Аракчеев. Реформатор-реакционер

Теперь Аракчеев мог требовать от других той же любви к порядку, что и у него. Как комендант, он начал следить за чистотой в городе, особенно вокруг казарм, где скопились такие груды мусора, что по улицам невозможно были пройти. Эффект был ощутим, хотя всего через несколько лет гость из Англии был весьма потрясен контрастом между пышностью дворцов и присутственных мест Санкт-Петербурга и убожеством дворов и переулков, «которые более грязны, чем может себе представить англичанин»[33]. Городскую охрану усилили, и она должна была быть готовой к неожиданным проверкам, которые проводились комендантом в любой момент; эти импровизированные проверки проводились так часто, что среди солдат ходили слухи, будто Аракчеев ночью не успевает даже раздеться.

Но в пылу своего рвения Аракчеев не всегда был безжалостен. Однажды утром из полка Аракчеева прибыл с рапортом молодой офицер, который был так пьян, что с трудом держался на ногах и едва мог вымолвить слово. Аракчеев немедленно приказал его арестовать, и офицера посадили в кутузку. Однако через несколько часов Аракчеев вызвал своего адъютанта князя Долгорукого и сказал: «У меня из головы не идет этот молодой человек; как он мог так напиться в такой ранний час, особенно если знал, что идет ко мне с рапортом? Что-то здесь не так. Иди выясни, что все это значит». В разговоре с Долгоруким офицер признался, что все в полку застращали его Аракчеевым, говоря, что малейшая ошибка будет означать конец его карьеры. «Я никогда не пил водку, но для храбрости проглотил единым духом несколько стаканов. Я слишком мало был на свежем воздухе и предстал перед ним в этом ужасном виде. Пожалуйста, спасите меня, если можете». Когда Аракчеев это услышал, он сразу же приказал освободить офицера и пригласил на обед. Вопреки своему обыкновению, он был очень любезен и в конце обеда сказал: «Возвращайтесь в полк и скажите своим товарищам, что Аракчеев не так ужасен, как они думают»[34].

В день коронации императора, 5 апреля 1797 г., Аракчееву был пожалован титул барона и крест на красной ленте – орден Святого Александра Невского. Когда на рассмотрение был представлен герб новоиспеченного барона, Павел самолично начертал под ним девиз, который вскоре приобрел сомнительную известность во всей России: «Без лести предан»[35]. Павел выбрал Аракчеева в качестве сопровождающего в первой поездке по российской провинции. «Это доставит мне большое утешение и хоть немного смягчит мою печаль от разлуки с женой, которую я вынужден буду с болью покинуть», – писал Александр, когда узнал, что им с Аракчеевым предстоит путешествовать вместе. Император должен был поехать из Москвы на запад, в Смоленск, а потом на север – в Ригу и Нарву. Павел был очень доволен, когда видел, как в каждом городе его встречают войска, обученные по новому прусскому образцу, пока не добрался до Ковно, где гренадеры, которыми командовал глуховатый и почти слепой генерал Якоби, казалось, совершенно не подозревали о существовании нового устава. Генерал Якоби был с позором уволен, а Аракчеев остался и в течение шести недель обучал полк. «Я был почти вне себя после вашего отъезда, – писал он Александру. – Полк ничего не знает, плохо марширует и управляется с оружием; в общем, все ужасно. Я занимаюсь с ними каждый день с утра до ночи и формирую батальон, беря шестьдесят человек из каждой роты. Теперь они стали хоть на что-то похожи»[36].

Вдали от столицы с ее нервозной атмосферой он позволил себе расслабиться, и офицеры полка видели его дружелюбным и даже открытым, когда по вечерам он приглашал их к себе на чай. Александр, внезапно лишившись своего друга и советчика, бомбардировал его письмами, в которых обращался за советами по множеству административных и военных вопросов. «Извините меня за беспокойство, друг мой, но я молод и очень нуждаюсь в вашем совете» – так заканчивалось одно из этих посланий. Аракчееву доставляли удовольствие эти свидетельства доверия Александра. «Ах, как было бы приятно получать такие письма почаще, – писал он в ответ. – Теперь мне нет нужды беспокоиться, я знаю, что бедный Алексей не забыт в Латвии». Адъютант, которому поручили делать копии этих писем для архива Аракчеева, был немало удивлен их странным для Аракчеева теплым тоном[37]. Одно из писем заканчивалось так: «Так как я не могу видеть ваше высочество лично каждый день, я хотел бы, по крайней мере, смотреть на портрет вашего высочества, который был бы для меня дороже всего на свете». Адъютант заметил, что генерал писал великому князю два раза в неделю.

«Пришло время вам вернуться к нам», – писал Павел в записке, в которой описывались неудовлетворительные результаты проверки в Павловске. Аракчеев вернулся и был назначен командиром Преображенского полка вместо князя Голицына, не сумевшего должным образом обучить своих людей. «Для полка это будет отлично, и я могу предвидеть, что они будут лучше всех других наших полков», – писал ему Александр. Но офицеры Преображенского полка с этим не согласились. Во всяком случае, Аракчеев не пользовался в полку популярностью, так как его считали виновным в увольнении Суворова, и после нескольких недель его командования до императора дошли жалобы. Однако Павел отнесся к ним без сочувствия. «Я слышу, что ваши офицеры везде говорят, что они никак не могут вам угодить, – писал он Аракчееву. – Они забыли, что, если бы они работали так, как офицеры в других полках, они тоже получили бы поощрение». Но на этом несчастья гвардейцев не закончились. Прусский посол граф Брюль писал, что не может найти слов, дабы описать всеобщее неудовольствие, царившее в армии. «Отсутствие уверенности в том, что завтра они останутся на своем месте, и непрерывные нововведения доводят их до отчаяния… Терпение младших офицеров уже на исходе. Непрерывные и непонятные для них учения перегружены мелочами, которые упразднены во всех других войсках. Бог знает, чем это может кончиться».

Павел продолжал гнуть свою линию. Той же осенью он устроил большие маневры в Гатчине. Люди двигались в боевом строю, как автоматы, а император лично руководил этим действом. Солдаты были достаточно хорошо выучены, чтобы разыграть превосходный спектакль, и Павел остался доволен. «Я понимаю, господа, новая подготовка войск нравится не всем, – объявил он собравшимся офицерам после учений. – Я ждал этой осени, чтобы вы сами увидели результаты. И теперь вы стали свидетелями первых плодов, которые принесла наша работа ради чести и славы русского оружия».

Многие видели лишь внешнюю сторону реформ, чего нельзя сказать об Александре. «Здесь происходят странные вещи, и одно происшествие следует за другим, – писал он Аракчееву из Павловска. – Вчерашний день имел печальные последствия: два Преображенских офицера были понижены в должности, но потом, слава Богу, прощены». Осенью 1797 г. Александр пережил один из своих регулярных периодов депрессии и разочарования. Он доверился Аракчееву и снова поведал о своем страстном желании отказаться от всех своих обязанностей и поселиться вместе с женой в уединенном месте. После одной из ссор с Павлом он сказал Аракчееву, что император прислал ему «через супругу любезное письмо, говоря, в частности, что я не должен на него сердиться и проч. Но это не меняет моего желания уйти в отставку, хотя я боюсь, что это желание слишком невероятно, чтобы оно могло осуществиться».

Александр часто тешил себя этой мечтой, хотя создается впечатление, что он относился к ней не слишком серьезно. Всего лишь через месяц в замечательном письме Лагарпу он пришел к совсем другому выводу. Разочарование и ощущение полного беспорядка, описанные им, тяготили в то время многих молодых офицеров. «Армия тратит почти все время на плацу. Не разработано никакого плана для чего-либо еще… Дело делается без какой-либо мысли о благосостоянии государства. Власть ничем не ограничена и используется неправильно. Прибавьте к этому жестокость, лишенную всякой законности, огромную долю предубежденности и полную беспомощность в государственных делах. Приближенных выбирают исходя из личных пристрастий, и истинная ценность здесь не важна. Иначе говоря, моя несчастная страна в таком положении, которое не поддается описанию. Сельское хозяйство в запустении, торговля затруднена, свобода и личное благополучие разрушены. Вот картина современной России, и вы можете судить, как я несчастен. Будучи привязанным к повинностям военной службы, я чувствую себя унтер-офицером, и у меня нет времени для научных занятий, которые я очень люблю. Мне кажется, что, если когда-нибудь придет моя очередь взойти на престол, будет несравнимо лучше, если я посвящу себя тому, чтобы дать свободу моей стране и таким образом избавить ее от того, чтобы она стала игрушкой в руках какого-нибудь грядущего безумца»[38].

Власть Аракчеева усилилась еще больше в апреле 1797 г. после его назначения генерал-квартирмейстером всей армии. Существовали лишь несколько человек, которые могли бы одновременно энергично бороться с беспорядком, царившим в тех подразделениях армии, которые ведали снабжением, и не поддаться искушениям казнокрадства, пронизывавшего эти структуры сверху донизу. Теперь Аракчеев мог наслаждаться положением человека, расположения которого искали; к нему обращались с прошениями те, от кого он сам когда-то зависел. «Ваша слава льстит моему самолюбию, – писал Мелиссино молодому генералу в июне 1797 г. – Еще давным-давно по вашим талантам я мог судить, кем вы станете. Думаю, вы все еще помните, что я сказал вам после того экзамена, на котором ваши знания поразили господина Эпинаса, как и то, что я надеялся и предсказывал, что я подготовил вас для службы императору». Позднее в том же году Мелиссино писал своему бывшему ученику и просил его помощи в создании лаборатории для изучения артиллерии[39].

Однако за то короткое время, пока Аракчеев занимал этот пост, ему не удалось решить основных организационных проблем. Возможно, потому, что слишком много времени у него отнимали другие обязанности. Может быть, тогда еще недостаточно развились его способности управленца, которые впоследствии составили основу его власти; и для решения запутанных вопросов снабжения требовались качества иные, нежели та «сильная рука», которой обладал он. «Ты ушел, чтобы спать и бездельничать; это недостойно, и я бываю иногда неосмотрителен, когда бужу людей», – писал он одному неудачливому майору департамента. Именно в Департаменте продовольствия в начале следующего года одно драматическое событие впервые воспрепятствовало быстрому продвижению Аракчеева наверх.

Центральная контора департамента располагалась в Белом зале Зимнего дворца непосредственно под его апартаментами, и Аракчеев обычно делал внезапные «набеги» на работавших там чиновников. Он влетал в контору и ругал их за малейшие ошибки так, словно был в солдатских казармах. Однажды в конце января он обрушил поток оскорблений на иностранца, работавшего в департаменте, полковника Лена, который служил в русской армии с отличием и был награжден орденом Святого Георгия. Лена глубоко уязвило это публичное унижение. Он сходил домой, взял пару заряженных пистолетов, затем вернулся во дворец и потребовал Аракчеева. Офицер дворцовой охраны не впустил его, и Лен снова вернулся домой, написал письма императору, Александру и Аракчееву, после чего застрелился. Когда весть об этом скандале дошла до Павла, он приказал Аракчееву временно покинуть должность до расследования дела, и 1 февраля Аракчеева отправили в отпуск «по причине здоровья». Шесть недель спустя его официально уволили из армии в чине генерал-лейтенанта.

«В этих тягостных обстоятельствах мое единственное утешение в том, что я еще могу вернуться к вашему императорскому высочеству», – писал он Александру из Грузина, но великий князь ответил лишь через шесть недель. Однако, когда ответ пришел, Аракчеев понял, что не слишком долго пробудет в немилости. «Когда я приехал в Вышний Волочок, то очень хотел увидеть вас и сказать, что я, как и прежде, ваш верный друг. Признаю, я виноват в том, что не писал так долго, но лишь потому, что не имел ни минуты свободной, и, я надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы не сомневаться во мне. Если вы усомнитесь в этом, то погрешите против моей чести, и я буду на вас обижен, но я надеюсь, что вы все же не сомневаетесь. Прощайте, друг мой. Не забывайте меня и пришлите письмо, которое вы должны мне прислать». Менее чем через три месяца Александр написал Аракчееву снова и сообщил хорошие новости: «Император попросил меня написать вам и сказать, что вы нужны ему и что вам следует к нему приехать. Я рад этой возможности снова вас увидеть, потому что долго этого желал».

По прибытии в Санкт-Петербург Аракчеев был восстановлен в своем прежнем положении в армии и принят в свиту императора. Таким образом, пробыв в отсутствии всего лишь шесть месяцев, он оказался еще ближе к Павлу, чем прежде. Императору не хватало ревностно относившегося к службе и квалифицированного офицера, который никогда не обсуждал приказы сверху. Кроме того, он не понимал великого князя, не доверял ему и надеялся извлечь выгоду из его дружбы с Аракчеевым. Вскоре после восстановления Аракчеева Павел частным образом спросил его, не может ли он выполнить его задание и присмотреть за Александром «как за любимым первенцем», сообщая императору обо всем, что, по мнению Аракчеева, тот должен знать. Аракчеев, предвидя собственное двусмысленное положение и будущую опасность для своего положения, отказался. Он попросил Павла поискать кого-нибудь еще. «Я ответил, что не могу служить оружием для борьбы между отцом и сыном, и Павел больше не возвращался к этому разговору, хотя не рассердился», – вспоминал Аракчеев через много лет[40].

С каждым месяцем положение Аракчеева ощутимо укреплялось. В конце 1798 г. он был восстановлен в должности генерал-квартирмейстера, а в январе следующего года стал инспектором всей артиллерии. В мае он получил следующий знак отличия: Павел пожаловал ему титул графа. Аракчеев стал подумывать о женитьбе. Ему очень нравилась Авдотья Савельевна Ваксель, молоденькая дочка бывшего чиновника Адмиралтейства. К сожалению, девушка уже была обручена с генералом Котлубицким, который был адъютантом Аракчеева в Гатчине, а теперь стал адъютантом императора. Мать Авдотьи считала Аракчеева человеком с блестящим будущим и пыталась уговорить дочь на этот брак, но у Аракчеева не было шансов. «Я была у дядюшки Алексея Ивановича и наконец-то увидела этого графа, – писала Авдотья Котлубицкому в июле. – За обедом он делал мне весьма экстравагантные комплименты и заявил, что, так как вы с ним всегда были друзьями, он надеется, что я буду с ним поласковее. Какой он отвратительный и злобный! Какое у него гадкое и подлое лицо! Я нахожу его очень неприятным». И снова: «Если бы ты знал, что маменька делает с твоей ягодкой! Она каждый раз посылает ее через дядюшку к графу, этому ужасному Аракчееву!»[41] В августе Котлубицкий женился на Авдотье, но двое мужчин остались друзьями. Котлу бицкий, который всегда с нежностью относился в Аракчееву (и, подтрунивая над ним, говорил, что «ему следует хотя бы иногда кого-то хвалить, пусть даже по ошибке»), в дальнейшем делал все возможное, чтобы помочь своему бывшему начальнику.

Сохранилось немного свидетельств о деятельности Аракчеева в этот период, и среди них ни одного о его работе в должности инспектора артиллерии, предвосхитившей те реформы, которые он должен был претворять в жизнь во время царствования Александра. Систематическое управление было ни в коей мере невозможно во время царствования Павла, отказывавшегося назначать главу Военной коллегии, которая управляла армией, предпочитая сам занимать этот пост. Руководя артиллерией, Аракчеев проявил несколько актов милосердия, считающихся примерами чувства справедливости, которое скрывалось за его грубой внешностью; но для историка более позднего времени эти случаи характеризуют скорее случайную и дикую природу этой сиюминутной справедливости, чем доброту Аракчеева[42]. Так, некоего штабс-капитана Лопатина приговорили к временному понижению в должности «за разнообразные запрещенные действия»; «ввиду того факта, что он уже провел десять лет под арестом в кандалах», Аракчеев порекомендовал отменить последующее наказание.

К концу 1799 г. немногим из тех, кто получил высокие должности от Павла сразу после его вступления на престол, удалось сохранить свое положение. Шведский посол писал домой: «Я могу бесконечно перечислять людей, которых видел обласканными при дворе и которые потом куда-то исчезли. Министры, генералы и фавориты менялись постоянно, почти ежедневно». Непрерывная череда повышений и понижений в должности повергла государственный аппарат в хаос и оттолкнула от императора его самых преданных слуг, включая старых друзей, таких, как Плещеев и Алексей Куракин. Лишь камердинер и наперсник императора Кутайсов, всеми ненавидимый глава тайной полиции Обольянинов, Ростопчин да Аракчеев были неуязвимы. Наконец на Аракчеева обрушился новый удар, на этот раз полностью спровоцированный им же.

Успехи Аракчеева способствовали карьере двух его братьев, которые после восшествия Павла на престол стали офицерами гвардии. В 1799 г. его младший брат Андрей был произведен в генерал-майоры и принял командование батальоном полевой артиллерии. В сентябре его батальон охранял оружейный склад, в котором находилась старая орудийная колесница. Однажды ночью воры проскользнули мимо караульного и сумели украсть расшитые золотом знамена, золотые галуны и кисти, которыми была украшена колесница. Естественно, о краже следовало доложить императору; но Аракчееву очень хотелось спасти брата от беды. В рапорте Павлу он сообщил, что офицер, проводивший расследование, выяснил, что «окна склада, через которые офицеры, отвечавшие за охрану склада, обнаружили, что произошла кража, были разбиты ранее. Таким образом, у людей была причина подумать, что кража имела место не этой ночью, а ранее». Неизвестно, подсказал ли ему это Аракчеев, но император, всегда поспешный в своих решениях, немедленно отстранил от службы полковника Вильде – офицера, дежурившего предыдущей ночью. Но воров, трех артиллеристов, быстро поймали, и они признались, что совершили кражу в ту ночь, когда дежурил Андрей. Вильде добился восстановления через Кутайсова, заступившегося за него перед императором. Павел изменил свое решение так же быстро, как и принял, но разгневался на Аракчеева, которого счел ответственным за то, что его ввели в заблуждение. Вечером того дня, когда произошел разговор Кутайсова с Павлом, Аракчеев прибыл в Гатчину, где император давал бал. Увидев его, Павел послал к нему Котлубицкого с запиской, в которой приказывал Аракчееву уйти.

На следующий день, 1 октября, Аракчеева уволили во второй раз на протяжении его карьеры. В приказе указывалось, что он подал ложное донесение о ночи, когда произошла кража, и назвал дежурным не того офицера, который в действительности стоял в карауле. Генерал-майор Тучков описал странную реакцию Александра на эти новости. Когда Тучков сказал ему, что преемник Аракчеева плохо знал строевую подготовку, но был «хорошим честным человеком», Александр воскликнул: «И слава Богу. Эти назначения – сущая лотерея, и они могли найти другого подлеца, как Аракчеев»[43]. И современники, и те, кто жил позднее, были склонны толковать это замечание как спонтанное выражение истинных чувств великого князя по отношению к человеку, которого он недолюбливал, но в котором нуждался. Однако более вероятно, что эти слова были единственными, которые Александр, будучи, без сомнения, дипломатичным, мог сказать, связывая непопулярность Аракчеева с его братом-офицером и учитывая тот факт, что его близкие отношения с Аракчеевым были всем известны, ибо, публично очернив Аракчеева, он не попытался порвать отношений с ним.

Через две недели великий князь писал Аракчееву из Гатчины: «Я надеюсь, друг мой, что в этих несчастных обстоятельствах мне не нужно посылать вам новые заверения в моей неизменной дружбе. Вы хорошо о ней знаете, и, я уверен, вы в ней не сомневаетесь. Верьте мне, она никогда не изменится. Я везде расспрашивал о неверном рапорте, который вы якобы подали, но никто ничего об этом не знает, и никто не посылал донесений с описанием этого случая в канцелярию императора. Если что-то и было написано, то это было сделано за кулисами. Император вызвал Ливена и потребовал показать ему слова, которые стояли в приказе. По всему этому делу я могу судить, что император думал, что кража была совершена при подстрекательстве иностранцев. Похитители уже пойманы, как вы, я думаю, знаете, и он был очень удивлен, что ошибся в своих заключениях. Он тут же послал за мной и заставил рассказать, как произошла кража; после этого сказал мне: «Я был уверен, что это дело рук иностранцев». Я не сказал, что иностранцам не нужны пять старых знамен. Так закончилось это дело. Он не сказал мне ни слова о вас, но ясно, что вас оклеветали»[44].

Аракчеев не стал оправдываться. Вместо этого он попросил за своего брата, который был уволен со службы одновременно с ним. «Теперь его считают виновным из-за меня, и, как молодой человек, он оказался праздным и отстраненным от службы. Так как караульный и офицер караула оправданы военным судом, я слезно прошу ваше императорское высочество ходатайствовать перед императором о прощении и о возвращении моего брата на службу, ибо он молод и мог бы работать и пожертвовать жизнью за то, чтобы вернуть все милости, оказанные нашей семье»[45].

Аракчеев не сразу покинул Санкт-Петербург. Как только он утратил свое влияние, многие попытались свести с ним старые счеты и вспоминали нанесенные обиды; это касалось даже тех, кто почти не имел к нему отношения. Одно из таких обвинений было предъявлено Ревизионным департаментом. Аракчеева обвиняли в халатности, проявленной при покупке негодных лошадей для гвардейского батальона и при ремонте казарм того же батальона. Аракчееву было приказано защищаться, но доказательства, приведенные обвинением, оказались такими неубедительными, что в конце концов обвинение сняли.

Однако старые враги не унимались. Они неотступно преследовали его, возможно опасаясь, что он снова может вернуться к власти. В следующем году он едва не был повержен Кутайсовым, одним из его непримиримейших врагов из самого близкого окружения Павла, и ему удалось избежать серьезных неприятностей лишь благодаря своему старому другу Котлубицкому. По своему происхождению Кутайсов был турком. Еще мальчиком его взяли в плен во время войн 1770-х гг. Екатерина подарила его Павлу, чтобы он выполнял роль лакея. Павел послал Кутайсова ко двору Людовика XVI для изучения медицины и парикмахерского искусства, но его влияние на императора не ограничивалось этими сферами. Со времен Гатчины он и Аракчеев постоянно соперничали и никогда не упускали возможности опорочить друг друга в глазах Павла. На этот раз Кутайсов случайно узнал, что Аракчеев воспользовался своим служебным положением, чтобы привлечь солдат артиллерии к строительству своего дома в Грузине. Он донес об этом Павлу, и тот тут же отправил к Аракчееву адъютанта, который должен был во всем разобраться. Котлубицкий узнал об этом и указал адъютанту окольный путь в Грузино, а тем временем отправил по прямому пути своего кучера с письмом, в котором предостерегал друга и просил по прочтении сжечь. «Скажи ему, что я не сжег письмо, а съел его в твоем присутствии», – воскликнул Аракчеев со слезами благодарности. После этого он действительно проглотил бумагу на глазах у испуганного посыльного[46].

Казалось, что карьера Аракчеева гибнет так же стремительно, как когда-то начиналась. Он уехал в свое только что приобретенное имение Грузино, и его контакты со столицей почти полностью прекратились. Правда, общение с Александром прекратилось не сразу; великий князь написал ему в конце года, предлагая приехать в Санкт-Петербург для разговора «о некоторых важных вещах, которые касаются вас». Он добавил: «Ваша дружба всегда будет мне приятна, и вы можете быть уверены, что и моя никогда не прекратится». Но в последующие месяцы переписка между ними не возобновилась, и, зная о привычке Аракчеева бережно хранить даже самую коротенькую записку, полученную им от любого из членов императорской семьи, можно предположить, что Александр, оказавшийся в круговороте событий последнего тревожного года царствования его отца, действительно не уделял внимания своему другу.

В течение 1800 г. характер Павла изменился не в лучшую сторону. Возросло недоверие, которое он испытывал к своему окружению и особенно к семье. Были изданы новые абсурдные и репрессивные указы, которые еще больше оттолкнули от императора дворянство и армию. Был полностью запрещен ввоз иностранных книг. Не разрешались путешествия за границу. В провинции не разрешалось проводить дворянские собрания. И армия, и гражданское общество были потрясены историей некоего штабс-капитана, которого приговорили к тысяче ударов розгами и лишили звания и привилегий дворянина. Одного священника высекли кнутом за хранение запрещенных книг, а лейтенанту отрезали язык и сослали в Сибирь за то, что он написал эпиграмму о строительстве Исаакиевского собора. Немецкий драматург Коцебу, который в то время был директором театра в Санкт-Петербурге, впоследствии описал этот ужасный для столицы год. Он вспоминал, что каждый раз, когда его жена и дети поздно возвращались домой, он боялся, что их арестовали по пути за то, что они не поприветствовали члена императорской семьи; а в холодное время года он обнаружил, что ему приходится быстро пробегать мимо длинных стен Зимнего дворца, потому что ему приходилось идти с непокрытой головой, пока из дворца его могли видеть. После девяти часов вечера городские заставы закрывались, и проезжать по улицам позволялось лишь докторам и акушеркам. Кочубей писал другу: «Страх, в котором мы все живем, неописуем. Люди боятся собственной тени. Боится каждый. Доносы стали обычным делом; правдивы они или лживы, им всегда верят. Крепости переполнены арестованными. Все охвачены глубокой печалью, люди больше не знают, что значит быть счастливыми».

Не менее серьезным было то, что Павел полностью поменял курс внешней политики. Вместо того чтобы продолжать участвовать в антифранцузской коалиции, он предоставил ссуды Наполеону и ввел эмбарго на британское мореплавание, одновременно арестовав более тысячи британских моряков. Это был самый опасный шаг, так как, в сущности, вся российская внешняя торговля была в руках сообщества более чем четырех тысяч британских торговцев, постоянно проживавших в Санкт-Петербурге.

Именно эта непоследовательная внешняя политика, по всей видимости, убедила Панина, бывшего дипломата, который в 1800 г. занимал должность вице-канцлера иностранных дел, в том, что Павел должен отказаться от престола в пользу своего сына. Возможно, он имел в виду прецедент с королем Британии Георгом III. В нездоровой атмосфере Санкт-Петербурга, кишащего полицейскими осведомителями, он поделился своими мыслями с графом фон Паленом – человеком, союз с которым был бы весьма ценным, если бы у плана оказались шансы на успех. Пален был вместе с Александром военным комендантом столицы, и оба согласились, что с великим князем необходимо поговорить, прежде чем будут предприняты какие-либо шаги; они решили, что разговаривать с Александром будет Панин.

Александр пришел в ужас от мысли, что может быть втянут в тайный заговор, целью которого являлось бы свержение его императора и отца, и в течение шести месяцев после разговора с Паниным отказывался в нем участвовать. Но события неумолимо побуждали его принять решение. В ноябре 1800 г., когда Павел вдруг обнаружил, насколько неодобрительно его вице-канцлер относится к проводимой им антибританской внешней политике, Панина немедленно сослали в его имение. Отношение Павла к самому близкому окружению, включая императрицу и великих князей, становилось все более враждебным; в начале 1801 г. положение членов царской семьи стало, в сущности, невыносимым. Они часто находились под домашним арестом, император публично оскорблял их, и зашел разговор даже о лишении Александра наследства и заточении его в Шлиссельбургскую крепость.

В таких обстоятельствах Александр наконец согласился с идеей установления регентства, хотя стал с жаром убеждать Палена, что его отцу не должен быть причинен вред. Он даже полагал, что после отречения от престола Павел мог бы по-прежнему жить в Зимнем дворце и пользоваться императорскими резиденциями за пределами Санкт-Петербурга. Пален не питал подобных иллюзий. С самого начала он считал, что Павел ни при каких обстоятельствах не согласится отречься от престола, но участие в заговоре Александра было необходимо, поэтому он пообещал великому князю выполнить его условия.

Так как действия Павла с каждым днем становились все более опасными и непредсказуемыми, Пален сразу же начал плести нити своего заговора. Ему это удалось, так как он пользовался полным доверием императора в основном благодаря дружбе с Кутайсовым и эффективному управлению столицей. Он наполнил Санкт-Петербург офицерами, на поддержку которых мог рассчитывать в случае сопротивления сторонников Павла, и воспользовался своим положением, чтобы добиться прощения для последнего фаворита Екатерины Платона Зубова и его брата Николая, которых император отправил в ссылку.

В феврале 1801 г. Павел, все меньше чувствуя себя в безопасности в Зимнем дворце, переехал вместе с семьей в Михайловский замок – мрачную крепость с множеством оборонительных сооружений и приспособлений, который он построил для собственной защиты. По мере формирования заговора подозрения Павла возрастали. Однажды в начале марта Павел внезапно с подозрением посмотрел на Палена во время одного их разговора и спросил, помнит ли тот события 1762 г., когда был убит Петр III, и не считает ли он, что вскоре они могут повториться. Пален не смутился и холодно ответил, что заговор против императора, несомненно, существует и что он лично его возглавил, чтобы знать все о действиях заговорщиков.

Павел был напуган окончательно. Он вдруг почувствовал, что в столице нет никого, кому он мог бы доверять, и попытался вернуть единственного человека, в безоговорочной преданности которого не сомневался. 9 марта, ничего не сообщив Палену, он послал Аракчееву в Грузино записку, прося срочно приехать в Санкт-Петербург. Но к этому времени Пален уже получал информацию о каждом его шаге; и комендант был достаточно самоуверен, чтобы перехватить записку, показать ее Павлу и предположить, что если император не сообщил ему о своих намерениях, то записка, должно быть, фальшивая. Император настоял, чтобы записку отправили, и наспех написал еще одну записку, но уже Ростопчину, который жил в своем подмосковном поместье: «Вы мне нужны. Немедленно приезжайте».

Пален был обеспокоен попытками императора собрать своих старых сторонников и понял, что должен успеть нанести удар до их прибытия. Он решил действовать 11 марта, когда гвардейцы Семеновского полка, находившегося в распоряжении Александра, должны были нести караул в Михайловском замке. В течение всего этого дня в замке, казалось, наэлектризовалась атмосфера. Павел словно чувствовал измену: он запер дверь, ведущую из его спальни в спальню императрицы, Александра и Константина заставили дать клятву верности императору и затем поместили под домашний арест. Что касается Палена, то он убедил Павла, что полк кавалергардов, охраняющий апартаменты императора под командованием преданного генерала Саблукова, ненадежен, так как кишит якобинцами. Этот маневр оказался успешным; к вечеру Павел отослал стражу, и его единственной охраной были два камердинера, одетые в гусарскую форму, но не вооруженные, стоявшие у дверей его спальни, пока новый полк не успел прибыть.

Для участия в деле Пален выбрал около шестидесяти молодых офицеров, многие из которых потерпели от Павла унизительные наказания. Тем же вечером он собрал их и, изрядно накачав вином, объяснил, что для спасения России император должен немедленно отречься от престола в пользу Александра. Один из офицеров спросил, что делать, если император попытается сопротивляться. «Господа, нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц», – сухо ответил Пален.

Ночь была холодной и дождливой. Заговорщики тихо пробрались по темным пустым улицам в замок и заняли выходы под руководством офицера Преображенского полка, который уже их ждал. В замке руководители заговора разделились на две группы: Пален пошел в апартаменты Александра, а генерал Беннигсен и Платон Зубов повели 18 офицеров в спальню Павла. После короткой схватки с двумя камердинерами, ранив одного из них, они ворвались в комнату с обнаженными шпагами. Комнату освещала лишь одна свеча, и сначала они в ужасе решили, что комната пуста. Кто-то воскликнул: «Птица улетела!» Но генерал Беннигсен вскоре заметил напуганного Павла, который услышал за дверью лязг оружия и босой в ночной рубашке стоял за ширмой. «Месье, ваше правление закончено! – крикнул Беннигсен по-французски. – Теперь император Александр. Мы арестуем вас по его приказу. Вы должны отречься от трона!» Так как Павел явно онемел от страха, Платон Зубов повторил эти слова по-русски. «Арестован? Что значит – арестован? – наконец воскликнул император. – Что я вам сделал?»

Павел все еще не понимал, что происходит, но офицеры, обезумевшие от вина и волнения, были не в настроении объясняться с ним. В последовавшей сумятице кто-то уронил свечу, и, когда император начал звать на помощь, огромный Николай Зубов, человек, который четыре года назад принес Павлу в Гатчину весть о его восшествии на престол, схватил тяжелую золотую табакерку и нанес ему сильный удар в левый висок. Кто-то нашел шарф, висевший на кровати, и через несколько минут император был задушен.

Александр испытал приступ горя и отчаяния, когда к нему вошел пьяный Николай Зубов, сообщивший, что его отец «умер от апоплексического удара». Однако необходимость смерти императора была очевидна лишь главным заговорщикам; Александр отказывался реально видеть ситуацию и все еще верил, что его отца можно было убедить отречься от престола. И тогда снова за дело взялся Пален. Грубо встряхнув обессиленного Александра, он резко сказал: «Прекратите вести себя как ребенок. Сейчас покой миллионов людей зависит от вас. Выйдите к солдатам!» Александр повиновался. Задыхаясь от горя, он объявил своему полку со ступеней дворца: «Мой отец умер от припадка апоплексии. Все во время моего правления будет в соответствии с духом и принципами моей возлюбленной бабушки, императрицы Екатерины»[47].

В тот вечер, когда погиб Павел, Аракчеев подъехал к воротам Санкт-Петербурга, но его не впустили. Пален отдал приказ не впускать его без специального распоряжения императора. Таким образом, Аракчеев был избавлен от необычайно трудного выбора, перед которым мог оказаться, будучи слепо преданным обоим хозяевам, так как Пален добился участия в заговоре Александра. Аракчеев спокойно вернулся в Грузино и установил бюст Павла в церкви, которую он построил перед своим домом. Бюст был высечен из мрамора скульптором Мартосом; над ним золотыми буквами сделана надпись: «Мое сердце чисто, и мой дух верен тебе».

Александр так никогда и не освободился от страшной вины, которую он чувствовал за смерть отца. «Печаль и раскаяние, которые постоянно оживали в его сердце, были невыразимо глубоки и терзали его; его нравственная пытка никогда не прекращалась», – писал его друг и министр Адам Чарторыйский. Именно поэтому Аракчеев, как человек, который ни разу не предавал своего императора, стал для Александра настоящим символом преданности и верности. Было бы неверно считать, что Аракчеев играл на чувстве вины Александра, как ему это часто приписывают[48]. Он всегда был предан своему господину. Но он хорошо видел те угрызения совести, которые часто посещали Александра, и был счастлив, что его прежняя преданность Павлу укрепила связь между ним и новым императором.

Глава 3

ХОЗЯИН ГРУЗИНА

Мы должны созидать и созидать, ибо создания наши становятся памятниками нам после нашей смерти. Без них само наше имя исчезает, когда мы умираем.

Аракчеев

После вынужденной отставки Аракчеева его власть ограничилась маленькой вотчиной, состоящей из двух тысяч душ крестьян. Но это была его собственность, его власть здесь была полнейшей, и он знал, чего хочет и что должен делать[49]. Чтобы описать деятельность Аракчеева в Грузине и понять, как ему удалось превратить его в самое известное поместье в России и впечатлить императора своими достижениями, необходимо иметь представление об институте крепостного права, на котором в то время основывалось все экономическое и социальное устройство России.

Крепостные были частной собственностью помещиков, подобно рабам, которые принадлежали плантаторам на островах Вест-Индии. Фактически они были чем-то вроде скота. В XVI–XVII вв. власть помещиков над крестьянами, работавшими на их земле, постепенно увеличивалась; если первоначально крестьяне были прикреплены к земле, то затем к ним стали относиться как к полной собственности помещиков. Хотя правовая база крепостного права не была четко сформулирована, права помещиков-землевладельцев постепенно расширялись, и все больше землевладельцев имели крепостных. Для Петра Великого крепостное право было лишь одним из элементов государственной системы, где все слои общества, включая дворянство, обязаны служить в той или иной форме. Но с освобождением дворянства во время правления Екатерины это, так сказать, моральное обоснование существования крепостного права окончательно исчезло, и пропасть, разделявшая помещика и крепостного, стала очень широкой. Согласно результатам переписи населения, проведенной в конце царствования Екатерины, половина из 10 миллионов крестьян мужского пола в России были крепостными, принадлежавшими вместе с семьями частным землевладельцам, в то время как другая половина состояла из государственных крестьян, прикрепленных к земле, но не владевших ею и плативших пошлину казне.

Крестьянство не мирилось с таким положением дел. Количество крестьянских бунтов и побегов было бесчисленным; их кульминацией стало восстание 1774 г., когда поднялись все крепостные России. Под предводительством казака Пугачева объединенная армия, состоящая почти из 30 тысяч человек, двинулась на Москву. Повстанцы убивали помещиков и разоряли имения на своем пути, пока их не остановили правительственные войска. Правительство и аристократия были потрясены, но пугачевский бунт не стал толчком к отмене крепостного права. Напротив, часть дворянства он побудил к еще большему давлению на крепостных: они не могли забыть, как крестьяне из их поместий убивали своих хозяев в их собственных постелях.

Таким образом, весь институт крепостного права стал основываться на системе жесточайших телесных наказаний. Розги, палки и кнут, кандалы, рогатки и колодки были почти в каждом поместье и использовались без ограничений. «Почти вся Россия стонет под ударами, – писал полковник Гриббе, служивший под началом Аракчеева в конце царствования Александра. – Людей секут в армии, в школах, в городах и деревнях, на рынке, в конюшнях и в их домах»[50]. В просвещенный век Екатерины помещик не задумываясь откладывал том Вольтера, который читал, чтобы сходить на конюшню и понаблюдать, как до полусмерти избивают одного из его слуг. Неограниченная власть крепостников над крестьянами влекла за собой самые серьезные злоупотребления. Не все помещики были садистами, но общий уровень жестокости был высоким. Известны ужасающие примеры того, как детей и беременных женщин забивали до смерти и раздетых крепостных затравливали собаками. Княгиня Козловская, настоящая русская Мессалина, хлестала женщин по груди и детородным органам; графиня Салтыкова, жена бывшего покровителя Аракчеева, три года держала своего парикмахера в клетке, чтобы он никому не мог рассказать, что она носит парик. Закон запрещал крепостным жаловаться на своего хозяина, и за все время царствования Екатерины лишь двадцать помещиков были наказаны за жестокое обращение с крестьянами, включая убийства, тогда как однажды двенадцать крестьян запороли до смерти за то, что они пожаловались на жестокое обращение[51]. Эта ситуация, несомненно, улучшилась во время правления Александра I, и Комитет министров часто приказывал проверить донесения о жестокости помещиков, но количество этих донесений уже само по себе является красноречивым свидетельством отношения многих дворян к своим крепостным[52].

Богатые дворянские семьи владели тысячами крепостных, что давало им возможность жить в большей роскоши, чем аристократы Западной Европы, и воплощать свои самые причудливые фантазии. Многие из них имели по триста – четыреста лакеев, а также собственных крепостных живописцев, актеров, музыкантов и архитекторов. Граф Сакровский, будучи меломаном, заставлял всех своих слуг обращаться к нему речитативом. Князь Нарышкин, обожая маскарады, устроил в своем поместье пышное зрелище конца одной из турецких войн; ход сражения был восстановлен на фоне декораций, созданных специально по этому случаю. Крепостных проигрывали в карты, покупали и продавали, помещая объявления в газетах. Согласно одному из таких объявлений, за здорового сильного мужчину можно было получить 500 рублей; ребенок мог быть продан за 10 копеек. В том же объявлении сообщалось о продаже борзого щенка за 3 тысячи рублей.

Конечно, некоторые русские люди были обеспокоены упадком и явной экономической отсталостью России, причиной которой было крепостное право. В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев откровенно описал нищету и убожество крестьянства. Пропущенная цензурой по ошибке и опубликованная в 1790 г., эта повесть вызвала гневный отзыв Екатерины. Радищев был сослан в Сибирь и вернулся лишь после смерти Екатерины. Но были и другие люди, считавшие, что такое положение дел недопустимо, и среди них был Александр. «Я хочу избавить людей от варварства, в котором они живут, пока существует торговля людьми», – сказал он генералу Савари в начале своего правления. Он быстро осознал те невероятные трудности на пути реформ, ибо не только российская экономика в целом держалась на институте крепостного права – оно обеспечивало также богатство и процветание дворянства, от поддержки которого в итоге зависела судьба императорской власти в целом.

Аракчеев не разделял мнения сторонников отмены крепостного права. Однако он очень хорошо сознавал, насколько расточительно и примитивно многие русские помещики управляли своими имениями, и представлял себе тот путь, следуя которому он мог превратить Грузино в нечто совершенно иное. Возможно, он вспомнил маленькое государство, построенное Павлом в Гатчине, со школами, больницами, заводами и церквями. Но каков бы ни был источник его вдохновения, он взялся за дело со своей обычной энергией.

Ему досталось полуразрушенное поместье, которым в течение многих лет вполсилы управлял находившийся по соседству Воскресенский монастырь; Аракчеев полностью его реконструировал. Его владения общей площадью примерно 35 квадратных километров состояли из деревень, перемежающихся лесами и полями, и были ограничены с одной стороны рекой Волховом, а с другой – дорогой из Новгорода в Тихвин. Одна за другой деревушки с покосившимися крестьянскими избушками были снесены, и на их месте появились новые деревни, все дома в них были построены из кирпича или камня. Жилища в каждой деревне имели некоторые особенности. Само Грузино превратилось в ряд розовых каменных домов, одинаковых и похожих на казармы. Каждый дом внизу был поделен на две части проходом, в каждой половине дома размещалась одна семья. Крестьяне считали такую планировку неудобной: им необходимы были сараи для инвентаря и скота, но отступать от образца не полагалось. Вскоре были вымощены дороги, ведущие из одной деревни в другую. Леса, особенно на берегах реки, вырубили, и на их месте появились новые поля. Все поместье превратилось в неугомонный муравейник. Из-за своей страсти к опрятности Аракчеев даже запретил крестьянам некоторых деревень разводить свиней, чтобы они не испортили поля; это относилось в основном к Грузину и деревням около дороги; они должны были стать образцово-показательными.

Реакция крестьян на эти нововведения была враждебной. Они не отличались от своих собратьев, которые под разлагающим влиянием крепостного права стали ленивыми, бездумными и грязными, привыкнув работать по минимуму, чтобы заплатить оброк и не умереть от голода вместе со своими семьями, и их единственным развлечением были продолжавшиеся по нескольку дней запои.

Они еще надеялись, что сохранят свое право жить без чрезмерного вмешательства сверху. Но теперь эти времена в Грузине окончились. Когда они переселились в свои новые дома, сверху на них обрушился поток письменных распоряжений. Это были педантично составленные инструкции, касающиеся содержания домов, сопровождаемые приказами старостам каждой деревни проводить регулярные проверки и налагать штрафы или облагать трудовой повинностью по кладке кирпичей за любое нарушение правил.

Жизнь для старосты, выбранного односельчанами, стала невыносимой. Он отвечал за хорошее состояние деревни, и ему могли приказать изготовить пять тысяч кирпичей за то, что он не доложил о павшей корове. Эти порядки было трудно насаждать и еще труднее поддерживать, но Аракчеев был неумолим. «Я заметил, что в только что построенных деревнях много разбитых окон, и это выглядит уродливо, – говорилось в приказе 106 за 1808 г., датированном серединой марта. – Чтобы положить этому конец, прошу вас обязать всех старост этих деревень настоять, чтобы владельцы домов с разбитыми окнами восстановили их к 1 мая. Также вы должны поставить их в известность, что, если вы найдете разбитые окна после этого дня, они будут восстановлены за счет старост, а не за счет владельцев; и я приказываю вам проследить, чтобы это выполнялось неукоснительно. Если же по моем возвращении в Грузино я увижу разбитые окна (под которыми я подразумеваю окна, где есть лишь куски стекла или стекло выпало из рамы, – стекла с трещинами могут быть оставлены), то новые стекла будут вставлены за ваш счет». И далее: «Вы не должны думать, что, когда я требую от вас и старост, я выражаю свое личное желание. Поэтому я посылаю вам указ императора, из которого вы можете узнать, что он сам настаивает на чистоте улиц. Когда вы поставите в известность старост, как можно тщательнее осмотрите деревни, так как я буду впредь более строго требовать чистоты с вас и старост».

Со временем Аракчеев все глубже вторгался в жизнь своих подчиненных. Озабоченный проблемой младенческой смертности, он составил и напечатал «Краткие правила для крестьянских матерей Грузино и его окрестностей» – забавное сочетание общеизвестных истин об уходе за детьми и предрассудков. «Каждая мать должна кормить своего младенца, по крайней мере, три раза в день, ибо, если кормления редки, материнское молоко становится хуже и вредит ребенку», – гласит одно из его предписаний. Но детям делали прививки от оспы, и он нанял доктора, который жил в поместье и приходил в деревни. Кроме того, доктор представлял ему регулярные отчеты о здоровье населения, их Аракчеев обычно сопровождал собственными комментариями, такими, как: «Много смертей, что заставляет усомниться в докторе».

Он неодобрительно относился к старым девам и вдовам. Каждый год составлялся их список, и Аракчеев указывал, какие из них должны выйти замуж. Все браки необходимо было согласовать с барином, и некоторые его комментарии напротив имен крестьян были весьма оригинальные: «Я не разрешаю этого брака по причине грубого поведения ее брата» или «Я согласен, но, если она не будет знать молитв к Великому посту, я ее сильно высеку». Все знали, что он предпочитал, чтобы рождались мальчики. Среди его бумаг в Грузине сохранилась трогательная записка от дворецкого: «У нас родилась дочь, и я боялся вам об этом сообщить. Я не хотел, чтобы у нас родилась дочь, а не сын, по этой причине я не смею просить вас, барин, оказать нам любезность стать ее крестным отцом. Я льщу себя надеждой, что если бы у нас был сын, то вы бы согласились».

Кроме того, он энергично взялся за «больную» проблему пьянства. Для начала Аракчеев закрыл все питейные заведения в поместье, приказав покупать спиртное только у него по особым случаям, таким, как свадьбы или праздники. Но, несмотря на самые суровые наказания, крестьяне продолжали тайно ввозить в поместье спиртное, и ему не удалось лишить русского крестьянина единственного утешения. Даже его смотритель Шишкин, по слухам, увлекался водкой. Однажды Аракчеев узнал, что Шишкин был так пьян, что не мог стоять на ногах. Аракчеев, рассчитывая наконец уличить Шишкина, тут же послал за ним. Но Шишкин окунул голову в бадью с водой, и Аракчеев был удивлен, когда увидел его твердо стоящим на ногах и как будто трезвым. Только лицо у него горело.

– Ты снова пьян, – строго сказал Аракчеев.

– Вовсе нет, барин; нет за мной такого греха.

– Почему же ты такой красный?

– Должно быть, от чая. Только что чай пил.

Аракчеев подошел поближе и почувствовал сильный запах спиртного.

– Если ты пьянеешь от чая, впредь я запрещаю тебе пить чай. Помни об этом.

Аракчеев, конечно, не полагался только на свои приказы, штрафы и оперативность деревенских старост. Он использовал телесные наказания не меньше, чем остальные тогдашние помещики, но усовершенствовал и систематизировал эту процедуру в своем бюрократическом духе. Каждый крестьянин и все слуги должны были иметь при себе книгу наказаний, куда заносились все их проступки. Наказания были разделены по рангам: за первый проступок пороли на конюшне, за второй пороли солдаты Преображенского полка, использовавшие специальные толстые палки, известные как «аракчеевские прутья». У Аракчеева была привычка осматривать спины наказанных после порки, и крестьяне проявляли находчивость: они убивали цыпленка и пачкались его кровью, чтобы хозяин остался доволен. Существовала также домашняя тюрьма, известная как «Эдикюль» (правда, никто не мог вспомнить, почему ее так назвали). Наказанным полагалось прислать Аракчееву записку, сообщающую об их раскаянии; в его церкви часто можно было увидеть нескольких женщин в рубище и иногда в железных ошейниках, стоявших на коленях впереди остальных молящихся и просящих об отпущении грехов.

Когда Аракчеев приехал в Грузино, он нашел там одного очень старого крестьянина, помнившего князя Меншикова. Сначала Аракчеев хотел восстановить дом и поместье в таком виде, в каком они были во время опалы князя, но, поскольку никаких свидетельств, как все выглядело в те времена, не осталось, ему пришлось построить все по-новому. Он нанял на постоянную службу Минута – архитектора, прожившего в Грузине двадцать лет и прославившегося своей жестокостью (крестьяне говорили о нем, что он «просто ел людей»). Через некоторое время въезд в Грузино со стороны станции Чудово, находившейся в 12 километрах, производил на путников неизгладимое впечатление. Издалека башни, бельведеры и белые каменные здания на горизонте создавали впечатление маленького городка. Путешественник переправлялся на лодке и оказывался на другом берегу, между двумя огромными белыми башнями, на каждой развевался графский флаг. Пройдя через великолепные сады, он оказывался у большого, но простого двухэтажного дома, стены которого образовывали три стороны двора. С четвертой стороны стояла большая церковь. До последних дней своей жизни Аракчееву доставляло огромное удовольствие показывать гостям свой дом и поместье. Гости всегда бывали поражены, хотя из-за страсти Аракчеева к разнообразным памятникам временами они чувствовали себя так, будто находились на кладбище. Капитан Языков, посетивший Грузино в 1826 г., насчитал около дома 12 памятников, из них три – Александру, один – Павлу, железная ваза в память визита матери Аракчеева, одна колонна в память о его отце и еще одна – с вырезанными на ней именами двух его любимых собак[53]. За домом был вырыт пруд с островом, где он построил, возможно имея в виду склонности своего друга, храм любви, посвященный Мелиссино; внутри храма были зеркала, которые при нажатии искусно спрятанного выключателя поворачивались, открывая картины с любовными сценами.

Елизавета Андреевна, которая после смерти Андрея перебралась из Гарусова в имение, находившееся неподалеку от Бежецка, – в Курганы, где был похоронен ее муж, была потрясена богатством сына, но ее беспокоило, что он до сих пор не женат. Хотя Аракчееву было уже за тридцать, он, казалось, и не думал о женитьбе. Догадывалась она об этом или нет, но причина была не в том, что ее сын предпочитал холостяцкий образ жизни, а в том, что он все больше увлекался женщиной, которую привез с собой, когда столь поспешно уехал из Санкт-Петербурга.

Настасья Федоровна Минкина был личностью замечательной. Она обладала очень эффектной внешностью – блестящие черные волосы, горящие черные глаза, смуглое лицо и «фигура гренадера». Никто в поместье не понимал, что нашел в ней Аракчеев. «Бог знает, откуда она взялась, – рассказывал один старик, помнивший Минкину. – Она была не из наших мест, а откуда-то издалека, вроде бы из Москвы». На самом деле Аракчеев нашел ее по объявлению в санкт-петербургской газете; когда он стал ухаживать за ней, то дал ей свободу и подарил несколько тысяч рублей[54]. Никто не знал, почему она имела такое влияние на Аракчеева; крестьяне в Грузине были уверены, что она цыганка и приворожила его. Но ее главным качеством было умение приспособиться к Аракчееву и в конце концов стать ему необходимой. Он держал ее в Грузине в качестве экономки, и она вскоре научилась управлять имением, как часовым механизмом. Когда его снова призвали на службу, он оставил начатую им работу в руках Настасьи, полностью ей доверяя.

Весной 1803 г., более чем через три года после отставки Аракчеева и через два года после восшествия Александра на престол, ему пришел долгожданный вызов. Из Санкт-Петербурга не было ни слова с августа 1801 г., когда Аракчееву сообщили, что ему снова позволено носить форму гвардейского артиллерийского батальона. Сейчас, 27 апреля, он получил записку от Александра: «Алексей Андреевич, мне нужно вас видеть, и я прошу вас прибыть в Санкт-Петербург». Затем, вскоре после прибытия в Петербург, он получил записку от Настасьи, в которой она сообщала, что ждет ребенка.

В Грузине считали (и эту историю впоследствии с полным доверием пересказывали в различных авторитетных журналах и научных монографиях), что Настасья, испугавшись, что Аракчеев в Санкт-Петербурге найдет новую хозяйку, которая займет ее место в его сердце и в его доме, решила, что единственный путь привязать к себе барина – это родить ему ребенка. Тем временем в одной из далеких деревень внезапно умер очень бедный крестьянин по фамилии Лукьянов; у него осталась беременная жена. С помощью угроз и уговоров Настасья, которая сама не смогла забеременеть, вынудила Лукьянову согласиться отдать ей ребенка, когда тот родится, и взяла с нее клятву, что та будет хранить тайну. Рассказывали, что, предусмотрительно воспользовавшись подушками, Настасья вернулась домой, и, когда ребенок родился, Лукьянова тайно принесла его в дом и осталась там в качестве кормилицы младенца. Аракчеев получил весть о рождении ребенка, будучи в Санкт-Петербурге.

У этого предприятия было, как представляется, немного шансов на успех. И не только потому, что в эту тайну были посвящены сразу несколько человек и существовал риск, что правда рано или поздно дойдет до Аракчеева, но и потому, что он мог появиться в Грузине в любой момент и раскрыть обман. Однако, приступив к исполнению новых обязанностей, Аракчеев почти непрерывно разъезжал по России, поэтому обман мог и удаться. Ребенок с ярко-рыжими волосами и голубыми глазами не был похож ни на Аракчеева, ни на Настасью. Но Аракчеев относился к мальчику как к своему сыну; и, учитывая недостаточность и сомнительность доказательств противоположного, это, по всей вероятности, и был его сын. Если в этом и есть какие-либо сомнения, то причина тому – наши представления о Настасье, терзаемой ревностью и ни за что не желающей вернуться в тот мрачный мир, из которого она была так неожиданно вызволена[55].

Санкт-Петербург, куда Аракчеев вернулся худощавым, немодно одетым человеком с завязанными в узел на шее волосами, как носили во времена Павла, очень сильно отличался от того города, который он покинул более трех лет назад. У власти были новые люди, умами владели новые идеи. Первые годы царствования Александра были богаты событиями, хотя немногое из того, что сделали император и его молодые советники в первом порыве энтузиазма, впоследствии принесло плоды. Новые первопроходцы (как бы их, вероятно, назвали сегодня) провели нечто вроде «ста дней», во время которых наиболее абсурдные указы Павла были в срочном порядке отменены, тайная полиция распущена, а пытки заключенных запрещены. Объявления о продаже крепостных тоже запретили: отныне разрешалось приобретать землю, но не крестьян. Однако впоследствии стало ясно, что «негласному комитету» (Александр и его друзья называли его «комитетом общественного спасения») удалось изменить лишь внешнюю сторону самодержавия. Члены комитета – Новосильцев, Кочубей, Строганов и близкий друг Александра польский князь Адам Чарторыйский – были либерально настроенные люди, уверенные в необходимости подчинить императорскую власть контролю и закону и стремящиеся убедить императора в пагубности крепостного права. Но, несмотря на бесконечные собрания, на которых почти всегда председательствовал сам император, они не смогли добиться больших изменений. Пожалуй, больше всех был разочарован Адам Чарторыйский. Когда-то на него произвели большое впечатление планы Александра по поводу Российской империи, великий князь откровенничал с ним в личных беседах еще во времена правления Павла. Его, страстного польского патриота, вдохновило мнимое намерение Александра заняться восстановлением Польского государства. Но в 1806 г., пробыв несколько лет на посту заместителя министра иностранных дел, он понял, что его надежды вряд ли осуществятся, и, разочарованный, вернулся в Польшу.

Чарторыйский хорошо изучил характер Александра и в своих мемуарах возлагает вину за эфемерность результатов работы реформаторов на императора. И в какой-то мере он прав, ибо, хотя в Санкт-Петербурге была сильная оппозиция, Александр, твердо следуя своему курсу, мог бы со свойственным ему искусством разъединить представителей оппозиции и совершить многое. Но, как становилось все более очевидно, этот неудачливый и сложный человек был явно лишен такого качества, как постоянство.

Всю жизнь у Александра была репутация «сфинкса», «загадочного царя» и очень лицемерного человека. Со временем эта точка зрения не изменилась. Александр мог с одинаковой убежденностью поддерживать противоположные точки зрения, говорить одно, а делать совершенно противоположное, и поэтому его очень трудно было понять. Как очень верно заметил Гарольд Николсон, у него не было жизненно необходимого чувства координации[56].

Каждый разумный человек, имевший дело с Александром, замечал, что здесь что-то не так, но никто точно не мог сказать, что именно. Даже Наполеон признался Меттерниху: «…в его характере чего-то не хватает. Но я не могу понять, чего именно». Александр походил на актера, пытавшегося играть несколько ролей одновременно, произнося реплики то за одного персонажа, то за другого; лишь в последние годы жизни он наконец осознал это противоречие между своими словами и делами и попытался найти выход в тумане мистицизма. Но он осознавал масштабы своих неудач. «Россия имеет достаточно славы за границей, но, когда я думаю, как мало сделано внутри нашей страны, у меня становится тяжело на душе», – с горечью признался он Лобьяновскому, губернатору Пензы, за год до своей смерти[57]. Лагарп признавал живой ум своего воспитанника, но он был первым, кто встревожился из-за его душевной летаргии. Чарторыйский тоже заметил, что Александр «ни одну серьезную книгу не прочитал до конца»[58]. Хотя в одном из писем Александр писал Лагарпу, что «академическая работа стала его любимым занятием», оказалось, что в Гатчине он приобрел лишь вкус к парадам, порядку и дисциплине, которые ассоциировались с военной жизнью. В быту его страсть к опрятности доходила почти до маниакальности.

Когда Сперанский по просьбе императора составил свой тщательно продуманный проект конституционной реформы в России, стала очевидной еще одна черта характера Александра – повышенная чувствительность, когда речь шла о его позиции. «А как же я? Я теперь ничто?» – оскорбленно вопрошал он. Один русский историк сравнил вкус Александра к конституционному правлению со «вкусом дилетанта, который впал в экстаз перед прекрасной картиной»[59], а другой историк заметил, что он восхищался эстетической стороной либерализма совершенно отстраненно, как путешественник восхищается красотой пейзажа в окне поезда – восхищается и мчится дальше[60]. В 1819 г., когда крепостное право отменили в балтийском государстве Ливония, Александр сказал ливонским дворянам, что их пример достоин подражания. «Вы поступили в духе времени и поняли, что лишь либеральные начала могут послужить основой для человеческого счастья». Однако, когда через год группа богатых русских помещиков пришла к нему с проектом освобождения своих крепостных, он внезапно спросил, кто дал им право. Когда они в некотором замешательстве ответили, что конечно же сам император, он сказал: «Тогда будьте любезны, оставьте мне право издавать законы, которые я нахожу более полезными для моих подданных». Это очень напомнило то, как Павел бил себя в грудь, крича: «Здесь мой закон!»

В 1803 г. ухудшающееся международное положение заставило Александра (хотя, возможно, ему было это на руку) отвлечься от преимуществ конституционной реформы ради разработки плана борьбы с Наполеоном, чьи явно агрессивные намерения волновали все европейские государства. Александр искренне надеялся, что его правление начнется с долгого периода мирной жизни. Лишь через два года ему стало ясно, что мир невозможен. «Как и вы, я полностью изменил свое мнение о Наполеоне, – писал он Лагарпу. – Когда он стал консулом пожизненно, пелена упала, и он стал из плохого еще худшим». Возможно, осознав, что ему немедленно нужна мобильная и боеспособная армия, он обратился к Аракчееву.

Люди типа Аракчеева, во время правления Павла пользовавшиеся значительным влиянием, в царствование Александра оказались не у дел; многие офицеры полагали – и некоторые с надеждой, – что ссылка Аракчеева будет последней. Известие о его предстоящем возвращении всех взбудоражило, даже в артиллерии, где были предприняты тщетные попытки предотвратить его назначение на должность[61]. 14 мая он стал инспектором всей артиллерии и командующим лейб-гвардии артиллерийским батальоном.

Император предоставил Аракчееву все права, чтобы он реорганизовал и укрепил артиллерию. Это была прекрасная возможность показать, на что он способен, ведь именно с этой проблемой Аракчеев был хорошо знаком. После нескольких месяцев, во время которых он почти непрерывно разъезжал по России, Аракчеев пришел к заключению, что артиллерию необходимо отделить от пехоты, дать ей собственное командование и отдельное снабжение, чтобы она не чувствовала себя служанкой пехоты. С этой целью он основал артиллерийские школы для солдат и офицеров и начал издавать «Артиллерийский журнал». Аракчеев был особенно озабочен воспитанием нового поколения хорошо обученных артиллерийских офицеров и уделял большое внимание своим новым школам. «С хорошим каменным фундаментом старое деревянное здание может простоять столько же лет, сколько новое каменное», – писал он другу, генералу Верещагину, прося у него совета по поводу преподавания математики.

Аракчеевский план разделения пехоты и артиллерии не понравился офицерам пехоты. В конце концов ему удалось отстоять свою точку зрения, но прошло время, прежде чем смысл ее был полностью понят. Между тем артиллеристы были восхищены тем, что делал для них Аракчеев. Ворчание, которым встретили его назначение на должность, уступило место преклонению перед его энергией и эффективностью его работы. Впервые за все время интересы артиллеристов защищал человек, который понимал их и к которому прислушивался император. Энтузиазм Аракчеева был заразителен, и возникало ощущение, что он даже научился контролировать свои жестокие наклонности.

Лейтенант Жиркевич, назначенный адъютантом Аракчеева в гвардейском артиллерийском батальоне, так описывал его в своих мемуарах: «Я слышал о нем много нелестного и очень мало хорошего. Но я три года служил под его началом и могу говорить о нем беспристрастно. Искреннее и страстное обожание императора и двора, естественный проницательный ум, который был, однако, совершенно необразован, честность и непреклонность были главными чертами его характера. Но из-за своей непомерной гордыни, самоуверенности и самомнения он часто становился злобным и мстительным. Однако в отношениях с теми, кто снискал его доверие, он был всегда добр, заботлив и даже сострадателен… Я мог бы добавить, что на протяжении семи или восьми лет, во время которых он инспектировал артиллерию, лишь один офицер был понижен в звании за то, что написал фальшивый денежный счет, – преступление, за которое обычно ссылали в Сибирь. Солдат сажали на гауптвахту каждый день, и многие уходили оттуда в таком состоянии, что не были годны к работе. Но в первый год назначения его предшественника, добрейшего генерала Меллера, этих несчастных солдат было в десять раз больше, чем за все время пребывания в должности Аракчеева. Я не говорю об усовершенствовании артиллерии; вся Россия знает, что это заслуга Аракчеева, и если сейчас она сильна, то именно он заложил прочный фундамент в ее основание»[62].

Уже через два года после вступления Аракчеева в должность появилась возможность оценить результаты его работы. В 1804 г. Наполеон временно отказался от плана нападения на Англию и снова обратил свой взор на юг и восток. Его решение превратить Итальянскую республику в наследственную монархию и коронация в качестве «короля всей Италии» в Милане в мае 1805 г. наконец побудили Австрию объединить усилия с Англией и Россией, которые уже подписали конвенцию в Санкт-Петербурге. Союзники предполагали, что Италия может стать театром военных действий, но Наполеон в спешном порядке выступил в поход в Южную Германию и в Ульме заставил австрийского генерала Маска сдаться в плен вместе с 50-тысячным войском. Кутузов, к тому времени уже знаменитый русской генерал, назначенный командующим одновременно русской и остатками австрийской армии, предпочел свою излюбленную стратегию отказа от сражения с противником. Но Александр, видевший себя в роли царя-воина, которому судьбой предназначено победить Наполеона, жаждал решающего сражения и не позволил Кутузову осуществить его план. Поэтому в декабре 1805 г. вопреки желанию русского главнокомандующего произошло Аустерлицкое сражение. В результате армия союзников была расколота на две части и разгромлена французами. Наполеон одержал решающую победу.

Александр горько оплакивал свое поражение. Конечно, ходили всевозможные слухи. Досталось и Аракчееву. Говорили, будто Александр предложил ему командовать войском, а Аракчеев отказался, сославшись на нездоровье, и, хотя был прикреплен к свите императора, поспешно покинул поле боя, едва начались боевые действия. Ни одна из этих историй не подтверждается, но всеобщее мнение, что Аракчеев якобы трус, неотступно преследовало его. Тем же, кому кажется удивительным, что офицер ранга Аракчеева не участвовал в таком важном сражении, не следует забывать, что он ни разу не участвовал в боевых действиях и по своему складу был скорее администратором, нежели военным.

Однако были и более серьезные вещи, в которых следовало упрекнуть Аракчеева. Обнаружилось, что организация русской артиллерии далека от совершенства. 133 орудия – более половины всех имевшихся – были потеряны. Противники аракчеевских реформ заявляли, что новые облегченные орудия, которые он впервые принял на вооружение, взрывались под скорострельным огнем и их повозки разваливались. Аракчеев создал комиссию, которая доказала, что новые орудия вовсе не взрывались, напротив, оказались очень боеспособными. Затем он провел тщательное расследование насчет того, как артиллерия действовала в сражении. Он побеседовал с каждым офицером и в ходе опроса давал карандаш и лист бумаги, прося изобразить движение орудия под его командой и по возможности оценить, как действовали другие орудия его роты. В результате выяснилось, что пехота и артиллерия еще не научились координировать свои действия, так как у них было разное командование. Ни пехота, ни кавалерия не думали о поддержке артиллерии, часто полки двигались вперед, когда артиллерия собиралась открыть огонь, и таким образом блокировали орудия. Несмотря на горячие возражения Аракчеева, решили оставить тяжелые орудия под отдельным командованием, а легкие снова присоединить к полкам и отдать под командование пехотных офицеров[63]. О личной преданности Аракчеева артиллерии говорит факт его заступничества за лейтенанта Демидова, единственного офицера гвардейского артиллерийского батальона, которого взяли в плен вместе с орудием. Демидов был спасен от перевода в пехоту лишь благодаря разговору Аракчеева с императором[64].

Александр проиграл сражение, но не желал признавать, что он проиграл и всю войну. Он приказал как можно скорее набрать новых рекрутов для подготовки к новой кампании. Причиной этой спешки было то, что Пруссия, сохранявшая нейтралитет, в то время как Австрия и Россия сражались с Наполеоном, теперь решила вмешаться в конфликт, и Фридрих-Вильгельм обратился к Александру за помощью. И снова Аракчеев проявил большую энергию и за короткое время полностью перевооружил артиллерию, изготовив более тысячи новых орудий.

Между тем мать Аракчеева, воодушевленная его успешным возвращением на службу, продолжала уговаривать сына жениться. Аракчеев с нетерпением отверг ее совет. «Я сочувствую вашей болезни, – писал он ей, – но она происходит от вашего беспокойства за нас, и я умоляю вас, дорогая матушка, не беспокоиться. Вы лишь должны понять, что все мы трое, слава Богу, уже взрослые и любой из нас может жениться. Каждый может сам позаботиться о себе и устроить свою жизнь». Внезапно переменив тему, он самодовольно продолжает: «Мои товарищи, которые получили от императора больше, чем я, сейчас все в долгах, но я, слава Богу, нет, за что они смеются надо мной и называют меня скрягой. Даже мой брат Петр Андреевич вторит им, но я смогу это пережить»[65]. Вскоре совершенно неожиданно он встретил привлекательную девушку и наконец решил жениться.

Анастасия Васильевна Хомутова была дочерью помещика из Тихвина (его имение находилось неподалеку от Грузина). Ее родители имели дом в Санкт-Петербурге, и она недавно начала выезжать в свет. Трудно было представить себе более несовместимую пару. Анастасия застенчивая и милая, а петербургское общество приводило ее в восторг; Алексей суров, нелюдим и холоден. Однако они все же сочетались браком под высочайшим покровительством; сам император присутствовал при венчании в Сергиевском артиллерийском кафедральном соборе 4 февраля 1806 г., и в тот же день Анастасию назначили статс-дамой императрицы. Правда, у Аракчеева оставалась проблема с Настасьей Минкиной и ее младенцем, но в таком большом поместье, как Грузино, легко можно было найти супруга ей и отца ребенку. Аракчеев, по-видимому, не собирался прогонять ее; однако весть о женитьбе, должно быть, стала для Настасьи тяжелым ударом.

Аракчеев и Анастасия поселились в недавно купленном доме на Литейной. «Дружба и любовь Анастасии составляют все мое счастье, – писал Аракчеев в Бежецк другу. – Я каждый день благодарю за это Всемогущего, и без этого моя чувствительная натура вряд ли была бы благополучна и счастлива». Однако вскоре разница в их вкусах начала сказываться. Молодая жена Аракчеева тосковала по балам и вечеринкам, которых не переносил ее супруг, но стоило ей выехать без него, как он начинал ревновать.

Гостей супруги принимали редко; к ним заезжали лишь несколько друзей: бывший сослуживец Аракчеева Апрелев, который был тогда генерал-майором, и Петр Иванович Римский-Корсаков, бежецкий сосед Аракчеева. Дежурный адъютант – обычно это был преданный Жиркевич – присутствовал в доме постоянно и порой становился свидетелем супружеских перебранок.

– Тебе всегда хочется погулять, – сказал Аракчеев жене за обедом. – Может быть, возьмешь в сопровождающие Жиркевича?

– Я уверена, господин Жиркевич не откажет мне, если я его попрошу, – ответила она.

– Ты попросишь его, как он не может попросить сам себя; он еще ребенок, – с сарказмом проговорил Аракчеев. – Но ему палец в рот не клади – откусит[66].

Отношения их не улучшались. Супруги постоянно ездили из Санкт-Петербурга в Грузино, и, хотя о том, встречались ли две Анастасии, ничего не известно, в первый год после женитьбы Аракчеев установил в своем саду чугунную вазу, посвященную Настасье Минкиной, «за ее верную службу»[67]. Последняя ссора супругов произошла в начале второго года их совместной жизни. Однажды, когда Аракчеев был в отъезде, Анастасия приказала запрячь лошадей и велела кучеру отвезти ее к друзьям. К ее изумлению, тот ответил, что граф запретил ему туда ездить и дал список домов, которые она не должна посещать. Анастасия приказала немедленно отвезти ее к матери и оттуда прислала за своими вещами. Вернувшись, Аракчеев очень расстроился, увидев опустевший дом. Две недели он по два раза в день посылал за своей супругой, но без результата. Это был конец. Анастасия уехала в деревню, и больше они не виделись[68].

1807 г. оказался для русских войск тяжелым. Казалось, после победы при Аустерлице Наполеона невозможно остановить. Он разбил прусские войска в Иене и Ауэрштедте и после этого обратил свое внимание на русские войска, которые находились на немецкой территории под командованием генерала Беннигсена.

В сражении при Эйлау силы противников оказались равными, и с каждой стороны было около 20 тысяч убитых и раненых, но во Фридланде Наполеон получил преимущество перед Беннигсеном. Он оттеснил русских к реке Алле и перебил их. Победа была полной.

В Эйлау Наполеон удивился новой оснащенности русской артиллерии и заметил, что прошло время, когда он мог победить во всех своих сражениях, имея 40 орудий.

27 июня, лишь через две недели после поражения при Фридланде, Александр послал Аракчееву письмо: «Высокий уровень артиллерии и ее успешные действия побудили меня вознаградить вас за службу. По моему вчерашнему приказу вам пожаловано звание генерала артиллерии. Пожалуйста, примите его как знак моей благодарности и особого расположения». В декабре Александр пожаловал Аракчеева небывалой привилегией: он издал указ, согласно которому приказы Аракчеева должны были исполняться так же, как если бы они исходили от самого императора.

Но Аракчеева это не порадовало. Он знал, что его недолюбливают приближенные царя, а его забота об артиллерии вызывает обиду и зависть у всей остальной армии. Казалось, не существовало способа перехитрить врагов и восстановить былые близкие отношения с Александром. У царя тоже было множество неприятностей. После поражения при Фридланде ему пришлось заключить союз с Наполеоном в Тильзите.

Этот союз с человеком, к которому все относились как к узурпатору французского трона и неизменному врагу России, был весьма непопулярным при русском дворе, и император принял на себя всю вину за него. Поговаривали даже, что его могла постичь судьба Павла.

Пытаясь примирить подданных с Тильзитским договором, император постоянно выезжал в свет. Тем самым он пытался демонстрировать, что не поддался унынию из-за поражения. Элегантные дворцы и дома Петербурга никогда не видели стольких великолепных балов и приемов, как зимой 1807 г., и император посещал их все. Недавно прибывшего в Россию французского посла генерала Савари приняли при дворе как полагалось, но он был весьма встревожен, что его не принимали во многих домах Санкт-Петербурга, несмотря на искреннее желание Александра, чтобы с ним обходились с подобающей любезностью. Кроме того, неудовлетворенность новым союзом ощущалась и при дворе, и в свете. Эмбарго на торговлю с Англией в результате Тильзитского соглашения вызвало падение курса рубля на 50 процентов, а также массовое сокращение внешней торговли вообще.

Отчаявшийся и одинокий, отдаленный от своего императора, Аракчеев всерьез думает об отставке. Его тянет в Грузино, там столько дел. Анастасия уехала, и больше ничто не привязывало его к Санкт-Петербургу. Впервые столица стала ему ненавистна. Перед самым Рождеством полковник гвардейского артиллерийского батальона Эйлер проходил по Литейной, когда Аракчеев остановил свой экипаж и предложил подвезти его. Он был в подавленном настроении и жаловался на неблагосклонное отношение двора. «Наконец я решил уйти, – сказал он и добавил: – Я знаю, многие будут этому рады»[69]. Он дал прощальный обед Гвардейскому артиллерийскому батальону и подал императору прошение об отставке. «Управление департамента, вверенного мне на протяжении тех лет, когда наша страна испытывала трудности, не ухудшилось, – писал он Александру. – Напротив, многое существенно улучшилось, например орудия, снаряды и порох. В результате неутомимой и очень успешной работы государственные оружейные заводы не только удивляют скоростью, с которой они работают, но и заслуживают похвалы иностранных держав и даже превосходят их по чистоте и надежности пороха. Таким образом, я совершил свою работу, хотя она сказалась на моем здоровье. Ваше императорское величество может разувериться в нелестных рассказах, которые доходят до вас и которые побуждают вас беспокоиться на мой счет. Могу ли я теперь надеяться, что ввиду моего нездоровья, которое сделало меня почти непригодным к службе вашему величеству, вы даруете мне отставку как награду, если я таковую заслужил… Мое слабое здоровье вызывает тяжелую меланхолию, и мое желание удалиться в свое сельское убежище так велико, что ничто не может его изменить»[70].

Но не успел Аракчеев собрать чемоданы, как ему объявили, что он назначен военным министром.

Глава 4

ВОЕННЫЙ МИНИСТР

Это по-прежнему предмет вашей гордости и ваше правило, что подчиненные должны любить своих начальников. Но по моим правилам подчиненные должны исполнять свое дело и бояться начальства, ибо невозможно иметь толпу возлюбленных. Довольно трудно наказывать одного, не причиняя беспокойства массе остальных.

Аракчеев – генералу Маевскому