ни одного дела. Они нагромождались друг на дружку, потом куча разваливалась, и я стоял перед ней, не зная, за что взяться в первую очередь. А стоило мне дать волю спешке, как она вмертвую вцеплялась в меня и подолгу не отпускала, заставляя уже дрожать руки.

В надежде "отлежаться" я залег перед экраном телевизора на диване, еще не зная, что это известное врачам состояние иммигрантов, влетевших в депрессию. Я, оказывается, не залег, а слег.

Опомнился — и то ненадолго — я вот от чего. Так же безвольно торча перед экраном, однажды увидел в нем застывшее в деревенском окне лицо старушки — репортер, показывая какой-то сюжет сельской жизни, задержал на этом кадре камеру. От вида застывшего в окне лица, похожего на маску, я ужаснулся. Не так ли уже и я торчу перед телевизором? Ведь, как эта старушка, в последнее время я бездумно и покорно пялюсь и пучусь на происходящее на мировой улице!

Эврика!

Зима (самое мое творческое время!) еще не кончилась, на дворе был мокрый, простудный ньюйоркский январь с туманом и моросью (которая великолепно звучит по-английски: the drizzle, в окно лучше было не смотреть: облитые водой, похожей на слизь, ветки деревьев, холодный блеск слякоти после вчерашнего снежишки на асфальте, забрызганные грязью машины, зонты, зонты, зонты — в соответствии с людским настроением черные.

Дриззл!

Я все же заглядывал в свою башку, и было ощущение, что она — пустой, заброшенный сарай, где никого и ничего, и пахнет в сарае прелой соломой и мышатиной.

В один из таких дней, когда я бездельно шатался в своей квартире от стены до стены, у меня побывал тот самый психиатр, что ставит диагнозы героям бразильских сериалов. Вернее, заглянула, будучи по соседству, его жена и привела его с собой, чтобы оторвать от дивана, прогулять и чуть развеять. Моя супруга в последнее время дневала и ночевала у дочери, Рита, потараторив со мной с минуту в прихожей, убежала по своим делам, оставив мужа у меня.

Я Станиславу (отчеств в Америке мы лишаемся с первого дня) обрадовался. Мы с ним сблизились благодаря нашим женам, но лишь настолько, чтобы обмениваться за небольшим коньяком фразой, другой. Я достал бутылку и рюмки. В такой день гость-мужчина и коньяк — способ выжить. "Бог в дом…" "Бог", выглядел, впрочем, неважно: лицо его обвисло, пожелтело, углы рта опустились. Но глаза маститого психиатра временами взглядывали на меня, чем-то сразу его заинтересовавшего, остро, пронзительно.

Мы выпили по рюмке, другой (я выпил, он свою вторую придержал), я заговорил. Я заговорил — сбивчиво, ни о чем, обо всем, перепрыгивая с темы на тему, с погоды за окном на книгу, лежавшую на столике, с книги на вчерашнюю мировую новость, услышанную по телеку, с новости на армянский коньяк, привезенный знакомым, тоже иммигрантом, побывавшим на родине, с коньяка на "зеленый ус", целебное растение на подоконнике, похожее листьями на кукурузу… О свежих початках кукурузы я болтал, которые в Америке продаются круглый год, а не только осенью…

Я шлепал языком, пытаясь, как и на бумаге, за что-то зацепиться или зацепить собеседника. Пожаловался мимоходом, что катастрофически не пишется, кивнул на исцарапанное дождинками окно, погода-де тоже может быть причиной….

Я быстро опьянел в этот убийственно непогожий день и совершенно забыл, что передо мной сидит первоклассный психиатр, который чисто автоматически и профессионально мотает на ус мою мозговую лихорадку. Он отпивал по крохотному глоточку коньяк, помалкивал, изредка взглядывая на меня, ходящего из угла в угол и болтающего невесть что…

Потом, слава богу, заговорил — как бы просто поддерживая разговор, отвечая, так сказать, под выпивку, голосом на голос.

— Какие у вас отношения с вещами?

Мне этот вопрос был понятен.

— Неважные. Вещи стали проявлять характер. И некоторым не хочется иметь со мной никаких дел, они меня просто сторонятся, а иные уже и отскакивают..

Он кивнул, кашлянул, и я понял, что, неся бестолковщину, я уже во всем ему открылся и что прошу у него совета.

— Ну вот, — подтвердил он мою догадку, — а вы хотите справиться со словом, живым существом.

Если вы не возражаете, — продолжил он, — я порассуждаю. Начну издалека. С Пушкина. "Служенье муз не терпит суеты"… А Чехов — ну, и это вы знаете — как-то обмолвился: "За письменный стол нужно садиться холодным, как лед". Вам, я думаю, не нужно сейчас ничего писать — вы не в том состоянии.

Станислав говорил неспешно, поглядывая то на меня, то на окно, за которым был беспросветный дриззл.

— Я не говорю: "попытайтесь успокоиться" — это бессмысленно. И лекарства вам не помогут: все они, в общем-то, похожи на тол, брошенный в пруд — глушат все живое, и мальков, и головастиков. Другие же так или иначе вызывают дисгармонию там, где все равно присутствует некая гармония, пусть и расстройства. А то и внутренний бунт на их вторжение, который неизвестно во что выльется… — Кое-чего в своей психиатрии он, по понятным причинам, недоговаривал.

— Я сейчас буду многословен, — были следующие слова, — но вы меня простите: я снова, — он усмехнулся, — работаю (хоть и не зарабатываю). Кроме того, я застоялся…

За окном нетерпеливо засигналила машина, за ней другая, третья — видимо, кто-то застрял на перекрестке, под моими окнами мгновенно выстроился длинный ряд и теперь он весь исходил истерическими воплями. Мы терпеливо переждали вопли. Я кивнул на бутылку: долить? Станислав кивнул. Отпил крохотный глоток и снова заговорил:

— Одна русская пословица советует: "Сама болезнь скажет, чего хочет". Чего вам в вашем состоянии — я не называю его болезнью — больше всего хочется?

— Черт его знает. Напиться, конечно.

— Ну, это не способ. Вы ведь знаете, что после будет еще хуже. Повторю народную мудрость: "Сама болезнь скажет, чего хочет". Покопайтесь в себе…

— Мне и копаться нечего. Давно уже хочу леса, луга, ручья. Природы хочу, соловья. Грибы хочу увидеть под деревом. Жука на цветке шиповника. Да не какого-нибудь, а бронзовку. Помните его, того, из детства? Надкрылья у него цвета елочной игрушки…

— Ну куда нам деться от Пушкина! Он и по этому поводу высказался. Помните? — "Когда б оставили меня на воле, Как бы резво я пустился в темный лес!". И еще (Станислав, как многие психиатры, находил в поэзии подсказки на их профессиональные вопросы): "Бежит он, дикой и суровый, И звуков, и смятенья полн… В широкошумные дубровы…"

И тут же спросил:

— У вас нет способа забраться в лесную глушь?

— А? — растерялся я. — В глушь?

— Ну да, в глушь, где, кроме всего, вас ждет хорошая физическая нагрузка.

— В глушь?.. — переспросил я. — В лесную?

Идея!

Уже в феврале жена окончательно переселилась к дочери — "пасти" внука в условиях Америки, держать порядок в доме, и желание увидеть меня у нее возникало редко или вообще не возникало. Кажется, мы разошлись — сначала по своим углам и по своим телевизорам, а потом и вовсе. К этому шло и это в конце концов случилось. (Что здесь с иммигрантами бывает, супруги, нахлебавшись совместной жизни, уходят (настойчиво повторю: здесь) — каждый в свою нишу; что-то меняется в сознании, может быть, иначе взглядывают на супруга). Дочь работала и была относительно обеспечена, я для нее был человеком, проживающим свою, не очень понятную ей жизнь, внук переживал новые дружбы и ему было не до деда, зять света божьего не видел, расплачиваясь за кредиты…

Узнав о моем желании построить домик в лесу, дочь (она уже получила изрядный американский заряд политкорректности: ничем не выдавать своих мыслей и чувств) лица не изменила, подумав, наверно: съехал мужик с ума, ну, бог, как говорится, с ним, пусть попробует, лесом он всю жизнь был болен, жаль, деньги пропадут. Жена сказала, пусть делает, что хочет (я только вздохнул). Зять тоже мысли скрыл, но пообещал, как-нибудь приехать в гости.

В "глуши"

С помощью приятеля, живущего в Штатах уже второй десяток лет, я снял в аренду клок лесной земли с тем лугом площадью всего в полакра, дав хозяину территории доверенность в том, что в случае моей смерти или если я надумаю покинуть участок, земля вместе с домиком (был показан собственноручный рисунок крохотного, целиком дощатого домишки), который я там построю, снова отойдет ему, а уж он придумает, что с ним делать. То есть я у него постоялец. В Америке давно уже научились уважительно относиться к любой человеческой причуде (дури, придури, блажи…). Это в России мой домишко, задумай я его, сожгли бы на следующее же утро те самые люди, что прилежно еще вчера его строили. А не высовывайся, мол! Бирюков мы тоже не жалуем. Ишь… Здешний хозяин и глазом не моргнул, услышав про домик. Наоборот, кивнул: понимаю, мол, как не понять желание человека уподобиться суслику или хомяку — залезть с полными щеками в нору. Америка — страна свободных людей!

В строительной компании я показал в предложенном мне альбоме самый маленький однокомнатный домик — он был из сказки Баума о волшебнике из страны Оз, и заказал еще и сараюшку рядом чисто русского типа — для дров, инструментов, и всякого необходимого барахла, коему у нас несть числа.

В домике, как я уже сказал, была всего одна комната, в ней я планировал разместить раскладной диван, компьютерный столик, небольшой обеденный стол. Еще, конечно, шкафчик для одежды, этажерку для книг.

И еще я заказал представителю строительной фирмы маленький камин. Он предложил мне выбрать его в таком же роскошном альбоме. Мы нашли почти игрушечный (как раз для моего волшебного домика), кладка камина нарушала, конечно, налаженный порядок сборки дома, но деньги позволяли мне эту прихоть.

В прихожей две двери вели в крохотные душевую и чуланчик. Здесь же, слева от входной двери, будет стоять небольшая газовая плита.

Крылечко о трех ступенях.

"Хонда" приткнута к внешней стене домика.

Все бы хорошо, если б я не услышал, как называют меж собой строители-сборщики мой домик. The kennel! Конура!

Ну и пусть. Нехай. Пусть будет конура. Зато у меня есть лес! И луг! Я буду при них в своей конуре. Это как раз то, что мне нужно в это мое время жизни.

У американцев принято строить дома на улице или даже в лесу — поодаль друг от друга — примерно одной стоимости и одного ранга; бедного, маленького домика или, например, домика чудака они в свой ряд не пустят. Потому-то я свой домишко построил подальше от других строений, чтобы никто не пришел ко мне "с комиссией", которая расскажет, каких-де я должен придерживаться принятых в этом крае норм приличия (и сотоятельности).

Теперь вода. Я б, наверно, не выбрал этого места для житья, если б не нашел в лесу, неподалеку, ручейка. Звон его я услышал, еще только бродя здесь по лесу в первый раз, и подошел к воде. У ручейка было глинистое и местами каменистое, извилистое ложе, заставлявшее воду звенеть, я пошел против течения и вскорости отыскал родник. Под большим, метра полтора высотой темным камнем, украшенным там и сям медалями лишайников, была ямка, на дне ее бил крохотный фонтанчик воды, вынося с собой чистейший крупный песок, которым была устлано донце родника. Для того, чтобы набрать в ручье воды, нужно было прорыть яму в русле ручья, это я и сделаю, когда буду обихаживать свое жилище.

Но вода нужна для душа, я заказал 20-галлоновый бак, который поставят на нужную высоту под крышей домика, так сказать, на чердаке. Воду в него я буду завозить, а в случае чего притащу из ручья и закачаю купленным вместе с баллоном насосом. К душу подключу газовый обогреватель. В душевой кабине будет и рукомойник.

Нужник я соорудил за сарайчиком, (невелик барин, пройдешься), купил для него унитаз с бачком, приспособленный для таких, как я, "дачников".

На строительство (сборку, если сказать точнее) понадобилось всего пять дней; другой "бригадой" из двух человек в дом было проведено электричество, подключили к телефонной, ради компьютера, сети.

А когда были проверены все краны, когда дым из подожженных в камине бумаг и обрезков досок послушно ушел в трубу (снабженную предохранительным навершием) и поднялся над крышей, старший строитель оглядел комнату еще раз, сделанная работа ему понравилась, он по-боксерски двинул кулаком в собственную ладонь и сказал удовлетворенно: "Всё!".

Я подписал нужную бумагу, мы пожали руки, трое строителей сели в машину и уехали.

Тогда и я сказал: "Всё!"

Робинзонада

Не сразу я ощутил наступление тишины, которая станет для меня привычной, станет условием моего существования здесь. Шоссе в полусотне метров от домика гудело, шуршало, шелестело и лопотало шинами машин ровно и неназойливо. Стоило однако углубиться в лес, как за спиной словно бы опускалась перегородка и я начинал ощущать Тишину, некую странную субстанцию, имеющую плотность (давила на уши), вязкость, прозрачность, пронизанную там и сям черточками, царапинками звуков — падала с далекого верха веточка, а то и капля древесного сока, рано пожелтевший лист, слетая вниз, легко стукался клювиком черенка о ствол дерева, пугливо шуршала листьями мышь, вдруг раздавалась дробь дятла…

Я взялся наводить в доме и на участке тот порядок, который тоже станет условием моего существования. Наводить уют.

Много оставалось строительного мусора: куски дсп, досок и картона, гвозди, шурупы; машины оставили в траве глубокие колеи. Все нужно было убрать, все нужно было выровнять.

Неожиданно заигравший селфон (я вздрогнул: его сигнал буквально выдернул меня из состояния привыкания к тишине) сообщил, что через час придет машина с мебелью.

Вот и мебель расселилась в комнате: левую стену и дальний угол занял диван. Справа от него разместился у стены без окна (за нею был сарай) компьютерный столик. В углу справа встала светлого дерева небольшая книжная этажерка. Перед окном, что смотрело на луг, воцарился квадратный, метр на метр, обеденный стол. Завтракать и обедать я буду, глядя на на луг. Левый ближний угол косо закрывал камин. К перегородке, разделявшей комнату и прихожую, удобно прислонился небольшой, тоже светлого дерева шкаф. Шкафчик.

Возле газовой плиты в прихожей замурлыкал только что включенный, еще пустой холодильник.

И снова старший из рабочих, оглядев мою комнату, как и уехавший строитель, от души сильно двинул кулаком в ладонь. Что-то в моем уюте им всем нравилось, но все равно я ловил на себе любопытные взгляды: что это, мол, за мужик, который собирается жить в таком жутком одиночестве?

И опять зазвонил телефон…