Аракчеев. Реформатор-реакционер

Александр получил передышку – более четырех лет нелегкого Тильзитского мира. Однако следовало как можно скорее реорганизовать и укрепить русскую армию, так как неизвестно, когда произойдет следующая схватка с французами. В результате неудачной европейской кампании войска пребывали в плачевном состоянии, а в Министерстве снабжения обнаруживались почти постоянные недостачи и злоупотребления. Некоторых старших офицеров уволили из-за недовольства императора их работой, всем чиновникам, служившим в Министерстве снабжения, запретили носить форму. Даже старый генерал Вязмитинов, предыдущий военный министр, лишился права носить форму и был отправлен в отставку в результате скандала со снабжением; и именно Аракчеев вскоре после принятия должности вступился перед императором за честь генерала.

Враги Аракчеева при дворе встретили его назначение на должность с удивлением и недовольством. Они с удовольствием высмеивали его, когда занимаемый им пост не представлял такой политической значимости. Теперь впервые у них появились основания для беспокойства по поводу влияния, которое теперь имел недавний изгой на императора. Жозеф де Местр, посланник сардинского короля в Санкт-Петербурге, был близким другом многих аристократов из окружения Александра; в своих письмах он добросовестно повторяет их мнения и предубеждения. Таким образом, его реакция на назначение Аракчеева отражает всеобщее мнение на этот счет. «Из олигархии военных фаворитов, – писал де Местр, – генерал Аракчеев был вознесен внезапно, без каких-либо предупредительных знаков. Он жесток, суров и непоколебим. Люди говорят, что его нельзя назвать плохим человеком, но я полагаю, что он очень плох. Это, однако, не означает, что я возражаю против его назначения, потому что сейчас только человек такого типа может восстановить порядок. Но остается необъяснимым, почему его императорское величество предпочел этого визиря, ведь никто более не противоречит его характеру и его образу правления. Ведь его основной принцип – предоставлять некоторую долю своего доверия каждому из помощников. Я полагаю, он хочет иметь более грозного правителя в его лице по причине внутренних волнений, которые здесь происходят. Против Аракчеева императрица, граф Левен, генерал Уваров, Толстые – словом, все, имеющие вес. Но он побеждает всех; более влиятельные исчезают перед ним, как дым»[71].

Но Аракчееву приходилось не только терпеть ядовитые насмешки таких людей, как де Местр и его окружение; его враждебно воспринимало высшее командование армии. Он получил добро на перестройку всей армии в том же духе, в каком он – и с блестящим успехом – реформировал артиллерию. К его должности военного министра добавилась должность инспектора всей пехоты и артиллерии, и он очень скоро понял, что должен иметь больше власти, чем его предшественник. До тех пор военный министр не мог напрямую контролировать Генеральный штаб, который подчинялся лишь императору. С согласия Александра теперь штаб должен был получать указания от военного министра. Это, конечно, вызвало недовольство, и несколько офицеров высокого ранга ушли в отставку. Аракчеев поддержал свой престиж, назначив себе адъютантов из каждого полка, – привилегия, которой пользовался лишь император; его экипаж повсюду сопровождал военный эскорт, у дома постоянно стоял часовой. Однажды, когда Аракчеев заболел и соблюдал постельный режим, Александр продемонстрировал ему свою поддержку тем, что ежедневно устраивал консультации у изголовья его кровати.

Не удовлетворенный своей атакой на Генеральный штаб, Аракчеев продолжал насаждать в армии то, что было особенно дорого его сердцу, – дисциплину. 9 июня 1808 г., он издал указ, отнюдь не прибавивший ему популярности, правда, его никогда это не заботило. «С того момента, как я стал военным министром, – гласил указ, – я заметил, что к дисциплине относятся не так строго, как следовало бы. Ввиду того что дисциплина, как известно, должна быть главным принципом, на котором основывается вся служба, я вынужден заявить следующее. Младшие офицеры часто не испытывают должного уважения и даже не соблюдают приличий по отношению к своим начальникам… По моему мнению, повинны в этом не столько младшие офицеры, сколько те из старших офицеров, которые не выполняют свой долг и не препятствуют этому и таким образом способствуют открытому пренебрежению установленными правилами военной службы. Это я хочу особенно подчеркнуть, так как никогда не допускаю нарушения субординации по отношению к себе. Впредь должно быть твердо установлено, что, если генерал не преследует своих младших офицеров за пренебрежение своими обязанностями, это должно рассматриваться как непонимание им того, как добиться должного уважения к себе».

Нетрудно представить, какой эффект производили приказы, подобные этому, на боевых офицеров. Иногда Аракчеев проявлял свое врожденное чувство справедливости. Однажды майор, который отсутствовал без разрешения, оправдывался перед Аракчеевым на глазах у группы офицеров. У него скоропостижно скончались жена и старший сын, и ему приходилось в одиночку заботиться о дочери и двух младших сыновьях. Аракчеев молча выслушал его и приказал явиться на следующий день, сказав лишь, что уход из армии непростителен. В указанное время офицер появился в кабинете Аракчеева. «Вчера, – сказал ему Аракчеев, – вы видели во мне старшего по званию офицера, который не мог простить вас в присутствии стольких молодых недисциплинированных офицеров; но сейчас вы видите человека. Я уже говорил о вас с императором. Его величество договорился, чтобы ваших сыновей приняли в кадетский корпус, а дочь – в пансион. Вашей дочери дадут приданое в пять тысяч рублей, а вам император жалует тысячу рублей золотом. Пожалуйста, возвращайтесь в свой полк. Вот письмо от меня вашему полковнику. Вас примут хорошо»[72].

В течение всего года Аракчеев напряженно работал в министерстве и полностью реорганизовал его. Хотя время от времени у него происходили конфликты – и не только со штабом императора, – поддержка Александра оставалась неизменной. Однажды брат императора, великий князь Константин, с которым Аракчеев никогда не был в хороших отношениях, убедил Александра ассигновать сто тысяч рублей на лошадей и экипировку для одного из любимых полков великого князя, а именно уланского. Аракчеев тут же оспорил это решение, сказав, что денег мало, к тому же, дав денег одному полку, можно вызвать неудовольствие других. Александр согласился с ним и не дал денег. Константин в гневе ворвался в дом Аракчеева, но Аракчеев увидел его из окна, вышел через черный ход и отправился во дворец. В конце концов Константин встретил Аракчеева и стал бранить его. Аракчеев обратился к императору, в слезах стал просить об отставке, но Александр заступился за своего министра и вскоре продемонстрировал свое расположение к нему, переименовав Ростовский мушкетерский полк в «полк графа Аракчеева»[73].

Несмотря на свои многочисленные обязанности, Аракчеев продолжал по-отечески заботиться об артиллерии, правда, порой не с самыми лучшими результатами. Когда в декабре 1808 г. в Санкт-Петербург приехал прусский император Фридрих-Вильгельм, Аракчеев сопровождал его на смотр новых орудий под командованием полковника Эйлера. От сильных морозов колесо одной из колесниц треснуло. Аракчеев пришел в ярость и приказал на шесть часов посадить полковника на гауптвахту. На следующий день, когда такие же учения в присутствии Александра и Фридриха благополучно завершились и Аракчеев лично подал им обед в специально раскинутом по этому случаю шатре, прусский король спросил, нельзя ли выпить за его здоровье. Вместо ответа, Аракчеев упал на колени и с жаром поцеловал руки обоих монархов[74]. Он всегда был очень эмоционален.

Однако для него существовали и более важные вещи. С тех пор как Аракчеев вступил в должность, снабжение и подготовка армии к новой кампании стали первостепенной задачей. Александр, чтобы восстановить утраченную популярность у себя на родине, намеревался использовать свой союз с Наполеоном и осуществить давние амбиции России – получить Финляндию, которая в то время была частью Шведского королевства.

С тех пор как Санкт-Петербург стал столицей России, предшествующие императоры мечтали завладеть всем восточным побережьем Балтийского моря, дабы обезопасить Россию от нападения Финляндии. Действительно, граница находилась в опасной близости. Нападение шведов в 1788 г., когда руки России были связаны войной с Турцией, еще не забыли, и теперь Наполеон активно поддержал Александра в походе на Швецию, так как она была союзницей Англии. Александра не пришлось упрашивать; хотя армия была в плачевном состоянии, русские войска под командованием генерала Буксгевдена в начале февраля 1808 г. пересекли границу и начали оккупацию Швеции. Некоторые подразделения были так скверно экипированы, что могли проходить по Санкт-Петербургу лишь ночью. Армию пополнили за счет рекрутов из числа крестьян и организовали программу их быстрого обучения. Александр лично посетил учения и остался недоволен: выправка далеко не военная; один солдат в разгар учений на несколько шагов отошел от своего орудия, взял кусок хлеба и начал жевать его перед носом у императора[75].

Однако с самого начала кампании проблема снабжения стояла более остро, чем все остальные. И снова энергия и жесткие методы Аракчеева оказались эффективными. Чиновник, который впоследствии возглавил отдел снабжения, описал, как убедил Аракчеева, что единственный путь добиться крайне необходимой отправки хлеба – попросить согласия императора на то, чтобы все войска Санкт-Петербурга пожертвовали месячным рационом муки и испекли хлеб в своих печах. Аракчеев так и поступил. «Тогда я понял, какой силой обладал этот министр, – пишет чиновник. – Не сказав мне ни слова, он послал за своим адъютантом и приказал ему разослать по всем гарнизонам и полкам Санкт-Петербурга распоряжение, чтобы по моим указаниям они испекли хлеб из месячного рациона муки, насушили из него сухарей и сами отправили его в то место, которое я укажу»[76].

Несмотря на трудности, препятствовавшие продвижению русских войск, шведы сопротивлялись вяло, и в марте было провозглашено присоединение Финляндии к России. Однако эта декларация оказалась слишком оптимистичной. Финны продолжали вести партизанскую войну с русскими, а шведы отказывались подписать мирный договор. К концу года Александр решил, что для успешного завершения войны ее надо вести на территории Швеции.

С марта Александр обдумывал дерзкий план, согласно которому русские войска должны были перейти из Финляндии в Швецию пешком по замерзшему Ботническому заливу и вынудить шведов капитулировать до того, как лед растает и в войну смогут вступить шведский и английский флот. Буксгевдена, предлагавшего удовлетвориться полученным и заключить со шведами перемирие, заменили генералом Кноррингом и приказали подготовиться к военным действиям. Но Кнорринг и подчиненные ему генералы Шувалов, Барклай-де-Толли и Багратион были против этого плана. Они очень хорошо осознавали все связанные с ним трудности: во-первых, сам переход – даже если он удастся, люди будут слишком уставшими, чтобы перейти к боевым действиям; во-вторых, припасы на исходе; в-третьих, несмотря на зиму, лед может треснуть от взрывов и армия или ее часть утонет.

Кнорринг не вернулся в Санкт-Петербург, чтобы представить свои доводы, и неблагоразумно предпочел уклончиво сообщить о них в письме. Он заявил, что у него большие трудности со снабжением армии, состоящей из 35 тысяч человек, и фактически продолжал бездействовать, а Александр в Санкт-Петербурге все больше раздражался, ведь шли недели, и столько времени было потеряно. В феврале 1809 г. Александр писал Кноррингу: «Я с удивлением узнал, что вы лишь сейчас собираете войска, чтобы приготовить их к наступлению… Я привык к тому, чтобы мои распоряжения точно выполнялись, и не люблю их повторять. Надеюсь, что это последний раз, когда вы вынуждаете меня это сделать»[77]. В своем ответе Кнорринг, наконец, набрался решимости и поставил под вопрос саму операцию; шведы изолируют русскую армию, как только она окажется на шведском берегу, – таков был его главный аргумент. Получив этот ответ, Александр тут же отправил депешу Аракчееву, приказывая выступать.

Аракчеев не удивился атмосфере отчаяния, царившей в штабе Кнорринга в Або, и начал действовать. Было решено, что армия двинется через залив тремя частями: под командованием Багратиона – с юга, со стороны Аландских островов; под командованием Барклая – в центре, через Кваркен на Умео; а Шувалов – на севере, – и таким образом заставит шведов расколоть свои войска.

Никто все еще не верил в успех этой стратегии. Кнорринг предложил от нее отказаться. Барклай написал в штаб, что ему нужны более ясные указания: «Я не смогу установить связи с генералом Шуваловым в действии. У нас нет реальных сведений о враге, но мы знаем, что его силы сосредоточены в Умео, поэтому я не могу пойти туда лишь с пятью тысячами человек». Аракчеев в ответ приказал строптивому генералу: «Я прошу вас выполнить приказ императора и жду от вас донесения, в котором вы сообщите мне, что вы это сделали, потому что его величество требует неукоснительно это выполнить. Что касается того, что вы получили мало указаний от высшего командования, то генерал вашего уровня в них не нуждается. Я скажу лишь, что, так как император прибывает в Борго 16 марта, я уверен, вам лучше всего добыть для него шведские трофеи к этой дате. На этот раз я бы более охотно оказался на вашем месте, чем на месте министра, потому что министров много, но лишь одному Барклаю-де-Толли Провидение предоставляет возможность пересечь Кваркен»[78]. Шувалов тоже пессимистически написал, что ему сказали, что в том месте, в котором он должен переходить залив, непрочный лед; Аракчеев сухо ответил, что Шувалов должен не беспокоиться о трудностях наступления, а отрапортовать о них, когда войска действительно с ними столкнутся.

Три армии начали переход в конце февраля. 26 февраля Багратион выступил в поход к Аландским островам, которые должен был использовать как базу для наступления на Швецию. Через два дня за ним последовали Аракчеев, Кнорринг и Алеопус, бывший русский посол в Швеции, с заданием руководить переговорами, когда они приблизятся к шведам. Конечно, переход был опасным. Молодой офицер из подразделения Барклая описывал его так: «Лишь ступив на лед, мы столкнулись с трудностями, которые представились бы непреодолимыми всякому, кроме русского солдата. Из-за свирепого ветра, который дул всю зиму, толстый лед Кваркена был неровным и громоздился огромными грудами, похожими на огромные скалы. Они стояли повсюду, то и дело возникая на нашем пути. Издалека у этих гор был очень необычный вид. Казалось, это были морские волны, внезапно скованные льдом. С каждым шагом идти было все труднее. Иногда нам приходилось карабкаться на ледяные глыбы, иногда отодвигать их или выбираться из глубокого снега. С солдат ручьями лился пот, в то время как от пронизывающего до костей резкого ветра перехватывало дух. Вдобавок мы боялись, что, если ветер превратится в ураган, он будет разбивать лед. Все вокруг представляло ужасное зрелище разрушения»[79].

Багратион достиг Аландских островов 4 марта и удивился, встретив шведскую делегацию, просившую о перемирии. Шведский генерал Дебелн накануне узнал, что в Стокгольме произошел государственный переворот, и король Густав IV отрекся от престола. Он решил любой ценой задержать русских и выиграть время до получения новых указаний. Багратиона уговорили согласиться на договор, согласно которому русским остались бы Аландские острова, но нужна была еще подпись Аракчеева. Однако прибывший Аракчеев отказался заключать перемирие. «Я сказал шведскому генералу, что послан императором заключить не перемирие, но мир, – писал он Александру. – Я не мог согласиться ни на какое перемирие и сказал, что, если он так хочет, то вместе со своим отрядом может остаться и сдаться в плен. Швед был очень смущен, потому что не ожидал этого… После долгого спора, во время которого шведы говорили о мире, я спросил их, известны ли в Стокгольме условия, на которых может быть заключен мир с Россией, потому что Россия не сможет подписать договор, если эти условия не будут приняты. В соответствии с этими условиями Финляндия и Аландские острова навсегда переходили к России; договор о союзничестве Швеции с Англией аннулировался; Россия предоставляла Швеции войска в том случае, если Швеция была бы недостаточно сильна, чтобы противостоять высадке английской армии. Шведы попросили записать эти три условия. Я согласился и передал их, чтобы их отправили в Стокгольм, откуда в течение четырех дней должен прийти ответ».

Тем временем Александр писал ему из Санкт-Петербурга: «Я не могу должным образом отблагодарить вас за упорную работу и преданность; моя преданность вам так же искрения, и с каждым днем я ценю вас все больше. Поведение Кнорринга бесстыдно, и лишь ваше пожелание, чтобы я не сердился, удерживает меня от того, чтобы намылить ему шею, как он того заслуживает. Перемены в Швеции для нас очень важны, и я не знаю, не военная ли это хитрость, чтобы задержать наши действия. Вам на месте лучше это знать – я не понимаю, как Кнорринг, который вел с ними переговоры, не расспросил их о подробностях событий в Стокгольме. Почему он не отправил мне подробный отчет о них, потому что, если это правда, нам важно знать, с каким шведским правительством мы ведем переговоры: принято ли оно всеми, либо это инициатива частных партий и оно снова может смениться… Между тем я думаю, что необходимо не заключать перемирие, а продолжить наши действия». Получив письмо Аракчеева, Александр снова писал: «Если наши условия не будут приняты, мне, находясь здесь, трудно решить, идти ли вам к берегам Швеции, но вот что я считаю нужным вам сказать. Попытайтесь как можно осторожнее разузнать, сколько войск шведы смогут собрать на этом берегу против нас, прибавив те, у которых будет время уйти с Аландских островов. Во-вторых, выясните, как долго может держаться лед. В свете этих двух обстоятельств вы рассудите, достаточно ли у нас сил, чтобы продолжать переход, и в случае неудачи будет ли у нас время вернуться назад по льду»[80]. К этому письму император приложил указ, дающий Аракчееву полную власть над всей Финляндией.

К тому времени, как был получен ответ Александра, отряд русской кавалерии под командованием полковника Кульнева уже был послан вперед, чтобы взять городок Гриссельгам на шведском побережье. Заподозрив, что русские решили возобновить свое продвижение, Дебелн 7 марта в отчаянии отправил послание, в котором говорил, что эмиссар, уполномоченный вести переговоры об условиях мира, прибудет из Стокгольма на следующий день, но он будет говорить только в том случае, если ни одного русского солдата не будет на шведской земле. Кнорринг почувствовал, что попал в западню, и, как главнокомандующий, настоял, чтобы Кульнева отозвали. В то же время он приказал Барклаю, который был очень удивлен, возвращаться от берега Швеции обратно в Финляндию. «Генерал потерял голову», – прокомментировал это Барклай, полагая, что плоды этого великого перехода оказались ненужными. Действительно, на следующий день выяснилось, что шведский эмиссар оказался простым курьером, который привез письмо для Александра.

Теперь Аракчеев колебался. Он считал, что трудно оценить те два обстоятельства, о которых говорил Александр, а они действительно были жизненно важными для успеха любой операции. Поэтому он не использовал своих полномочий и не сопротивлялся Кноррингу в его попытке вовлечь шведов в настоящие переговоры о мире. Вскоре стало ясно, что стремления Кнорринга не увенчаются успехом, но генерал продолжал доказывать, что цель экспедиции в любом случае достигнута, так как сопротивление шведов сломлено и не стоит рисковать и продолжать поход, который будет, в сущности, бесцельным. Сначала Аракчеев держался, говоря: «Мы прекратим войну, только если возьмем Стокгольм». Но наконец аргументы военных победили, и он согласился, что русские должны уйти в Финляндию. На Аландских островах был оставлен гарнизон, и со шведами заключили соглашение, что они не будут приближаться к островам и Финляндии. Возвращение завершилось как раз вовремя, потому что во время перехода ветер усилился и во льду начали появляться огромные трещины.

Между тем Александр выехал из Санкт-Петербурга и после заседаний финского парламента в Борго 19 марта прибыл в Або. Несмотря на решение уходить, Аракчеев не сомневался, что император будет доволен результатами похода; он поощрил Багратиона и Барклая, отправив свои поздравления Барклаю заранее перед прибытием Александра[81]. Действительно, император был очень доволен достигнутым и порицал лишь бедного Кнорринга за его руководство кампанией. За два дня, проведенные в Або, Александр ни разу не принял Кнорринга и не сказал ему ни слова; и через некоторое время генерал передал командование Барклаю.

Но Кнорринг был прав, говоря, что шведы надолго потеряют охоту к войнам. Вторжение русских и переворот в Швеции сделали свое дело. Единичные стычки произошли весной, но в сентябре был заключен мирный договор, по которому шведы согласились отдать Финляндию и Аландские острова окончательно.

На Пасху Аракчеев с триумфом вернулся в Санкт-Петербург с императором. Успех перехода залива был справедливо приписан ему одному: как боевой подвиг его сравнивали с блестящим переходом Суворова через Альпы во время итальянской кампании 1799 г. По столице поползли слухи, что он должен стать «князем Финским». 6 сентября, когда мирный договор был заключен, Александр писал Аракчееву: «Хвала Всемогущему, я заключил мир на основе наших предложений. Чтобы выиграть время, я отошел от традиции и приказал адъютанту поехать в крепость с указанием дать салют из 101 орудия. Я прилагаю к этому письму то, что вы честно заслужили; и, чтобы показать вам еще более явно, как я доволен вашей работой, и так как вам будет более приятно надеть это, посылаю вам мой орден, который носил до этого момента».

К письму прилагался орден Святого Андрея Первозванного – высшая награда, которой мог быть награжден человек, не принадлежавший к императорской фамилии. В тот же день Аракчеев вернул награду императору. На протяжении карьеры ему пришлось несколько раз повторить этот жест отказа от почестей, и его враги, не колеблясь, интерпретировали это как маневр с целью добиться еще большего расположения императора, пытаясь показать, что его почитание не зависело от жалования ему наград. С тех пор он принимал лишь те награды, которые были предназначены лично ему. Если это и был маневр, он все же успешно подействовал на Александра. В данном случае ответом императора стал необычный приказ: «В знак признания преданной и ревностной службы военного министра графа Аракчеева войска должны оказывать ему подобающие почести в местах, где также присутствует его императорское величество».

Однако успех Аракчеева в шведской кампании не примирил с ним высшее командование армии. Военный министр и его генералы вели непрекращающуюся тайную вражду. Аракчеев писал генералу Буксгевдену, который был в отставке с тех пор, как передал командование русской армией в Финляндии Кноррингу, и жаловался, что проверка обнаружила недостачу пороха на складах, за которые отвечал Буксгевден. В то же время он поместил в санкт-петербургских газетах объявление, что он не может оплатить долги армии, пока не будет получен запоздавший отчет Буксгевдена.

Буксгевден ответил язвительным письмом, в котором красноречиво выражал еле сдерживаемый гнев всего военного штаба по поводу позиции Аракчеева. «В различных случаях вы показали мне знаки вашего недовольства, – писал генерал, – а сейчас решили повторить их публично через газеты, не думая, что оскорбляете должность, которую я занимаю и которую вынужден защищать от вашей любви к власти. Знаете ли вы, милостивый государь, что значит быть главнокомандующим? Главнокомандующий – это солдат, проверенный в своей любви к Отечеству, испытанный на поле боя и своей службой доказавший преданность государю. Император вверяет ему безопасность, покой и славу государства. Он вверяет его командованию тысячи солдат, чье благополучие и сама жизнь зависят от мановения его руки, от его бдительности и многочисленных мер, которые он принимает им во благо. Когда он принимает свой жезл, то обязуется перед императором и перед своей страной посвятить все помыслы и сердце делу, которое ему доверили; и своими действиями приумножить военные доблести солдат, находящихся под его командованием, которыми обладают только истинные солдаты, – доблести, которые дают возможность поселянину возделывать свои поля в разгар битвы, несмотря на бушующую вокруг грозу. Сейчас по вашей вине русский солдат больше не может отчитываться за свои труды перед самим императором! Скажите мне, где вы овладели такой пагубной методой? Какой будет реакция наших солдат, характер и служба которых достойны, чтобы они занимали более высокое положение, чем то, на которое вы их ставите? И с какой целью? Вы думаете, что снискаете уважение тем, что вы делаете? Нет, милостивый государь, вы ошибаетесь. Человек, который не бывал ни в битвах, ни на борту корабля, ни на императорских советах, ни лицом к лицу с врагом, никогда не добьется уважения своих сограждан, какие бы жесткие меры он ни принимал. Ясно, что милосердный император, который бдит за благополучием государства, не знает, с каким человеком он столкнулся в вашем лице»[82].

Содержание этой тирады вскоре просочилось за пределы канцелярии Аракчеева. В Санкт-Петербурге вовсю обсуждали письмо Буксгевдена. Лишь Аракчеев не понял, что оно стало всеобщим достоянием, и, к великому смущению своих гостей, продолжал распространяться на обеде о качествах, необходимых командиру, в тех самых словах, которые использовал Буксгевден[83]. Но когда он обсуждал свой подвиг в Финляндии, то высказывал пренебрежение к генералам, работу которых он все-таки сделал лучше. «Так что есть еще люди, которые мне доверяют, спасибо вам, друг мой, – говорил он молодому офицеру, поздравившему его. – Я не армейский командир и не собирался руководить переходом войск, но Бог дал мне достаточно чувства, чтобы отличить правильное от ложного. Бог знает, чем бы все кончилось, если бы мы отложили изгнание шведов из Финляндии до будущего года. Буксгевден считает меня своим врагом, но он очень не прав. Зачем мне с ним бороться? Мои враги – те, кто не выполняет своей работы как должно. Я боролся с прекращением военных действий, которое он предлагал, используя свои собственные аргументы. Если бы я прислушался к ним, вместо того чтобы послать Барклая по льду к шведам, мы бы еще два года воевали в Финляндии»[84].

Хотя подвиги русской армии привлекли большое внимание, завоевание Финляндии оказалось не таким популярным, как рассчитывал Александр. Многие смотрели на эту войну как на хитрый план Наполеона, направленный на ослабление России, в то время как тот продолжал укреплять свою европейскую империю. Оценка стратегической важности этого завоевания была невысока, и тревоги Александра по поводу общественного мнения, а также продолжающаяся непопулярность его политики побудили его основать первую в России правительственную газету «Северный вестник».

Поручая Аракчееву исследовать, как Военное министерство может более эффективно содействовать газете, Александр писал: цель в том, чтобы сообщить публике новости о «достойных событиях» и держать общественное мнение в курсе «благотворной политики правительства». Но создания газеты оказалось недостаточно, чтобы положить конец весьма преувеличенным слухам, которые при почти полном отсутствии источников информации или более или менее эффективных средств коммуникации продолжали распространяться в России и за ее пределами. Зимой 1809 г. даже Австрии достиг слух о том, что Александр отрекся от престола и передал регентство империи Сенату.

Несмотря на свою новую привилегию, Аракчеев никогда не использовал свое положение, чтобы обогатиться или добиться высоких должностей для членов своей семьи и тем более для своих друзей. Он ненавидел, когда люди пытались использовать его как ступеньку в карьере, и не скрывал своего недовольства по этому поводу даже от близких друзей. «Мне не нравится, что вы беспокоите мою мать своими бессмысленными требованиями, – писал он Авдотье Римской-Корсаковой, супруге своего бежецкого соседа. – Вы могли бы написать мне, и я бы ответил вам. Я принял вашего младшего сына в артиллерию; но вашего старшего сына невозможно произвести в офицеры, так как он чрезвычайно ленив и преднамеренно записался в больные. Он, должно быть, очень хорош, но явно метит в деревенские пастухи, а для этого ему не нужен офицерский чин. Пожалуйста, не беспокойте больше меня и мою мать и не просите за него». Его молодой кузен Николай Васильевич Аракчеев, который вел бурную жизнь в столице, получил более жесткую отповедь: «Я не хочу, чтобы в Санкт-Петербурге был пьяница и шут из моей семьи. Советую тебе служить в армии…»[85]

Тем временем разрыв отношений Аракчеева с женой радикально изменил судьбу Настасьи, которая теперь была полностью восстановлена в своих правах в Грузине. После отъезда жены Аракчеев отказался от надежды на законного наследника и решил сделать все, что мог, для своего внебрачного сына. При рождении мальчик был записан как купеческий сын и окрещен как Михаил Иванович Лукин. Однако для успешной карьеры ему необходим был титул дворянина, и Аракчеев прибег к известной уловке, чтобы добыть для него фальшивое дворянство. В Латвии можно было приобрести фальшивые документы, но друг Аракчеева генерал Букмейер, к которому он обратился за помощью, случайно узнал о бедном витебском дворянине Шумском, старший сын которого умер. Были добыты подлинные документы[86], и в шестилетнем возрасте мальчика привезли в Санкт-Петербург под именем Михаила Шумского и отдали в частную школу, которой руководил Николай Греч. Михаил обнаруживал значительные способности, но также несерьезное отношение к учебе и склонность валять дурака. Греч часто писал Аракчееву записки о поведении Михаила. «Я не уверен, отпустить ли Мишеньку сегодня домой, – говорилось в одной из них, – потому что на этой неделе он плохо себя вел, лгал, плохо писал и озорничал в классе, за что был наказан»[87]. Аракчеев внимательно следил за образованием своего сына и особенно был обеспокоен тем, что его недостаточно учили математике. У мальчика обнаружились способности к языкам, и по окончании школы Греча его послали в академию, которой руководил пастор Коллинз, для изучения иностранных языков.

Внешняя политика, все больше поглощавшая Александра, не заставила его забыть о конституционной реформе. Этот вопрос был тесно связан с проблемой приведения в порядок государственных финансов, которые к 1808 г. оказались в критическом положении. «Негласный комитет» к тому времени прекратил свое существование; Чарторыйский, Новосильцев и Строганов уехали за границу, так и не дождавшись каких-либо реальных изменений. Только Кочубей остался в Министерстве внутренних дел. Его влияние на императора уменьшилось; однако Александр внезапно выбрал себе в помощники в новом витке реформ его молодого протеже, работавшего с ним в министерстве, – Михаила Сперанского.

Сперанский, сын сельского священника, в молодости занимал самую нижнюю ступень социальной лестницы. Но благодаря незаурядному уму он очень быстро проложил себе путь к правящей верхушке. Он был блестящим управленцем, буквально фонтанирующим идеями и обладающим чиновничьим даром выразить их на бумаге одновременно ясно и таким образом, что они становились привлекательными для начальства. Он был широко начитан в области политической философии XVIII в. и использовал свои знания для развития собственных политических теорий, но, в отличие от многих других русских, попавших под влияние идей Просвещения, включая Екатерину и Александра, обладал даром применять свои теории на практике в соответствии с потребностями и условиями своей страны.

Карьера Сперанского складывалась успешно, и было невозможно представить, чтобы он не поднялся к вершине и не получил, по крайней мере, чина государственного секретаря, руководя одним из самых больших учреждений в государстве. В действительности он достиг гораздо большего. В 1808 г., когда Кочубей заболел, Сперанский, заменяя его, составил недельный рапорт министерства императору. Александр был поражен его способностями и вскоре доверил Сперанскому два важных задания. Его попросили обдумать государственный бюджет и воспрепятствовать быстрому обесцениванию бумажных денег по отношению к серебряному рублю, а также составить план, как реорганизовать систему управления Россией.

До сих пор система управления Российским государством была устаревшей и неэффективной. Единственным источником власти и законности был сам император, и в начале своего правления Александр имел только несколько комитетов, которые консультировали его по разнообразным государственным делам, таким, как оборона или внешняя политика, и исполняли императорские указы. Одним из основательных достижений его молодых советников была замена этих комитетов министерствами, но это не решило проблему ограничения произвольной и часто саморазрушающей природы императорского права, и слабый и реакционный Сенат оказался не способен этому помочь. По мнению Сперанского, следовало в большой мере систематизировать и узаконивать императорскую власть, чем отрицать ее основу. Однако он не смягчил слов, описывая ошибки существующей системы и пороки российского социального строя. «Чего стоят гражданские права, когда они могут каждый день разбиться о столп самодержавия? – писал он. – Я не буду говорить о более важном предмете – отношении крестьян к своим владельцам, об отношении миллионов людей, составляющих большую часть населения, к горстке паразитов, которые присвоили бог знает как и почему все права и привилегии»[88].

Чувства, подобные этим, не способствовали тому, чтобы Сперанский снискал любовь дворянства, и действительно, с того момента, как Александр приблизил его к себе, дворяне все больше его ненавидели. Но знаком особого расположения императора стало то, что он сопровождал Александра на вторую встречу с Наполеоном, состоявшуюся в Эрфурте осенью 1808 г., когда Наполеон безуспешно попытался убедить Александра участвовать вместе с ним в завоевании Австрии. В течение этого года оппозиция французскому альянсу в России скорее росла, чем уменьшалась, но в этом вопросе Александр был непоколебим. Присутствие Сперанского в Эрфурте не пошло на пользу его репутации в Санкт-Петербурге. Ходили слухи, что он попал под влияние Наполеона и пытался навязать императору отвратительные республиканские законы. Сперанский не собирался защищаться. Как и Аракчеев, он был безразличен к общественному мнению, пока его поддерживал император.

И Сперанский, и Александр не понимали, что, прежде чем проводить реформу, надо создать для нее благоприятные условия. Как бы то ни было, Александр держал в строгой тайне все, что касалось Сперанского, и впоследствии по столице поползли еще худшие слухи. Сперанский писал, что «законы не имеют никакого значения, когда они составляются на основе личного доверия, обсуждаются тайно и издаются без оглядки на общество». Как раз эта ошибка и была совершена.

Сегодня план Сперанского выглядит как оригинальная схема согласования власти трона с существующими социальными и административными элементами, которые могут быть использованы для работы с монархом и влияния на него. Он обеспечивал четкое разделение власти в ее основе с тремя ветвями управления: судебной, возглавляемой Сенатом; исполнительной, включающей в себя министерства и губернаторов; и законодательной, в которой должны быть народные собрания различных уровней. Эти три ветви объединялись в Государственном совете, возглавляемом императором, который по-прежнему обладал высшей властью. Несомненно, Сперанский надеялся, что император будет все больше и больше руководствоваться предложениями совета; тот будет представлять законы, предлагаемые законодательными органами, и одновременно контролировать их исполнение министерствами. Наконец, в совете должны были быть созданы четыре департамента, включавшие в себя различные министерства.

Когда Александр увидел план Сперанского в целом, то проявил свойственную ему нерешительность. Становившийся болезненно чувствительным при малейшем покушении на его власть, он боялся лишиться даже части своей свободы действий. Ему не приходило в голову, что предлагаемая система, вовлекая в управление страной наиболее влиятельных людей, могла при умелом с ней обращении скорее увеличить, чем уменьшить власть императора и открыть ему путь для осуществления фундаментальных социальных реформ. Хотя Сперанский ясно сказал ему, что план имеет смысл, только если осуществить его полностью, Александр предпочел действовать постепенно и принимать половинчатые меры. Он решил на время проигнорировать судебный и законодательный органы и первым делом создать Государственный совет, департаменты которого ратифицировали бы мероприятия, представленные министерствами, и контролировали бы их исполнение.

Лишь четыре человека – Кочубей, Салтыков, Лопухин и Румянцев – в полной мере знали о масштабе этих планов. О реформе собирались объявить в начале 1810 г., И В последние недели 1809 г. Сперанский и Александр работали вместе. Из всех людей, приближенных к императору, которые не были посвящены в план, Аракчеев, пожалуй, обиделся больше всех. Он всегда высоко ценил свою особую дружбу с Александром и после шведской кампании полагал, что ему удалось полностью восстановить доверие императора. Строго говоря, его полномочия не выходили за рамки военного дела, но он полагал, что его хотя бы проинформируют, если не обратятся к нему за консультацией по такому важному вопросу. Он не только боялся растущего влияния Сперанского, но чувствовал, что его престиж оказался под угрозой. Поэтому Аракчеев с нарастающим раздражением прислушивался к слухам и наблюдал за приготовлениями к переходу на новую систему.

В конце ноября Александр приехал в Москву, и там к нему присоединились несколько министров и чиновников, включая Аракчеева. Сперанский в Санкт-Петербурге поддерживал ежедневный контакт с императором с помощью оригинального метода передачи конвертов без адреса со специальной печатью на них Мельникову, одному из камердинеров Александра, который затем посылал их в Москву. Чиновники в Москве были заинтригованы прибытием этих писем от камердинера и слышали, как Аракчеев с усмешкой заметил: «Мельников – важный человек»[89].

Когда император со свитой вернулся в Санкт-Петербург, Аракчеев собрался ехать в Грузино. Он решил покинуть столицу, когда объявят о начале реформ, в подготовке которых он не участвовал. Однако Александр догадывался о раздражении Аракчеева и попросил его остаться, пообещав, что он вместе с ним ознакомится с реформой до того, как она будет опубликована в Новый год. 27 декабря Аракчеев наконец получил письмо, в котором сообщалось, что император встретится с ним вечером этого же дня. Проходили часы, но его не вызывали. Поздно вечером раздался звон колокольчика, и в дом вошел Сперанский. Александр прислал с ним лишь главы из проекта указа и распорядился, чтобы он устно объяснил все военному министру.

Минут через десять Сперанский поспешно ушел, а Аракчеев вызвал своего секретаря Марченко. «Я никогда не видел его в такой ярости, – писал Марченко. – Он даже не взглянул на бумаги, которые у меня были для него, но приказал мне прислать их в Грузино, куда, как он сказал, немедленно собирается уехать»[90]. Аракчеев действительно был разгневан. Он убедился, что Александр продемонстрировал ему свое пренебрежительное отношение и этим жестом хотел подчеркнуть, что положение Сперанского выше, чем его. По прибытии в Грузино он написал императору письмо: «Государь, я пользовался вашим расположением пятнадцать лет, и бумаги, которые я получил сегодня, – еще один знак того, что я продолжаю им пользоваться. Таким образом, я не могу ждать, чтобы изучить эти важные государственные документы. Перед отъездом, государь, я все прочитал, но я не осмелюсь высказывать свое суждение, пока не изучу их еще раз в меру своих знаний и способностей.

Государь, вы знаете, какое образование я получил в юности. К моему сожалению, возможности мои были крайне ограниченны, поэтому я чувствую, что в моем нынешнем возрасте я всего лишь знающий офицер, способный только на управление нашими военными делами. Именно поэтому я по вашему приказанию получил ту должность, которую в данное время занимаю. Но чтобы осуществить ваши мудрые проекты, вы сейчас нуждаетесь в министре, который получил обширное и основательное образование. Я этого сделать не в состоянии, государь, и не могу претендовать на такой пост, дабы не дискредитировать его. Мое сегодняшнее поведение и это письмо тому подтверждение».

Александр довольно холодно отреагировал на эту вспышку раздражения Аракчеева, в которой проявилась не только ревность из-за того, что его не допустили к работе Сперанского, но и чувство ущербности из-за недостатка образования. Аракчеев то презирал тех, кто получил образование лучшее, чем он, то завидовал этим людям. Как государственный деятель, он понимал, в каком невыгодном положении оказался из-за своего незнания истории и права, и офицер, работавший у него, заметил, что «он был хорошим объектом насмешек для тех людей, которые обсуждали эти вещи в заученных, но несвязных фразах»[91]. В своем ответе Александр проигнорировал эти соображения и предпочел объяснить Аракчееву причину, задев самое больное его место: «Алексей Андреевич, не могу скрыть от вас огромного удивления, которое вызвало у меня ваше письмо. Я не могу согласиться с вашими доводами. Если вы до сих были весьма деятельны на своем посту, почему же вам не поучаствовать в создании Государственного совета? Каждый, кто читал новую Конституцию, понимает, что Государственный совет создается только на благо империи… Будьте честны с самим собой и спросите себя, какова же реальная причина вашего отъезда, и вы не обнаружите ее…

…Если вопреки моим надеждам мое письмо не убедит вас, я имею, по крайней мере, право призвать вас продолжить вашу работу, как подобает долг человеку чести. И при нашей встрече вы мне скажете, действительно ли вы все тот же граф Аракчеев, на лояльность которого я могу всецело положиться, или мне придется назначить нового Военного министра»[92].

Получив это письмо, Аракчеев вернулся в Санкт-Петербург, но смягчить его было не так-то легко, и он снова пишет Александру и просит его найти ему преемника. Возможно, он знал, что император не позволит ему уйти. Кроме того, в результате предыдущего прошения об отставке он был повышен рангом до министра. В этом случае, поостыв, он решил найти хоть какое-то утешение в том, что Александр его вернул. И он снова оказался в выигрыше. После долгой беседы с императором наедине Аракчеева спросили, останется ли он на своем нынешнем посту или примет назначение на должность главы нового Военного департамента Государственного совета. Выбор был за ним, и Аракчеев решил принять назначение в совет, заявив, что «лучше быть начальником, чем иметь начальника над собой». Примирение произошло, и монарх с министром снова были верными друзьями. В подарок на Новый год Александр прислал Аракчееву сани и пару лошадей. Аракчеев был доволен, а Марченко писал, что «это был знак необычайного расположения».

Глава 5

ДРУГ ИМПЕРАТОРА

В России никто не свободен, кроме нищего и философа.

Сперанский

Новым военным министром стал Барклай-де-Толли, и в начале 1810 г. он вернулся в Санкт-Петербург со своей должности генерал-губернатора Финляндии. Барклай происходил из шотландского рода, который обосновался в Эстонии в XVII в. после английской революции. Он был честным и популярным военным, но, хотя армейское командование радовалось его назначению, он оказался не слишком хорошим министром. «Он был честным человеком, но больше походил на вдову министра, чем на министра», – писал чиновник, который прежде служил при Аракчееве, а солдаты быстро переделали фамилию нового министра в «Болтай-да-и-только».

Сам же Аракчеев быстро понял, что ошибся, решив, что, занимая пост главы Военного департамента Государственного совета, сможет контролировать Военное министерство. Вскоре стало ясно, что совет, на деле лишенный своей законодательной функции, не смог оправдать надежд, на него возлагавшихся. Прежний Комитет министров, который Александр по привычке созывал, когда хотел что-то сделать быстро, начал собираться, как и прежде, хотя Сперанский изо всех сил сопротивлялся этой практике. В первый год своего существования совет был довольно деятельным, но, когда угроза войны увеличилась, император стал им пренебрегать, и его активность пошла на спад. Предсказание Сперанского, что реформа окажется невозможной, если его план не будет реализован полностью, оказалось верным.

Сначала Аракчеев попытался крепко взять в руки военные дела. Он справедливо указал Барклаю на важность вопроса снабжения. «Когда я принял военное министерство, – напоминал он Барклаю, – я не нашел во всем Департаменте снабжения ни одной исправной винтовки, ни одной запасной ружейной амуниции». Будучи отделенным от административной машины, Аракчеев постепенно обнаружил, что власть ускользает из его рук. Генеральный штаб вновь заявил о своих правах. Реформа 1810 г. «смыла его, как наводнение – большой дуб», – писал полковник Тишин, офицер Военного министерства. Аракчееву пришлось доверить Барклаю основную задачу скорейшего увеличения армии, и теперь он проводил большую часть своего времени в Грузине.

Он продолжал встречаться со своим братом Петром, который весь год работал вместе с ним в министерстве. Петр был совсем не похож на Аракчеева – беспечный, легкомысленный, вечно в долгах. Но он достаточно успешно дослужился до должности военного коменданта Киева. И он, и его жена искренне обрадовались Аракчееву, когда тот вернулся. «Дорогой брат и друг, – писал ему Аракчеев в начале 1810 г., – ты оказал мне огромную помощь в то нелегкое для меня время, когда я руководил военным министерством. Всем известно, что ты взялся за этот нелегкий труд только из чувства долга перед нашей семьей, и, сделав это, стал моим великим помощником в выполнении воли нашего императора… Пожалуйста, прости меня за то, что я посылаю тебе три тысячи рублей для уплаты долга, о котором я слышал. Пожалуйста, прими эти деньги, ибо, если ты это сделаешь, я буду знать, что все, что ты делаешь, основывается на наших семейных связях и братских чувствах». Петра всегда связывали с Аракчеевым финансовые обязательства; позднее, в том же году, мать попросила его купить в Санкт-Петербурге маленький дом для Петра и его жены; и, когда мать умерла, брат просил передать свою долю поместья Елизаветы Андреевны.

В первые месяцы 1810 г. Аракчеев снова почувствовал, что топчется на месте. Несмотря на множество трудных моментов и неудач, он знал, что семь лет, в течение которых он руководил военными делами, вернувшись в Санкт-Петербург в 1803 г., были довольно успешными. Он укрепил важную часть армии, руководил важной кампанией и утвердил себя как деятельный министр. За это время он сохранил расположение императора, но, как показало дело Сперанского, Александр пока еще не проявил намерения ввести его в число своих ближайших советников или расширить поле его деятельности за пределы военной сферы. Кроме того, из-за своей непопулярности среди многих влиятельных людей из окружения императора Аракчеев немногого бы добился, если бы не поддержка императора.

Человек редко может предвидеть, какие моменты жизни станут для него поворотными и от каких людей будет зависеть направление его движения, которое приведет его к успеху или ошибке. Лишь в конце жизненного пути можно оглянуться назад и иногда определить тот шанс или возможность, когда-то казавшиеся не важными, но которые на самом деле вывели человека на более широкую дорогу, возможно определив всю его жизнь. В тот момент, когда Аракчеев думал, что вся его жизнь прошла впустую, он получил от Александра распоряжение, в котором тот просил его определить, сколько нужно земли, чтобы армейский батальон мог прокормить себя сам. Так император изменил все его будущее.

Распоряжение Александра дало начало военным поселениям – военным колониям, идея их создания постепенно завладела Александром во время тех коротких наездов, когда он бывал в России в заключительный период своего царствования. Эти поселения окончательно определили непопулярность Аракчеева в истории, снискав ему репутацию безжалостного тирана. Историки уже давно пытаются объяснить, где Александр нашел идею военных поселений и почему в итоге решил воплотить ее в жизнь. Эта проблема, как часто бывает, трудноразрешима из-за недостатка документов, но основной ход событий и роль в этом деле Аракчеева достаточно ясны.

Основной принцип организации военных поселений состоял в сочетании военной и сельскохозяйственной деятельности, так что армия становилась самоокупаемой, число солдат увеличивалось, и они вели оседлую жизнь вместе со своими семьями на земле. Сама идея была не новой. Еще Петр I использовал ее, создавая приграничные общины на южных и восточных границах России, потом поселенцы привыкли к тому, что обязаны проходить военную подготовку и иметь экипировку, чтобы защитить себя. В начале XIX в. принцип оседлой армии был введен в ограниченном масштабе в Пруссии и Австрии, и, когда русские вторглись в Финляндию в 1808 г., они обнаружили процветающие и хорошо организованные поселения солдат-фермеров, созданные шведами.

Только через год Аракчеев решил, что военные поселения могут решить его основные внутренние проблемы. К 1810 г. стало ясно, что Россия еще много лет будет нуждаться в очень большой постоянной армии; Барклай получил приказ увеличить ее более чем вдвое, и к началу 1812 г. в империи оказалось под ружьем около миллиона человек. Расходы государства были непомерны. Неуклонное увеличение выпуска бумажных денег могло служить лишь временной мерой, и в любом случае Сперанский исключал такое решение проблемы, когда его финансовые планы по сокращению потока бумажных рублей были частично приняты и оказались эффективными в 1811 г. Вопрос финансирования армии представлялся императору очень серьезным, но, несомненно, еще большее значение он придавал социальной проблеме[93].

Александр так и не оставил своих амбиций насчет долгосрочных реформ. Он искренне полагал, что крепостное право – это зло, но к концу первого десятилетия его царствования стало ясно, что он не в состоянии решить эту проблему коренным образом. Хотя время от времени он создавал проекты освобождения крепостных, не было надежды, что они воплотятся в жизнь. Несправедливый призыв в армию стал порождением крепостного права. Когда издавались императорские указы о наборе рекрутов, помещики и общины государственных крестьян должны были отдать в армию определенное число человек, и период службы составлял не менее двадцати пяти лет – практически всю жизнь. Поэтому рекрутчина была трагедией для призываемых людей; разлученные часто навсегда со своими семьями, они были подчинены жесточайшей системе военной дисциплины, неотъемлемой частью ее становились изнуряющие учения и неизменные телесные наказания. После двадцати пяти лет такого существования человек превращался в калеку, преждевременно состарившегося, одинокого, способного только скитаться по стране в поисках пищи и крова до самой смерти. Когда его армия увеличилась, Александра стали все больше беспокоить страдания людей из-за рекрутчины. Он полагал, что военные поселения помогут решить эту проблему.

Когда стал очевиден внушительный масштаб предполагаемых военных поселений и ясна их суть, план восприняли в штыки социальные группы, для которых он предназначался, – армия и крестьянство. Аракчеев сразу же ощутил это враждебное отношение и умышленно скрывал свое мнение от современников, позволяя тем, кто служил вместе с ним, верить, что он был с самого начала против этого проекта, но у него не было выбора, кроме как подчиниться настойчивости императора. Чиновник Министерства юстиции записал объяснение, данное ему Аракчеевым. «Аракчеев сказал мне, что идея военных поселений принадлежала императору. Он описал их как любимое детище императора, с которым тот просто не мог расстаться»[94]. О подобных замечаниях Аракчеева вспоминают и многие другие. Даже если его и пугала та враждебность, которую вызвали поселения, и возросшая его непопулярность в связи с этим, нет оснований полагать, что данный план не вдохновил его вовсе. В самом деле, как считал сам Аракчеев, он давал ряд преимуществ. С одной стороны, благодаря военным поселениям он мог вновь привлечь к себе внимание Александра, а с другой – получал право создать военную организацию, независимую от Генерального штаба, который его так ненавидел. Аракчеев с самого начала настоял, чтобы штаб поселений был отделен от командования регулярной армии, и после некоторых колебаний Александр согласился, испугавшись (как впоследствии и оказалось), что его главные офицеры будут против этого проекта.

Как только Александр посвятил его в свои планы, Аракчеев представил себе облик этих поселений, напоминавших ему собственное поселение в Грузине, и там, где это было возможно, он использовал свой опыт, предложив эскизы зданий и набросок устава. Император изумился четкости и основательности работы Аракчеева, и ему захотелось съездить в Грузино и увидеть все своими глазами. В июне 1810 г. Александр, возвращаясь от своей сестры Екатерины, жившей в Твери, остановился в Грузине и провел ночь в доме Аракчеева. На следующий день император осмотрел все поместье и был удивлен и восхищен увиденным.

«Это действительно очаровательное место, – писал он Екатерине, – но самое уникальное – это порядок, который господствует здесь. Прежде всего мой восторг вызвало устройство деревень. Я уверен, что ничего подобного нет во всей Европе. Поэтому я пишу Джорджу[95] то же самое, что и вам, покажите ему это письмо. Я настоятельно прошу его, когда он будет проезжать здесь, вместе с генералом Аракчеевым посетить все деревни, которые он показывал мне, и обратить внимание на порядок, который царит везде, на чистоту, на устройство дорог и полей, на симметрию и элегантность, которая видится везде. На улицах в деревнях здесь именно та чистота, которой я с трудом пытаюсь добиться в городах. Лучшее доказательство того, что требования мои выполнимы, – то, что все это существует в здешних деревнях. Как бы мне хотелось, чтобы улицы в Новгороде, Валдае, Вышнем Волочке, Торжке и Крестцах содержались бы так же! Какое различие! Я повторяю, здешние деревни – доказательство того, что это возможно!»

Визит Александра в Грузино явно обнаружил ту страсть к порядку и аккуратности, которая была частью того, что Ростопчин назвал «парадоманией» императора. Если он не мог освободить русских, то, по крайней мере, должен был сделать их чистыми и аккуратными, и эти его амбиции совпадали с амбициями Аракчеева. Поездка в Грузино во многом укрепила связь между ними. По возвращении в Санкт-Петербург Александр написал записку своему гостеприимному хозяину, не менее восторженную, чем письмо сестре. «Спешу выразить вам мою искреннюю признательность за то удовольствие, которое вы доставили мне, показав тот порядок, который вы установили в ваших деревнях»[96].

Энтузиазм, который вызвала у Александра поездка в Грузино, оказался на удивление заразительным. После его письма последовало послание от князя Багратиона, к нему прилагался маленький подарок, явно предназначенный для Настасьи Минкиной. «Ваше превосходительство, это модная азиатская вещица. Женщины носят его на шее, и у него прекрасный аромат. Я уверен, ваше превосходительство не лишен расположения молодой подруги и передаст ей этот подарок. Я надеюсь, что он ей понравится»[97]. Через несколько дней великая княгиня Екатерина приехала из Твери и провела день в Грузине.

Между тем Александр с нетерпением ждал начала работы. «Я вернулся из Царского Села, но не застал вас в городе, – писал он Аракчееву. – Я ждал вашего приезда, но из-за моей сестры вы, должно быть, до сих пор в Грузине. Я не хочу терять времени и приказал Лаврову поехать к вам в Грузино, чтобы поговорить с вами лично. Я подробно рассказал ему об этом плане. Военный министр знает, что я поручил это дело вам. Теперь остается лишь начать. Я очень доволен вашим планом, и мне кажется, что теперь мы должны хорошенько изучить его вместе. Познакомьте его с вашей системой земледелия и, как только освободитесь, приезжайте в Санкт-Петербург повидаться со мной». Аракчеев не оставил у императора сомнений в собственном энтузиазме. «У меня нет ни мыслей, ни слов, чтобы выразить свою признательность вашему величеству, – отвечал он, – но Бог знает, как я вас обожаю и как преклоняюсь перед вами, и лишь одно это меня извиняет. Дайте мне возможность это доказать, и ваша привязанность ко мне возрастет»[98].

С помощью генерал-майора Лаврова Аракчеев начал разрабатывать экспериментальное поселение для одного из армейских батальонов. Выбрали место в Могилевском уезде, между Минском и Смоленском, где остался один кусок земли, который не был в частных руках. Местные крестьяне объединились и просили, чтобы государство сдало им землю на три года за 11 тысяч рублей. Обращение, с которым они столкнулись, продемонстрировало тотальную бесцеремонность, с какой самодержавное императорское правительство распоряжалось теми немногими гражданскими правами, теоретически имевшимися у крестьянских общин. По своей привычке император приказал Аракчееву и Лаврову хранить все в секрете. Крестьяне до последнего момента не знали, что их ожидало. «Крестьяне по-прежнему строят новые дома и готовятся к зиме», – писал Лавров Аракчееву в октябре. 9 ноября резервный батальон Елецкого мушкетерского полка получил задание двигаться в этот район. Тем же указом было аннулировано соглашение между государством и крестьянами, и последним приказали немедленно ехать на юг, в Новороссийскую губернию. Одним росчерком императорского пера процветающая крестьянская община была разрушена. Лишь немногие жертвы добрались до места назначения. Многие погибли по пути от голода, пьянства, лишений и тоски по родине[99].

Колонисты начали медленно обживаться, но в течение следующего года они столкнулись с множеством трудностей. В частности, солдаты были совершенно незнакомы с земледелием. Хотя они в большинстве своем были крестьянскими сыновьями, годы жизни в казармах и маршировки на плацу сделали их почти непригодными к обработке земли или выполнению обширных программ по строительству, которые являлись их главным делом. Необычайная засуха, обрушившаяся на Россию в 1811 г., еще более затруднила их жизнь; несмотря на большие субсидии, батальон с большим трудом справлялся со своими обязанностями. Но к концу года растущая угроза войны отвлекла всеобщее внимание от проблемы военных поселений. В начале 1812 г. батальону внезапно приказали покинуть свои новые квартиры и вернуться в полк, так как Россия готовилась к самому крупному состязанию в силе с Западом из всех, в которых она участвовала до сих пор.

В 1810-м и 1811 гг. усилилось напряжение в отношениях России и Франции. «Дух Тильзита» ослабевал из-за явного недовольства русской аристократии альянсом Александра с Наполеоном. Александра все больше раздражал отказ французского императора позволить ему расширить свое влияние на юге так, как это было сделано на севере: он хотел одновременно со своими завоеваниями в Финляндии покорить Константинополь. В то же время он был серьезно встревожен тем, что Франция намеревалась восстановить расширенную и независимую Польшу на русской границе. Когда Наполеон снова одержал победу над Австрией в 1809 г., он отделил от нее несколько провинций и присоединил их к Варшавскому княжеству; его важнейшей целью стало подорвать боеспособность Австрии, но, делая это, он коснулся наиболее чувствительного нерва России. Первой жертвой растущей франкофобии стал несчастный Сперанский. После учреждения Государственного совета Сперанский продолжал совершенствовать находящуюся в хаотическом состоянии финансовую систему и способы управления ею, но некоторые его предложения вызвали резкое недовольство части аристократии. Он остался в одиночестве, символом того, что ощущалось как фатальное западное влияние, парализующее желание России сопротивляться Наполеону; кое-кто из окружения императора начал активно добиваться его отставки. Оппозиция состояла из двух группировок: с одной стороны, иностранцы при дворе, симпатизировавшие французским роялистам, и среди них Жозеф де Местр и Балашов, русский министр внутренних дел; с другой – шовинистическое крыло аристократии, возглавляемое матерью императора Марией Федоровной и Ростопчиным.

Обе группы пользовались всеми доступными им способами, чтобы настроить Александра против Сперанского. Иностранцы, например, пытались доказать, что он состоял в предательской переписке с французским правительством. Даже об остротах, которые Сперанский был склонен позволять себе в адрес императора, таких, как едкое, но проницательное замечание, что Александр был «слишком сильным, чтобы им управляли, но слишком слабым, чтобы управлять самому», услужливо сообщали Александру. Сперанский, казалось, не обращал внимания на эти происки, и действительно улики против него были очень ненадежны, но с начала 1812 г. Александр понял, что позиция Сперанского может породить в обществе опасные разногласия. Единство нации было жизненно важно для России в предстоящем противостоянии с Францией, и Сперанский невольно становился представителем наиболее непопулярного аспекта политики Александра.

Император решил, что Сперанский должен уйти. В один прекрасный день в марте 1812 г. Сперанского вызвали к Александру, и тот сказал ему, что он и его помощник Магницкий должны покинуть столицу в течение двенадцати часов. Сперанский был изумлен. Подробности этой беседы остались неизвестными, но, вернувшись домой, Сперанский обнаружил там ждущего его Балашова. В ту же ночь он уехал в Нижний Новгород. По своему обыкновению, Александр разным людям по-разному объяснял причины отставки Сперанского. Своему другу князю Голицыну, который на следующий день заметил, что он был очень расстроен, Александр сказал: «Ты бы, несомненно, закричал от боли, если бы кто-то оторвал тебе руку; прошлой ночью Сперанский был отнят у меня, а он был моей правой рукой». Другим он заявлял, что определенные улики указали на измену Сперанского, но что накануне большой войны у него не было времени расследовать это дело. Однако не вызывает сомнения, что консервативно настроенная аристократия с удовольствием встретила отставку Сперанского. «О пария, чудовище, неблагодарное и низкое создание! Ты недостоин звания русского дворянина!» – писал Булгаков в своем дневнике. Для некоторых это было все равно что поражение Наполеона одним мастерским ударом.

Аракчеев не испытывал большой симпатии к Сперанскому, но его отставка не подняла ему настроения. Это был триумф двора и аристократии, а они испытывали к нему ту же враждебность, как и к этому умному, но зарвавшемуся советнику императора. Аракчеев знал, что армия и двор объединились в своем желании избавиться от него, и чувствовал, что следующим может стать он. «Теперь позволь мне рассказать то, о чем ты, наверное, уже знаешь, – о высылке из Санкт-Петербурга Сперанского и Магницкого, – писал он Петру в апреле. – Их обвиняют во многих дурных делах, и если это справедливо, то они заслужили своей настоящей участи. Но их место заняли именитые дворяне Салтыковы, Гурьевы, Толстые и Голицыны, которые стали очень сильны. Так как я не был солидарен со Сперанским, меня пощадили, но, так как эти новые патриоты меня не любят, мне по-прежнему не будут доверять и будут пренебрегать мной. Хотя ни то ни другое меня не волнует, так как все, чего я хочу, – уединение и покой, и я с радостью оставлю их, чтобы они делали все, что им заблагорассудится и что они считают нужным. Но что действительно беспокоит меня, так это то, что меня собираются отправить в армию, где мне совершенно нечего делать и где я могу служить только в роли пугала»[100].

К началу 1812 г. всей Европе стало ясно, что Наполеон собирается воевать с Россией. Упорное нарушение Россией блокады Англии медленно, но верно подтачивало франко-русские отношения, и в марте 1812 г. Наполеон объявил в заявлении своему Государственному совету, что «всякий, кто протянет руку Англии… объявит себя врагом императора». В то же время он начал собирать воедино самую большую армию, которую когда-либо видела Европа, – более полумиллиона человек. «Все в таком напряжении, что военные действия могут начаться в любой момент, – писал Александр сестре. – Никогда прежде не приходилось мне вести такую собачью жизнь. Я встаю с постели, чтобы сесть за письменный стол, и покидаю стол только для того, чтобы схватить какой-нибудь кусок и поесть».

Александр делал все возможное, чтобы отговорить Наполеона от его планов, давая ясно понять посланникам французского императора, что никогда не подпишет мирного договора в случае французского вторжения. Коленкур, французский посол, сообщал, что Александр говорил ему, что скорее отступит к восточным границам своей империи, нежели уступит какую-либо из губерний или подпишет мирный договор, который всегда будет считаться лишь перемирием. Это замечание показывало, какую стратегию предпочли русские. Они решили в полной мере использовать пространство своей страны, надеясь изолировать армию Наполеона от снабжения, пока французы не ослабнут настолько, что можно будет взять в плен. Эта стратегия была отчасти продиктована численным меньшинством; несмотря на множество людей, годных к военной службе и рассеянных по империи, Россия могла выставить против Наполеона лишь 160 тысяч человек. Но это была еще и инстинктивная реакция; так, Ростопчин писал Александру своим обычным витиеватым стилем: «Император российский всегда будет грозен в Москве, ужасен в Казани и непобедим в Тобольске».

Войско разделили на две главные армии, возглавляемые генералом Барклаем-де-Толли и князем Багратионом. Александр устроил свой штаб в Вильне, столице Ливонии, и генералы поняли, что, несмотря на свой предыдущий неудачный опыт, император решил принять верховное командование на себя и встретиться лицом к лицу с Наполеоном. После поражения при Аустерлице Чарторыйский написал ему резкое письмо, в котором говорил, что его присутствие при битве оказалось более чем бесполезным, потому что мешало действиям русских генералов. Это мудрое замечание теперь было забыто. 25 июня Наполеон начал кампанию, перейдя реку Неман со своей многочисленной армией, в которой менее половины пехоты и треть кавалерии состояли из французов. Александр в этот день руководил жарким спором между своими генералами о целесообразности плана, защищаемого прусским генералом Пфулем, который предлагал отступить к укрепленному лагерю в Дриссе между Ригой и Смоленском и остановиться там.

Когда армии Барклая и Багратиона отступили перед Наполеоном, Александр поехал в Дриссу, и это выглядело так, словно он принял план Пфуля. Но русский генеральный штаб, в частности Барклая, который был главнокомандующим, привело в замешательство присутствие императора. Барклай счел необходимым обсуждать свои решения с Александром, и все боялись неожиданного удара Наполеона, ведь императора могли взять в плен, и армия капитулирует. В таких обстоятельствах высшему командованию пришлось преодолеть свою враждебность и обратиться к единственному человеку, которого император мог послушаться, – Аракчееву.

Страх Аракчеева за свое положение после отставки Сперанского оказался беспочвенным. Его включили в свиту императора, когда Александр поехал в Вильно, и с тех пор Александр все больше полагался на него, чтобы понять желания воюющих генералов и донести до них собственные указания. Впоследствии Аракчеев хвастливо заявлял, что с июня, когда его официально назначили главой личной канцелярии императора и он получил титул председателя Департамента военных дел Государственного совета: «Вся Франция прошла через мои руки, все секретные донесения императора и его собственноручно написанные указания»[101]. Тем не менее Аракчеев согласился уговорить императора уехать из центра военных событий. Ему случайно помогло в этом письмо Екатерины, которая довольно бесцеремонно писала брату: «Бога ради, не пытайся командовать сам. Нам нужен вождь, в которого войска немедленно поверят, а ты вовсе не вдохновляешь!»

Когда Александр издал приказ, адресованный войскам, в котором была фраза: «Я никогда вас не покину», адмирал Шишков, сменивший Сперанского на должности государственного секретаря, и генерал Балашов, министр внутренних дел, обратились к Аракчееву с предложением втроем подписать прошение к императору, чтобы тот вернулся в Санкт-Петербург. Балашов утверждает, что вначале Аракчеев, когда ему сказали, что это единственный способ спасти страну, воскликнул: «Что мне до вашей страны! Будет ли император в опасности, если он останется с войсками?» Но затем согласился подписать прошение и оставить документ с бумагами, которые вечером подавали императору. На следующий день Александр сообщил Аракчееву: «Я прочитал вашу бумагу» – и поехал разговаривать с Барклаем. После разговора было объявлено, что император выезжает в Москву, и Александр больше никогда не упоминал об этом обращении.

Тем временем Наполеон наступал, понимая, что успех кампании прежде всего зависит от того, сможет ли он уничтожить основную часть русской армии. Две русские армии соединились в Смоленске, где разгорелся жаркий спор между Барклаем, предлагавшим отступать, и Багратионом, который был за то, чтобы остановиться. В гневе Багратион писал Аракчееву: «Ваш министр, может быть, хорош как министр, но как генерал он не просто плох, он совершенно непригоден. А мы вручили ему судьбу своей страны!» Армия и вся страна поддерживали Багратиона: все считали отступление унизительным. Авторитет Барклая падал; люди указывали на его иностранное имя и сильный немецкий акцент и заподозрили измену.

Когда Александр покинул армию, ему посоветовали поехать в Москву, и он направился туда вместе с Балашовым и Аракчеевым. Жители встретили его радушно. Ростопчин, московский губернатор, пробудил в людях патриотизм. Александру никогда не нравился Ростопчин, но великая княгиня Екатерина обожала его и настояла назначить его губернатором. Теперь, когда страна была в состоянии войны, император сам смог убедиться, что самоуверенность и показуха, присущие Ростопчину, пришлись по нраву москвичам. На улицах Александра обступали толпы людей, заявлявших о своей поддержке, а собрания купцов и дворян добровольно предлагали ему крупные вклады в оборону страны.

Александр удивился и обрадовался такой реакции населения. Прощаясь с Ростопчиным в Кремле, он в присутствии Аракчеева и Балашова поцеловал губернатора в обе щеки. Ростопчин писал об этом случае, что, когда он и Аракчеев уходили от императора, Аракчеев поздравил его, сказав: «Я служил императору все время его царствования, но ни разу не получил такого знака расположения». Балашов отозвал Ростопчина в сторону и саркастически заметил, что Аракчеев никогда не забудет и не простит ему этого поцелуя. «Тогда я рассмеялся, – писал Ростопчин, – но дальнейшие события убедили меня, что министр был прав и знал графа Аракчеева лучше, чем я». Однако в этом суждении он оказался несправедлив к Аракчееву; император воспользовался первой же возможностью, чтобы уволить Ростопчина после войны, но Аракчеев был к этому непричастен.

Свита императора отправилась в Петербург, где обнаружились совсем другие настроения: столица пребывала в тревоге. Многие считали, что Барклая надо сменить на посту главнокомандующего Кутузовым, который в то время командовал лишь санкт-петербургским народным ополчением. Все вспоминали мастерство Кутузова, проявленное им в аустерлицкой кампании 1805 г., и, что не менее важно, Кутузов был русским по происхождению. Александр же мог вспомнить лишь собственное унижение перед Кутузовым под Аустерлицем, когда позволил уничтожить русскую армию, хорошо зная, что его главнокомандующий выступал против этого сражения.

Сначала Александр сопротивлялся рекомендациям ближайших советников и даже собственной семьи. Он спорил, говоря, что Кутузов стар и дряхл. Действительно, генерал большую часть дня спал и был таким тучным, что не мог долго ехать верхом. Но он был единственным человеком, который еще мог завоевать расположение боевых русских генералов, и снова именно Аракчеев и Балашов повлияли на императора. Когда весть о потере Смоленска достигла Санкт-Петербурга, одновременно с настоятельной просьбой князя Шувалова о новом главнокомандующем, Александр неохотно созвал комиссию, чтобы обсудить этот вопрос. Комиссия единогласно предложила Кутузова, и Аракчеев с Балашовым убедили императора согласиться. Хотя они недолюбливали друг друга, но сейчас были готовы забыть свои разногласия.

Кутузов избрал такую же тактику, как Барклай, и продолжал отступать к Москве. Наполеону, который пытался втянуть русскую армию в сражение, пришлось преследовать ее, хотя французская армия быстро слабела от голода и болезней, а тылы остались где-то позади. Наконец русские остановились и дали французам бой под деревней Бородино, в нескольких километрах от въезда в Москву. Это была жестокая битва, с каждой стороны погибли по 50 тысяч человек; впоследствии Наполеон сказал, что Бородинское сражение оказалось самым ужасным из всех его сражений. Но даже здесь он не смог воспользоваться победой, которой, по его мнению, он добился, и в этом большую роль сыграли орудия Аракчеева.

Наполеон уже убедился в действенности русской артиллерии в Эйлау, но еще более неприятный сюрприз ждал его в Бородине. Впервые орудия доминировали в сражении в этот день, и французам был дан достойный отпор. В течение всей войны 1812 г. и продолжившейся кампании в Европе русская артиллерия с блеском продолжала реформироваться, и Аракчеев не скрывал своего удовлетворения.

Незадолго до наполеоновского вторжения Александр получил от прусского генерала Гнейсенау рапорт о состоянии артиллерии с множеством критических замечаний, в том числе – что орудийные повозки слишком хрупки (о чем говорилось давно), а подготовка людей и состояние лошадей оставляли желать лучшего. Аракчеев не забыл об этом рапорте и в конце войны написал генералу: «Я уверен, что поход от Вильна до Тарутина и оттуда до Парижа убедит вас в силе нашей артиллерии. Мы можем гордиться тем, что никто из наших союзников не видел на дорогах сломанных повозок; и я могу к этому добавить, что, как русский артиллерист, был удивлен ненужной тяжестью иностранных повозок и передков орудий, которые служат лишь для того, чтобы обременять людей и лошадей». Генерал Гнейсенау написал в ответ: «Вы заложили основы для развития русских вооруженных сил; кроме того, именно вы создали эту великолепную русскую артиллерию. Освобожденная Европа будет неизменно благодарна вам».

Однако дни самоупоения прошли. Действительно, вести из Бородина поначалу были ободряющими. Несмотря на большие потери русских, гибель князя Багратиона, Кутузов возвестил о победе, и в присутствии Александра в Казанском соборе в Санкт-Петербурге был проведен торжественный молебен. Затем последовал кутузовский «стратегический маневр» – сдача французам Москвы, когда огонь почти полностью уничтожил город. Хотя священный город России сожгли по инициативе Ростопчина, в то время никто об этом не знал, и это несчастье приписали вандализму французов. Санкт-Петербург пребывал в трауре, и когда император второй раз отправился в Казанский собор, чтобы отметить годовщину своего восшествия на престол, то ехал в закрытом экипаже, провожаемый взглядами враждебной и безмолвной толпы. «Поднимаясь по ступеням собора, мы слышали собственные шаги», – писал один из придворных.

Александр уехал из Зимнего дворца за город, на уединенную виллу на Каменном острове. Его положение было незавидным. С тех пор как Кутузов стал главнокомандующим, император не мог контролировать ход событий, и ему оставалось только ждать информацию.

Он не принимал никого, кроме Аракчеева. Курьерам из Москвы было дано распоряжение ехать сразу в дом Аракчеева на Литейной, где телеграммы и депеши сортировали. Им запрещали покидать дом и через два дня посылали обратно в армию. Эта ситуация вызывала негодование в столице. Например, мать одного из гвардейских офицеров узнала, что ее сын должен приехать из Москвы в качестве курьера, и перехватила его на перегонном посту. Он согласился встретиться с ней в Санкт-Петербурге и добавил, что везет письмо и посылку от Кутузова его жене. Когда офицер не смог приехать домой, его мать стала наводить справки о нем в доме Аракчеева, но не смогла получить никаких вестей о сыне. Узнав впоследствии, что его держали взаперти и он уже находится на пути обратно в Москву, она в ярости поехала к жене Кутузова, которая тут же написала письмо императору, жалуясь, что Аракчеев подвергает цензуре ее переписку с мужем. Порядок не изменился, но с тех пор письма, адресованные жене Кутузова, доставлялись ей очень быстро.

На самого Аракчеева был большой спрос как на одного из приближенных к императору чиновников, знавшего о действительном положении дел. Вдовствующая императрица Мария Федоровна часто приглашала его обедать и устраивала ему пристрастный допрос о настроениях императора и его намерениях. Аракчеев начинал лгать или молча пожимал плечами: он не умел соблюдать приличия, маскируя свое замешательство и не имея права рассказать то, что знал[102].

В столице и близлежащих губерниях предполагали, что в случае победы Наполеона над Москвой он пойдет на Санкт-Петербург. Из-за отсутствия подтвержденной информации по окрестностям ползли всевозможные слухи. Друг матери Аракчеева писал: «Елизавета Андреевна была очень встревожена приготовлениями твоей тетушки Настасьи Никитичны к отъезду, так как ходят слухи, что враг приближается к Твери. Я встречался с Настасьей три дня назад. Ее можно извинить, она не первая; больше половины дворян губернии, особенно женщин, уехали в более спокойные места, а другие собираются ехать. Это движение идет из Твери, где многие, включая самых влиятельных купцов, уже выехали; даже губернатор перевез все свое имущество к Бежецку и приказал приготовить для него дом в городе. Что же делать в таких обстоятельствах простым горожанам? Бежецк переполнен приезжими из Смоленска, Вязьмы и Твери. Через город невозможно проехать, и все готовы бежать при первой опасности»[103].

В Санкт-Петербурге появились первые признаки паники. Все иностранные посольства покинули Россию, за исключением британского посла. Коллекции Эрмитажа и главных библиотек отправили дальше на север, и планировалось даже переправить Медного всадника в Казань, где также намеревалась найти убежище семья императора. «Аракчеев оставил в своем доме лишь три ложки», – писал Марченко. У всех были лошади и лодки, готовые к немедленному бегству. Банки закрылись. В то же время принимались все возможные меры, чтобы противостоять захватчикам: все мужчины присоединялись к отрядам ополчения, и в ответ на призыв сдавать серебро Монетный двор получил столько столовых приборов от частных дарителей, что не успевал пускать деньги в обращение.

Аракчеев был самым занятым человеком в Санкт-Петербурге: он организовывал защиту города и решал многочисленные проблемы со снабжением войск на фронте. Но, выполняя эти нелегкие обязанности, он нашел время на ведение собственного сражения с Сумароковым, губернатором Новгородской губернии, где располагалось Грузино. С момента своего назначения Сумароков явно намеревался показать, что ему не внушает благоговейный страх присутствие в его губернии одного из наиболее могущественных государственных деятелей из окружения императора. Когда появился указ, определяющий, сколько людей, скота и ткани должен выделить каждый помещик для нужд обороны губернии, Аракчеев оспорил сделанные губернатором расчеты касательно Грузина и написал ему: «Я полагаю, неприятности по поводу моего имения вызваны тем обстоятельством, что наши отношения осуществляются через посредников. Чтобы этого избежать, могу ли я просить ваше превосходительство иметь дело напрямую со мной по всему, что касается моей деревни Грузино, и я приму соответствующие меры». Ответ Сумарокова был смелым: «В моей губернии пятьсот помещиков, и, если бы я уступил желанию вашего превосходительства и вел с вами особую переписку по вопросам, касающимся вашего поместья, у меня не было бы права отказать в том же самом остальным помещикам и не осталось бы времени управлять губернией. Поэтому я прошу ваше превосходительство изменить установленный вами порядок и приказать вашему управляющему в точности выполнять все распоряжения местных властей, ибо, если он этого не сделает, мне придется послать за ним и публично высечь его».

Сумароков неосторожно похвастался, что поставил на место «гатчинского капрала». Предводитель дворянства губернии граф Свечин донес о его высказываниях Аракчееву, который вернул письмо Сумарокова с замечанием: «В вашем письме вы не использовали того выражения, которое позволили себе в дворянском собрании, а именно: «если я буду переписываться с графом, то мне придется переписываться с каждым капралом». Я обращаю на это ваше внимание и прошу вас исправить вашу ошибку»[104]. В то же время он писал Свечину: «Я не могу понять, почему наш губернатор меня ненавидит, поносит меня перед всеми, так сказать, бьет и казнит меня. Я понял бы, если бы он ограничил свой гнев только мной одним; но так как все губернаторы обычно вымещают свое недовольство помещиками на их несчастных крестьянах, я очень встревожен. Пожалуйста, подружитесь с ним и выясните, почему ему так не нравится моя персона. Должно быть, потому, что я получил имение в этой губернии не фаворитством, взятками и интригами, а тяжелым трудом…»[105]

Сумароков был вынужден сказать последнее слово. «Это бесчестно повторять слухи, которые ходят из дома в дом, – отвечал он Аракчееву, – и еще более бесчестно добавлять к ним. Я не отказываюсь от своих слов, кроме слова «капрал», вместо которого я сказал «с каждым помещиком». Таким образом, я возвращаю вам свое письмо неизменным. Я уверен, что после этого объяснения наживу в вашем лице злейшего врага. Ваше могущественное сиятельство, обладая влиянием при дворе, может причинить мне вред, и, зная ваш характер, я уверен, что вы не упустите первой же возможности это сделать. Но знайте, что я ценю свою честь выше, чем свое положение, и верю в русскую поговорку: «Гол, но прав!»[106]Лишь отъезд Аракчеева с Александром из Санкт-Петербурга положил конец этому язвительному диалогу.

В течение последних недель сентября Наполеон продолжал держаться за уже сожженный к тому времени остов Москвы, дожидаясь, когда Александр предложит ему начать переговоры. Он так и не понял, что, когда Ростопчин поджег город и спалил дотла свое подмосковное поместье, его поступок означал, что большинство русских собиралось сопротивляться до конца, и подтверждал решение Александра отказаться от переговоров. «Наполеон или я; он или я; больше мы не можем царствовать одновременно», – сказал Александр одному из посыльных Кутузова, узнав, что Москва разрушена. Впоследствии он сказал мадам де Круденер: «Пожар Москвы осветил мою душу».

Ходили слухи, что императора одолевают сомнения. Говорили, что однажды на Каменном острове он повернулся к Аракчееву и объявил, что его пугает мысль о стране, опустошенной от Немана до Москвы, и он решил наконец заключить мир. «Что однажды разрушено, того не восстановить». В большой тревоге Аракчеев обратился к Марии Федоровне, которая была одним из лютейших врагов Наполеона, и та убедила императора продержаться хотя бы до зимы[107].

Александру не прибавляли уверенности в себе потоки истерических писем от сестры Екатерины, которая прежде побуждала его покинуть армию, а теперь явно была уверена, что, сделав это, он поступил бесчестно. «Недовольство растет, и тебя не пожалеют, – писала ему Екатерина в начале сентября. – Если это дошло до меня, можешь себе представить, что говорят на самом деле. Тебя открыто обвиняют в несчастьях твоей империи, разорении государства и людей, в бесчестии страны и твоем собственном… Я не могу советовать тебе, что ты должен делать, но знай, твоя честь под угрозой. Твое присутствие могло бы помочь тебе вернуть поддержку». Александра глубоко уязвили эти обвинения, и в своем ответе он напомнил, как неохотно покинул армию: «После того как я пожертвовал своей гордостью во имя общего блага, покинув армию из-за того, что заявили, что я приношу вред, что я лишаю генералов их обязанностей, что я не внушаю доверия войску и что неудачи, которые могут быть приписаны мне, хуже тех, в которых можно обвинить моих генералов, вы можете сами судить, мой дорогой друг, как больно мне слышать, что моя честь под угрозой. Покинув армию, я лишь сделал то, чего все хотели; моим единственным желанием было остаться там».

Отказавшись покинуть Москву, не получив ни слова от Александра, Наполеон обрек на гибель остатки своей армии. Его ввела в заблуждение необычайно теплая осень, и он не обращал внимания на Коленкура, умолявшего уйти из Москвы до наступления зимы. «Коленкур всегда мерзнет», – язвительно заметил он, когда они наслаждались осенним солнцем. Тем временем ситуация со снабжением ухудшилась, и он понял, что его армия сможет продержаться здесь лишь несколько недель, и наконец решил уходить в Смоленск, где он оставил большие запасы пищи и амуниции. Весть, что французы покидают Москву, восприняли в Санкт-Петербурге с недоверием; все инстинктивно чувствовали, что настал переломный момент. «Кажется, всемогущий обрушил на голову этого чудовища все несчастья, которые он готовил для нас», – писал Александр Аракчееву.

Обратный путь стал для армии Наполеона настоящим кошмаром. Когда Наполеон прибыл в Смоленск, то обнаружил, что большая часть припасов, на которые он рассчитывал, израсходована его же резервными войсками.