Аракчеев. Реформатор-реакционер

Атакуемые русскими партизанскими отрядами и шедшей по пятам армией Кутузова, войска Наполеона перешли Березину и устремились в Вильно, где их настиг лютый холод. От голода и холода солдаты умирали тысячами. Когда наконец маршал Ней перегруппировал уцелевшие войска за Неманом в середине декабря после стремительного отъезда Наполеона в Париж, выяснилось, что от Великой армии, в которой лишь шесть месяцев назад было 500 тысяч человек, осталось всего 40 тысяч.

6 декабря Александр, сопровождаемый Аракчеевым, выехал из Петербурга, чтобы присоединиться к Кутузову в Вильне. Марченко пишет, что в первую ночь, проведенную в Вильне, он не мог спать из-за монотонных ударов, похожих на удары тяжелых мешков, которые бросали из окон здания через равные интервалы. На следующий день он взобрался на второй этаж и, к своему ужасу, обнаружил комнаты, полные лежащих ничком французских солдат, умирающих на обглоданных телах своих мертвых соседей. Когда раненые выползали в коридоры, русские караульные поднимали их и выбрасывали из окон. Весь город был похож на гигантский морг. Каждое утро с лестничной площадки Марченко приходилось убирать тела солдат, которые забивались в тихий угол, чтобы умереть.

Александр встретил Кутузова внешне тепло, но с прежним внутренним недоверием. Он не мог заставить себя почувствовать симпатию к самому успешному из своих генералов и продолжал упрекать старика, что тот упустил шанс окружить и уничтожить французов у Березины. Также он обнаружил, что Кутузов решительно против дальнейшего наступления. Когда Наполеона изгнали из России, Кутузов решил, что армия сделала свое дело и что государство должно сосредоточиться на восстановлении разрушенного войной. Его поддержали советники императора, включая Аракчеева, Румянцева и Ростопчина, но Александр решил добить Наполеона; британский, прусский и австрийский представители сочли необходимым его поддержать. Кутузова сменил на посту главнокомандующего Барклай, и через несколько месяцев Михаил Илларионович умер, не оплаканный императором.

Для Александра кампания последующих восемнадцати месяцев стала освободительной войной. Он считал себя спасителем Европы, которому предназначено судьбой установить на руинах бывшей империи Наполеона новый порядок. Александр вышел из ужасных дней изоляции в Санкт-Петербурге другим человеком. Большую часть времени в уединении он посвящал молитвам и чтению Библии, и теперь он начал воспринимать свою политику в идеологических понятиях, воспринимая себя как архангела, чей сияющий меч должен покарать французского Антихриста. Первой поддержала его Пруссия, которая годами терпела унижения от Наполеона. Договор, по которому Россия, Пруссия, Англия и Австрия обязались не заключать сепаратный мир с Наполеоном, был подписан в марте 1814 г. – более чем через год после того, как русская армия переправилась через Неман. Александр был безусловным лидером этой коалиции, и именно он вошел в Париж во главе армии союзников уже через несколько недель после подписания договора. Участие в европейской кампании Аракчеева было незначительным. Он сохранил свое положение наперсника императора, информировал его о событиях в России и успешно руководил императорской канцелярией. Он был постоянно на стороне Александра, поддерживал связь между императором и его генералами, и за время долгой кампании они сблизились еще больше. «Весь город говорит, что император привык работать с тобой и что ты проявляешь такую преданность ему, что он ничего не может решить без тебя», – писал ему друг из Санкт-Петербурга в октябре 1813 г. Это, конечно, преувеличение, но европейская кампания явно усилила убежденность Александра в том, что Аракчеев – именно тот человек, на преданность которого он может полностью рассчитывать.

Единственный случай разлуки Аракчеева с императором произошел в 1813 г., когда в мае – июле он присоединился к генералу Беннигсену в Польше, чтобы помочь ему организовать новую армию. Никто не мог сравниться с Аракчеевым в обучении солдат; Беннигсен написал Александру и высоко оценил услуги Аракчеева.

Два года путешествий сказались на самочувствии Аракчеева, который и в лучшие времена не блистал здоровьем. Более ранние письма к нему Александра, датированные днями пребывания в Гатчине, полны заботливых вопросов о легких, которые всегда его беспокоили. Теперь в письмах к своему другу Пукалову, секретарю Синода в Санкт-Петербурге, Аракчеев постоянно жалуется на тяготы кампании. «Что за губительное место Франция! – писал он в начале 1814 г. из Барсюр-Сен. – Дым почти полностью разъедает наши глаза. Прошлой зимой в Польше у нас были скверные квартиры, но здесь они во сто раз хуже. Представь холодную комнату без стекол в окнах, везде двери и один большой очаг, который нещадно дымит. У огня жарко, но в остальной части комнаты температура лишь восемь градусов. Здесь пронизывающий ветер во все стороны и жуткая грязь. Несколько дней я мучаюсь от флюса, зубной боли, боли в ушах, и все от этих чертовых каминов». Были и другие неприятности. Его брат Андрей лежал больной в Бремене, где в конце концов умер в августе, а Петр, который тоже был болен, вызывал у Аракчеева беспокойство иного рода. «Тысячи офицеров поощрили, – писал он Пукалову, – но о нем ни слова. Если нет возможности поощрить его, то разве я этого не заслужил? Я горжусь впервые в жизни. В любой другой стране я заслужил бы его продвижения, но в России, видимо, честь ничего не значит…»

Эти горькие замечания, несвойственные его обычному насмешливому отношению к семейственности, показали, что к нему вернулось былое ощущение собственной незначительности. 31 марта, в день взятия Парижа, Александр предложил Аракчееву жезл фельдмаршала, но тот не принял его. Аракчеев оказался не у дел, когда Александр вел переговоры с Талейраном, в результате которых Наполеона сослали на остров Эльба и на французский трон возвращались Бурбоны. Кроме того, он чувствует себя неприкаянно в высшем свете и снова серьезно думает о том, чтобы покинуть Александра. Он хотел подлечиться и вернуться в Грузино. «Я нахожусь здесь, только чтобы пройти курс водолечения и поправить здоровье, – писал он Пукалову. – Мои нервы стали так слабы, что все меня раздражает. Я могу вполне определенно сказать, что собираюсь просить императора освободить меня от моей работы, потому что не справляюсь с ней. Она плохо отражается на моем здоровье и моем характере. Ты не прав, друг мой, говоря, что мое положение при дворе укрепилось, и меня извиняет то, что и умные люди время от времени совершают ошибки. Я никогда не любил двор; он всегда был для меня тяжелым бременем. Я должен признать, что совершил ошибку, решив, что честный человек должен служить общему благу. Это справедливо для маленького государства, но для такого колосса, как наше, это не так!»[108]

Пять недель Аракчеев почти не виделся с Александром. Когда он составил приказ, согласно которому Марченко по прибытии в Санкт-Петербург должен был передать дела из императорской канцелярии Военному министерству и Министерству иностранных дел, Марченко решил, что Аракчеев снова готовится к отставке. Это впечатление усилилось, когда Аракчеев отказался сопровождать Александра в его поездке в Лондон[109]. Возможно, в этом случае Аракчеев хотел лишь создать у своих друзей и императора впечатление, что он предпочел бы отказаться от службы, и только патриотизм заставляет его остаться. Несомненно, Александр сразу отреагировал. «Я с большим сожалением разлучился с вами, – писал ему император после того, как выехал из Парижа в Лондон. – Пожалуйста, примите мою благодарность за множество услуг, которые вы оказали мне и которые я никогда не забуду. Я расстроен и опечален безмерно. После четырнадцати лет трудного правления и двух лет разрушительной и ужасной войны я теперь лишился человека, которому всегда безгранично доверял. Стоит ли мне говорить, что я никому не доверял больше и что ничьей отставки я не перенесу с таким трудом, как вашей».

Ответ Аракчеева был достоин сантиментов его хозяина. «Я очень ценю ваше любезное письмо, оно будет утешением для меня всю мою жизнь. Позвольте искренне сказать, что моя любовь и обожание к вашему величеству сильнее, чем мои чувства к кому-либо еще в этом мире. Единственное мое желание – быть достойным вашего доверия не для того, чтобы получить награды или милости, но для того, чтобы разделить внимание вашего величества к несчастьям, бедам и тревогам нашей дорогой страны. Это всегда будет моей заботой. Но так как я знаю о слабости моего здоровья и считаю, что не могу справиться со своими обязанностями, я вынужден просить об отставке. Я не утаю от вас, государь, мое тяжелое горе. Всегда и везде я буду верным и преданным слугой вашего величества»[110]. Именно подобный обмен любезностями побудил Мартоса, которому Аракчеев однажды показал свою переписку с Александром, заметить, что, «хотя император не был Екатериной Великой, а граф не был князем Потемкиным, граф писал множество писем, похожих на те, которые, как говорили, Потемкин обычно писал Екатерине»[111].

Аракчеев сначала поехал в Эксле-Бен и приступил к лечению. «Завтра я начну принимать ванны, – писал он Пукалову. – Дай Бог, чтобы они поправили мое здоровье, которое очень слабо: у меня часто бывают жесточайшие спазмы в желудке. Здесь все очень дорого. Квартира стоит тринадцать с половиной рублей в день. Еда для трех человек и двух слуг, состоящая из четырех блюд и двух бутылок вина, обходится больше чем в двадцать рублей. Каждая ванна – три рубля. Но ничто не имеет значения по сравнению с моим желанием скорее вернуться в мою дорогую страну».

Вообще, Аракчеев немного привез из своих поездок по Европе. В Германии и Франции он приобрел несколько обеденных сервизов и произведений искусства для Грузина, но ему было нелегко в чуждом окружении, и он часто писал своим друзьям в Санкт-Петербург, как скучает по жизни в России. После возвращения домой в 1814 г. ему лишь раз в жизни пришлось поехать за границу, когда доктора прописали ему лечение.

Несмотря на решение Аракчеева расстаться с императором, они пробыли в разлуке недолго. По просьбе Александра Аракчеев присоединился к царской свите в Ахене, когда император возвращался в Россию, и отправился с ним в Санкт-Петербург. Там ему пожаловали отпуск на несколько недель, который он благополучно провел в Грузине. Однако 6 августа пришло письмо: «Я надеюсь, что угодил вам, так как дал вам возможность достаточно много времени провести в вашем любимом Грузине. Теперь, я думаю, пришло время начать работу, и я жду вас с нетерпением».

Глава 6

НАЧАЛЬНИК ПОСЕЛЕНИЙ

Дети всегда плачут, когда их купают.

Аракчеев

Вскоре после возвращения Аракчеева в Санкт-Петербург стало ясно, что он получил новую власть. Теперь император полностью ему доверял, и Марченко писал, что «мало-помалу он начал прибирать все к рукам». Историк Карамзин писал в начале 1816 г., что, по общему мнению, существовала «только одна власть в стране – граф Аракчеев». Ростопчин был внезапно уволен Александром с должности губернатора и уехал за границу, сильно уязвленный. «На немецкой земле меня уважают и знают как главное орудие ниспровержения Наполеона, – писал он. – Человек может не удовлетворять свой народ, но есть и другие народы, которые скажут ему спасибо».

Аракчеев не просто сохранил за собой должность главы императорского личного секретариата – канцелярии, ее перевели в его дом на Литейной улице. В августе 1814 г. его назначили докладчиком Комитета министров, хотя он не занимал должности в министерстве[112], и в декабре 1815 г. его влияние значительно усилилось, когда ему официально дали задание наблюдать за работой комитета и сообщать о ней лично императору. Теперь Александра стала больше интересовать внешняя политика, и у него появилась привычка читать отчеты о работе комитета, подготовленные Аракчеевым, а не подробные протоколы дискуссий, как раньше. Все решения комитета предварительно комментировал Аракчеев, прежде чем передать их императору, и он обычно высказывал свое согласие или несогласие в кратком рапорте, с которым Александр, как правило, соглашался. Впервые в компетенции Аракчеева оказалось множество мелких административных вопросов, выходящих за пределы военной сферы, и в подходе к каждой из этих проблем он обнаруживал значительный здравый смысл.

В самом деле, суждения Аракчеева, выраженные в его отчетах, были часто более обдуманными, чем суждения комитета, и его осознание интересов государственных финансов было исключительным, в то время как и министры и чиновники крали из казны миллионы рублей, набивая свои карманы. Департаментам, пытавшимся утаить свои промахи, редко удавалось избежать его зоркого ока. Когда, например, Совет по дорогам отверг предложение о проверке Московского большого тракта, утверждая, что его директор регулярно их проводит, комитет согласился с ним, но Аракчееев написал в отчете: «Не пытаются ли они скрыть огромные расходы?» Александр, в свою очередь, написал: «…это замечание справедливо. Можете сказать им, что я не согласен». Будучи помещиком, который очень жестко управлял своими крестьянами, Аракчеев мог проявлять неожиданную справедливость в интересах крепостных, когда действовал как глава императорской исполнительной власти. Однажды, когда один помещик был объявлен банкротом, его крестьяне попросили права купить себе свободу. Комитет министров, который большую часть своего времени занимался проверкой подобных случаев, наконец согласился, но предъявил непомерно высокие финансовые требования. Аракчеев написал на документе: «Кажется, что этим крестьянам всеми способами препятствуют. Целью может быть облегчение их покупки кем-то из нашего брата. Мы должны, по крайней мере, проверить, чтобы вам доложили о покупателе». Александр снова согласился, и сумма денег, которую пришлось искать крестьянам, была значительно сокращена[113].

Позиция Аракчеева неизменно вызывала большое возмущение министров, которые за долгое время привыкли общаться напрямую с императором, и он боролся с их сопротивлением в открытую, как четыре года назад с Генеральным штабом. Конфликт достиг кульминации, когда министр финансов Гурьев однажды резко заметил в Комитете министров, что «с тех пор как в правительстве появился генеральный рапортер, должность министра была упразднена, и он может теперь нести полную ответственность за все дела, представляемые на рассмотрение комитета». Реакция Аракчеева была резкой: «Я нахожу заявления подобного типа на собрании государственных чиновников неприятными и оскорбительными одновременно не только для себя, но для каждого, кому может быть поручено исполнение особых обязанностей в интересах его величества. Честь каждого из нас, тех, кто занимает самые высокие посты в государстве, должна быть порукой тому, что мы уважаем наши обязательства по отношению друг к другу, и в наши годы мы должны обладать достаточной осторожностью, чтобы воздержаться от употребления оскорбительных выражений, особенно по поводу государственных обязанностей, целью которых должно быть лишь служение государству. Я убедительно призываю Комитет министров к порядку, который должен быть соблюден в мелочах и представлен на рассмотрение императора вместе с моей просьбой освободить меня от управления делами комитета и объяснением недостатков, которые министр финансов обнаружил в работе правительства»[114]. Гурьев, который и в лучшие-то времена не преуспел на своем посту, вынужден был уйти в отставку.

В последующие годы царствования Александра Комитет министров был единственным эффективным органом управления. Громоздкий Государственный совет, с его системой глав департаментов, играл все меньшую роль. Согласно Конституции, в нем все еще полагалось обсуждать новое законодательство, но, обращаясь для проверки любых предлагаемых новых мер к Комитету министров чаще, чем к Госсовету, Александр фактически свел его деятельность к нулю. Как всегда боялся Сперанский, комитет, не имевший законных оснований, стал главным координирующим органом в правительстве. Одновременно все большее влияние приобретала личная канцелярия. Как сказал Сперанский, «все элементы самодержавия, которые были объединены в личности русского императора, собрались вместе в институте личной канцелярии». Несколько лет главным помощником Аракчеева и в канцелярии, и в его кабинете в Комитете министров был Марченко, и ему было все труднее разделить две свои ипостаси; они просто были половинами одного и того же механизма, с помощью которого император и его главный слуга теперь управляли государством. Каждое дело, которым руководил Государственный совет, проходило через канцелярию, и провинциальным губернаторам приказали обращаться в то же учреждение.

Аракчеев был неутомим. Он обладал непостижимой способностью добиваться результатов от устаревшей русской системы управления. Так или иначе, он занимался проблемами восстановления страны после войны. Он начал перепись населения и общий опрос о разрушениях. Даже подробный и запутанный вопрос о наградах и поощрениях контролировался им как главой канцелярии. «Он работал без остановки, – заметил Марченко. – Его не отвлекали ни семья, ни общество; он был мрачен и суров, властен до деспотизма, его часто бранили как тирана, и он мог использовать самый безжалостный сарказм в математическом упражнении своей железной воли».

Способности Аракчеева были более применимы в области строительства и управления, и именно там он сконцентрировал свою энергию. Философия управления не интересовала его вовсе. Не любил он проводить время и в своем кабинете в Санкт-Петербурге. Несмотря на тряску во время путешествий по немощеным дорогам и неудобства из-за капризов погоды и не меньших капризов местного гостеприимства, ему нравилось устраивать внезапные налеты на провинциальные администрации, устраивать взбучку губернатору и самому все контролировать.

Даже до разрушительной войны с французами русские провинции всегда поражали приезжих из Западной Европы своей неустроенностью. Не существовало даже мощеной дороги между Москвой и Санкт-Петербургом. Доктор Роберт Ли, англичанин, приехавший в Россию во время правления Александра, заметил, что «дороги были неописуемо ужасными, покрытыми грязью, наполовину превратившейся в лед. Люди в городах и деревнях пребывали в самом плачевном состоянии грязи и нищеты».

Действительно, провинциальные города немногим отличались от деревень; деревянные дома и хижины, крытые соломой, со всех сторон были окружены непролазной грязью. В определенные времена года жизнь в городах останавливалась, потому что улицы становились непроходимыми, и губернаторы, которые были отрезаны от столицы, делали мало или вообще не прилагали усилий, чтобы улучшить местные условия. А теперь губернаторы столкнулись к тому же с дополнительными тяготами из-за войны. Аракчеев поставил перед собой цель – побывать в каждом районе, подвергшемся вторжению французов, проявить персональную заботу о наиболее пострадавших. Хотя он вселял ужас в местных чиновников, результаты были налицо. Окрестности Смоленска сильно пострадали, и Аракчеев усиленно работал над восстановлением города, а местные жители получили пособия, чтобы пережить разруху. Когда губернское дворянство захотело выразить Аракчееву свою признательность, поместив его портрет в здании Городского собрания, он отказался, заявив, что является слугой их настоящего благодетеля – императора.

Александр осыпал его знаками своего расположения. Впоследствии Аракчеев рассказывал генералу Маевскому об одном случае. «Однажды, когда я был в кабинете императора, я заметил, что он чем-то озабочен и что-то ищет на столе. Наконец он нашел то, что искал, и протянул мне какую-то бумагу; я прочитал ее и узнал, что моя мать представлена к званию статс-дамы. Я упал на колени и умолял императора отменить это распоряжение. Моя мать не рождена для двора, и эта честь, которая вовлечет ее в неизвестность, может повредить нам обоим. Император долго не соглашался, говоря: «Я не знаю, как мне еще наградить вас, граф». Наконец мои мольбы убедили его, и он согласился отменить назначение. Женщины честолюбивы. Моя мать до самой смерти так и не узнала об этой милости, но, если бы узнала об этом, она бы до гроба не простила меня»[115]. Зная о любви Аракчеева к необычным наградам, Александр послал ему свой миниатюрный портрет для ношения на шее; Аракчеев с благодарностью принял его, но счел необходимым вернуть его бриллиантовую оправу. В 1816 г. император приказал, чтобы его личную яхту и экипаж тайно переправили по суше из Санкт-Петербурга в Грузино и поставили там на воду. Однажды утром, когда Аракчеев проснулся, его приветствовали салютом орудия яхты, а команде было приказано поступить в его полное распоряжение.

Новое возвышение Аракчеева по вполне понятным причинам повергло двор в тревогу и недоумение. Отъезд Александра на Каменный остров во время мрачных месяцев наполеоновского нашествия в 1812 г. оказался первым шагом в его постепенном отстранении от участия в российских делах. Кроме того, ему понравилось жить в уединении. Воодушевление, присущее ему в начале его царствования, когда император проводил ночи, оживляя блестящую светскую жизнь Санкт-Петербурга, а дни – обсуждая со своими русскими советниками политическую реформу, так и не вернулось к нему после войны. Теперь Александр ездил за границу с одной конференции на другую, выполняя взятую на себя функцию вершителя судеб Европы. Даже возвращаясь домой, он ограничивал свое общество несколькими друзьями, такими, как князь Волконский и Голицын.

В этих обстоятельствах императору нужен был человек, который управлял бы административной машиной и в преданности и способностях которого он был бы уверен. Преданность Аракчеева, его умение беспрекословно выполнять приказы и несомненные административные способности обусловили выбор императора. Он был идеальным временщиком, неспособным плести интриги за спиной императора или использовать занимаемое положение для продвижения собственных идей. Те два года, которые Александр провел за границей вместе с Аракчеевым, утвердили императора в его мнении о нем как о человеке небольшой фантазии, но непоколебимой преданности.

Аракчеев знал, что обезопасит себя от оппозиции двора и армии лишь до тех пор, пока император будет ему доверять, и он ясно дал всем понять, что доступ к императору можно получить только через него. Когда в феврале 1816 г. в Санкт-Петербург приехал Карамзин, чтобы показать императору первые восемь томов своей многотомной «Истории государства Российского», он тщетно ждал приема императора. Другие члены императорской фамилии отнеслись к нему с большой любезностью, но он пробыл в Петербурге несколько недель, так и не дождавшись аудиенции. Наконец ему сказали, что Аракчеев хочет его видеть и что слышали, как он сказал: «Верно, Карамзин меня знать не хочет. Он приехал сюда и даже не прислал мне карточку». Карамзин поспешил исправить свою оплошность и впоследствии описал беседу с Аракчеевым в письме жене: «Я приехал в тот же день в семь и провел с ним больше часа. Несколько раз он не давал мне уйти, и я думаю, что он говорил искренне. Я рассказал ему о своих взглядах, и, когда он предложил замолвить обо мне словечко перед императором, я ответил: «Я не прошу об этом ваше превосходительство, но если вам будет угодно… и проч.». Он ответил: «Император, возможно, соблаговолит вас принять, и, если я не ошибаюсь, не на две минуты, как большинство просителей, а для более продолжительного разговора». В целом он показался мне человеком добронравным и хорошо воспитанным. Он сказал мне: «Мой учитель был приходским священником; удивительно ли, что я многого не знаю? Моя обязанность – выполнять волю императора. Будь я моложе, я бы стал учиться у вас. Теперь уже поздно…» Граф Аракчеев обещал мне помочь получить аудиенцию у императора и даже заверил меня в том, что она произойдет скоро. Мог бы он сказать это, не имея на то оснований?»[116] Через два дня Карамзина вызвали к Александру.

В приемной в доме на Литейной теперь постоянно толпились просители: министры, офицеры, ждущие повышения в чине, и все, кто ради продвижения по службе не боялся навлечь на себя гнев человека, ужасная репутация которого быстро стала известна всей России. Поток просителей был одной из традиционных издержек власти. Отношение Аракчеева к тем, кто обращался к нему за помощью, было непредсказуемым: часто он относился к ним с иронией, иногда – жестоко и время от времени – благосклонно. Он никогда не шел на компромиссы, не боялся нажить врагов, и если смеялся над кем-то, то обычно зло. Молодой офицер, два часа прождавший в приемной Аракчеева, неосмотрительно громко и раздраженно сказал: «Интересно, скоро ли граф собирается меня принять?» Впоследствии он вспоминал о результате своей неосторожности: «Адъютант входил в кабинет графа и выходил из него, вызывая одного просителя за другим, а я все ждал. Во время обеда адъютант сказал, что граф приказал мне прийти на следующий день в восемь часов утра. Я пришел и снова ждал. В два часа граф прошел мимо, не сняв шляпы и даже не взглянув на меня; я чуть не лишился чувств. Я слышал, как он сел обедать. В семь мне велели прийти на следующий день в семь часов утра. Тогда я все понял. На следующий день я положил в карман кусок хлеба и несколько печений. Я снова ждал, но теперь уже не так волновался. Наконец в двенадцать меня вызвали к графу. Когда я вошел в его кабинет, он спросил: «Ну как, дружок, привык?»[117]

Некоторые посетители были более удачливы. Граф Толстой, родственник писателя, который в молодости основал общество для пропаганды системы народного образования, основанной на теории англичанина Джозефа Ланкастера, знал об интересе Аракчеева к проблемам образования и пришел к нему с предложением стать почетным членом этого общества. Впоследствии он написал забавные воспоминания о попытке попасть к этому великому человеку: «Когда я подошел к одноэтажному деревянному дому на Литейной, где жил Аракчеев, я открыл дверь и оказался у маленькой деревянной лестницы, ведущей в комнаты. В дверях меня встретил унтер-офицер в сюртуке с золотыми галунами, который спросил меня: «Что вам угодно?» – «Мне угодно графа Аракчеева, поэтому проводите меня в приемную, где я могу найти того, кто доложит обо мне его превосходительству». Расспросив меня обо всем, унтер-офицер наконец позволил мне подняться наверх, и я оказался в маленькой приемной, где сидел чиновник, тоже спросивший меня, что мне угодно. Он получил тот же ответ, что мне угодно видеть графа Аракчеева и передать ему письмо. «Это невозможно. Дайте мне ваше письмо; я передам его дежурному адъютанту, а он передаст дежурному штабному офицеру». – «Я не отдам письмо ни вам, ни адъютанту, ни дежурному штабному офицеру – никому, кроме графа. Проводите меня в канцелярию, где я смогу найти кого-нибудь, кто обо мне доложит». Меня проводили в канцелярию. Это была большая комната, разделенная посередине перегородкой. Одна половина служила приемной, а другая – канцелярией. Через несколько мгновений вышел дежурный адъютант и надменно спросил: «Зачем вам нужен граф?» – «Я скажу самому графу, зачем он мне нужен, когда буду иметь честь говорить с его превосходительством. А теперь не соблаговолите ли вы доложить обо мне?» – «Я не могу доложить о вас графу, но я скажу дежурному штабному офицеру».

Через несколько минут вошел человек в полковничьих эполетах, и его лицо выразило изумление при виде молодого лейтенанта, пытающегося встретиться с графом. Он задал мне те же вопросы, что и адъютант: кто я и зачем мне нужен граф. Он попросил меня отдать ему письмо, которое он передаст генералу Клейнмихелю, а генерал Клейнмихель – графу. Я дал тот же ответ. Дважды этот господин покидал меня и затем возвращался, убеждая меня отдать ему письмо и уверяя, что Клейнмихель пропустит его наверняка. Я видел, что он дважды касался ручки следующей двери, которая, очевидно, вела в кабинет Клейнмихеля, и наконец он туда вошел. Через несколько минут появился Клейнмихель с раздраженным видом и, подойдя ко мне, высокомерно спросил: «Зачем вам нужен граф?» Я ответил, что привез письмо для его превосходительства, которое хочу передать ему лично, и попросил его доложить его превосходительству, что президент Ланкастерской школы в России граф Толстой просил о чести лично вручить ему письмо от общества, в котором его просят принять звание почетного члена общества, каковым он был избран на первом общем собрании. Господин Клейнмихель очень неохотно отправился докладывать о моем приходе, так как я повторил, что передам письмо лишь в руки самого графа.

Примерно через четверть часа он вернулся уже другим человеком и очень любезно подошел ко мне со словами: «Граф просит вас войти в чертежную; сейчас он будет там». Он проводил меня и вышел. Через десять минут в другую дверь вошел Аракчеев. Он дружелюбно поздоровался со мной и сказал, что очень рад меня видеть… Я трижды вставал, чтобы уйти, но граф удерживал меня, и я провел с ним около часа, обрадованный и удивленный его вежливым и любезным приемом. Неудивительно, что он так меня принял, потому что все знают, что это умный и знающий человек»[118].

В июле 1816 г. Александр еще раз посетил Грузино, и впоследствии Аракчеев записал в книге, хранившейся в церкви, как император провел время. Утром 8 июля Аракчеев встретил императора, приехавшего в сопровождении князя Волконского, на левом берегу Волхова, и они вместе переправились через реку на лодке. На пристани толпились крестьяне, и император громко приветствовал их. Он поднялся в дом, выпил чаю и отправился спать. Утром в воскресенье он осмотрел нижний этаж дома, прогулялся по саду и посетил храм Мелиссино, который очень ему понравился. Завтрак накрыли в шатре, и затем император пошел в церковь. В два он обедал, при этом в аллеях сада играла музыка. После обеда он прошелся по первому этажу дома, а после этого поднялся на бельведер, с которого были видны недавно построенные деревни. В семь часов вечера он осмотрел их, выехав на дрожках, а в понедельник в шесть часов утра уехал, раздав тысячу рублей слугам.

Удовольствие Аракчеева от той чести, которую оказал ему император своим визитом, возросло, когда в тот же месяц он получил письмо от Сперанского, просившего замолвить за него словечко императору и помочь восстановиться на государственной службе. «Хотя я не заслужил особого внимания от вашего превосходительства, я знаю по опыту о вашей любви к справедливости и о вашей преданности императору», – писал Сперанский. Колесо описало полный круг, однако Аракчееев не обнадежил Сперанского. Сперанский приехал из своего имения в Великополье, которое находилось в нескольких километрах от Грузина, чтобы просить о своем деле, но Аракчеев запретил ему ехать в Санкт-Петербург, пока его прошение находилось на рассмотрении. Александр, несомненно, был смущен просьбой Сперанского и, по словам Марченко, лично четыре раза набрасывал указ, согласно которому опальный фаворит был прощен. Тем не менее этот документ странен и противоречив. Объявив, что Александр провел детальное расследование действий Сперанского и Магницкого, этот указ признавал, что император не нашел убедительных оснований для своих подозрений. «Таким образом, желая дать им возможность оправдаться в полной мере усердной работой», император назначил Сперанского губернатором Пензы – города в пятистах километрах от Москвы, а Магницкого – вице-губернатором Воронежа, находившегося примерно в тех же местах. Сперанского оскорбила фраза, где говорилось об оправдании с помощью усердной работы, и он всегда утверждал, что она принадлежала не Александру, а Аракчееву[119].

Вскоре после возвращения императора в Санкт-Петербург в 1814 г. стало ясно, что он не забыл о военных поселениях. В манифест императора, опубликованный в конце августа, Александр включил фразу, которая показывала, в каком направлении работала его мысль: «Мы надеемся, что длительный мир даст нам возможность не только поддерживать наши войска в лучших и более комфортных условиях, чем раньше, но также, что он позволит им вести оседлую жизнь и сделает возможным объединить их с семьями». Вскоре Александр сказал Аракчееву, когда они из окна кабинета императора наблюдали, как Преображенский гвардейский полк уходит в свои казармы: «Каждый раз, когда я смотрю на моих гренадеров, сердце мое переполняется мыслями о том, как они терпели во время кампаний тяжелый труд, лишения и опасности. Кампании окончены, мы с вами отдыхаем, но их служба в мирное время едва ли не тяжелее, чем на войне. Более того, когда солдат уходит в отставку после двадцатипятилетней службы, ему негде преклонить голову – ни семьи, ни дома». «Ваше величество, мы должны думать о том, как облегчить их жизнь», – ответил Аракчеев и вспомнил военные поселения на австрийской границе. «Позаботься об этом ради меня, Алексей Андреевич! – воскликнул Александр. – Ты принесешь мне огромное утешение, и я умру спокойно»[120].

В сентябре 1814 г. Александр выехал из Санкт-Петербурга на конгресс в Вену и провел за границей больше года. Но, несмотря на занятость во время конгресса, он нашел время, чтобы посетить австрийскую военную колонию на турецкой границе и подробно расспросить австрийского фельдмаршала князя Шварценберга об организации их колоний. Однако князь с подозрением отнесся к намерениям императора и запретил своим чиновникам передавать русским какую-либо информацию о колониях. Тем не менее русским дипломатам удалось узнать множество подробностей об их организации, сообщить Аракчееву, который внимательно изучил их донесения, разрабатывая свой проект нового поселения, включавший в себя более пятисот параграфов.

Место, выбранное для нового поселения, находилось под Новгородом, на реке Волхов, недалеко от Грузина. Аракчеев знал, что ему придется часто бывать в поселении, а Могилевская губерния, где находилось первое из основанных поселений, была слишком далеко. Аракчеев тщательно продумал свой план. Ошибка могилевского эксперимента тоже была учтена; на этот раз крестьяне, которые уже жили в этом месте, не выселялись, вместо этого они должны были участвовать в организации поселения на тех же основаниях, что и солдаты. Крестьяне должны были стать солдатами, а солдаты – крестьянами.

Аракчеев предвидел недовольство крестьян, вовлеченных в организацию поселения. Он сталкивался с этим, вразумляя собственных крепостных. Он проявил должное и почти исключительное внимание к чувствам крепостных крестьян Новгородской губернии. Как на законодательном акте, на котором должны были основываться колонии, он настаивал на том, что «военный поселенец является хозяином своего дома и земли… Все, что поселенцы получают от государства, в том числе скот, строения и другое имущество, принадлежит им и предназначено только для их пользования». Кроме того, поселенцы освобождались от всех гражданских налогов; государство должно было нести все расходы по ремонту их домов; предполагалась бесплатная помощь для стариков и больных и бесплатное образование для молодежи. Основной особенностью управления был комитет, который должен был расследовать жалобы крестьян. Эти меры являлись не только способом предотвратить крестьянские волнения; они показывали, что к поселениям относились как к серьезному социальному эксперименту.

Как и прежде, все планы разрабатывались в условиях строжайшей секретности. О них не сообщили даже губернатору Новгорода, который узнал, что Высоцк, один из его пригородов, передан под командование военных, только прочитав указ, посланный ему 5 августа 1816 г.; в нем сообщалось, что батальон полка графа Аракчеева перебрасывается в его губернию ввиду недостатка казарм в Санкт-Петербурге. Однако из указа было видно, что это не обычная переброска. Например, он устанавливал, что местные гражданские власти больше не будут иметь власть над этим пригородом и что живущие там крестьяне отныне не будут облагаться налогами. Затем, 29 августа, батальон из тысячи человек под командованием майора фон Фрикена торжественно отбыл из Санкт-Петербурга. А тут пришла весть о пожаре, полностью уничтожившем главную деревню Высоцка; впоследствии люди думали, что пожар устроили крестьяне, попытавшиеся таким образом предотвратить вторжение.

Первым заданием батальону той осенью было выполнить претенциозную строительную программу. Солдаты так быстро все сделали, что изумили императора. Длинные каменные строения симметрично выстроились в кварталы у реки. В каждом квартале вышка, с которой должны были осматривать поля, принадлежавшие каждому военному объединению. Аракчеев проводил большую часть времени в разъездах, контролируя работу в мельчайших деталях. «Меня часто можно увидеть верхом, или в повозке, или пешком проходящим по грязи и лесам, где прежде никто не ходил», – писал он в рапорте, адресованном его штабу, и это была правда. Батальонный врач удивлялся, что во время такой напряженной работы он успевает уделять внимание мелочам. Аракчеев указывал, как должны быть расставлены столы, стулья и развешаны ковры в новой больнице, и не терпел ни малейшего нарушения его указаний. Его худощавая фигура в простой серой шинели вскоре стала всем знакома, повергая в страх как офицеров, так и солдат. «Фигура графа поражала меня своей непривлекательностью, – писал лейтенант Гриббе, один из офицеров, служивших в новгородском поселении. – Представьте человека среднего роста с покатыми плечами, густыми темными волосами, остриженными en brosse (под бобрик), низким, морщинистым лбом, маленькими, пронзительными бесцветными глазами, крупным, очень некрасивым носом, похожим на башмак, длинным подбородком и плотно сжатыми губами, которые никто не видел улыбающимися или смеющимися… Его голос был очень гнусав, и он никогда не проговаривал концы слов, как будто глотая их»[121].

Одержимый идеей, чтобы работа была выполнена в срок, Аракчеев держал офицеров в строгости. Когда лейтенант фон Брадке и его брат офицер были призваны на службу в поселения, Аракчеев пригласил их в Грузино и, к их удивлению, принял как желанных гостей. Однако на следующий день Аракчеев вызвал их в свой кабинет и объяснил им, как они, по его мнению, должны подготовить определенное количество строительных площадок, осушить болота и подготовить земли для пашни. Когда молодые люди сказали, что ничего не знают о теории и практике земледелия, «на лице графа появилось строгое выражение, и он сказал нам, что не желает слышать подобных пустых оправданий. Каждый офицер должен выполнять поставленные перед ним задачи, и он не желает слушать о трудностях». В другой раз, когда Аракчеев попросил фон Брадке провести для него проверку, тот сказал, что еще не научился отличать рожь от овса. «Тогда я вам приказываю», – мрачно произнес Аракчеев[122]. Вряд ли был офицер, который не согласился бы с генералом Маевским, одним из офицеров новгородского поселения, жаловавшимся, что Аракчеев «всегда думал, что, грубо обращаясь с людьми, он в действительности их учит».

С самого начала Аракчеев считал, что поселения должны быть независимы от администрации империи. Он основал свой «Отдельный корпус военных поселений», офицеров которого не позволялось переводить в другие части армии. Он требовал полного контроля над расходами и писал императору: «Если ваше величество соблаговолили поручить мне организацию этого дела и если я заслужил доверие правительства в том, что касается этого нового предприятия, которое не имеет прецедентов и ошибки которого, как и в любом новом начинании, должны приниматься в расчет, правительство должно дать мне возможность расходовать суммы, указанные вашим величеством, на насущные нужды… Лишь тогда я смогу достичь экономических целей, которые ваше величество хочет видеть»[123]. Личный штаб Аракчеева и Совет поселений основали собственный комитет, чтобы составлять законы и контролировать финансы.

Генеральный военный штаб Александра относился к военным поселениям с величайшим подозрением, которое сменила открытая враждебность, когда генералы узнали о планах императора селить все больше и больше полков на земле. Барклай-де-Толли, которому Александр представил этот проект в 1817 г. в надежде заручиться его поддержкой, направил императору открытый меморандум, где подробно изложил, почему считает весь этот план неправильным и ведущим лишь к беде. «Хорошо известно, что земледелие будет успешным и принесет плоды лишь в том случае, если крестьяне получат полную свободу в организации своего хозяйства так, как им кажется лучше, и не будут подчиняться никаким предписаниям по использованию их времени, – писал он. – Пока воинственный дух, который, слава Богу, сейчас вдохновляет наших солдат и который дает им возможность гордиться своим званием, еще существует, невозможно ожидать, что они будут хорошими помощниками земледельцев, и невозможно не предвидеть, что между ними будут ежечасно возникать недовольства и мятежи. Может быть, со временем они выучатся подчиняться и неизбежному и обратят свои руки от ружей к плугу и серпу; но тогда следует ожидать, что полностью исчезнет и их воинственный дух, и добрый солдат превратится в безразличного ко всему бедного крестьянина»[124]. Барклай представил свой меморандум вместе с другим, написанным генералом Дибичом из военного штаба, который очень убедительно доказывал, что поселения могут привести к созданию военного государства в государстве; оно будет представлять постоянную угрозу власти центрального правления и изменит весь характер армии, а она сейчас зависит только от императора благодаря ее общему процветанию и предана лично ему.

Противники поселений были не только в центре, но и на местах. Офицеры, от работы которых в итоге и зависел успех плана, не смогли понять принципов организации военных поселений и были почти единодушно против. Они не могли обращаться к своим подчиненным одновременно и как к крестьянам, и как к солдатам. Аракчеев напрасно писал в своих общих указаниях, что «если командир войск поселения не понимает, что солдат на передовой может быть одновременно сельскохозяйственным рабочим, то его сомнения делают его непригодным для командования, так как он не имеет необходимой твердости и силы воли, чтобы осуществлять политику в интересах государства»[125]. Лейтенант Мартос выразил мнение своих коллег-офицеров, когда писал, что «не было возможности всерьез заниматься земледелием, потому что все носили форму и делились на роты; в каждой деревушке крестьян учили выполнять команды «налево», «направо», маршировать в ногу и держать саблю». Позднее генерал Маевский писал о жестком распорядке колоний: «Издалека казалось, что все в порядке; при более близком рассмотрении обнаруживался хаос. Чистота и порядок были главной заботой поселений. Но представьте себе дом, в котором люди и пища стынут; представьте корову, корм которой находится в двенадцати верстах в поле; представьте, что леса выжжены и что новый лес для строительства должны купить в Порхове… тогда вы получите представление о государственной экономике».

Неудивительно, что мечты о поселениях не могли сбыться. Едва ли это была вина офицеров: они были воспитаны в прусской военной традиции и плохо разбирались в том, что не касалось непосредственно их обязанностей.

Деревень и поселений такого типа раньше никогда не было в России, и они очаровали взор императора; но в своей одержимости внешней видимостью Аракчеев часто не принимал в расчет более существенных соображений. Хотя инстинктивно он понимал, что поселения приживутся, если крестьяне почувствуют себя хозяевами своей земли, но к такому он был не готов. Статья в уставе, предоставлявшая крестьянину исключительное право на его землю, постройки и скот, обязывала его и «нести ответственность перед военным командованием за содержание их в хорошем состоянии, по которому можно судить о его способности следить за ними». Возможно, дело было в том, что человек, всю жизнь владевший крепостными, не смог увидеть логического противоречия, содержащегося в этом требовании, а слишком высокие стандарты Аракчеева оказались не под силу жителям поселений.

«Предполагалось, что поселения должны были обеспечивать все необходимое для благополучия человека, – писал генерал Маевский. – Акушерки, родильные дома, бани, уборные входили в замысел императора и на каждом шагу отражали его заботливую и филантропическую натуру. Но императоры не боги, и, кроме того, их легче обмануть, чем богов. Экономность и чистоплотность разрушили цель этого замысла. Полы в больнице начищали до той степени, что они становились похожи на паркет, и пациентам не разрешали ступать на них из страха, что они их запачкают; так родилась поговорка «Входить в дом через окно». У каждого полка была дорогая мебель и ценный серебряный обеденный сервиз. Но мебель берегли, как сокровище, и никому не позволяли ею пользоваться. То же касалось офицеров; они боялись ходить или сидеть в своих комнатах, чтобы не запачкать или не сломать то, что они получили в собственность»[126]. Доктор Европеус рассказывает, что после нескольких замечаний Аракчеева, возмущенного, что так много лежачих больных, пришлось поднимать некоторых из них и сажать к выздоравливающим за полчаса до проверок, проводимых Аракчеевым.

Реакцией крестьян на новый мир, в котором они неожиданно оказались, было непонимание, постепенно переросшее во враждебность. Вместе с солдатами, получившими привилегию жить оседло со своими семьями на том же основании, что и крестьяне, их называли «резервным батальоном», и они должны были проводить три дня в неделю зимой и два дня в неделю летом на военных учениях. К каждому крестьянину-домовладельцу были прикреплены два или более солдат из двух «действующих батальонов», составлявших остальную часть поселения; крестьянин обязан был кормить их в обмен на помощь солдат в поле и использование нового и лучшего снаряжения. Весь образ жизни крестьян изменился из-за военных учений, в которых они должны были участвовать, их сплоченные крестьянские общины распались.

Принимая в расчет, что Аракчеев знал психологию крестьян, представляется любопытным, что он предпочел разместить новгородскую колонию в месте, заселенном по преимуществу старообрядцами – представителями религиозной секты, ведущими своеобразный образ жизни и строго соблюдающими свои обычаи. И правда, он действовал осторожно. Например, военную форму не вводил до июня 1817 г., когда он писал Александру: «Формы будут розданы в каждой деревне, и каждому крестьянину до 45 лет будет приказано носить ее в тот же самый день и надевать каждый день для работы». Однако он добавил: «Я не стану приказывать им стричь волосы и брить бороды, так как это они будут делать по своему согласию»[127]. Эта операция прошла более успешно, чем он ожидал. Через три недели он снова писал императору и рассказывал, что «все способные к работе в Высоцком уезде уже в форме. Переодевание было более мирным, чем я ожидал. Многие мужчины даже сбрили бороды… Думаю, я здесь не впустую провел время. Я хорошо начал это новое и необычное задание, и, думаю, теперь дело пойдет легче и удачнее во всем остальном». – «Это лучшее из возможных начал, – отвечал Александр. – Оно действительно превзошло все наши ожидания. Мне не терпится увидеть вас, чтобы поблагодарить вас лично и потолковать о многих вещах».

Но беспрекословное послушание крестьян было обманчиво. Появление все большего количества инструкций, казавшихся крестьянам чрезвычайно деспотическими, вызывало недовольство. Осенью 1817 г., когда великий князь Николай, брат Александра, проезжал через новгородское поселение на обратном пути в столицу со своей супругой и зятем, лес внезапно наполнился крестьянами, которые вышли из-за деревьев и упали на колени на дороге, прося избавить их от рабства, в то время как женщины и дети с пением преклонили колени перед императорским экипажем. Пассажиры подумали было о крестьянском бунте, но инцидент закончился достаточно мирно, и царский кортеж поехал дальше. В конце года несчастные крестьяне прислали делегацию в Варшаву, надеясь найти защиту у брата Александра Константина. Но его ответ их мало утешил; Константин написал в Санкт-Петербург, что крестьяне жаловались, что их заставляют брить бороды «и совершать беззаконные дела. Их прислали ко мне из уезда за помощью. Я не узнал у них подробностей, но велел им успокоиться и сказал, что они должны ревностно и беспрекословно выполнять то, что им говорят. В заключение я отправил их в сопровождении двух казаков к графу Аракчееву, чтобы он разобрался в этом деле».

Александра не испугали эти спорадические вспышки недовольства. Он был удовлетворен новгородским поселением и решил побыстрее обустроить таким образом большую часть армии. В качестве следующего региона выбрали Украину, и здесь штаб Аракчеева впервые столкнулся с серьезной местной оппозицией. Украина традиционно очень сильно ощущала свою независимость, и старые права и обычаи имели силу закона. Многие протестовали, когда казачий полк на реке Буг превратили в поселение кавалерийских войск. Во время приезда Александра в 1818 г. офицеры не пустили крестьян к нему; им запретили даже по традиции встретить императора хлебом-солью, что их очень обидело. В районе Чугуева в июне 1819 г. поселенцы устроили забастовку. Спор, как обеспечить полковых лошадей сеном, стал поводом к бунту, который захватил и соседний таганрогский полк. Местные власти утратили контроль над ситуацией, но Аракчеев поспешил на помощь. Его потрясла враждебность крестьян к поселенцам и к нему. Он доложил императору, что слышал, как бунтовщики кричали: «Не хотим военного поселения. Не хотим служить графу Аракчееву больше, чем императору. Мы хотим уничтожить Аракчеева, потому что мы знаем, когда он умрет, военные поселения исчезнут».

«Я думал об этом деле день и ночь, – продолжал Аракчеев в своем донесении императору, – и, моля Всемогущего о помощи, я понял, что, с одной стороны, было нужно решительное и быстрое действие; но, с другой стороны, я понял, что, учитывая их гнев, я должен быть осторожен, ибо мои человеческие недостатки могут заставить меня навредить или отомстить в результате их желания лишить меня жизни». Он устроил судебное разбирательство, в результате которого 275 человек приговорили к смертной казни, затем заменил этот приговор наказанием шпицрутенами – прусским наказанием, применяемым в русской армии. Приговоренных раздевали до пояса, привязывали к двум ружьям и протаскивали сквозь строй солдат, держащих длинные березовые прутья, и каждый солдат хлестал их по спине. Сначала предполагалось, что каждый из приговоренных пройдет двенадцать раз сквозь строй из тысячи человек, но Аракчеев решил применить это наказание лишь к сорока зачинщикам, надеясь, что этот ужасный пример заставит остальных раскаяться и попросить пощады. Однако поселенцы были так ожесточены, что «наказание не повлияло на остальных заключенных, несмотря на его жестокость и публичность». Многие бунтовщики умерли во время этого наказания; один солдат, навестивший своих товарищей в госпитале после того, как их прогнали сквозь «зеленую улицу», как это называли среди солдат, говорил, что «только по головам можно было догадаться, что это люди, а не разделанное мясо».

В письме Александру Аракчеев говорит, что события, которые здесь происходили, очень обеспокоили его, но не задается вопросом, так ли уж разумна эта политика, и Александр тоже не обращает внимания на предостережение, кроющееся в этом бунте. «Я полностью понимаю, что ваша чувствительная душа должна была испытать в этих обстоятельствах, – отвечал ему император. – Более того, я ценю рассудительность, которую вы проявили перед лицом этих тяжелых событий, и я искренне признателен вам за все, что вы сделали. Это происшествие, конечно, было несчастьем; но если оно, к несчастью, имело место, не было другого выбора, кроме как применить силу закона». Император позволил себе и самокритичное замечание: «Мы должны честно спросить себя, все ли обещания, данные полку, были сдержаны. Так как сейчас при мне нет их уставов и уложений, я не могу ответить на этот вопрос. Но я убедительно прошу вас уделить внимание этому вопросу»[128]. Между тем Муравьев, секретарь личной канцелярии, поспешил уверить Аракчеева, что император не обвиняет его в событиях, происшедших в Чугуеве. После беседы с Александром Муравьев писал Аракчееву, что император «говорил, как мне показалось, с искренним и теплым одобрением не только обо всем, что вы совершили в Чугуеве, но также о ваших добрых и христианских чувствах, проявленных в этих обстоятельствах. Он говорил о вас как о своем преданном друге, и, когда я прервал его и сказал, что из вашего письма я понял, что вы очень несчастны и что я очень боюсь, что все это повредит вашему здоровью, он с чувством ответил, что он знает о вашей чувствительности и каждый день молит Бога, чтобы Он продлил ваши дни и укрепил ваше здоровье»[129].

Александр постоянно обнаруживал фанатизм реформатора во всем, что касалось военных поселений. «Поселения будут основаны во что бы то ни стало, даже если мне придется устлать дорогу из Санкт-Петербурга в Москву трупами», – сказал он в одном случае. В другом же, обращаясь к немецкому дипломату, заметил: «Я уже преодолел куда большие трудности, и я хочу преодолеть и эту»[130]. Действительно, казалось, он твердо решил, что в конце концов все его полки должны жить оседло; французский посол писал: «Согласно тому, что говорил мне император, обоснование всей армии займет двадцать три года». Стремясь исполнить волю царя и ощущая растущее народное сопротивление снизу, Аракчеев становился более непреклонным; все чаще и чаще он оправдывался, что всего лишь действует по приказу Александра.

Постепенно благотворные особенности управления, субсидии и привилегии, которые учитывали интересы крестьян, были забыты в интересах экономии, и для улучшения балансной ведомости крестьян все более жестче эксплуатировали. Через два года после бунта в Чугуеве произошло еще одно восстание. Было создано новое поселение, в которое входили несколько старообрядческих деревень. Члены секты попросили, чтобы им позволили не брить бороды и оставить старое название «новодонцы», но тут уже Аракчеев потребовал помощи из Санкт-Петербурга. На улицах главной деревни появились войска, офицер вышел к толпе крестьян и стал призывать их подчиниться новому порядку, но один из предводителей секты убил его ударом посоха. Когда всем сказали, что бунтовщикам грозит наказание шпицрутенами, мужчины-крестьяне скинули одежду и вышли вперед, сопровождаемые одобрительными криками женщин. «На них обрушились удары; вскоре многие из них не могли идти, другие упали на землю, сжимая в зубах медные распятия, – писал присутствовавший при этих событиях молодой офицер. – Женщины кричали: «Идите, идите, святые мученики!» Девять человек уже умерли, когда начало темнеть, и моя душа онемела от ужаса. Я бросился в толпу, упал на колени и стал умолять этих безумцев покориться… Ночь положила конец экзекуции. Более двухсот человек лежали в крови. Главари, которые были арестованы, сбрили бороды, как и те, кто кричал громче всех. Но несколько человек приблизились к генералу Храповицкому в эту ночь с раскаивающимися лицами. К утру все дали присягу, и те, кто затем везли нас в Кременчуг, пели как ни в чем не бывало. Вот они, русские люди!»[131]Аракчеев был поглощен правительственными делами в Санкт-Петербурге и не мог лично ездить на юг. Он поручил руководителю своего штаба генералу Клейнмихелю, офицеру прусского происхождения, проводить частые проверки и поддерживать контакты с пограничными офицерами, такими, как граф Витт, который не проявлял большого энтузиазма в управлении южными поселениями. Однако новгородское поселение Аракчеев никому не доверял. Он лично проверял это поселение и три раза в году приглашал младших офицеров из полка графа Аракчеева под командованием капитана Протопопова на завтрак в Грузино. Выбранные не получали особого удовольствия от этой чести. «Избранники шли в Грузино и участвовали в обедне, – вспоминает лейтенант Гриббе. – Затем они выстраивались у церкви и, когда Аракчеев приветствовал их, шли к бельведеру, где был накрыт стол на тридцать персон. Их обносили крошечными стаканчиками с водкой, и они принимались за очень скромную закуску: низшим чинам подавали щи, пирожки с мясом, вареное сало, кашу и в конце обеда белое вино. Когда вино было налито, Протопопов вставал и произносил тост за Аракчеева. Потом появлялась женщина, которая извинялась за то, что не приняла участия в трапезе; она была полной, но с осанкой гренадера и жгучими черными глазами. Это была Настасья Минкина. Наконец приходил официант с подносом и раздавал продолговатые бумажные пакеты. По дороге домой солдаты поглощали сухари, которые брали с собой, так как из-за нервов и тесной формы не могли позволить себе хорошо пообедать. Раскрыв пакеты, они обнаруживали там десять пятаков»[132].

Грузино стало самым известным поместьем в России, и Аракчеев искренне гордился своим детищем. Он поручил одному из священников своей церкви Федору Малиновскому составить книгу о поместье, которая была опубликована в 1816 г. Малиновский не скупился на похвалы, в частности, он без стеснения сравнивал Грузино с висячими садами Вавилона. Через несколько лет в типографиях военных поселений была издана ограниченным тиражом серия литографий с изображениями Грузина. Любовь Александра к Грузину тоже была всем хорошо известна, и поток гостей в имении не иссякал. В конце концов Аракчеев устроил флаг-пост в Чудове, в двенадцати километрах от Грузина, где поднимали флаг, когда он принимал гостей; и, когда флаг развевался, прибывшему давали сигнал, и он должен ждать ответа, прежде чем посетителю позволяли войти[133].

С годами привязанность Аракчеева к Настасье скорее росла, несмотря на то что ее внешность стала менее привлекательна. Когда он уезжал из Грузина, она посылала ему написанные каракулями письма, где подробно описывала дела поместья. Другие письма выражали ее глубочайшую страсть и ревность. «Как я счастлива была получить твое письмо; как ты добр ко мне! – писала она 20 июля 1819 г. – Ах, мой дорогой, дай Бог, чтобы твоя любовь ко мне была так же сильна, как моя к тебе. Ты не должен сомневаться в своей Настасье, каждая минута которой принадлежит тебе. Но я должна сказать, любовь моя, что я часто сомневаюсь в тебе, хотя все тебе прощаю. Что делать, если молодые девицы сильнее, чем дружба? Слуга твоя Настасья будет верна тебе до конца своей жизни. Дай Бог нам увидеть тебя в твоем дорогом Грузино; одно мое утешение – помочь тебе обрести покой. О друг мой, любовь так мучительна, и мне еще три дня тебя ждать»[134].

Очевидно, у Настасьи был повод ревновать своего господина. Несмотря на свою суровую наружность, Аракчеев проявлял себя как очень чувственный мужчина с невероятным вкусом к порнографии. Порой в его библиотеке среди духовной и научной литературы попадались такие книги, как «Нежные объятия в браке и веселье с любовницами», «Читай, слушай и, может быть, полюбишь», «Любовницы и любовники, мужчины и женщины»[135]. По общему мнению, Варвара Петровна Пукалова, жена секретаря Синода, была любовницей Аракчеева, когда он жил в Санкт-Петербурге. Конечно, он был близким другом Пукаловых, и было известно, что Варвара Петровна использовала свое влияние на него, чтобы добиваться преимуществ для своих многочисленных знакомых. В свете был афоризм: «Блажен тот, кто не ищет протекции через Пукалову». Ростопчин вспоминал, как он и Аракчеев однажды обедали с императором, и Аракчеев начал говорить, что теперь больше нет фаворитов и люди не толпятся в фешенебельных гостиных. «Люди не толпятся в гостиных, но есть такие дома, в которые нельзя не зайти, – возразил Ростопчин. – Три ночи назад я ехал по Фонтанке с Семеновского моста, и мой экипаж вдруг остановился.

Я думал, что он сломался, опустил окно и спросил кучера, почему мы стоим. Он ответил, что вся улица запружена экипажами. «Кто дает большой прием?» – спросил я. «Мадам Пукалова, сударь». Должен признать, что я никогда не слышал об этой знаменитой Пукаловой». Аракчеев закусил губу и покраснел».

Независимо от того, был ли он верен Настасье, Аракчееев по-прежнему обожал ее, и сын объединял их в их страсти. «Я хочу, чтобы наш сын был общим примером признательности; я всегда говорю ему, что в тебе Бог дал нам нашего отца и благодетеля, единственная моя любовь», – писала Настасья Аракчееву в 1819 г. В следующем году она с радостью узнала, что Шумского назначили пажом императрицы. «В воскресенье утром, – писала она, – я услышала, что Миша должен поехать, чтоб быть представленным императрице Елизавете Алексеевне. Ах, мой папенька, какой радостью наполнилось мое сердце. В два часа я отправила лошадей, чтобы привезти его. Когда мы увидели друг друга, мы заплакали от благодарности Богу и вам. Он похудел, но очень хорош. Он не видел императрицу; понедельник был первый день его службы».

После поступления в Пажеский корпус, самую престижную из военных школ, у Шумского начались неприятности. Сначала он был трудолюбивым студентом, но другие пажи смеялись над ним как незаконным сыном крестьянина и постоянно дразнили его «мужиком». В чине подпоручика его направили в конногвардейскую артиллерию, и Аракчеев показал, что доволен, отдав более двух тысяч рублей за форму и экипировку юноши. Однако вскоре стало ясно, что общество не готово принять Шумского, и многие дома Санкт-Петербурга оставались для него закрытыми. Аракчеев, однако, не хотел понимать, что ситуация, в которой оказался молодой офицер, столь плачевна, и был потрясен, узнав, что Шумский все чаще находил утешение в пьянстве. Однажды ночью, когда Аракчеев был в Зимнем дворце, его вызвали в комнату для караула, где он обнаружил Шумского, который в ту ночь дежурил, лежащего раздетым и мертвецки пьяным. Аракчеев поспешно заменил его офицером Преображенского полка и увез сына, сказав, что тот внезапно заболел. Хотя Аракчееву удалось уладить этот инцидент, он, должно быть, понял, что пройдет немного времени, и после нового скандала в обществе узнают о неподобающем поведении его сына.

В июле 1820 г. Елизавета Андреевна умерла после непродолжительной болезни, и Аракчеев похоронил ее рядом со своим отцом в Кургане. По случаю ее смерти Настасья послала ему очень эмоциональное соболезнование. «Я молю Бога спасти моего папеньку и уверена в его милости. Он спасет тебя. Но я не знаю ни где ты, ни здоров ли ты. Пожалуйста, скажи вашей Н. Она ждет ежеминутно; не лишай ее своей милости и любви…Только могила положит конец моей любви к тебе; видит Бог, я люблю тебя так, как я больше никого не могу любить». Император тоже выразил соболезнования Аракчееву, добавив в конце своего письма: «Я искренне надеюсь, что Бог даст вам силы и здоровье и что вы еще много лет сможете оказывать ценные услуги вашей стране».

Император писал из Чугуева, где у него была возможность проверить поселение после потрясений прошлого года. Он был удовлетворен увиденным, и Аракчеев почувствовал облегчение. Огорченный смертью матери, он писал другу, барону Кампенхаузену: «Благодарю Бога, что мое несчастье постигло меня, вынудив меня остаться, когда император поехал в военные поселения в Харьков и Херсон, так как злонамеренные люди говорят, что своим присутствием я пресек бы возможные жалобы. Теперь все могут видеть, что в мое отсутствие никаких жалоб нет и что император был очень доволен, так как дал графу Витту около шести тысяч рублей для солдат и офицеров»[136].

Глава 7

УДЛИНЯЮЩИЕСЯ ТЕНИ

Ваш характер – это конституция вашей империи, а ваше сознание – ее гарантия.

Мадам де Сталь – императору Александру

«Мы возвращались из Франции в Россию морем. Первый дивизион гвардейцев высадился в Ораниенбауме и услышал, как архиепископ Державин поет «Отче наш». Во время службы полицейские беспардонно били тех людей из толпы, которые пытались подойти к войскам, стоявшим строем. Это было первое неприятное впечатление от нашего возвращения в Россию… Наконец появился император на прекрасной гнедой лошади в сопровождении своего караула. Он собирался опустить свою обнаженную шпагу перед императрицей. Мы смотрели в восхищении. Но в этот самый момент крестьянин начал переходить улицу почти перед его лошадью. Пришпорив лошадь, император бросился с обнаженной шпагой на бегущего крестьянина. Полицейские атаковали его прикладами. Мы, не веря своим глазам, отвернулись; нам было стыдно за нашего обожаемого царя. Так я впервые разочаровался в нем. Я невольно подумал о кошке, которая превратилась в Красоту, но не могла видеть мышь и не броситься на нее».

Эта сценка, которую наблюдал молодой гвардейский офицер по возвращении из европейской кампании, может быть подходящей прелюдией к последнему десятилетию царствования Александра. Великая народная война с Наполеоном сначала в России, а потом и за ее пределами посеяла в стране семена разрушения, которые вскоре принесли свои плоды. Война обострила две противоположные тенденции, существовавшие в государстве с того дня, когда Александр взошел на престол.

С одной стороны было шовинистическое, консервативное крыло аристократии, возглавляемое Ростопчиным, адмиралом Шишковым и Карамзиным, поддерживающееся подавляющим большинством владельцев крепостных, полагавших, что они возглавляют национальную кампанию против Франции. Они инстинктивно сопротивлялись переменам или либерализму любого рода, который всегда существовал в России; карьера Сперанского потерпела крах накануне французского нашествия, и после войны они, не колеблясь, защищали свои права. С другой стороны – большинство офицеров, в основном молодых, вернувшихся в Россию после европейской кампании. Впервые в жизни проведя длительный период времени за границей, они были поражены контрастом между средневековым характером российского общества и свободой и просвещением, приветствуемыми в Европе. «Стало невыносимо видеть пустую жизнь Санкт-Петербурга и слушать болтовню старух, которые хвалят все старое и критикуют каждое прогрессивное движение. Мы отстали от них на сотни лет, – писал один из этих офицеров. – В 1815 г., когда Наполеон бежал с Эльбы и вторгся во Францию, гвардию отправили на эту кампанию, и мы были рады этой неожиданной доброй судьбе».

Конечно же симпатии Аракчеева были не на стороне молодых офицеров. За те два года, проведенные им за границей, он не впитал новых идей, и, вернувшись в Санкт-Петербург, занялся своими новыми обязанностями в Комитете министров и в военных поселениях. Он не участвовал в политических дебатах и, конечно, недооценивал их значение. Он долгое время приучал себя игнорировать различные течения общественной мысли, ведь часто они были направлены против него. Сейчас его социальная изоляция, стремление избегать людей, которых он с презрением называл политическими болтунами, и тяжелое бремя дотошного управленца сделали его невосприимчивым к зарождающейся борьбе за перемены. Естественно, он не пытался писать о предметах такого рода императору.

Действительно, не оказалось никого, кто полагал нужным открыть Александру глаза на истинное положение дел в России, и он, таким образом, некоторое время не подозревал, какую опасность представляли собой своенравность и разочарованность все большего числа молодых, но влиятельных офицеров. Будучи поглощенным европейскими делами, Александр подолгу находился за границей. В 1815–1820 гг. он провел почти половину этого времени в Австрии и Польше. Но и находясь в России, он имел склонность покидать столицу и совершать долгие поездки по стране, и люди начали поговаривать, что Россией правят из задней части почтовой кареты. В самом деле, император явно не понимал, что происходит в стране. Как лидера коалиции, победившей Наполеона, его больше волновала судьба Европы, и, несмотря на сопротивление союзников, он жаждал играть роль европейского масштаба. Более того, эта роль, как и устройство новой Европы, представлялась ему все чаще в идеологических понятиях. К тому времени мистицизм, начавший овладевать им в 1812 г., настолько захватил его сознание, что определял все его политическое мышление. Именно по этой причине у него появилась идея Священного союза – договора, согласно которому правители Европы должны были руководствоваться христианскими принципами в отношениях между собой и со своими народами. Сначала те правительства, которым Александр предложил этот план, не поняли, к чему он клонит. Кастлери признал, что, когда император в первый раз попросил его посмотреть этот план, «мы не без труда оставались серьезными во время этой беседы». Меттерних назвал все это «высокопарной чепухой».

Тем не менее все главы европейских государств, за исключением английского принца-регента, вступили в Священный союз. Меттерних, пожалуй, первым осознал его реальное политическое значение. Этот союз не только позволял Александру пристально наблюдать за европейской ареной, но также мог быть управляем самим Меттернихом, чтобы обеспечивать русскую поддержку австрийской политики, а целью австрийской политики было сопротивление любой угрозе европейскому урегулированию, которое было с таким трудом достигнуто, а также укрепление Австрии. В этот момент роль России могла оказаться весьма полезной. После многих лет непрерывной сумятицы и страданий, вызванных войной с Наполеоном, волна беспокойства катилась от одной страны к другой. Освободительная война с Францией оказалась иллюзией, и молодые люди с тревогой видели возвращение прежних лидеров к власти: «Монархи снова выползали на солнышко». В Испании, Италии, Германии и Греции появлялись подпольные движения, и Меттерних решил возглавить силы, призванные их подавить.

Это было незадолго до того, как Александр открыто его поддержал. Его позиция между либерализмом и реформами – с одной стороны и самодержавием – с другой никогда не была более двусмысленной и зыбкой, чем теперь, потому что он не мог навсегда отказаться от грез своей молодости или от своего образа великого освободителя Европы. После Венского конгресса он, наконец, мог выполнить обещания, данные им много лет назад Чарторыйскому, и обеспечить Польшу формой, если не субстанцией, независимости в виде ее конституции. Увлеченный созданием нового польского парламента в 1818 г., он провозглашал в своем открытом обращении: «Вы дали мне идею предложения моей стране того, что я долго для нее готовил, и того, что она получит, как только все элементы такого важного предприятия будут завершены». Для либералов его слова стали призывом, для консерваторов – предостережением, и в результате напряжение между теми и другими только усилилось. Так как Александр не продумал план введения конституции, то это заявление было чрезвычайно безответственным. Однако император пребывал в либеральном расположении духа. «Правительства должны встать во главе движений и осуществлять либеральные идеи», – торжественно объявил он на конференции в Ахене в том же году.

Император вскоре смог проверить свои идеи на деле, и, когда дошло до этого, он очень быстро поменял свою точку зрения на противоположную. В 1820 г. в Испании, Португалии, Неаполе и Пьемонте вспыхнули восстания; и, когда союзники собрали конференцию в Троппау, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию, Александр, к удивлению и радости Меттерниха, был главным защитником интервенции и усмирения повстанцев. С этого момента Священный союз стал орудием реакции. По мнению Александра, если правители должны следовать определенным христианским принципам по отношению к своим народам, то и народы должны придерживаться тех же правил. «Император так изменился, что сейчас мы очень часто приходим к согласию», – с облегчением отмечал Меттерних в своем дневнике в Троппау; Александр, как только было принято решение об интервенции, писал другу: «Бог благословил наши намерения, потому что они чисты и основаны на вере в Него единого».

Понятно, что Александр плохо представлял, что происходило в его стране. Но русское общество бурлило. Недовольство молодых офицеров вызвало новый интерес к политике. Люди бросились вступать в разнообразные клубы и общества, полагая, что там смогут выражать свои взгляды. К полутайному масонскому движению, к которому благосклонно относился император, потому что до этого оно было действительно филантропической организацией, не имевшей отношения к политике, примкнули те, кто нуждался в подходящем месте встреч, чтобы говорить о политике. «Только человек, живущий в России, может понять, как трудно выразить свое мнение в русском обществе, – писал Николай Тургенев, вспоминая то время. – Чтобы говорить свободно и без страха, надо не только замкнуться в тесном кругу; надо уметь выбрать тех людей, которые в него входят. Только при таких условиях можно искренне обмениваться суждениями. Таким образом, для нас было невыразимое очарование в том, чтобы искренне говорить на наших собраниях, не боясь, что тебя не поймут или неверно истолкуют»[137]. Основа Русского государства обсуждалась на этих дискуссиях, как никогда раньше: там неустанно говорили о внешней и внутренней политике императора, необходимости уволить множество немецких военных советников, его постоянно окружавших, отмене крепостного права и создании конституции. Тот факт, что Польша, завоеванная территория, теперь получит конституцию раньше, чем Россия, вызывал глубокое возмущение.

В 1816 г. появилось первое деятельное тайное общество, называвшее себя Союз спасения. Группа из тридцати офицеров, возглавляемых Александром Муравьевым, Сергеем Трубецким и Павлом Пестелем, начала разрабатывать план установления конституционной монархии, отмены крепостного права и введения множества других реформ. Однако с самого начала они разделились во мнении о том, что предпочесть: мирный или кровопролитный путь. Вскоре союз распался, в 1818 г. появилось более многочисленное общество, в него входили более двухсот человек – Союз благоденствия, созданный по образцу «Тугендбунда», немецкого подпольного движения, появившегося во время французского нашествия. Декларируемой целью союза была разработка разнообразных проектов общественного благоденствия; однако его тайной целью было создание республики. В союзе снова возникли разногласия, каким путем эту цель достичь, и, так как вскоре конспирация в этом обществе стала невозможна, оно тоже распалось, просуществовав всего лишь два года. Полковник Пестель, наиболее активный и известный член обоих союзов, создал собственное тайное Южное общество, на юге России, где он служил. Пестель, который был решительным защитником русской республики, начал разрабатывать детальный план убийства императора.

Сначала власти относились благодушно к тайным обществам. Они знали об их существовании и информировали императора об их руководителях, но из-за занятости и нежелания применять силу тот не воспринимал их всерьез. Потом вдруг неожиданные события заставили его обратить внимание на Россию. В его Семеновском гвардейском полку, расквартированном в Санкт-Петербурге, внезапно вспыхнул мятеж.

Семеновский полк блестяще сражался в европейской кампании и под командованием группы просвещенных и либерально настроенных офицеров сыграл определенную роль во введении некоторых военных реформ, например отмены телесных наказаний. Однако это не всем пришлось по вкусу. Великий князь Николай считал недопустимым нарушением дисциплины, что, по его мнению, развращало солдат и офицеров. В конце концов полковника Потемкина, боевого офицера, заменили грубым и жестоким офицером прусской школы полковником Шварцем, который тотчас же вернул телесные наказания и многие другие унизительные взыскания. Когда Шварц приказал высечь нескольких человек, награжденных Георгиевским крестом, по традиции освобождаемых от телесных наказаний, солдаты взбунтовались, требуя смены командования.

Реакция Александра показала, насколько плохо он знал российскую действительность. Потрясенный тем, что мятеж возник в полку, которым он командовал, еще будучи великим князем, и который участвовал в драматических событиях той ночи, когда он взошел на престол, император мог объяснить это лишь влиянием извне. После благодушного отношения к тайным обществам он внезапно встревожился. Вести о мятеже дошли до Троппау в конце октября, и он сразу же написал Аракчееву. Это письмо недвусмысленно выдает смятение императора.

«Вы легко можете представить, какие печальные чувства зародились во мне, – писал он. – Это, можно сказать, неслыханный инцидент в нашей армии. Еще печальнее, что это произошло в гвардии, и лично для меня горше всего, что это случилось в Семеновском полку. Если говорить искренне, то я скажу вам, что никто на свете не убедит меня (хотя люди это говорят), что все это было задумано солдатами или что это произошло исключительно в результате жестокого обращения с ними полковника Шварца. Он всегда был известен как хороший и справедливый офицер и успешно командовал полком. Почему он вдруг стал варваром? На мой взгляд, здесь существуют другие причины. Я не думаю, что зачинщик мог быть военным, потому что военные учения заставили бы этих солдат взяться за оружие, чего никто из них не сделал. Ни одна шпага не была обнажена. Все офицеры предпочли нарушить субординацию, но безуспешно. Из этого я заключаю, что было влияние извне. Возникает вопрос: откуда? Трудно сказать. Я думаю, виною тому тайные общества, которые крайне раздражены… нашим союзом и деятельностью в Троппау. Может показаться, что цель мятежа – напугать нас. Если принять в расчет еще и то, что был выбран день, когда императрица вернулась в город, станет ясно, что в их намерения входило напугать ее и таким образом вынудить меня отказаться от работы в Троппау и быстро вернуться в Санкт-Петербург. Но Богу было угодно, чтобы мы предотвратили это и задушили зло в зародыше».

Меттерних был рядом с императором, когда тот получил эти известия, и, хотя он знал о случившемся не больше, чем Александр, его удивили преувеличенные страхи государя. «Император зашел так далеко, что полагает, будто именно радикалы нанесли этот удар, чтобы запугать его и заставить вернуться в Санкт-Петербург, – писал Меттерних. – Я не разделяю его мнения. Было бы слишком, если бы в России радикалы могли располагать целыми полками, но все это свидетельствует о том, как изменился император».

Хотя враги Аракчеева безоговорочно обвиняли его в назначении Шварца и в репрессивных мерах, принятых против мятежников, на самом деле он не имел отношения к этому, как и император. В письме князю Константину, написанном в ноябре, он говорил, что, хотя Шварц одно время и служил в полку графа Аракчеева, они не были знакомы лично. Отвечая на письмо Александра, он предпочел согласиться с императором: «Я узнал эти вести в Грузине, и первые мои мысли были о вашем величестве и о том, какое огромное потрясение вы пережили из-за этих событий, – писал он. – Я полностью согласен с вами, что сами солдаты меньше всего виноваты и что здесь поработал некто имевший тайные мотивы. Но кто и как? Для всеобщего блага нам необходимо раскрыть истинную природу этого дела. Я могу ошибиться, но я предполагаю, что это был эксперимент, и мы должны быть бдительны и позаботиться, чтобы подобные события не повторились»[138].

Кара, постигшая Семеновский полк, была жестокой. Все общества распустили, а людей отправили в другие полки в разных частях империи; главари мятежников были жестоко высечены, а полковника Шварца уволили со службы за то, что не смог проконтролировать ситуацию. Но по иронии судьбы благодаря этому мятежу Александр понял проблемы, назревающие в его стране, которые могли быть так же опасны, как карбонарии в Италии и другие европейские якобинцы, которым он уделял так много внимания. Император вернулся в Санкт-Петербург весной 1821 г. с тяжелым сердцем.

Как ни странно, Аракчеев неохотно использовал ту полноту власти, которая предоставлялась ему из-за долгого отсутствия императора в России. Хотя он пользовался полным доверием Александра во всем, что касалось дел государства, он по своей воле уделял больше внимания созданию военных поселений и управлению ими. «Я живу в Грузине и в поселении. Когда вас здесь нет, у меня немного желания ехать в Санкт-Петербург. Слава Богу, немногие новости доходят до меня», – писал он Александру в Троппау. Странное заявление для человека, который должен был править страной в отсутствие императора, но в 1820 г. он умудрился провести большую часть времени в Грузине, откуда мог часто выезжать в новгородское поселение. Отсутствие «твердой руки» в столице, несомненно, способствовало усилению напряженности. Реакционеры пользовались огромным влиянием, однако шепоток молодого поколения либеральных аристократов становился все громче.

Незадолго до возвращения императора в столицу Сперанского наконец вернули из ссылки и разрешили жить в Санкт-Петербурге. Обратный путь был долог и труден. «Я провел в скитаниях девять лет и пять дней», – писал он в своем дневнике. После Пензы в 1819 г. его назначили губернатором Сибири; при встрече он признался Аракчееву, что «оно потрясло его до глубины души», несмотря на то что это была высокая должность. Разлученный со своим единственным ребенком, с нежно любимой дочерью, которую ему пришлось отправить в Санкт-Петербург, он уехал и по прибытии на место принялся энергично наводить порядок в администрации, находившейся в плачевном состоянии из-за бездействия и коррумпированности предыдущего губернатора Пестеля, отца будущего революционера. Способный руководитель, Сперанский совершенно не умел устраивать свои дела, к тому же у него возникли финансовые проблемы. Вскоре он написал Аракчееву и попросил продать его имение в Новгородской губернии, чтобы заплатить долги. Аракчеев любезно присоединил имение к новгородскому поселению, и Сперанский получил за него 140 тысяч рублей.

Окончательное прощение Сперанского и его возвращение в Санкт-Петербург вызвало определенный интерес. Ходили слухи, что Аракчеев поручал Сперанскому управление всеми городскими делами. В действительности же ему пришлось довольствоваться назначением в законодательный департамент Государственного совета.

Александр при первой встрече со Сперанским едва мог скрыть замешательство. Лишь только Сперанский поклонился ему, он разразился потоком любезностей и внезапно спросил Сперанского, с кем он виделся по его возвращении в Санкт-Петербург. «Пока я ждал удовольствия предстать перед Вашим Величеством, меня не пригласил никто, кроме графа Аракчеева», – ответил Сперанский. «Но с кем вы намеревались встретиться?» – настаивал Александр. «Я последую указаниям Вашего Величества», – сказал Сперанский. «Тогда я советую вам вести себя с Алексеем Андреевичем как можно любезнее. Однако я должен идти работать. Прощайте, до скорой встречи»[139].

Сперанский понял намек. Бартенков, чиновник, работавший у обоих и ими восхищавшийся, писал: «Аракчеев от всех зависит, потому что не может писать сам и он необразован; Сперанский ни в ком не нуждается. Аракчеев любит приписывать все себе и хвалится своим влиянием на императора; Сперанский любит критиковать старые устои, скрывает свою образованность и делает вид, что все ему дается легко. Аракчеев использует любую возможность, дабы проявить жестокость, и выполняет все, что обещает; Сперанский принимает все просьбы, с жаром дает обещания, но очень редко их выполняет, не любит ораторствовать и редко расточает похвалы. Аракчеев умеет с ходу оценить способности людей и больше ничего не принимает в расчет; Сперанский часто смущает людей и сам смущается от лести. Аракчеев решителен и любит порядок; Сперанский осторожен и часто игнорирует порядок. Аракчеева нельзя вынудить что-либо сделать; сильный характер способен заставить Сперанского выполнить свое приказание. Аракчеев прямолинеен; он своеволен и не стесняется в выражениях, иногда употребляя непристойные слова. Он достаточно искренен с подчиненными, но его может подвести его характер. Сперанский придает большое значение каждому слову и кажется холодным и беспристрастным. Аракчееву трудно менять свои взгляды в зависимости от обстоятельств; Сперанский меняет их с легкостью. Аракчеев ходит в церковь, но маловерен; Сперанский богобоязнен и благонравен, но редко ходит в церковь. Оба они нравились мне как незаурядные люди, но я искренне любил Сперанского»[140].

Сперанского пригласили в Грузино в мае 1821 г., он съездил в новгородское поселение, которое, по его собственному признанию, произвело на него большое впечатление. Аракчеев теперь больше не боялся Сперанского и мог относиться к нему более беспристрастно. После того как экипаж его гостя покинул Грузино, он повернулся к Клейнмихелю и воскликнул: «Если бы у меня была хоть треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»[141]

Однако у Аракчеева было очень слабое здоровье, и впервые в жизни у него появились признаки усталости. В феврале 1822 г. он упал в обморок в Комитете министров, и его пришлось отвезти домой. Александр встревожился и отправил его в Грузино на отдых, но оттуда Аракчеев писал императору: «Грудь у меня все еще болит. У меня горячка и пот, особенно по вечерам, и по ночам у меня лихорадка и озноб». Александр тут же отправил к нему своего личного врача Джеймса Уайли, который вернулся с дурными вестями. «Вести о вашей продолжающейся болезни очень меня огорчают, – писал в мае обеспокоенный император. – Яков Васильевич придает большое значение употреблению вами кобыльего молока и надеется, что вы им не пренебрегаете. Я же возлагаю надежды на Всемогущего». Говоря о своем беспокойстве Клейнмихелю, Александр сказал: «Вы не можете знать, что значит для меня Аракчеев; он берет все плохое на себя и приписывает все хорошее мне». Аракчеев писал другу, что он был «с каждым часом все слабее и таял как воск», но к концу месяца он начал выздоравливать. Однако приступы тяжелой болезни теперь стали регулярно повторяться. «Он всегда был нездоров, – писал врач новгородского поселения Европеус. – Кроме груди, он страдает от нарушения работы нервной системы, печени и сердца. Отсюда его постоянное беспокойство по поводу здоровья, бессонные ночи и усиленные сердцебиения»[142].

На протяжении следующих нескольких месяцев он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять в Грузине императора вместе с великим князем Николаем, князем Волконским, главой императорского штаба, и несколькими иностранными дипломатами и дать им возможность досконально осмотреть новгородское поселение. И для русских, и для иностранцев это было впечатляющее зрелище. «Я в самом деле не знаю, как можно не удивиться, сравнив один берег Волхова с другим, здания, дороги, мосты и поля на одном берегу с ними же на другом берегу, – писал Аракчееву Кочубей, побывав в поселении месяц спустя. – После того как я, объехав поселения, переправился обратно через реку, я подумал, что какой-то поворот земли отбросил меня из цивилизации на земли, населенные варварами». Приезд императора, искусно отрежиссированный, как обычно, прошел успешно. Когда император проезжал мимо, в каждом поселении перед домами, похожими на казармы, стояли их владельцы, одетые в формы, вместе с женами и детьми в праздничной одежде. Лишь один маленький, но неприятный случай обнаружил разлад между видимостью и реальностью. Когда император медленно проезжал мимо домов одной из деревень, Волконский, который недолюбливал Аракчеева и вообще был настроен против военных поселений, заметил, что на столе в каждом доме лежит жареный поросенок. В одном доме он ловко отрезал у поросенка хвост и положил в карман. В следующем доме у поросенка не было хвоста. Вынув из кармана хвост, Волконский сказал Александру: «Я думаю, это наш старый приятель» – и приставил хвост к поросенку. Император не понял этой шутки[143].

Ничто больше не омрачило этот визит, который, по мнению защитников поселения, нанес сокрушительный удар скептикам, в число которых до этого момента входил великий князь Николай. Адъютант Александра Чернышев писал в письме Аракчееву, что Николай был «совершенно убежден и полностью изменил свое отношение к поселениям, к сожалению тех, кто пытался толкнуть его в противоположном направлении». «Результаты этой проверки многим не по нраву, – продолжал Чернышев. – Личная встреча произвела на них обескураживающее впечатление; она разрушила их коварные планы и уничтожила возможность их представления вещей в свете своих собственных предубеждений. Действительно, лучший путь закрыть рот этим людям – показать им правду. Каждый, кто был с нами, почувствовал это, и, хотя у меня уже было предубеждение в пользу этих новых учреждений, я даже представить не мог того, что я там увидел».

Вернувшись в Россию, Александр обнаружил, что против поселений настроены все слои общества. «Россия, и особенно Санкт-Петербург, не понимает своей цели и настроена против всего этого плана», – с горечью заметил император в редкий момент искренности, но он решил продолжать реализацию своего плана[144]. Известные люди, такие, как Сперанский, Карамзин и Кочубей, были приглашены посетить поселения и рассказать о своих впечатлениях. От Сперанского потребовали написать брошюру, объясняющую задачи этого проекта, и в 1823 г. его назначили в комиссию, основанную, чтобы сделать обзор работы поселений и выработать рекомендации для их дальнейшего развития.

В материальном отношении Александр и Аракчеев достигли многого, чем они по праву могли гордиться. После первых трудностей крестьянские поля в новгородских поселениях увеличились более чем на 30 процентов. Угроза всеобщей нищеты, которая в плохие годы могла поразить любую крестьянскую общину, была исключена. Образование, которое вызывало особый интерес Аракчеева, быстро развивалось на базе ланкастерской системы массового инструктирования, к которой успешно повернуло ее общество графа Толстого. Детей поселенцев назвали кантонистами; их отдавали в школу в семь лет для основательного шестилетнего обучения. Некоторых отправляли учиться дальше, поэтому поселения были обеспечены собственными инженерами и архитекторами. В новгородском поселении Аракчеев даже попытался издавать еженедельную газету, в которой печатались философские статьи и латинские переводы, сделанные жителями поселения, но это издание выдержало лишь шесть выпусков. Даже на юге, где условия были хуже, материальный прогресс был удивительным. Герцог де Рагус описывал южные поселения как «земной рай». После путешествия по Херсонской губернии он писал, что «благополучие крестьян ощутимо. Дома чистые и красивые; скот великолепный. Во всем видно истинное процветание»[145].

Этот прогресс был достигнут исключительно благодаря неустанным усилиям Аракчеева и нескольких его ближайших соратников. Потому что Аракчеев знал, что он проигрывает в одном важном пункте: офицеры, управлявшие поселениями, в основном оставались враждебно настроенными, работали неэффективно и во многих случаях были коррумпированы. Главный помощник графа Витта на юге присвоил четверть миллиона рублей из фондов поселения. Аракчеев уговаривал и запугивал офицеров. Он посылал им бесчисленные письма, терпеливо объясняя им их ошибки; в некоторых случаях публично нападал на них. В одном случае он строго отчитал группу офицеров в присутствии двух тысяч поселенцев и закончил свою тираду, обратившись к крестьянам и воскликнув: «Вы видите, какой у меня с ними разговор». Аракчееву приходилось следить за каждой мелочью: «Я никогда не уделяю такого внимания большим вопросам, в отличие от мелочей. Когда я нахожу ошибку, любой говорит: «Если граф вникает в мелочи и обсуждает такие ошибки, то что он должен сделать в важных случаях, которым, конечно, он уделяет гораздо большее внимание?»

В результате ухудшения здоровья и неприятностей от офицеров Аракчеев стал более раздражительным. В 1823 г. он беседовал с генералом Маевским о назначении его в штаб, и для Маевского этот случай стал тяжелым испытанием. Он прибыл в дом на Литейной, и его проводили в холл, «где я ждал полчаса, и потом в приемную, где я ждал еще час. Все это время меня трясло как в лихорадке». Он писал, что общая атмосфера там была как в тайном подземелье египетского храма. «На лицах людей можно было прочитать только страх. Никто ни о чем не спрашивал и не задавал вопросов, и все двигались по звуку колокольчика. Никто даже рта не раскрывал. Это было таинственное жилище султана, окруженного немыми слугами». Когда Маевского наконец приняли, Аракчеев перешел сразу к делу. «Вас выбрал не я, а сам император. Я уже давно не выбираю помощников, – резко заметил он. – Я знаю свое дело и не хочу краснеть за вас перед государем»[146].

Маевский работал с Аракчеевым на протяжении двенадцати месяцев во время организации нового поселения в Старой Руссе, неподалеку от других поселений Новгородской губернии. Он скоро узнал о том чувстве изолированности, которое испытывал Аракчеев, и его ревности к остальным советникам, приближенным к императору. «Разве я могу сравниться с нынешними образованными людьми, они все умнее меня, – часто говорил Аракчеев. – Они Гоги и Магоги. Но у меня есть одно преимущество перед ними. Я всей душой предан императору и, конечно, никогда его не оставлю».

Тем не менее поселения для Аракчеева становились все более обременительными. В них жили уже более миллиона мужчин, женщин и детей, и, когда Александр заявил, что необходимо создать еще одно поселение около Ярославля, Аракчеев ворчливо говорил Маевскому: «Не знаю, почему император хочет открыть новое поселение в Ярославской губернии. Почему он так торопится? Он молод и полон сил. Но я стар, и мне не хватит жизни, чтобы закончить все, что он начал. Я уже утомлен этой работой. Я взялся за поселение в Старой Руссе только потому, что это недалеко. Но я не могу взяться за Ярославль, ни за что-то другое. Я бы скорее отказался, чем справился с этим. Это разрушит плоды моих трудов последних семнадцати лет и судьбу наших поселений. Я привык лично наблюдать за всем, но как я смогу мчаться то в Ярославль, то в Херсон, чтобы следить за делами всего государства?»