Народные дьяволы и моральная паника. Создание модов и рокеров

Пасха 1964 года прошла хуже обычного. Было холодно и влажно; что и говорить, пасхальное воскресенье выдалось самым холодным за восемьдесят лет. Владельцы магазинов и киосков были недовольны, молодежь скучала и злилась, из-за слухов о владельцах кафе и барменах, которые отказывались обслуживать некоторых юнцов, раздражение росло. Несколько групп затеяли драки на улицах, швыряясь камнями. Группировки модов и рокеров – разделение между ними изначально основывалось на стиле одежды и образе жизни, а закрепилось позднее, но в то время еще полностью не устоялось, – начали отделяться друг от друга. Повсюду грохотали мотоциклы и мотороллеры, звенели разбиваемые окна, рушились пляжные хижины, а один парень выстрелил из стартового пистолета в воздух. Толпы на улицах, шум, всеобщее раздражение и действия неподготовленной и малочисленной полиции… Эти два дня были тяжелыми, гнетущими, местами даже пугающими. В рамках моей модели это можно считать первоначальным отклонением, или фазой воздействия.

Сразу же после стихийного бедствия наступает период относительно неорганизованного реагирования. За ним следует фаза описания, во время которой пострадавшие в катастрофе подводят итоги и оценивают свое состояние. В этот период основой для интерпретации ситуации становятся слухи и двусмысленные толкования. Например, сразу же после обрушения породного вала в Аберфане ходили слухи, что накануне вечером было видно, как вершина обвала двигалась, а все предупреждения были проигнорированы. Эти сообщения в итоге легли в основу обвинений в халатности, выдвинутых против Национального управления угольной промышленности, а затем тема халатности перешла в разряд более глубоких установок, к примеру, о безразличии центрального правительства к интересам Уэльса. В следующей главе я разберу такие долгосрочные мнения, установки и интересы.

Здесь же меня занимает то, каким образом ситуация была изначально интерпретирована и представлена СМИ, поскольку именно в таком виде большинство людей получают представления как о девиантности, так и о катастрофах. Реакция строится на основе обработанных или кодированных образов: люди возмущаются или злятся, формулируют теории и планы, выступают с речами, пишут письма в газеты. Медийная презентация, или описание, событий модов и рокеров имеет решающее значение для определения последующих этапов реакции.

В понедельник утром после первых инцидентов в Клактоне в каждой национальной газете за исключением The Times (пятая строчка на главной новостной странице) появились передовицы. Их заголовки говорят сами за себя: «Группы мотороллеров устроили день террора» (Daily Telegraph), «Молодежь отделала город – 97 арестов кожаных курток» (Daily Express), «Вторжение дикарей на побережье – 97 арестов» (Daily Mirror). Во вторник аналогичное освещение получили последующие инциденты, а газеты начали печатать редакционные статьи вместе с сообщениями о том, что министру внутренних дел «настоятельно рекомендовалось» (как правило, не уточнялось, кем именно) провести расследование или предпринять решительные действия. Затем стали выходить интервью с модами и рокерами. Прямые репортажи уступили место теориям, в основном относящимся к мотивации: члены шаек характеризовались как «возбужденные», «пьяные в стельку», «склонные к разрушению» и т. д. За новостями об инцидентах последовали сообщения о деятельности полиции и судов, а также о реакции местных жителей. Репортажи о каждой серии инцидентов следовали типичному сценарию.

За границей освещение этих событий имело широкий охват – в Америке, Канаде, Австралии, Южной Африке и в Европе. The New York Times и New York Herald Tribune опубликовали большие фотографии, сделанные после Троицына дня, на которых были запечатлены две дерущиеся девушки. Бельгийские газеты подписывали снимки так: «Вестсайдская история на английском побережье».

Трудно сказать, насколько точны эти ранние описания. Даже если бы каждый инцидент наблюдался их авторами воочию, что физически невозможно, нельзя же проверить достоверность, скажем, интервью. Во многих случаях мы «знаем», что интервью должно быть – по крайней мере отчасти – сфабриковано журналистами, поскольку оно слишком стереотипно, чтобы быть правдой, но это знание нельзя счесть доказательством. Тем не менее на основе тех инцидентов, которые действительно наблюдались, и интервью с людьми, которые воочию видели другие инциденты (местные репортеры, фотографы, работники пляжей и т. д.), а также тщательной проверки внутренней согласованности можно судить об основных искажениях. Особенно показательным оказывается изучение местной прессы. Новости с мест не только более подробны и конкретны, в них не найдешь утверждений типа «все танцплощадки возле набережной были разгромлены», ведь каждый местный знает, что на набережной есть только одна танцплощадка.

Описание каждого первоначального происшествия в СМИ будет проанализировано под тремя рубриками: преувеличение и искажение; прогнозирование; символизация.

Преувеличение и искажение

Когда феномен модов и рокеров миновал свой пик, один журналист вспоминал, что через несколько дней после первоначального события в Клактоне помощник редактора Daily Mirror в разговоре признался, что весь инцидент был «избыточно освещен»[79]. Именно это «избыточное освещение» меня и интересует.

Основной вид искажений на стадии описания заключается в грубом преувеличении серьезности событий с точки зрения таких критериев, как число участников, число причастных к насилию, а также объем и последствия любого ущерба или насилия. Такое искажение имело место прежде всего в способе и манере изложения, характерных для большинства репортажей о преступлениях: сенсационные заголовки, мелодраматическая лексика и нарочитое подчеркивание тех элементов истории, которые считаются новостями. Регулярное употребление таких фраз, как «бунт», «оргия разрушения», «битва», «нападение», «осада», «отделать город» и «орущая толпа» создало образ осажденного города, из которого невинные отдыхающие бежали, дабы спастись от мародерствующих шаек.

Во время Троицына дня 1964 года даже местные брайтонские газеты обращали внимание на «заброшенные пляжи» и «пожилых отдыхающих», пытающихся убежать от «вопящих подростков». Следовало просмотреть остальную часть газеты или быть непосредственно на месте, чтобы знать, что в тот день (понедельник, 18 мая) пляжи были пусты из-за ужасной погоды. «Отдыхающие», которые там находились, пришли именно затем, чтобы поглазеть на модов и рокеров. Хотя в других случаях (например, в августе 1964 года в Гастингсе) имело место запугивание, в упомянутом брайтонском инциденте мы его практически не обнаруживаем. В происшествиях 1965 и 1966 годов запугивания было еще меньше, но об инцидентах сообщали таким же ритуальным образом, используя одни и те же метафоры, заголовки и лексику.

Полный смысл таких сообщений отражен в следующих строках из Daily Express (19 мая 1964 года): «Папа спал в шезлонге, а мама строила с детьми замки из песка, когда ребята 1964-го захватили пляжи в Маргите и Брайтоне, запятнав традиционную открыточную пастораль кровью и насилием».

Такой тип «избыточного освещения», конечно, не свойственен исключительно модам и рокерам. Он характерен и для репортажей о преступлениях в целом, и для описания в СМИ таких событий, как политические протесты, беспорядки на расовой почве и т. д. То, что Кнопф называет «тактикой массированного охвата» при выстраивании таких тем[80] – оформление первой полосы, бьющие в глаза картинки, перечни пострадавших в свежих новостях о беспорядках, – стало общепринятым подходом в журналистике. Фактически это настолько принято, что СМИ и их аудитория потеряли малейшее представление о значении слов, которые они употребляют. Как можно «отделать» или «осадить» город? Сколько витрин нужно разбить, чтобы произошла «оргия разрушения»? Когда можно – пусть даже метафорически – говорить о том, что улицы «запятнаны кровью и насилием»? Комментируя использование термина «бунт» одновременно для описания инцидента, в результате которого погибли 43 человека, 7 тыс. человек были арестованы и был нанесен ущерб размером в 45 млн долларов США, и случая, когда три человека разбили витрину магазина, Кнопф отмечает: «Продолжающееся употребление этого термина в СМИ способствует созданию эмоционально заряженной атмосферы, в которой общественность склонна рассматривать каждое событие как „происшествие“, каждое происшествие как „беспорядок“, а каждый беспорядок как „бунт“»[81].

Источники избыточного освещения кроются не только в речевых злоупотреблениях. Часто используются вводящие в заблуждение заголовки, в частности, противоречащие реальной истории: так, заголовок «насилие» может описывать историю, в которой на самом деле не произошло никакого насилия. Кроме того, существуют более изощренные и зачастую бессознательные журналистские практики: использование существительных во множественном числе (если была опрокинута лодка, то сообщалось, что «были опрокинуты лодки») и метод, хорошо знакомый военным корреспондентам, – дважды сообщать об одном и том же инциденте, чтобы он выглядел как два разных происшествия.

Еще один источник искажений заключается в публикации, как правило из добрых побуждений, сообщений, которые позднее, в свете свежих данных, выглядели совершенно иначе. Повторение заведомо ложных историй – хорошо известный факт в исследованиях роли прессы в распространении массовой истерии[82]. Важным примером в описании феномена модов и рокеров была часто повторяемая «история о чеке на 75 фунтов стерлингов»: подросток сказал магистратам Маргита, что заплатит штраф в 75 фунтов, наложенный на него, выписав чек, – эта часть истории достаточно правдива, но немногие газеты удосужились опубликовать то, о чем знали все, – что заявление подростка было пустой бравадой. Три дня спустя он признался, что у него не было не только 75 фунтов, но даже банковского счета, и что он никогда в жизни не выписывал чеков. Спустя четыре года, однако, история по-прежнему тиражировалась; мне даже рассказали ее на конференции магистратов в 1968 году, чтобы продемонстрировать, что, дескать, моды и рокеры были богатыми шайками, которых «не могли остановить штрафы».

Эта история имела некоторую фактическую основу, хотя ее реальный смысл был утерян. В других случаях рассказы об организациях, руководстве и конкретных проявлениях насилия и вандализма опирались лишь на неподтвержденные слухи. Эти истории важны, потому что – как я покажу в дальнейшем более подробно – они проникают в сознание и формируют социетальную реакцию на поздних этапах. Стоит целиком процитировать особенно яркий пример из освещения в СМИ происшествия в Америке:

В Йорке, штат Пенсильвания, в середине июля 1968 года… сообщалось о случаях бросания камней и бутылок. К концу беспорядков United Press International в Харрисбурге попросили корреспондента что-нибудь разузнать о ситуации. Фотограф запечатлел мотоциклиста с патронташем на поясе и винтовкой за спиной. С винтовки свешивался небольшой предмет. 18 июля снимок попал в национальную прессу. Газета The Washington Post писала: «ВООРУЖЕННЫЙ ЕЗДОК. Неопознанный мотоциклист проезжает через сердце Йорка, негритянский район, где впервые за шесть дней спорадических беспорядков было тихо». The Baltimore Sun использовала ту же фотографию и похожую подпись: «ТИХО, НО… Неизвестный мотоциклист с патронташем и винтовкой проезжал вчера вечером через негритянский район в центре Йорка. Впервые за шесть дней в районе было спокойно».

Подтекст публикаций был ясен: «вооруженный ездок» – это снайпер. Но с каких пор снайперы в полной амуниции открыто передвигаются при дневном свете? Кроме того, не странно ли фотографировать снайпера, предположительно «по пути на задание», когда, согласно подписям, в городе «было тихо»? На самом деле «вооруженным ездоком» был шестнадцатилетний мальчик, который увлекался охотой на сурков – этому навыку он научился в детстве у отца. 16 июля по своему обыкновению молодой человек надел патронташ и пристегнул к спине винтовку, с которой свисала охотничья лицензия, чтобы все знали, что он охотится на животных, а не людей. Он отправился на мотоцикле в лес, на поля, к суркам – и в место, отведенное ему национальной прессой[83].

Переходя от формы к содержанию фазы описания, детальный анализ показывает, что большая часть представленного образа отклонения была, по выражению Лемерта, мнимой: «…та часть социетального определения девианта, которая не имеет под собой никакой основы в его объективном поведении»[84]. Ниже приводится собирательный пример описания СМИ:

Банды модов и рокеров из пригородов Лондона вторглись на мотоциклах и мотороллерах на ряд приморских курортов. Это были состоятельные молодые люди из всех социальных слоев. Они приехали, чтобы намеренно причинять неприятности, вели себя агрессивно по отношению к туристам, местным жителям и полиции. Они напали на невинных отдыхающих и уничтожили немало общественного имущества. Это стоило курортам больших сумм на восстановление повреждений, а также привело к дальнейшим потерям в торговле из-за опасений потенциальных отдыхающих.

Прокомментируем десять элементов из этого смешанного образа в соответствии с их эмпирической подтвержденностью.

1. Банды. Не было свидетельств, что это были именно организованные банды. Скорее, попросту разнородные коллективы или толпы, в рамках которых порой возникали более структурированные группы на основе территориальной приверженности, например, «Уолтемстоу-бои».

2. Моды и рокеры. Группы не были поляризованы по принципу разделения на модов и рокеров, по крайней мере изначально. В Клактоне, например, соперничество (уже существовавшее в течение многих лет) между лондонцами и местными жителями и молодежью из близлежащих графств было гораздо более значимым. Поляризация модов и рокеров была институционализирована позднее и отчасти вследствие освещения в СМИ. Кроме того, на протяжении всей жизни этого феномена многие молодые люди, приезжавшие на курорты, не идентифицировали себя ни с одной из групп.

3. Вторжение из Лондона. Несмотря на то что большинство туристов, молодых и старых, оказавшихся там проездом, были из Лондона, все развивалось по типичному шаблону праздничных дней. Не все нападавшие прибыли из Лондона; многие либо были местными жителями, либо приехали из соседних городов и деревень. Особенно это касалось рокеров, которые приезжали в Клактон и Грейт-Ярмут в основном из деревень Восточной Англии. Из 64 обвиняемых в Гастингсе (август 1964 года) происхождение 54 молодых людей, сведения о которых оказались доступными, было следующим: пригороды Лондона или Мидлсекса – 20; Уэлин-Гарден-Сити – 4; маленькие городки в Кенте – 9; Сассекс – 7; Эссекс – 7; Суррей – 10.

4. Мотоциклы и мотороллеры. В каждом случае большинство молодых людей шли на пляжи с железнодорожных или автобусных вокзалов пешком либо добирались автостопом. Владельцы мотоциклов или мотороллеров всегда были в меньшинстве, хотя шумное меньшинство легко создавало впечатление вездесущности.

5. Достаток. По этому параметру нет информации, которую можно было бы получить исходя из случайной выборки толпы. Информация из отчета центра помощи трудным подросткам Brighton Archway Ventures и все сведения, полученные из других источников, свидетельствуют о том, что приезжавшие на пляжи молодые люди зажиточными не были. В суде обвиняемые точно не производили такого впечатления. Средний доход домохозяйств в маргитской выборке Баркера и Литтла составлял 11 фунтов стерлингов в неделю[85] (эта исследовательская выборка будет в дальнейшем называться «выборкой Баркера – Литтла»). Первые нападавшие в Клактоне в среднем имели при себе 15 шиллингов на весь праздничный уикенд. Самым зажиточным оказался мойщик окон, зарабатывавший 15 фунтов в неделю, но более типичными были помощник на рынке (7 фунтов и 10 шиллингов в неделю) и семнадцатилетний посыльный (5 фунтов и 14 шиллингов).

6. Принадлежность к социальному классу. Такие показатели, как акцент и место проживания, известные из судебных отчетов и наблюдений, позволяют предположить, что и толпа, и нападавшие были преимущественно выходцами из рабочего класса. В выборке Баркера-Литтла типичный рокер был неквалифицированным работником физического труда, типичный мод – полуквалифицированным работником физического труда. Все, кроме двоих, ушли из школы в 15 лет. В Клактоне из 24 обвиняемых 23 ушли из школы в 15 лет, а 22 учились в средней школе. Все они были неквалифицированными работниками; не было ни стажеров, ни людей, получивших какую-либо профессиональную подготовку.

7. Умышленное намерение. Большая часть молодежи приехала на курорт скорее не ради создания неприятностей, а в надежде, что случатся какие-то неприятности, на которые можно будет поглазеть. Само их присутствие, готовность быть втянутыми в ситуацию неприятностей и нарастание относительно банальных происшествий были восприняты как неприятное и агрессивное поведение; но если бы действительно имелось достаточное число молодых людей, собиравшихся устроить неприятности, последствия были бы гораздо серьезнее. Я проясню этот момент при анализе фазы воздействия. Доля тех, кого полиция могла бы назвать «нарушителями спокойствия», всегда была небольшой. Это основное ядро было более заметным в Клактоне, чем в остальных инцидентах: 23 из 24 обвиняемых (первоначально было арестовано 97) имели судимости. 8. Насилие и вандализм. Акты насилия и вандализма – наиболее ощутимые проявления того, что пресса и общественность считают хулиганством. Поэтому упор делался именно на них, а не на модов и рокеров, которые доставили многим неприятности и неудобства. На самом деле общее количество серьезных эпизодов насилия и вандализма было невелико. Примерно десятой части нападавших в Клактоне были предъявлены обвинения в преступлениях, связанных с насилием. В Маргите на Троицын день 1964 года – а это, предположительно, один из наиболее жестоких инцидентов, вызвавший сообщение о «крови и насилии» в Daily Express, – было зарегистрировано лишь два ножевых ранения и падение человека на цветочную клумбу. В Гастингсе в августе 1964 года из 44 человек, признанных виновными, было три случая нападения на полицейских. В Брайтоне на Пасху 1965 года из 70 задержаний семь были связаны с нападениями. Даже если определение насилия расширить и включить туда воспрепятствование деятельности полиции и опасное поведение, мишенями редко оказывались «невинные отдыхающие» – скорее это были члены конкурирующей группировки или, чаще всего, полиция. Количество зарегистрированных случаев злоумышленного причинения вреда имуществу было также невелико – менее 10 % всех возбужденных дел. Типичным правонарушением в целом было воспрепятствование деятельности полиции и опасное поведение. В Клактоне, хотя почти ни в одной газете об этом не упоминалось, некоторым из 24 задержанных были предъявлены обвинения в правонарушениях «нехулиганского» типа: кража половины пинты бензина, попытка кражи напитков из торгового автомата и «получения кредита на 7 пенсов с помощью иных средств, нежели мошенничество» (речь шла о мороженом).

9. Размер ущерба. Судебные оценки злоумышленного причинения вреда, по общему признанию, занижают масштабы вандализма, поскольку многое остается незамеченным. Тем не менее изучение приведенных сумм позволяет предположить, что ущерб не был столь чрезмерным, как сообщалось. В табл. 1 показан размер ущерба для первых четырех событий.

Таблица 1. Размер ущерба, нанесенного четырем курортам на Пасху и Троицын день, 1964 г.

Следует также помнить, что определенный ущерб имуществу местных органов власти наносится в каждые выходные дни. По словам заместителя менеджера по связям с общественностью Маргита[86], например, количество сломанных шезлонгов (50) было немногим больше, чем в обычный праздничный уикенд; кроме того, на Троицын день шезлонгов было больше, чем обычно.

10. Убытки торговли. Пресса, в особенности местная, уделяла большое внимание финансовым потерям, которые курорты понесли и понесут из-за модов и рокеров вследствие отмены праздников, меньшего использования объектов, убытков магазинов, ресторанов и гостиниц. Доказательства таких потерь в лучшем случае сомнительны. Под заголовком «Виноваты снова эти дикари» брайтонская газета Evening Argus привела статистику после Троицына дня 1964 года, чтобы показать, что по сравнению с предыдущим Троицыным днем количество арендованных шезлонгов сократилось на 8 тыс., а число людей, пользующихся бассейном, на 1,5 тыс. Но число посетителей миниатюрной железной дороги увеличилось на 2 тыс., так же, как и паттинг-грина. Цифры обретают смысл, когда вы узнаете, что в указанный день температура упала почти на 8 градусов по Цельсию, а накануне ночью шел дождь. Вот почему шезлонги и бассейн были менее популярны. В Гастингсе в августе 1964 года, несмотря на пугающую картинку, созданную СМИ, количество отдыхающих, прибывших на поезде, увеличилось на 6 тыс. человек по сравнению с предыдущим годом. Газеты часто приводили оценки «убытков торговли», сделанные домовладельцами, владельцами гостиниц и представителями местной власти, но окончательная сумма ущерба неизменно была ниже, чем по первым оценкам. Пересмотренные цифры, однако, приходили слишком поздно, чтобы иметь какую-либо ценность для новостников.

Хотя были случаи, когда людей отпугивали сообщения о беспорядках, совокупный эффект был обратным. Служба по связам с общественностью Маргита получила письмо от туристического агента в Ирландии, в котором говорилось, что эти события «вывели Маргит на карту». Помимо привлеченной рекламой молодежи (ее не отнесешь к коммерческому активу), многие люди в возрасте тоже направились сюда, чтобы понаблюдать за весельем. По дороге со станции в Брайтоне меня часто спрашивали: «Где сегодня моды и рокеры?». А недалеко от пляжей можно было увидеть родителей, держащих на плечах детей, чтобы они лучше разглядели происходящее. Я слышал, как один мужчина давал интервью репортеру и сказал: «Мы с женой приехали сюда с нашим (восемнадцатилетним) сыном, посмотреть, что ж тут такого веселого творится в праздничные дни» (Evening Argus, 30 мая 1964 года). К 1965 году происшествия стали частью туристического пейзажа: пирс, морские улитки, моды и рокеры – всем этим можно было насладиться за один день.

Прогнозирование

Есть еще один элемент в фазе описания, который необходимо обсудить отдельно, поскольку он приобретает особое значение на более поздних этапах. Это имплицитное допущение, присутствующее практически в каждом новостном сообщении, что произошедшее неизбежно повторится вновь. Мало кто предполагал, что моды и рокеры – временное явление, всех интересовало одно: где они нанесут следующий удар и что с этим поделать. Как я покажу далее, эти предсказания сыграли роль классического самореализующегося пророчества. В отличие от стихийных бедствий, когда катастрофическим может быть отсутствие прогнозирования, с такими социальными явлениями, как девиантность, именно наличие предсказаний может оказаться «катастрофическим».

Прогнозы в период описания принимали форму заявлений местных деятелей – торговцев, советников и представителей полиции – о том, что следует сделать «в следующий раз», или же о безотлагательных мерах предосторожности, которые они приняли. Что еще более важно, в телевизионных интервью молодежь спрашивали о планах на выходные, и мод либо рокер угрожал «в следующий раз» отомстить. Вот выдержки из двух таких интервью: «В Саутенд и прочие места нас больше не пустят. Здесь будет трудно, так что в следующем году мы, вероятно, отправимся в Рамсгейт или Гастингс» (Daily Express, 30 марта 1964 года); «Могло быть и лучше – погодка немножко все испортила. Подождем следующего Троицына дня. Вот это будет веселье» (Daily Mirror, 31 марта 1964 года).

Когда предсказания не сбывались, все равно можно было создать историю, рассказав о несобытиях, т. е. о несостоявшихся или незначительных событиях. Так, например, когда в 1966 году внимание переключилось на курорты Восточной Англии, газета East Anglian Daily Times (30 мая 1966 года) озаглавила репортаж о пьесе, которую посетила группа длинноволосых молодых людей: «Страхи перед байкерами (ton-up boys) оказались безосновательными». Репортеров и фотографов зачастую отправляли (на основании ложных наводок) освещать события, которые так и не состоялись. На Троицын день 1965 года статья Daily Mirror из Гастингса, где ничего не случилось, была озаглавлена «Гастингс – без них». На Троицын день 1966 года в Daily Mirror вышел репортаж (30 мая 1966 года) о том, как при «патрулировании модов и рокеров» в Клактоне полицейские применили специально выданные рации только для того, чтобы помочь двум потерявшимся малышам. И снова были заголовки, которые создавали впечатление, будто что-то все-таки произошло: Evening Argus (30 мая 1966 года) использовал рубрику «Насилие», чтобы сообщить, что «в Брайтоне не было никакого насилия, несмотря на толпы подростков на пляжах».

Эти несобытийные истории и прочие искажения, имеющие отношение к теме прогнозирования, являются частью более широкой тенденции, о которой я расскажу позже. Эта тенденция состоит в том, что несоответствие между ожиданиями и реальностью разрешается путем подчеркивания тех новых элементов, которые подтверждают ожидания, и преуменьшения тех, которые противоречат им. Комментируя ее в своем анализе освещения СМИ военных демонстраций во Вьетнаме в октябре 1968 года, Хэллоран с соавторами обратили внимание на технику, часто используемую в описании феномена модов и рокеров: «…за фразой или предложением, в крайне эмоциональных терминах характеризующим ожидание насилия либо его единичный случай, следует совершенно противоречащее ему предложение, описывающее фактическую ситуацию»[87].

Совокупный эффект таких сообщений заключается в установлении прогноза, истинность которого гарантируется способом рассказа о событии, несобытии или псевдособытии.

Символизация

Коммуникация и в особенности массовое распространение стереотипов зависят от символической силы слов и образов. Нейтральные слова, вроде географических названий, могут символизировать сложные идеи и эмоции; к примеру, Перл-Харбор, Хиросима, Даллас и Аберфан. Аналогичный процесс происходит и в описании модов и рокеров: эти слова, а также Клактон, приобрели символическую силу. Появились такие выражения, как «нам не нужен здесь еще один Клактон» или «вы же видите, что он один из этих модов».

В рамках символизации происходят три процесса: слово («мод») становится символом определенного статуса (делинквентного или девиантного); объекты (прическа, одежда) символизируют слово; сами объекты становятся символом статуса (и эмоций, привязанных к статусу). Совокупный эффект трех этих процессов в том виде, в каком они возникли на стадии описания, заключался в том, что термины «моды» и «рокеры» были вырваны из ранее нейтральных контекстов (например, обозначения разных потребительских стилей) и приобрели полностью отрицательные значения. Аналогичный эффект описывается Тернером и Сурасом в их классической работе о столкновениях с зутерами[88], а также Роком и мной в исследовании о том, как эдвардианский стиль одежды стал трансформироваться в народного дьявола тедди-боя[89].

В своем разборе Тернер и Сурас называют этот процесс созданием «однозначно неблагоприятных символов». Заголовки газет и межличностное общение после первоначальных происшествий в Лос-Анджелесе вновь напомнили о фобии и ненависти к мексикано-американской молодежи. Референции к этой группе строились таким образом, чтобы лишить ключевые символы (различия в моде, образе жизни и развлечениях) их благоприятных или нейтральных коннотаций, и в результате они вызывали однозначно неблагоприятные чувства. Содержательный анализ показал, что в референциях к мексиканцам произошел переход к «теме зутеров», которая определила этот конкретный стиль одежды как «метку преступника» и объединила такие референции с упоминаниями о нападениях и оргиях с участием зутеров. Зутер неизменно идентифицировался с обобщенной группой мексиканцев. Аналогичным образом черты статуса модов и рокеров на более поздних стадиях реакции были распространены на обобщенную группу подростков. Их «меткой преступника» стали символы вроде куртки с меховым воротником и мотороллера, которые сами по себе вызывали враждебную и карательную реакции[90].

Символы и ярлыки в конечном счете обретают собственный описательный и объяснительный потенциалы. Так, если взять пример более раннего народного дьявола, ярлык «тедди-бой» стал общим обозначением злоупотребления или непотребства (например, Джона Осборна называли «интеллектуальным тедди-боем»); дьявол рассматривался как особый тип личности (предлагались лекарства для усмирения тедди-боев, которые бы сделали их более податливыми для лечения; ходили фразы наподобие «некоторые из этих солдат – просто тедди-бои в форме»), а символы рассматривались как меняющие человека («он не попадал в неприятности, до тех пор пока не купил эдвардианский костюм»; «с тех пор как мой сын купил эту вещь год назад, его характер сильно изменился»).

Подобная символизация отчасти проистекает из тех же стандартных процессов массовой коммуникации, которые приводят к преувеличению и искажению. Так, например, для создания однозначно негативных символов использовались вводящие в заблуждение и неуместные заголовки, тогда как фактическое событие не давало для этого никакого основания или по крайней мере было неоднозначным. В частности, рассказы о событиях на Троицын день 1964 года объединили с сообщением о смерти одного из модов, который упал со скалы недалеко от Брайтона и разбился. Аналогичным образом в августе 1964 года появились заголовки: «Труп мода найден в море». Ни в том ни в другом случае смерть не имела никакого отношения к беспорядкам и последовала в результате несчастного случая. Чтение одних только заголовков или более ранних сообщений, в которых ничего не говорилось о заявлениях полицейских по поводу несчастных случаев, приводило к возникновению в сознании ложной связи. Этот эффект достиг причудливых высот в заголовке дублинской Evening Press (18 мая 1964 года): «Ужас проникает на английские курорты. В парке обнаружен изувеченный мод». На самом деле «изувеченным модом» был мужчина в возрасте от 21 до 25 лет в «куртке мода» (?), найденный заколотым в субботу утром (за день до происшествий на курортах) в Бирмингемском парке[91].

Другой чрезвычайно эффективной техникой символизации стало использование драматизированных ритуальных интервью с «представительными членами» обеих групп. В Daily Mirror (31 марта 1964 года) «Дикий Мик» объяснил «Почему я швырнул ту стамеску», а другой юноша заявил: «Я принимаю стимуляторы, как и все остальные ребята». Газета Daily Herald (18 мая 1964 года) цитировала подростка, который обхватил руками свою раненую голову, когда полиция затаскивала его в фургон: «Продолжайте в том же духе». Другой подросток пригрозил: «Мы еще не закончили. Мы приехали на праздники, и мы остаемся. Маргит пожалеет, что он не Клактон, когда мы закончим». Evening Standard (19 мая 1964 года) предъявила читателям «Барона», который ненавидел «модов и цветных» и сказал следующее: «Мне нравится драться… Я дрался всю мою жизнь». A Daily Mirror (8 мая 1964 года) нашла новый ракурс с «Девушками, которые идут в бой вслед за дикарями» – девушки поведали о драках: «…они подстегивают тебя, дают острые ощущения, странные чувства возникают внутри. У тебя бабочки в животе, и ты хочешь, чтобы мальчики продолжали и продолжали… Не повезло людям, которые встают у них на пути, но с этим ничего не поделаешь».

Трудно установить, насколько подлинны эти интервью. В некоторых случаях они звучат настолько абсурдно, что явно не могут точно передавать сказанное на самом деле; Daily Telegraph (31 марта 1964 года), например, побеседовала с рокером, который сказал: «Мы известны как рокеры, и мы гораздо больше в теме». Если какая-либо группа и была «в теме» и даже рассматривала бы использование такого термина, то точно не рокеры. Правомерным было бы охарактеризовать эти интервью и статьи как составные конструкты, необязательно преднамеренно подделанные, но изготовленные под влиянием представлений репортера (или помощника редактора) о том, как должен говорить, одеваться и действовать тот, кого называют бандитом или хулиганом. Этот эффект, возможно, усиливался под влиянием некоторой доверчивости в отношении фантазий самопровозглашенных главарей банд[92].

Благодаря символизации, а также другим видам преувеличения и искажения образы становятся намного более резкими, чем реальность. Нет оснований полагать, что фотографии или телевизионные репортажи более «объективны». В исследовании различных впечатлений, полученных телезрителями и непосредственными наблюдателями в другой ситуации массового скопления людей (на День Макартура в Чикаго), было показано, как с помощью отбора материалов репортажи искажались таким образом, чтобы соответствовать имеющимся ожиданиям[93]. Происходит процесс заострения, в результате которого появляются эмоционально окрашенные символы, в конечном счете приобретающие собственный импульс. Таким образом, распространение подавляющей общественной поддержки в пользу Макартура «набирало силу, поскольку было включено в политическую стратегию, подхвачено другими медиа, стало предметом сплетен и, таким образом, затмило непосредственную реальность, какой она могла быть зафиксирована наблюдателем на месте событий»[94].

В этом исследовании наблюдатели отмечали, что их ожидания политического энтузиазма и необузданного массового участия полностью не оправдались. С помощью крупных планов и особого стиля комментариев («самая восторженная толпа в нашем городе… в воздухе чувствуется напряжение… слышен рев толпы») телевидение структурировало мероприятие таким образом, чтобы передать эмоции, которых не было у участников. Это объясняет, почему многие наблюдавшие события вокруг модов и рокеров нашли их немного разочаровывающими после шумихи в СМИ. Как отмечает Бурстин, обсуждая эффекты телевидения и цветной фотографии: «Достоверность обрела новый смысл… Сам Гранд-Каньон стал блеклой копией оригинала фотопленки "Кодахром"»[95].

Описание как сфабрикованные новости

Совокупный эффект фазы описания можно обобщить следующим образом: 1) было обозначено предполагаемое отклонение, из которого в дальнейшем могут происходить стереотипы, мифы и стигматизация; 2) было создано ожидание, что эта форма отклонения, безусловно, будет повторяться; 3) была создана полностью негативная символика в отношении модов, рокеров и связанных с ними предметов; 4) все элементы ситуации были прояснены достаточно четко, чтобы обеспечить развитие полномасштабной демонологии и агиологии, была предоставлена информация для помещения модов и рокеров в галерею современных народных дьяволов.

Почему возникают подобного рода описания? Являются ли они в каком-то смысле неизбежными? В чем причины предвзятости, преувеличений и искажений? Чтобы разобраться, нужно понять, что описание – это, конечно, не простая инвентаризация, в которой иногда случаются ошибки. В современном обществе описания, встроенные в саму природу девиантности, – это элементы фантазии, выборочного ложного восприятия и преднамеренного создания инфоповодов. Описание – это не рефлексивное проведение инвентаризации, а фабрикация новостей.

Прежде чем продолжить изучение этого понятия, позвольте мне упомянуть некоторые более «подлинные» заблуждения. С одной стороны, большое количество преувеличений и искажений возникло из-за неоднозначного и запутанного характера ситуации. Известно, что, находясь в толпе, трудно оценить, сколько там народу, и некоторые из завышенных оценок, вероятно, сродни ошибкам в подсчетах на политических демонстрациях, религиозных собраниях, поп-концертах или спортивных мероприятиях. В нашем случае путаница усугублялась присутствием большого количества репортеров и фотографов: одно это можно было истолковать как доказательство, что происходит что-то масштабное и важное.

Как я покажу далее при более подробном анализе обстоятельств произошедшего, всем присутствующим – полицейским, зрителям, участникам, журналистам – на самом деле было довольно трудно знать наверняка, что происходило в каждый отдельно взятый момент. В такой ситуации эффект достоверности играет менее значительную роль, чем общая подверженность разного рода слухам. Кларк и Баркер на примере участника столкновения на расовой почве очень четко демонстрируют этот эффект[96], а Киссин и Кларк в своем исследовании катастроф предупреждают будущих интервьюеров: «Люди, которые обсуждали свой опыт с другими членами сообщества, быстро усваивают неточные версии катастрофы. Эти групповые версии могут быстро распространиться среди значительнои части населения»[97].

Как бы ни были важны эти ошибки в краткосрочной перспективе, они не объясняют такие характерные особенности описания девиаций, как символизация и прогнозирование, вектор искажений, а не только сам факт их возникновения, решение в первую очередь сообщить о девиации и продолжать сообщать о ней определенным образом. Исследования моральной паники, связанной с модами и рокерами и другими разновидностями девиации, а также детальные исследования процесса массовой коммуникации (например, проведенное Хэллораном и его коллегами) показывают, что два взаимосвязанных фактора определяют представление описаний девиаций: первый – институционализированная потребность в создании новостей, а второй – избирательная и инференциальная структура процесса создания новостей.

У СМИ есть определенные критерии того, что заслуживает освещения в новостях. Речь не об инструкциях, в которых журналистам сообщается, что конкретные темы (наркотики, секс, насилие) привлекают внимание общественности или что конкретные группы (молодежь, иммигранты) должны постоянно находиться под пристальным вниманием. А скорее о неких встроенных факторах – начиная от интуитивного представления журналиста о «хорошей истории» до заповедей вроде «дайте публике то, чего она хочет» и структурированных идеологических предрассудков, которые предрасполагают СМИ к тому, чтобы превратить то или иное событие в новость.

Пасхальный уикенд в Клактоне выдался как никогда скупым на новости. Ничего примечательного не происходило ни в Британии, ни в мире. То, что инцидент получил такую известность, должно быть связано, по крайней мере отчасти, с отсутствием других новостей. Поведение молодежи не было таким уж новым или поразительным; в конце 1950-х – начале 1960-х годов на приморских курортах, популярных у подростков из рабочего класса, часто происходили различного рода беспорядки, обозначаемые как «хулиганство», «дебоширство» или «бандитские разборки». В 1958 году, например, полиция Саутенда была вынуждена обратиться за подкреплением после того, как конкурирующие группировки устроили драку на пирсе. В Уитли Бэй, Блэкпуле и на других северных курортах происходили стычки и потасовки, часто более серьезные, чем любой из ранних эпизодов модов и рокеров. В течение многих лет британцы, приезжавшие на выходные в Кале и Остенде, оказывались вовлечены в серьезные акты насилия и вандализма. В Остенде с начала шестидесятых был период года, называемый «английским сезоном», в течение которого отдыхающие и члены любительских футбольных клубов причиняли немалый ущерб и неприятности, о чем редко сообщалось в британской прессе. Моды и рокеры стали новостями не потому, что были чем-то новым, а потому, что были представлены как новые, чтобы оправдать создание новости.

Было бы несложно объяснить создание описания исключительно с точки зрения того, что это «хорошие новости»; но суть в том, что в те выходные имелся простор для создания сюжета, и его выбор не был полностью обусловлен внутренними свойствами. Теоретики стигматизации обратили внимание на сложную природу процессов скрининга и кодирования, включающих определенные формы нарушения правил, и в шестой главе я расскажу об исторических и структурных особенностях, благодаря которым специфическое поведение встретило реакцию такого типа. Это особенности, которые относятся к социальному контролю в целом, а не только к медиа. СМИ отражали реальный конфликт интересов, который существовал на разных уровнях: например, между местными жителями и полицией, с одной стороны, и модами и рокерами – с другой. В таких неоднозначных и изменчивых ситуациях медиа выносят решения, выбирая между конкурирующими определениями, и поскольку эти определения даются в иерархическом контексте – агентам социального контроля верят чаще, чем девиантам, – понятно, какое из них одержит верх[98].

После того как сюжет истории зафиксирован, ее последующая форма определяется рядом повторяющихся процессов фабрикации новостей. Хэллоран с соавторами указывают на развитие инференциалъной структуры: здесь присутствует не намеренная предвзятость или простой отбор на основе ожидания, а «процесс упрощения и интерпретации, который структурирует значение, придаваемое истории, вокруг ее первоначальной новостной ценности»[99]. Концептуальный аппарат, который авторы используют для локализации этого процесса – и который в равной степени применим к модам и рокерам, – это представление Бурстина о событии как о новости. То есть вопрос «новость ли это?» становится таким же важным, как и вопрос «правда ли это?». Аргумент прост:

…события будут отбираться для освещения в новостях с точки зрения их согласованности или созвучия с ранее существовавшими образами – новости о событии будут подтверждать предыдущие идеи. Чем более непонятен новостной сюжет и чем больше неуверенности или сомнения у корреспондента в том, как его подать, тем вероятнее, что новость будет передана в общих установленных рамках[100].

Только после того как намечены эти общие рамки, можно понять такие процессы, как символизация, прогнозирование, сообщения о несобытиях, а также всю риторику освещения. Предсказуемость описания имеет решающее значение. В материалах СМИ о модах и рокерах образы были настолько постоянными, манера репортажей – настолько стилизованной, а диапазон эмоций и ценностей – настолько ограниченным, что для любого читателя не составило бы труда с известной точностью предсказать описания всех последующих вариаций на тему развращенной молодежи: скинхедов, футбольных хулиганов, хиппи, наркоманов, поп-фестивалей, судебного процесса вокруг журнала Oz.

В восхитительной фантазии Майкла Фрейна «Оловянные солдатики» отдел прессы Научно-исследовательского института автоматики имени Уильяма Морриса пытается показать, что «теоретически цифровую вычислительную машину можно запрограммировать на выпуск абсолютно полноценной ежедневной газеты с заметками столь же разнообразными и содержательными, как и старинные, написанные от руки». Как только эта идея будет использована в коммерческих целях, «завершится стилизация современной газеты. Прервется последняя, остаточная связь прессы с рыхлым, бестолковым, склочным миром реальности». Пример отдела – «По словам учителя, ребенок одет неподобающим образом»:

В. Удовл. Принципиальная схема абсолютно инвариантна. Число переменных сводится к трем: 1) одежда, против которой выдвинуто возражение (высокие каблуки, нижняя юбка, панталончики с оборками); 2) курит ли ребенок или красит губы; 3) ссылаются ли родители на то, что ребенка якобы унижает осмотр неподобающей одежды на глазах у всей школы. Частота публикаций: каждые девять дней[101].

Другие примеры отдела: «Парализованная девушка еще будет плясать!», «Я собираюсь отдать ребеночка, говорит будущая мать» и «Эту улицу называют улицей порока». Компьютеру вполне можно было бы скормить и такое: «Подростки/молодежь/дикари/парни на мотороллерах/ Ангелы ада, врываются/избивают/крушат, город/кинотеатр/футбольный матч/поп-фестиваль».

Отсюда еще не следует, что все эти образы фиктивны: в конце концов, учителя говорят детям, что они одеты неподобающе, парализованные девушки могут снова начать танцевать, коллективные эпизоды подросткового насилия и вандализма происходят достаточно часто. Автор исследования об искажениях, допущенных прессой при освещении насилия на расовой почве в Америке (искажения направлены на преувеличение якобы новых элементов планирования, организованной снайперской стрельбы и руководства) заключает: «Невольно или нет, но пресса выстраивает сценарий вооруженных восстаний. Сюжетная линия этого сценария не слишком далека от реальности. Было несколько перестрелок с полицией, и, возможно, еще несколько было запланировано. Но не было ни волны восстаний, ни установленной схемы кровавых конфликтов – по крайней мере пока»[102].

Разумеется, нельзя ограничивать анализ «общих рамок», «сценариев», «инференциальных структур» и «избирательного ложного восприятия» социально-психологическим уровнем. Необходимо понимать основы отбора с точки зрения долгосрочных ценностей и интересов; но прежде чем это сделать, следует посмотреть, как под влиянием устойчивых мнений и установок развивалась перцептивная основа описания. Этот вопрос рассматривается в следующей главе.

Глава 3

Реакция: мотивы мнений и установок

Между восприятием социального объекта и установкой по отношению к нему существует сложная взаимосвязь. Возникают как минимум две последовательности: человек воспринимает и выбирает в соответствии с существующими ориентирами, затем воспринятое формируется и переносится в более устойчивые кластеры установок. Эти процессы, разумеется, неразрывны, но настоящая глава посвящена, скорее, второму, т. е. тому, как содержащиеся в описании образы кристаллизуются в более организованные мнения и установки. Мотивы этих мнений и установок примерно соответствуют тому, что Смелзер называет системами обобщенных верований: когнитивные убеждения или заблуждения, передаваемые средствами массовой информации и ассимилируемые в зависимости от предрасположенности аудитории[103].

После того как изначальное воздействие прекратилось, реакция общества на любое внезапное событие, особенно если оно воспринимается как нарушение социальной структуры или угроза почитаемым ценностям, является попыткой разобраться в случившемся. Люди меньше говорят о самом событии и больше о его последствиях. Эту последовательность можно наблюдать, например, в реакции СМИ и общественности на внезапное и необычное событие: расстрел трех полицейских в Лондоне в 1966 году. Спекуляции о самой стрельбе и презентация образов задействованных акторов (описание) сменились дискуссиями о «насущных вопросах»: возвращении смертной казни, вооружении полицейских, характере насилия в обществе. Сочетание этой последовательности с рядом других событий, таких как зрелищное раскрытие деятельности организованных преступных группировок, тогда заложило основу для моральной паники по поводу насильственных преступлений. Почти то же самое повторилось в 1971 году с расстрелом полицейских в Блэкпуле и эмоциональным ответом старших офицеров Скотленд-Ярда: «По нашим улицам стало небезопасно ходить».

Исследование реакции СМИ на убийство Кеннеди также показало переход от первоначального информирования к потребности в интерпретации. Людям нужно было разобраться в том, что можно было счесть абсурдной случайностью, получить объяснение причины убийства, придать ситуации положительный смысл и увериться в том, что нация преодолеет кризис без последствий[104]. Все это было представлено массмедиа с меньшей двусмысленностью, порожденной культурным напряжением и неопределенностью. В случае массовых заблуждений важным этапом в распространении истерических убеждений является попытка комментаторов перестроить и осмыслить ситуацию неопределенности. В ситуации неопределенности возникают теории, объясняющие то, что невозможно трактовать как случайные события. Так, например, появление точечной коррозии на лобовом стекле можно попытаться объяснить вандализмом, метеоритной пылью, вылупившимися в стекле яйцами песчаных блох, загрязнением воздуха, радиоактивными осадками и т. д.[105]

Многие из теорий и мотивов, которые будут обсуждаться ниже, основаны не более чем на разного рода слухах, присутствующих в массовых заблуждениях, и отчасти выполняют ту же функцию: уменьшение двусмысленности. Хотя слухи, мотивы и убеждения исходят в основном от средств массовой информации, впоследствии, в ситуации группы, они усиливаются либо встречают сопротивление. На индивидуума изливается шквал информации и интерпретаций, отчего его идеи меняются или кристаллизуются: «С течением времени эти интерпретации, сформулированные и поддерживаемые группой, имеют тенденцию отменять или заменять индивидуальные идиосинкратические формулировки. Они становятся частью группового мифа, собранием общих мнений, которые обычно разделяются членами группы»[106]. Эти коллективные мотивы отражаются в социальной системе, создавая условия для развития следующих этапов.

Подобное описание, конечно, чрезмерно упрощает процесс коммуникации, предполагая единый набор значений, поглощающий мотивы, как водоем – рябь от брошенного камня. Коммуникационный поток намного сложнее, информация принимается или отвергается и, наконец, кодируется с учетом множества потребностей, ценностей, принадлежностей и референтных групп.

Некоторые из этих различий я рассмотрю позднее; на данном этапе я хочу представить в категориях идеальных типов мотивы мнений и установок по отношению к модам и рокерам в том виде, в каком они появлялись в масс-медиа и других общественных формах. Эти мотивы проистекают из всех высказываний, сделанных СМИ (редакционные колонки, статьи, карикатуры), опубликованных в СМИ (письма, цитаты из речей, заявлений, проповедей и т. д.) и обнародованных на других публичных площадках, таких как парламентские и муниципальные дебаты. То, что следует ниже, ни в коем случае не является каталогом всех типов выраженных мнений; некоторые из них были слишком идиосинкратичны и причудливы, чтобы их можно было классифицировать. Это лишь те мотивы, которые проявлялись с достаточной регулярностью, чтобы предположить их широкое распространение и определенное влияние на общественное мнение в целом.

Мотивы разделены на три категории: ориентация: эмоциональная и интеллектуальная позиция, с которой оценивается девиантность; образы: мнения о природе девиантов и их поведении; причины: мнения о причинах поведения. (Набор мнений, касающихся решений или методов управления поведением, будет учитываться при рассмотрении культуры социетального контроля.) Эти категории не являются взаимоисключающими; утверждение типа «это потому, что у них слишком много денег» относится к мотивам как образа, так и причины.

Ориентация

Катастрофа. Как указывалось при рассмотрении модели катастроф, поведение модов и рокеров многими воспринималось как бедствие; фактически это ориентация, и она выдерживалась до самого позднего этапа. Непосредственно в результате описания психологическое воздействие и социальная значимость модов и рокеров воспринимались как катастрофические.

Сравнение со стихийными бедствиями, возможно, никем не проводилось так часто и открыто, как г-ном Дэвидом Джеймсом, членом парламента от округа Брайтон-Кемптаун, во время второго чтения законопроекта о злоумышленном причинении вреда:

Я не был в Брайтоне в упомянутые выходные дни, но, приехав туда позже, я ощутил то чувство ужаса и возмущения, которое испытывали живущие здесь люди. Это было очень похоже на город, который, по крайней мере эмоционально, недавно пострадал от землетрясения, как будто все условности и ценности жизни были полностью нарушены. Это ощущалось очень явственно[107].

В ходе предыдущих дебатов член парламента от избирательного округа, в который входит Грейт-Ярмут, выразил надежду, что город «никогда не пострадает от таких разрушений, которые пережил Клактон»[108], а другой член парламента упомянул «преступную молодежь, которая разграбила Клактон»[109]. Похожие сравнения использовались в редакционных статьях после Троицына дня 1964 года: «Готы у моря» (Evening Standard, 18 мая); «армия викингов-мародеров, живущая резней и неистовствами, шагает по Европе, неся убийства и грабежи» (The Star, Шеффилд, 18 мая); «мутировавшая саранча несет на землю неслыханный хаос» (Time and Tide, 21 мая) и т. д. Аналогия с катастрофой действительно очень подходит для описания реакции идиллических сельских районов и таких мест, как остров Уайт, на поп-фестивали и подобного рода мероприятия.

В большинстве сообщений делался акцент на угрозу жизни и в особенности имуществу, а картина «разрушений» подкреплялась цитированием слухов, что хозяева отелей обивают шезлонги металлом, а страховые компании предлагают им полисы для покрытия убытков от действий модов и рокеров, а также от обычного шторма. Однако было ясно, что под угрозой не только собственность, но и «все условности и ценности жизни». Как писала Birmingham Post (19 мая 1964 года), опираясь на речь Черчилля «Мы будем сражаться на пляжах»: в 1964 году на наших собственных берегах внешних врагов 1940 года заменили внутренние враги, которые «разрушают национальный характер».

По аналогии с катастрофами, большинство которых вызваны безличными, неумолимыми силами, неподвластными человеческим действиям, в поведении модов и рокеров был замечен элемент иррациональности и непостижимости. В часто цитируемой статье из Police Review говорилось о «пугающем» осознании того, что стоит ослабнуть закону и порядку – которые основаны не более чем на личной сдержанности, «насилие может вспыхнуть и разгореться как лесной пожар». Это можно сравнить с беспорядками на футбольном матче в Перу: «…незасчитанный гол – и вот уже более 300 погибших, прежде чем здравомыслие было восстановлено. У Клактона, Маргита и Лимы есть одна общая черта: нормальная в цивилизованном обществе сдержанность была отброшена в сторону»[110]. Эта ориентация на поведение толпы находится в русле концепции Лебона о толпе как обладающей иррациональностью и свирепостью первобытных существ.

Реакция за границей еще больше напоминала о катастрофе. Итальянские газеты прогнозировали наплыв английских туристов, боящихся ехать на свои курорты. По крайней мере два английских парламентария раньше времени вернулись с каникул на континенте, чтобы оценить ущерб, нанесенный их округам. Председатель муниципального совета Клактона отвечал на звонки из Парижа и Вашингтона, рассказывая об обстановке в городе.

Роковые пророчества. Из-за прогностического элемента в фазе описания девиантность не просто усиливалась – стало очевидным, что она будет воспроизводиться и, более того, может усугубиться. Тон некоторых сообщений напоминал о ветхозаветных пророках, которые предсказывали неминуемую гибель, а затем наставляли, что сделать, чтобы предотвратить ее. Так, после Троицына дня 1964 года член парламента г-н Гарольд Гёрден, который еще до инцидентов продвинул резолюцию по усилению мер по борьбе с хулиганством, заявил: «Последние происшествия снова подтвердили то, о чем я говорил и предупреждал. Ситуация ухудшилась и будет ухудшаться до тех пор, пока мы не предпримем некоторые меры» (The Times, 20 мая 1964 года).

Эти самореализующиеся пророчества еще и иллюстрируют положение Беккера об уникальной дилемме блюстителя морали: он должен отстаивать успех своих методов и в то же время утверждать, что проблема усугубляется[111].

Дело не в том, что произошло. Вариация двух предыдущих мотивов – тип мнения, которое пытается поставить поведение «в перспективу», указывая на то, что сообщения были преувеличены. Беспокоит не само поведение, а фантазии о том, что могло бы произойти или что еще может произойти. Вырисовываются зловещие представления о том, к чему может привести такое поведение: массовое гражданское неповиновение, нацистские молодежные движения, нюрнбергские съезды и диктатура толпы.

Дело не только в этом. Если предыдущий мотив исходил из реального бэкграунда, то этот смотрит на все вокруг. Посредством свободных ассоциаций сообщения доносили мысль, что проблема не в модах и рокерах, а в самой структуре, в которой неразрывно переплетены беременные школьницы, марши за ядерное разоружение, битники, длинные волосы, контрацептивы в торговых автоматах, фиолетовые сердечки (таблетки дексамила) и разбитые телефонные будки. Вывод: надо ориентироваться не только на происшествие, тип поведения или тип человека, но на целый спектр проблем и аберраций.

Тип ассоциированных девиаций варьировался: другие отклонения аналогичного типа (хулиганство, вандализм, насилие), отклонения других типов (употребление наркотиков, промискуитет) или другие, более общие социальные тенденции. Смысл ассоциации определялся мировоззренческими или идеологическими переменными: так, New Statesman беспокоился о молодых людях, эксплуатируемых «торгашами музыки и секса», a Tribune – об «отверженных образовательной системой».

Возникшие ассоциации относились не только к подросткам: «Общество, которое производит невротических подростков Маргита и Рамсгейта, производит и невротиков среднего возраста, которые не могут спать, и невротиков пенсионного возраста, которые заполоняют наши психиатрические больницы»[112]. Неизменно высокие показатели смертности на дорогах во время официальных выходных дней сделали неизбежными другие ассоциации: под заголовками «Безумие под солнцем», «Праздники стыда» и «Разрушители» разъяснялось, что плохие водители и плохие подростки могут рассматриваться как функционально эквивалентные. The Daily Mail (19 мая 1964 года) опубликовала гипотетический монолог: «Это чудесный праздник – давайте выйдем и разобьем что-нибудь. Или убьем кого-нибудь. Или убьем себя». Хотя и признав, что водители более смертоносны, а дороги представляют большую опасность, в The Daily Маil сочли, что между «безумным разнообразием» дикарей на дорогах и на пляжах выбор невелик.

Образы

Ложная атрибуция. Тенденция к ложной атрибуции, на которой построено предполагаемое отклонение, проистекает непосредственно из описания. Эта тенденция присутствует не только в «популярных» высказываниях, но и в более информированных установках и, как убедительно предположил Дэвид Маца, в принятом у современных криминологов образе правонарушителя. Во всех случаях функция ложной атрибуции одинакова: поддерживать ту или иную теорию либо образ действий.

Начальным этапом процесса стигматизации было использование эмотивных символов, таких как «хулиганы», «головорезы» и «дикари». Через описание эти термины вошли в мифологию, так был создан сложный ярлык, присваиваемый лицам, которые совершают определенные действия, носят определенную одежду или имеют определенный социальный статус, а именно подросткам. Сложные ярлыки носят всеобщий характер, у них есть основное ядро стабильных атрибутов (безответственность, незрелость, высокомерие, неуважение к авторитету), окруженное второстепенными атрибутами, которые более или менее логично варьируются в зависимости от рассматриваемого отклонения. Так, в знаменитом судебном процессе 1971 года вокруг журнала Oz молодым порнографам кроме основных атрибутов были присвоены и такие специальные, как моральная распущенность и сексуальная извращенность[113]. Получилось бы вполне реалистично, если бы компьютер из «Оловянных солдатиков» запрограммировал несколько основных историй с таким сложным ярлыком.

Возможно, первый публичный каталог вспомогательных статусных черт, приписываемых модам и рокерам, был составлен Томасом Холдкрофтом, обвинителем на первом клактонском процессе. В своем выступлении он перечислил следующие черты: отсутствие собственного мнения относительно серьезных проблем; завышенное представление о собственной значимости в обществе; незрелость, безответственность; надменность; неуважение к закону, должностным лицам, комфорту и безопасности, а также к собственности других лиц. Этот сложный ярлык передавался термином «дикари», который, однако, вскоре был заменен в мифологии термином, который ввел маргитский судья Симпсон: «опилочные цезари». Речь об «опилочных цезарях», которая будет подробно обсуждаться ниже, произвела огромное впечатление: более 70 % высказываний, прозвучавших сразу после Маргита, использовали этот термин или его вариации («вредители» и «крысиная стая»). И хотя другие ярлыки, придуманные авторами редакционных статей, не вошли в мифологию, они не менее колоритны: «сварливые одиозные придурки» (Daily Express); «полоумные и тщеславные юные павлины» (Daily Sketch); «грязные полчища придурков и шлюх» (Daily Telegraph); «с выкидными ножами, кучей унылых эмоциональных комплексов, порочной агрессивностью, не хитроумные, а тупые коровы, с обезьяноподобными реакциями на мир вокруг них и псевдохрабростью, рожденной из поддельного утешения, которое приносит нахождение в толпе…» (Evening Standard).

Встречались и не настолько эмоциональные атрибуции: «…скорее неуверенный и изворотливый, застенчивый, апатичный, необщительный, в особенности немногословный. Отдельно от остальных он не кажется таким уж жестоким. Он почти всегда непривлекателен» (Люсиль Айрмонгер, Daily Telegraph). Интеллектуальное мнение порождало соответствующие интеллектуальные, но в остальном столь же ложные атрибуты: «Новый аутсайдер, не обладающий мозгами Колина Уилсона или яркостью и стоицизмом битников… редко когда умен… редко когда индивидуалистичен… неадекватен… недоразвит» (The Guardian).

В серии из ста случайно выбранных высказываний (после Троицына дня 1964 года) использовались следующие описательные существительные: плуты (5), головорезы (5), дикари (2), буяны, маньяки, хулиганы, шпана, паршивцы, отродья, звери, лемминги, громилы, обезьяны, отбросы и идиоты. Эпитеты, включающие описательные черты: невротичный, больной или неуравновешенный (5), показушный или склонный к эксгибиционизму (4), агрессивный (4), трусливый (4), бесцельный или неуправляемый (4), неопытный, незрелый (3), сопливый (2), грязный, немытый (2), лощеный, одетый с лоском (2), глупый или медлительный (2), циничный, невразумительный. Атрибуты скуки и достатка упоминались так часто, что заслуживают обсуждения как отдельные мотивы.

Другой вид ложной атрибуции – вина по ассоциации: всем подросткам, приезжающим на курорты, приписывалась вина, а значит, и предполагаемое отклонение участников реальных инцидентов. Общественное мнение, в частности, высказалось по поводу девушек, подначивающих своих парней: в письме в Evening Standard (21 мая 1964 года) утверждалось, что основной стимул к насилию исходит от «гиперсексуальных, неряшливых, неудовлетворенных маленьких конкубинок, которые тащатся от происходящего, уверенные, что возмездие обойдет их стороной». Такого рода атрибуция поддерживалась описательными интервью с «девчонками, которые идут в бой вслед за дикарями»; хотя девушкам чаще, чем удовольствие от насилия, приписывались распущенность и употребление наркотиков. Эти темы вышли на первый план после августа 1965 года, когда в прессе появились сообщения, основанные на замечаниях главы Маргитского полицейского участка, о том, что родители, вызванные в участок, были шокированы, обнаружив, «что их дочери спали с юношами, у которых был при себе известный набор для выходных: фиолетовые сердечки и противозачаточные средства» (Daily Telegraph, 31 августа 1965 года)[114].

Процесс ложной атрибуции, конечно, не случаен. У аудитории есть готовые стереотипы о других народных дьяволах, на которые можно опереться, и, как в случае с расовыми клише, имеется готовый составной образ, на котором можно построить новую картину. Этот составной образ в значительной степени базируется на фольклорных элементах, таких как тедди-бои, комплекс Джеймса Дина – Марлона Брандо, банды «Вестсайдской истории» и т. д. Как и в случае с расовыми стереотипами, между составляющими отсутствует необходимая логическая связь; клише часто противоречат сами себе[115]. То есть евреи навязчивы, но в то же время замкнуты; негры ленивы и инертны, но в то же время агрессивны и напористы; моды грязны и неряшливы, но также одеты с лоском; они агрессивны и лопаются от чувства собственной силы и важности, но в то же время трусливы. Образ рационализирует определенное объяснение или направленность действия; если противоположный образ воспринимается как более подходящий, то он с легкостью вводится в оборот. Эти образы достаточно мобильны, так что их даже удалось использовать одновременно – в заголовке Daily Mainame = "note" «Пусть и одетые с иголочки, бодрые и опрятные, они – крысиная стая».

Зажиточная молодежь. Чек на 75 фунтов стерлингов. Установки и мнения часто подкрепляются легендами и мифами. Так, тезис о нецивилизованной природе иммигрантов иллюстрируется историей о пустых консервных банках из-под кошачьего корма в мусорных баках индийских ресторанов, а подростковая сексуальная распущенность – рассказом о школе, где ученицы, потерявшие девственность, носят особый значок.

Пожалуй, самым распространенным сюжетом про модов и рокеров была история о юноше, который обещал выписать чек на 75 фунтов стерлингов (см. с. 94 наст, изд.). Хотя ознакомление публики с этой историей заняло некоторое время, ее продолжали цитировать еще четыре года после «события». Мотив достатка – один из самых мощных и убедительных в образе модов и рокеров, он основан на более общем стереотипе подростковой зажиточности и служит рационализацией широко распространенного убеждения, что «штрафы им не повредят». Этот установочный мотив никуда бы не делся, даже будь мифические элементы в истории с чеком на 75 фунтов стерлингов и их вариации раскрыты и опровергнуты.