Народные дьяволы и моральная паника. Создание модов и рокеров

Несмотря на то что термин «бесклассовый» фигурировал как в фазе описания, так иногда и на последующих стадиях, было очевидно, что доминирующий образ не относится к группе, на самом деле случайным образом собранной из всех социальных классов. Таким термином стал «нуво-нувориш».

Разделяй и властвуй. Генералам, капитанам спортивных команд и главарям банд не понаслышке известен механизм отражения атак, при котором у противника удается вызвать обиду или зависть. Аналогичным образом, взрослое сообщество, пережив нападение на самое священное свое учреждение (собственность) и самых священных хранителей этого учреждения (полицию), реагируют, пусть неосознанно, чрезмерным подчеркиванием различий в стане врага. Мысль о том, что насилие может быть направлено против них самих и, что еще хуже, может быть вызвано изъянами их сообщества, была нейтрализована излишним акцентированием соперничества между бандами модов и рокеров. Такая тенденция восходит к сообщениям типа «произошло еще одно столкновение враждующих банд» и объясняется не столько сознательной и злонамеренной политикой, сколько тем, что образ «враждующих банд» – это самый простой способ для невежественного наблюдателя принять бессмысленную и неопределенную ситуацию толпы:

…то, что на самом деле может быть запутанной ситуацией, в которой действуют разные молодые люди маргинального толка с разными мотивами, наблюдатели слишком часто определяют как столкновение двух достаточно механизированных и организованных группировок, сражающихся за территорию. Они проецируют организацию на банду и статус членства на любопытствующего паренька[116].

Этот эффект усугублялся последующей коммерческой эксплуатацией разделения модов и рокеров. Апофеозом мотива «разделяй и властвуй» стало предположение, что проблема будет решена, если позволить двум группам выяснить отношения в парке или на спортивной площадке.

Вспыльчивая молодежь или безумные маргиналы. До сих пор обсуждавшимся мотивам не противопоставлялись альтернативные, но, отвечая на вопрос: «Насколько моды и рокеры представляют молодежь в Великобритании в целом?», мы находим два явно противоречащих мнения.

С одной стороны, за подростковой возрастной группой в целом постоянно закрепляется ряд стереотипных признаков. Как предполагает Фриденберг, тенденция взрослых рассматривать подростковый возраст, делинквентность и агрессивную сексуальность как функционально эквивалентные, создает сложный статус – по его определению – «вспыльчивого меньшинства»[117]. Таким образом, вся возрастная группа, и особенно видимые репрезентации подростковой культуры, наделяются ложной девиантностью порожденных ими народных дьяволов. Отчасти потому, что в Британии подростковая культура менее распространена, чем в Америке, этот тип идентификации здесь оказался неполным: различия между делинквентными и остальными представителями молодежи все же проводятся.

Однако когда моральная паника достигает своего пика, различия размываются, и общественность становится более восприимчива к общим рассуждениям о «состоянии юности». На основе мотива «дело не только в этом» создаются тревожные образы: молодые люди вконец распоясались; подростки вечно чем-то недовольны; это только верхушка айсберга. Педагоги заявляют: «Мы подводим наших подростков», и мотивы «скуки» и «достатка» неизменно соотносятся со всей возрастной группой. Выходят статьи под заголовками «Посмотрим правде о юности в глаза», «Что не так с нынешней молодежью» или (как в зарубежных газетах) «Британская молодежь восстает». Сделать количественные оценки сложно, но где-то около половины манифестаций общественного мнения использовали данный мотив. Как обычно, в популярной прессе появилось архетипичное заявление:

Уже много лет мы лезем из кожи вон, чтобы угодить подросткам. Это ИХ музыка монополизирует эфир, и мы смиренно принимаем ее на радио и телевидении. В наших магазинах именно ИХ причуды диктуют нам стиль одежды… Мы терпеливо наблюдали, не обращая внимания на их неистовые марши с требованием запретить бомбы. Снисходительно улыбались, когда они громили наши кинотеатры во время своих рок-н-ролльных фильмов… Но когда они начали таскать пожилых женщин по улицам… и т. д. (Glasgow Sunday Mail, 24 мая 1964 года).

Однако в противоположность этому в подавляющем большинстве высказываний отражался мотив, который можно было бы назвать мотивом «безумных маргиналов»: моды и рокеры – совершенно нерепрезентативное меньшинство, большинство молодых людей вполне достойны и придерживаются принятых норм поведения, а дурную славу получили из-за модов и рокеров. Тема «безумных маргиналов» встречается в большинстве редакционных колонок и заявлений депутатов парламента, молодежных лидеров и других экспертов-самоучек, разглагольствовавших об инцидентах. Она же проникла в дебаты во втором чтении законопроекта о злоумышленном причинении вреда:

Законопроект был спровоцирован безответственным поведением небольшой группы молодых людей, и я еще раз подчеркиваю, что это чрезвычайно маленькая группа (Чарльз Моррисон, член парламента);

…нельзя судить о моральном облике нашей молодежи по поведению тех эксцентриков, которые породили хулиганство на приморских курортах, приведшее к принятию законопроекта (Эрик Флетчер, член парламента)[118].

В сильной форме этого мотива «остальные» рассматриваются не только как следующие нормам и достойные, но и как безусловно святые. Канцлер казначейства (г-н Модлинг) посчитал модов и рокеров нетипичными для «этого серьезного, умного и превосходного поколения» и, как было написано в одной статье:

сегодня в Британии существует две разновидности молодых людей. Есть те, кто завоевывает мировое признание своей отважной и дисциплинированной службой в высокогорьях, непроходимых джунглях или пустынях – на Кипре, Борнео и йеменской границе. А есть моды и рокеры, со своими выкидными ножами… и т. д. (Evening Standard, 18 июня 1964 года).

Из 110 высказываний общественных деятелей 40 прямо транслируют данный мотив.

На первый взгляд мотивы «вспыльчивой молодежи» и «безумных маргиналов» кажутся несовместимыми; можно сказать либо, что все молодое поколение движется от плохого к худшему, а моды и рокеры просто иллюстрируют эту тенденцию, либо, что молодое поколение не хуже или даже лучше, чем любое другое, а моды и рокеры являются исключением. В таком случае было бы довольно легко установить, какое мнение более популярно. На самом деле все не так просто. Как и в случае со стереотипами и стигматизацией в целом – и как ясно показывает теория когнитивного диссонанса, – соотношение установок необязательно логично. Логическое объяснение двух мотивов, появляющихся одновременно – как это часто бывает, – может выглядеть следующим образом: «Я знаю, что чисто статистически число вовлеченных в инциденты должно составлять ничтожную долю от всей возрастной группы, но все же меня беспокоит очень многое из того, чем сегодня занимаются молодые люди („дело не только в этом“), и кто знает, к чему это приведет („дело не в том, что произошло“). Поэтому я не могу не думать, что эти инциденты – проявление гораздо более серьезного недуга, затрагивающего молодежь в целом».

На практике, конечно, такой аргумент вряд ли нужен – парадокс лишь кажущийся. Подобно тому как первый мотив составляет часть более общей функции стигматизации и стереотипирования, мотив «безумных маргиналов» также выполняет важную функцию: убедить взрослое сообщество, что все в порядке, они могут быть спокойны, зная, что не все поколение против них. Когда этот мотив звучал в суде (полиция, адвокаты и судьи нередко утверждают, что большинство молодых людей крайне добропорядочны – по сравнению с правонарушителями), можно было заметить другую его функцию: убедить в том, что осужденные полностью достойны своего наказания, в отличие от идеальной контрконцепции. Таково одно из условий успешной церемонии понижения статуса по Гарфинкелю:

Свидетели должны оценить характеристики типизированного лица и события, соотнеся этот тип с его диалектической противоположностью. В идеале, свидетели не должны быть способны помыслить черты осуждаемого лица без соотнесения с контрконцепцией, подобно тому, как профанность явления, желания или черты характера, например, проясняется референцией к ее противоположности, священному[119].

Моральная паника опирается на порождение рассеянных нормативных беспокойств, в то время как успешное создание народных дьяволов – на их стереотипное изображение в качестве нетипичных акторов на слишком типичном фоне[120].

Причины

Знамение времени. Исходя из ориентации «дело не только в этом», можно было бы ожидать, что поведение будет восприниматься не как болезнь, а как симптом чего-то гораздо более глубокого. Хотя образ актора преимущественно толкуется исходя из наличия у него свободной воли, а не детерминизма, поведение рассматривается как связанное с современным социальным недугом. Объяснение в основном лежит в социальном, а не психологическом плане, что, по-видимому, отражает неприятие психологических объяснений, которые приравниваются к «мягкой» линии; даже отсылки к «неблагополучной» или неполной семье почти не использовались[121]. Преуменьшение ситуативных факторов – еще одно следствие восприятия поведения как неизбежного результата процессов в обществе.

В то время считалось, что моды и рокеры «зеркально отражают общество, в которым мы живем» (Scotsman, 8 июня 1964 года). Чаще всего упоминались следующие аспекты социального недуга: упадок религиозных верований, отсутствие целей, последствия доброго жалостливого подхода и трепетного отношения к молодежи со стороны государства всеобщего благосостояния. Все эти факторы свидетельствуют о «раскачивании маятника» – это была весьма часто используемая метафора: на строгую дисциплину викторианцев возникает соответствующая реакция, но когда общество воочию видит ее плоды (т. е. модов и рокеров), маятник качнется обратно.

Хотя аргумент маятника, как правило, ассоциируется с определенной идеологией – реакционной или консервативной, – его глобальная ориентация «а-ля знамение времени» разделяется кампаниями в защиту нравственности с других позиций. Так, когда газета Daily Telegraph выступала против «нашего современного общества благосостояния», авторы Tribune жаловались на «общество, страдающее от подавленного насилия» и делали вывод: «Что-то прогнило в британском государстве, а недавнее хулиганство в Клактоне – лишь один из симптомов» (Tribune, 10 апреля 1964 года).

Сродни болезни. Одна из самых ложных, вводящих в заблуждение аналогий при объяснения проступка – сравнение с болезнью[122]. Люди каким-то образом «заражены» преступлением, которое «передается» от человека к человеку, поэтому нужно «вылечить болезнь». В отношении хулиганства с привязкой к большим общественным собраниям подобная аналогия используется еще чаще и может поддерживаться популярными версиями теории массовой истерии. Многие наблюдатели сравнивали модов и рокеров с распространяющейся социальной болезнью. The Guardian говорила о «недуге», который необходимо «вылечить»; по запоминающейся фразе д-ра Симпсона, некоторые были «заражены этим злобным вирусом». Одним из самых громких сторонников этой теории был г-н У. Р. Риз-Дэвис, член парламента от избирательного округа, в который входит Маргит:

Оно распространяется как болезнь. Если мы хотим остановить ее, мы должны суметь выгнать этих детей из школы, причем быстро… Мы должны немедленно избавиться от плохих детей, чтобы они не успели заразить хороших[123]. Вы должны выкорчевать таких детей… поместить их в специальную школу, чтобы другие не заболели… это источник заразы[124].

Закулисье. В этом мотиве поведение, которое было в значительной степени неорганизованным, спонтанным и ситуативным, рассматривается как хорошо спланированное заранее, как часть некоего заговора.

Пытаясь объяснить вывод, сделанный в результате опросов после убийства Кеннеди, а именно – большинство считает, что Освальд действовал не в одиночку, – Шитсли и Фелдман называют это убеждение «закулисьем» (cabalism)[125]. Если не рассматривать возможность, что это убеждение может оказаться правдой (такую возможность авторы не признают), их интерпретация этой тенденции имеет интересные параллели с делом модов и рокеров: «Вместо того чтобы указывать на широко распространенную паранойю и демонстрировать последствия экстремистской пропаганды [sic]… во многих случаях закулисье дает наиболее понятное и приемлемое объяснение». Люди, не склонные к другим объяснениям, приняв теорию заговора, могли представить ситуацию как более предсказуемую.

Та же тенденция к конспиративной мифологии очевидна в реакциях на такие явления, как беспорядки на расовой почве[126], студенческие демонстрации и – наиболее близкий пример к модам и рокерам – бунты и беспорядки на развлекательных или спортивных мероприятиях:

В нескольких сообщениях о беспорядках тщательное предварительное планирование приписывается небольшой группе преданных своему делу зачинщиков, которые якобы распространяли слухи до начала мероприятия и выбирали цели на месте. Но фактическое доказательство «планирования», в отличие от простого повторения обычных слухов, получить трудно[127].

В случае с модами и рокерами сильная форма мотива закулисья состояла из заявлений, что зачинщиком событий была, возможно, супербанда со штаб-квартирой в каком-нибудь кафе на автомагистрали Ml. Слабая форма мотива просто утверждала роль лидеров: сплоченный костяк преступно настроенной молодежи (перефразируя закулисное объяснение другого кризиса, забастовки моряков в 1966 году) привел доверчивую толпу к запланированному сражению. Газета Daily Telegraph говорила о «разрушительных беспорядках, которые были тщательно организованы и спланированы заранее… полиция недооценила степень организованного злого умысла».

Такие мотивы можно проследить по интервью, сделанным в фазе описания, с самопровозглашенными лидерами банд, а также по сообщениям о тайных встречах «высокопоставленных» полицейских и чиновников Министерства внутренних дел для рассмотрения «стратегии следующего нападения». Метафора «борьбы с преступностью» создает противоположный образ борьбы с законом и порядком.

Скука. Скука – наиболее часто используемое в отношении модов и рокеров единичное каузальное понятие – породила два типа мотивов.

Первый обвиняет общество, в частности школы, молодежные клубы и церкви, в том, что они не смогли предоставить молодым людям возможности развить различные интересы, творческий потенциал и целеустремленность. В своей проповеди, которая получила широкую известность, епископ Саутуэлла попросил молодежь «простить старшее поколение, которому слишком часто не удавалось задействовать вашу энергию». Скука рассматривается как правдоподобная причина инцидентов, вызванная изъянами социальной структуры. Применение теории возможностей к целям досуга можно рассматривать как социологически сложную версию данного мотива[128].

Второй тип мотивов указывает на возросшие возможности, доступные молодому поколению, о которых не могли и мечтать нынешние взрослые, и приходит к выводу, что если и существует нечто подобное скуке, то это дефект психологического профиля самой молодежи. Они страдают, как выразился менеджер в индустрии развлечений из Маргита, от «хронической неприкаянности». И если их интересы лежат за пределами того, что им щедро предлагает общество, то это только благодаря их жадности, гедонизму и неблагодарности: «Я сам не соглашусь с утверждением, что хулиганство – приговор всему обществу. Это приговор лишь тем, кто не может придумать ничего лучшего в самой красивой и разнообразной стране мира»[129]. Скуке здесь отводится роль «модной отговорки» или «красивой теории»: «…лень, эгоизм и похоть по-прежнему являются важными причинами»[130]. В этом мотиве есть нотка обиды и недоумения, которая перекликается с вечным родительским упреком: «после всего, что мы сделали для тебя…», тогда как сильная форма этого мотива на самом деле утверждает, что причина такого поведения кроется в ошибке – «мы дали им слишком много». Из тех высказываний, в которых упоминалась скука, около 35 % поддерживали мотив «нехватки возможностей», остальные – мотив «неиспользованных возможностей». Несмотря на идеологический разрыв между этими мнениями, они, как правило, дают общее обоснование для решений, направленных на то, чтобы «дать молодежи выход и чувство цели», будь то «отправить их в армию» или «создать лучшую службу по работе с молодежью». Мотив скуки также подразумевает для некоторых образ «ищущих потехи», который придает поведению оттенок безответственности и преднамеренности. Это заставляет отказаться от объяснений позитивистского типа даже тех, кто склонен принимать психологический или социологический детерминизм, и они готовы признать, что, если на делинквентность в целом могут влиять неполнота семей, отсутствие возможностей и в некотором смысле поведение, направленное на решение проблем, то моды и рокеры – просто неблагодарные гедонисты, жаждущие удовольствий. Это объяснение более созвучно стойким фольклорным элементам, характерным для таких социальных типов.

Дифференциальная реакция

Очевидно, что социетальная реакция – даже та ее часть, которая отражается в средствах массовой информации, – не однородна. Невозможно предположить, что образы описания и мотивы, обсуждаемые в этой главе, распространялись вовне и симметрично поглощались обществом. Стандартные исследования влияния СМИ показывают, насколько сложен и неравномерен этот поток; необходимо выяснить базовые вопросы о репрезентативности этих образов и мотивов, а также о том, существуют ли значительные различия по возрасту, полу, социальному классу, региону, политической принадлежности и т. д. Уже обработанные образы отклонений далее кодируются и усваиваются, исходя из множественности интересов, позиций и ценностей.

В отсутствие полномасштабного опроса общественного мнения невозможно дать удовлетворительные ответы на эти вопросы. Однако из-за их важности я все же попытался это сделать, используя ограниченные доступные данные – в основном из выборки Нортвью и выборки Брайтона; удалось выявить некоторые поразительные различия, а также случаи, когда ожидаемых различий не оказалось.

1. Массмедиа и общественность. Первое и, пожалуй, самое поразительное отличие – между СМИ и разными типами общественного мнения. По большинству параметров этого сравнения реакции СМИ на модов и рокеров были более экстремальными и стереотипными, чем любая из выборок общественного мнения. Это не означает, что массмедийные образы не впитывались и не преобладали в ходе формирования реакции, отсюда следует, скорее, что общественность кодировала эти образы так, чтобы смягчить их более экстремальные последствия. В этом смысле можно сказать, что общественность лучше информирована о явлении, чем СМИ или блюстители морали, которые цитируются в медиа[131].

В то время как первоначальная ориентация средств массовой информации на модов и рокеров исходила из мотива угрозы и катастрофы, в этом ключе ответили чуть менее 50 % выборки Нортвью. Остальные либо рассматривали инциденты как проблему не столь широкого масштаба, либо (около 15 % респондентов) прямо обвиняли прессу в преувеличении ее масштаба. Аналогичным образом в брайтонской выборке 55,8 % оценили происходящее в исключительно отрицательных высказываниях, хотя только половина использовала прилагательные, ассоциированные с угрозой («отвратительное», «ужасное», «кошмарное»), а остальные – такие термины, как «раздражающее». Остальные 46,2 % выразили безразличие или же затруднились с ответом.

Что касается коэффициента прогнозирования в описании, то, хотя СМИ были уверены, что моды и рокеры не прекратят соперничество друг с другом, респонденты как из выборки Нортвью, так и из выборки Брайтона были не слишком уверены в этом. Из выборки Нортвью 42,5 % сочли, что это явление умрет, будучи лишь мимолетной фазой или модой; 15 % – что оно будет продолжаться, если не принять жестких мер, а 22,5 % – что оно неизбежно продолжится:

Это часть нашей повестки дня (врач).

Это не исчезнет, пока хватает шпаны с деньгами, которая жаждет внимания (социальный работник).

Теперь можно ожидать этого в каждые выходные – это будет продолжаться так же, как это было с демонстрациями противников ядерного оружия (член совета).

Остальная часть выборки не знала, будет ли иметь продолжение феномен модов и рокеров. Выборка Брайтона разделилась равномерно: 38,4 % считали, что моды и рокеры и дальше будут вести себя подобным образом, если не предпринять мер; 33,8 % – что это всего лишь мимолетная фаза; 29,8 % ответили: «Не знаю». Неопределенность в обеих выборках отчасти отражает тот факт, что вопросы задавались на довольно поздней стадии развития явления, когда уже имелись объективные признаки снижения его значимости. Тем не менее даже на этом этапе средства массовой информации ритуально использовали образы предсказания и неизбежной катастрофы.

В ответах на просьбу описать, какие молодые люди участвовали в инцидентах, респонденты в обеих выборках использовали несколько менее четкие образы и стереотипы, чем массмедиа. Так, в СМИ – если не брать в расчет особые образы, например, из речи об «опилочных цезарях», – ложная атрибуция сосредоточивалась на стереотипе зажиточной шпаны. Господствующую картину формировали подростки, взятые из традиционных «делинквентных классов», но при деньгах, ездящие на дорогих мотоциклах и более чем когда-либо склонные к бессмысленному насилию. В брайтонской же выборке 47,7 % респондентов считали, что это «обычные дети», которые просто развлекаются, а 33,9 % полагали, что это типичные правонарушители. Почти столько же (32,3 %) в выборке Нортвью считали, что моды и рокеры не отличались от всех остальных правонарушителей; дополнительными элементами были банда, униформа, мотоциклы: все компоненты образа «Ангел ада». 12,8 % считали, что только главари шаек были жесткими преступниками, тогда как остальные примкнули к ним просто из любопытства. 43,6 % не думали, что моды и рокеры являются преступниками: либо потому, что они происходили из разных слоев общества, либо потому, что они не имели реальных преступных намерений, а только хотели развлечься. Еще 11,3 % не определились с ответом. Что касается представлений о социальном составе модов и рокеров, то массмедийные образы были опять же несколько острее: в брайтонской выборке 30 % считали, что они происходили из рабочего класса и были учащимися средних школ, 15 % не были уверены и 5 % считали, что они богаты и принадлежат ко всем социальным классам.

По-другому увидеть образ можно, рассмотрев, какими средствами – если таковые были – модов и рокеров представили в качестве совершенно нового феномена. Новый тип девиантности обычно рассматривается как представляющий большую угрозу, нежели то, с чем справлялись ранее, и СМИ склонны были подчеркивать якобы новые элементы ситуации: больше насилия, больше массовой истерии и более высокий градус организованных столкновений между бандами. Очень немногие респонденты из выборки Брайтона рассматривали эти факторы как новые элементы: только четверо (6,1 %) ответили, что насилия было больше. Около 30 % считали, что речь идет о старых народных дьяволах (фарца, тедди-бои) под новым названием, в то время как самая многочисленная группа (56,9 %) считала, что новой чертой были большая зажиточность и мобильность. Чуть больше респондентов из выборки Нортвью (33,1 %) посчитали, что поведение само по себе было новым:

…Раньше было хулиганство, чистая дьявольщина, только для того, чтобы раздражать других… но не было ничего злобного: это новый элемент, чистый бандитизм (директор школы).

15,1 % считали, что единственными новыми элементами были больший достаток и мобильность, а еще 37,6 % – что в таком поведении нет ничего нового: старые актеры просто перешли на новую сцену, тедди-бои вышли из района Элефант-энд-Касл и получили большую известность, чем когда-либо:

В Попларе сейчас, наверное, спокойная и тихая атмосфера праздничных выходных (директор школы).

Вместо полдюжины неудачников в одном месте они все скопом в Клактоне (работник по делам молодежи).

Вместо того чтобы драться в парке Клэпхэм-Коммон или в каких-нибудь развалинах, они едут на курорты (работник по делам молодежи).

Часто излагаемая версия этой картины – образ основного контингента девиантов в новом обличье; как выразился один из молодежных лидеров Нортвью: «…теперь, когда олдермастонские демонстации против ядерного оружия завершились, все эти дети шныряют без дела». Такие образы могут столь же легко вводить в заблуждение, как и стереотип о большем насилии, истерии и организации – или даже более того, – но они не так пугающи.

Оказалось также, что тип стигматизации, используемый прессой, – клеймение модов и рокеров как новых народных дьяволов – не всегда поддерживался общественностью. На вопрос: «Что бы вы почувствовали, если бы ваш сын или брат отправился на курорт с группой модов или рокеров?» большинство респондентов из брайтонской выборки (около 70 %) ответили, что они не стали бы возражать или что они не знают, как отреагировали бы. 12 % не отпустили бы своего сына или брата, а остальные 18 % наказали бы, узнав о поездке позднее. Что касается выборки Нортвью, то респонденты – ими были работодатели, учителя и молодежные лидеры – ответили, что знание об участии юноши в движении модов и рокеров с несколько большей долей вероятности повлияло бы на их отношения. Четверо (3 %) не стали бы продолжать с ним рабочие отношения, одиннадцать (8,2 %) с подозрением и бдительностью отнеслись бы к его другим занятиям, а еще 41,4 % поговорили бы с ним, попытались понять его поведение и отговорили бы от дальнейшего участия. 16,5 % сказали, что они не стали бы ничего делать и что личная жизнь подростка их не заботит. Очевидно, что эти ответы различались в зависимости от профессиональных групп: директора школ подчеркивали, что действия юноши могут навредить репутации школы, а работодатели, вроде юристов, были склонны утверждать, что подростку, который был хулиганом, нельзя доверять.

У респондентов выборки Нортвью специально узнали их мнение о том, как пресса и телевидение освещали феномен модов и рокеров. Подавляющее большинство ответов были критическими, если не враждебными, по отношению к СМИ: 40,5 % считали, что медиа все преувеличивали и раздували, а еще 41,3 % фактически возложили ответственность за часть произошедшего на СМИ. Лишь 4,5 % (шестеро респондентов) считали, что медиа были точны и просто выполняли свою обязанность, сообщая о фактах. Остальные 13,5 % не имели своего мнения по этому поводу. Таким образом, более 80 % прямо критиковали роль медиа.

Я обратил внимание на осведомленность общественности о преувеличениях и искажениях в медиа, а также на существование некоторых различий между общественным мнением и мнением СМИ только для того, чтобы подчеркнуть различные способы кодирования образов и функционирование своего рода «разрыва доверия» в процессе массовой коммуникации. Это стандартные выводы в области массовой коммуникации, их никоим образом не следует считать исключительными. Различия между публикой и медиа не всегда были значительными и могли быть меньше, будь выборки респондентов более репрезентативными: в одном случае (Нортвью) опрашиваемые были хорошо – а иногда и профессионально – информированы о типе рассматриваемого явления, а в другом (Брайтон) фактически наблюдали за ситуацией воочию, имея перед глазами свидетельства, противоречащие некоторым из наиболее грубых искажений в СМИ. Нет сомнений в том, что основная реакция, выраженная в массмедиа – предполагаемая девиантность, пунитивность, создание новых народных дьяволов, – вошла в общественный образ и, безусловно, легла в основу мер контроля, как я покажу в следующей главе.

2. Молодые и старые. На первый взгляд, можно было бы ожидать, что возрастные различия в реакции будут очень заметны: пожилые люди более пунитивны и менее способны отождествлять себя с девиантной группой. Ни та ни другая выборка не является достаточно репрезентативной, особенно для более молодой возрастной группы, чтобы полностью подтвердить это ожидание, хотя результаты находятся в прогнозируемой области. Лишь 23,3 % представителей молодой возрастной группы в Нортвью (20–39 лет) рассматривают поведение как угрозу по сравнению с примерно 55 % представителями более старших групп. Респонденты более молодого возраста также чаще, чем другие, обвиняли прессу в преувеличениях и искажениях. В брайтонской выборке наблюдалась следующая тенденция: самые старшие респонденты (старше 60 лет) были более враждебны и пунитивны, чем самые младшие (до 24 лет), но, с другой стороны, респонденты среднего возраста были менее враждебны, чем самые младшие.

Другие источники предполагают, что возрастные различия не так очевидны, как можно было бы ожидать, и что молодые люди ни в коем случае не были застрахованы от восприятия образов, передаваемых СМИ, или от пунитивных реакций. Эффект от мотива «безумных маргиналов» мог на самом деле состоять в том, чтобы еще больше оттолкнуть остальных молодых людей от модов и рокеров. Уважаемые молодежные организации, как всегда, поспешили разоблачить девиантов как абсолютно нерепрезентативных молодых людей в Великобритании и дистанцировать своих членов от происходящего. Письма в этом духе публиковались часто, и нередко встречались высказывания, вроде следующего из статьи на «Страницах для подростков и юношества» в Brighton and Hove Herald (23 мая 1964 года): «Какой же бесчестный ум находит удовольствие в такой извращенной деятельности, как разбивание витрин магазинов, окон автомобилей, мотороллеров и т. д.? Это почти невероятно, не так ли?».

Содержательный анализ сочинений о модах и рокерах, написанных 25 учениками 3-го и 4-го классов школы в лондонском Ист-Энде, показывает, насколько полно были восприняты образы СМИ и как мало идентификации с модами и рокерами оказалось в группе, которая по социальному классу, возрасту и географическому положению должна была бы хоть какую-то идентификацию продемонстрировать. Никто из авторов не видел себя в качестве потенциальных мода или рокера (несмотря на сложившийся стереотип, согласно которому вся молодежь разделялась по этим признакам), чье поведение было для них совершенно чуждо («они» воспринимались как «круглые дураки», «ребячливая толпа», «куча идиотов») и редко оправдывалось:

Некоторые люди оправдывают модов и рокеров, говоря, что они недовольны и им скучно. Я думаю, это всего лишь отмазка, потому что очень многим другим подросткам удается найти себе занятие помимо этих бессмысленных драк.

Хотя некоторые люди считают, что неадекватные условия для отдыха являются оправданием для вандализма и разрушения, я думаю, что это всего-навсего глупость и нежелание уважать общественное имущество и собственность других людей.

Около трети группы считали скуку основательной причиной или упоминали такие факторы, как стремление к публичности, провокации со стороны полиции или осуждение подростков со стороны взрослых. Из предложенных решений проблемы семь были «мягкими» (например, больше молодежных клубов, меньше публикаций в прессе, предоставление мест для выпуска пара, взрослые должны быть более терпимыми), шесть – конвенциональными (штрафы, возмещение ущерба) и двенадцать – «жесткими» (применение пожарных рукавов для разгона толпы или слезоточивого газа, принудительные работы, порка, длительные сроки заключения, изгнание из города). Ниже приведены два примера из последней группы:

Вместо того чтобы отправлять их в исправительные учреждения на несколько месяцев или штрафовать, я думаю, было бы лучше каким-то образом унизить их, например, пригласить публику и на глазах у всех влепить им шесть горячих по спине березовым кнутом, а затем позволить публике забросать их гнилыми фруктами, пока они находятся в колодках, установленных на пляже. Это может преподать им урок…

Я думаю, что моды и рокеры должны не только возместить ущерб, но и устранить повреждения. Если они выйдут из-под контроля в этих приморских местах, надо вызвать пожарную бригаду, чтобы их облили водой. А потом запретить им садиться на поезд и в автобус. Им не понравится идти домой в Лондон пешком в мокрой одежде, и я не думаю, что они сделают так еще раз.

Тот факт, что это были подписанные сочинения, обычные классные работы, мог означать, что в них отразились взгляды, которые считались более приемлемыми для учителя, – взгляды, так как это была гимназия, «лицеистов» рабочего класса, а не «бездельников». Однако по крайней мере эти сочинения ставят под сомнение упрощенное предположение, что одни только возрастные различия определяют различие реакций на такие юношеские отклонения, как моды и рокеры. Реакция общества в целом и СМИ в частности, отделяющая девиантов и противопоставляющая народных дьяволов остальной части общества, составляет более прочную основу для формирования установок. Во время моральной паники такая поляризация еще более предсказуема.

3. Местные и чужаки. Неясно, каковы могут быть различия между ожидаемыми установками местных жителей и тех, кто живет в других местах. С одной стороны, местные, непосредственно столкнувшись с ситуацией, могут быть более устойчивы к некоторым искажениям, представленным в СМИ. С другой стороны, они в большей степени пострадают от любых негативных последствий инцидентов (таких как потеря торговли, нанесение ущерба имиджу города) и, следовательно, могут отреагировать более пунитивно.

Ни один из этих эффектов не наблюдался достаточно четко: возможно, они уравновешивали друг друга. Местные жители, с которыми я разговаривал, действительно, были более реалистичны, чем пресса, респонденты выборки Нортвью и другие посторонние люди, в своем восприятии происшедшего. Эта разница, однако, была не очень заметна в реакции местного мирового суда, прессы и блюстителей морали. Блюстители морали в особенности переоценили ту поддержку и сочувствие, которые они могли бы получить от жителей. С другой стороны, те местные, которые считали, что проблема непосредственно влияет на их жизнь, были очень резкими и пунитивными в своей реакции. В брайтонской выборке 62,5 % местных жителей охарактеризовали происходящее как «ужасное» или «раздражающее» по сравнению с 45,5 % чужаков, которые использовали эти термины. Очевидно, для местных жителей угроза их коммерческим интересам была более реальной. К этому следует добавить присутствие в таких городах, как Гастингс, Истборн и Маргит, большого числа пенсионеров и пожилых людей, для которых это поведение было особенно чуждым и пугающим.

4. Мужчины и женщины. Из разных источников складывается общее впечатление, что женщины проявляли большую нетерпимость, чем мужчины. В брайтонской выборке большее количество женщин (35,4 %) выразили первоначальное отвращение, чем мужчины (11,8 %). Именно они хотели бы, чтобы полиция применяла более жесткие меры, и все восемь опрошенных, высказавшихся за применение телесных наказаний, были женщинами. Женщины в два раза чаще, чем мужчины, называли «отсутствие родительского контроля и дисциплины» в качестве причины феномена модов и рокеров. По другим вопросам не было значительных различий, и указанную тенденцию к более строгим наказаниям за девиацию необходимо подкреплять другими источниками.

5. Социальный класс. Позже я сделаю несколько более общих замечаний относительно релевантности переменных социального класса. Данные опросов показали очень мало существенных различий между социальными классами, в особенности с точки зрения первоначальной реакции и общей ориентации в отношении событий. Респонденты из рабочего класса были несколько более склонны объяснять поведение «отсутствием родительского контроля», в то время как респонденты из среднего класса в качестве причины чаще использовали образ «ищущих потехи».

6. Политические взгляды. В брайтонской выборке наблюдалась следующая тенденция: консервативные избиратели чаще использовали категории «отвратительно» или «раздражающе» (64,3 %) по сравнению с 38,7 % среди голосующих за лейбористов. Консерваторы также чаще выражали пожелание, чтобы полиция была более жесткой и помещала дебоширов в изолятор.

Вынужден повторить, что любые обобщения о реакциях общественности в целом на основе этих данных следует делать с осторожностью. Сосредоточившись на способах, которыми моральная паника передается через СМИ и отражается в реакциях системы общественного контроля, я не рассмотрел надлежащим образом – как это должны сделать будущие исследователи – структурирование таких реакций в обществе в целом.

Модусы и модели объяснения

От фазы описания до фазы возникновения мотивов мнений и установок можно проследить характерные черты, по которым моды и рокеры были идентифицированы как девианты определенного типа и соответствующим образом размещены в галерее народных дьяволов. Конечно, моральная паника – это не интеллектуальные упражнения, в ходе которых выбираются правильные ярлыки, подобно тому как, например, врач подбирает диагностические категории для симптомов или ботаник классифицирует свои образцы. Дело в том, что процесс выявления отклонения обязательно предполагает представление о его природе. Девианту присваивается роль или социальный тип, формируются общие перспективы, с помощью которых он и его поведение визуализируются и объясняются, вменяются мотивы, ищутся причинно-следственные паттерны, а поведенческие черты группируются с другими поведенческими чертами, которые считаются явлениями того же порядка.

Эта галерея образов – неотъемлемая часть процесса идентификации: ярлыки не изобретаются после отклонения. Наклеиватели ярлыков – по большей части я сосредоточился здесь на СМИ – имеют готовый запас образов, на которые можно опираться. После первичной идентификации ярлыки дорабатываются: например, наркозависимый может быть вписан в мифологию опустившегося наркомана и рассматриваться как грязный, опустившийся, ленивый и не заслуживающий доверия. Первичный ярлык, иными словами, вызывает вторичные образы, часть которых чисто описательные, другие содержат эксплицитные моральные суждения, а третьи – указания, что следует предпринимать в отношении этого типа поведения.

Таким образом, то, что Лемерт называет культурой социетального контроля, – «законы, процедуры, программы и организации, которые во имя коллектива помогают, реабилитируют, наказывают или иным образом манипулируют девиантами»[132] – включает не только официальные учреждения и персонал, но и типичные модусы и модели понимания и объяснения девиантности. Тот факт, что такие модели редко внятно артикулируются, не предполагает их отсутствие и интерпретацию образов вокруг модов и рокеров как нечто связанное случайно. Эти образы являются частью того, что Бергер и Лукман называют «концептуальной машинерией, которая учитывает состояние девианта», и как таковые выполняют основную функцию в обосновании конкретного взгляда на мир: «поведение девианта бросает вызов социетальной реальности как таковой, ставя под угрозу принимаемые за само собой разумеющиеся когнитивные… и нормативные… оперативные процедуры»[133]. Дьяволу необходимо придать определенную форму, чтобы знать, какие добродетели утверждаются. Так, бессмысленный и ничего не значащий образ, приписываемый вандализму, утверждает ценность утилитарного, рационального действия. Люди в нашем обществе совершают поступки, исходя из определенных аккредитованных мотивов; такое поведение, как вандализм, который, по всей видимости, мотивирован иначе, не допускается и уничижается, характеризуясь как бессмысленное. Единственный способ понять смысл вандализма – предположить, что он не имеет смысла; любое другое определение будет опасным.

Позднее я проанализирую некоторые функции концептуальной машинерии, представленной для описания модов и рокеров, и расскажу о тех силах, которые сформировали ее содержание. Основной модус объяснения, который применяется к большинству форм девиантности, был выражен в терминах консенсусной модели общества. Считается, что большинство людей разделяют общие ценности, согласны в своих представлениях о том, что им вредит, угрожает или является девиантным, и способны распознать эти ценности и их нарушения, когда они происходят. В периоды моральной паники общества более открыты, чем обычно, для призывов к такому консенсусу: «Ни один порядочный человек не может терпеть подобное!». Считается, что девиант переступил грань, которая в другое время ощущается не слишком четко.

Когда эта модель принимается как должное, очевидные несоответствия в описании, а также в мотивах мнений и установок можно примирить. Так, находящийся с любой стороны идеологического спектра может принять мотивы «вспыльчивая молодежь» и «знамение времени» – или другие понятия, постулирующие широко распространенный социальный недуг – и идентифицировать группу девиантов в терминах «безумных маргиналов»: «они как животные, пораженные какой-то болезнью, или доверчивые жертвы злонамеренных главарей…» банд. Примитивные теории поведения толпы (индивиды, теряющие контроль в ситуации толпы) могли быть предложены для дополнения картины недосоциализированных существ, постоянно ищущих возбуждения через насилие.

Эта модель – не только плоская и одномерная, но и полностью лишенная исторической глубины – является прямым следствием стандартного освещения в СМИ отклонений и инакомыслия[134]. Символизация и презентация «фактов» в максимально упрощенной и мелодраматической манере оставляют мало места для интерпретации, представления конкурирующих точек зрения или информации, которая показывала бы событие в контексте.

Преобладающие социетальные модели объяснения девиантности нуждаются в тщательном рассмотрении социологом не только в силу их важности или потому, что они дают возможность раскрыть их более наивные и абсурдные основания, но и потому, что такие модели составляют основу социальной политики и культуры социетального контроля. Эти концепции, образы и стереотипы влияют на то, как и в какой момент девиант попадает в аппарат социального контроля. Если сексуальный преступник рассматривается как больной, то его пытаются вылечить, а не наказать; если типичного магазинного вора считают «безобидной старухой» или «клептоманом», то к этой группе в меньшей степени будут применены формальные легальные санкции. Таким образом, неотъемлемой частью концептуальной машинерии является совокупность обоснований и рационализации действий в отношении девианта. О том, как в реальности действовала система контроля и как на нее влияли верования, передаваемые массмедиа, речь пойдет в следующей главе.

Глава 4

Реакция: фазы спасения и ликвидации ущерба

Рассматриваемая в этой главе «Реакция», – не мнение общества о модах и рокерах, но меры, которые предпринимались или, по распространенному мнению, должны были быть приняты в их отношении. Я делаю основной акцент на организованной системе социального контроля и на том, как она отреагировала на некоторые изображения девиантной группы, в свою очередь способствуя созданию образов, поддерживающих концепт «народных дьяволов». Обращаясь для описания этой фазы моральной паники к терминологии катастроф, я в дальнейшем буду использовать три дополнительные категории при рассмотрении ответов и реакций: сенситизация, культура социетального контроля, эксплуататорство.

Сенситизация

Любая новость, которая попадает в сознание, имеет своим следствием то, что человек начинает больше обращать внимание на подобные новости, которые иначе мог бы проигнорировать. Он получает психологические ориентиры, помогающие улавливать ранее нейтральные стимулы и воздействовать на них. Это и есть феномен сенситизации, который в случае с девиантностью влечет за собой реинтерпретацию нейтральных или двусмысленных стимулов как потенциально или в действительности девиантных.

Сенситизация – форма простейшего типа обобщенной системы верований, истерия, «превращающая неоднозначную ситуацию в абсолютно мощную всеобщую угрозу»[135]. Неоднозначность, приводящая к тревоге, устраняется, если ситуация структурируется чтобы стать более предсказуемой. На этом основании тревога из-за, скажем, неопознанного летающего объекта, может быть снижена, если определить объект как «летающую тарелку», а затем ассимилировать схожие феномены в эту когнитивную схему. Сенситизация девиантности основывается на более сложной системе верований, так как включает не только переопределение, но и приписывание вины и направление мер контроля по отношению к некоторому конкретному агенту, который считается ответственным (что соответствует «враждебному верованию» Смелзера). Так, например, в случае беспорядков, вызванных зут-костюмами, «в недели, непосредственно предшествующие беспорядкам, наблюдался рост подозрительности и отрицательной символизации, а также появление истерических и враждебных верований относительно ответственности мексиканцев за различные проблемы местного сообщества»[136].

Первым признаком сенситизации, вслед за первоначальными сообщениями, стал тот факт, что больше внимания уделялось любому нарушению правил, выглядевшему как хулиганство, – а также, что эти действия неизменно классифицировались как часть феномена модов и рокеров. В дни после первых двух или трех крупных инцидентов газеты публиковали отчеты о похожих происшествиях из удаленных друг от друга районов. Например, через неделю после Маргита (Троицын день 1964 года) заявления о происшествиях поступили из нескольких пригородов Лондона, а также Ноттингема, Бромли, Виндзора, Ковентри, Уолтем-Кросса, Кингстона, Блэкпула и Бристоля. Эта волна сообщений имеет точную параллель с начальными стадиями массовой истерии. В известном исследовании Джонсона о том, как маленький американский городок напугал «призрак-анестезиолог» (после того как в прессе появилась изначальная история, озаглавленная «Бродяга-анестезиолог разгуливает на свободе», о женщине, которую якобы отравили газом[137]), первыми знаками истерии стали звонки об отравлении газом и о бродягах. Полиция ничего не нашла, но в течение нескольких дней поступили десятки сообщений, были приняты тщательные меры предосторожности, полиция и общественность предприняли активные действия для поимки «призрака-анестезиолога». Такое же нагнетание напряженности описывается в исследовании 1954 года о Сиэтле, штат Вашингтон, после первых сообщений о повреждении лобовых стекол автомобилей[138] и в другом исследовании, о Тайбэе, после сообщений о том, что детей порезали лезвиями бритв или чем-то в этом роде[139].

Множество случаев хулиганства, о которых сообщалось после фазы описания, были вполне реальными – отчасти вызванными тем типом общественного внимания, который раззадоривал многих молодых людей, провоцируя на поиски неприятностей. Но смысл в том, что неважно, происходили инциденты или нет – сенситизация общественности, которая возникает при массовой истерии, определяла, как о них сообщалось в СМИ и сообщалось ли вовсе.

Вот один из таких инцидентов:

20 мая 1964 года, спустя два дня после Маргита, перед мировым судом Вест Хэма предстали 23 молодых человека, обвиняемых в оскорбительном поведении. Накануне вечером, выйдя из танцевального зала в районе Форест Гейт, они шли толпой по мостовой, толкая друг друга и громко крича. После шутливой драки полиция попыталась разогнать их. Газета The Evening News (20 мая 1964 года) под заголовком «Штрафы 23 подросткам из модов» отметила, что парни были одеты в стиле субкультуры модов, и процитировала председателя суда, заявившего: «Вы все должны знать, что подобные вещи не могут продолжаться».

Первое, что можно сказать об этой характеристике событий – без сенситизации инцидент такого рода, возможно, не был бы истолкован как относящийся к феномену модов и рокеров. Как очевидцы, так и полицейские могли отозваться о нем как о «шутливой драке» или еще одной «потасовке на танцполе». Показателем общественной сенситизации стало количество ложных вызовов, полученных полицией. В Стэмфорд Хилл, например, после выезда на ложный вызов полицейский охарактеризовал ситуацию так: «Люди немного на нервах после беспорядков на побережье». Низкому порогу тревожности, при котором общественность становилась достаточно нервной, чтобы звонить в полицию, соответствовало увеличение бдительности полиции, отчасти в ответ на давление общественности. В Скегнессе, например, после относительно небольших инцидентов в субботу вечером, в ходе которых полицейские арестовали четырех молодых людей и вмешались в драку в танцевальном зале, в воскресенье полиция затребовала подкрепление. Как писала местная газета, было ясно, что эти действия были предприняты из-за угрозы «беспорядков в Маргите и Клактоне», а подкрепление «позволило полиции продемонстрировать силу в больших масштабах, чем когда-либо в Скегнессе. И эта демонстрация подействовала» (Lincolnshire Standard, 22 мая 1964 года). Похожее происшествие имело место в Уокинге, где горожане боялись, что на ярмарке произойдет драка между модами и рокерами. Из-за этих слухов и по просьбе владельца ярмарки полиция патрулировала территорию, оставаясь на радиосвязи с подкреплением. Никаких беспорядков не произошло (Woking News and Mail, 29 мая 1964 года). В том же месяце, по совету полиции, было отменено крупное моторалли в парке Бэттерси, чтобы избежать хулиганских выходок модов и рокеров.

Из множества сообщений и свидетельств ясно, что первоначальные инциденты повлияли на действия полицейских и судей – и они отдавали себе в этом отчет. Из замечаний мирового судьи в Вест Хэме это менее ясно, но в ряде других случаев отсылка к изначальным событиям была более явной. В Блэкберне, например, суперинтендант полиции, давая в суде показания против двух подростков, обвиняемых в поведении, представляющем угрозу для окружающих (они стреляли в прохожих канцелярскими резинками, находясь в толпе из двадцати человек), сказал:

Этот случай – пример поведения, наблюдаемого во многих частях страны; постепенно оно доходит и до Блэкберна. Мы не потерпим такого поведения. Полиция сделает все, что в ее силах, чтобы искоренить его (Lancashire Evening Telegraph, 29 мая 1964 года).

Как и следовало ожидать, подобная сенситизация была куда более очевидна в самих курортных городах, даже после праздников. Неделю спустя после Троицына дня 1964 года в Брайтоне полиция остановила автобус с молодежью и приказала ему покинуть город. Мировые судьи, особенно в Брайтоне и Гастингсе, указывали в своих заявлениях, что они будут рассматривать хулиганство и прочие подобные правонарушения как проявления феномена модов и рокеров. Этот тип девиантности как таковой рассматривался с точки зрения описательных образов и последующих мотивов мнения.

Еще один важный момент, связанный с инцидентом в Форест Гейте, – возник тип заголовка для статьи в СМИ: «Моды и рокеры снова за свое», «Рост насилия среди подростков» и т. д. Невозможно представить, что без нагнетания фазы описания мог бы использоваться такой вид символизации и что заметкам в прессе придавалось бы такое значение. В тот период пресса, сама сенситизированная к признакам девиантности, была основным механизмом для передачи сенситизации другим – не только освещая и переосмысляя случаи дебоширства, но, как и в период описания, путем создания историй из не-событий. Так, например, после Троицына дня 1964 года в East Essex Gazette (Клактон) появился заголовок «Бандиты держатся в стороне от северо-запада Эссекса» и было напечатано множество других материалов на тему «здесь все спокойно». Другим типом «не-материала» был репортаж об инциденте вкупе с утверждением местных властей (главного констебля), что инцидент не имел отношения к модам и рокерам.

Эти отрицательные заявления имеют тот же эффект сигнала девиантных символов, что и положительные. Сенситизация происходит, потому что символам дается новое значение; исследования катастроф показывают, что во время внезапных бедствий либо когда фактор, вызывающий его, неизвестен, предупреждающие сигналы воспринимаются как часть нормальной системы ориентиров – гул торнадо интерпретируется как шум поезда, рокот водного потока при наводнении – как шум воды, льющейся под напором из крана[140]. Подобные сигналы невозможно пропустить, если население сенситизировано; зато тогда возникает тенденция к чрезмерной реакции. Во время моральной паники и в ситуации физической угрозы люди действуют на всякий случай, по принципу «лучше перестраховаться».

Подобно тому, как непосредственный опыт, истории очевидцев или фольклор учат сообщество распознавать знаки надвигающегося торнадо, так и СМИ создают осведомленность о том, какие признаки могут указывать на конкретную угрозу и какие действия необходимо предпринять. В сообщениях СМИ в изучаемый период не только использовалась, но и развивалась предшествующая символизация. Например, происшествия, случившиеся сразу после праздничных выходных в 1964 году, неизменно освещались как «атаки из мести». В большинстве случаев они не имели ничего общего с первоначальными инцидентами, будучи переосмысленными случаями «обычного» хулиганства. Другой вид ассимиляции новостей в общепринятую систему верований можно наблюдать на примере материала из газеты Daily Telegraph (за 18 мая 1964 года) о трех утонувших подростках, чья лодка перевернулась в Рединге. Заголовок гласил: «Моды и рокеры наблюдают, как трое тонут». На самом деле, хотя на берегу действительно были молодые люди, идентифицирующие себя как моды и рокеры, они были столь же мирными, как и сотни других отдыхающих. Владелец лодки прямо заявил (в интервью в Daily Mail), что парни, нанявшие лодку, были «не из модов и рокеров».

Таким образом, на протяжении всей последовательности каждый инцидент воспринимается как подтверждение общего мотива. Тёрнер и Сурас описывают идентичный процесс:

Как только мотив зутера был установлен, он гарантировал свое собственное разрастание. То, что раньше рассматривалось как нападение малолетних бандитов, теперь преподносилось как нападение людей в зут-костюмах. Оружие, обнаруженное у задержанных молодых людей, теперь трактовалось как знак, что они собирают оружие, готовясь к организации зут-насилия[141].

Подводя итог, можно сказать, что эффекты сенситизации, по-видимому, заключались в следующем: более пристальное внимание к признакам хулиганства; переклассификация случаев хулиганства как связанных с действиями модов и рокеров; кристаллизация процесса символизации, начатого в фазе описания. Важнейший вопрос не в том, были ли инциденты «реальными» или нет, а в процессе их переосмысления. Границу между этим процессом и чистым заблуждением провести нелегко. Хотя и «призрак-анестизиолог», и «призрак-слешер» были очевидно психогенными феноменами, все начиналось с реальных событий, на которые реагировали определенным образом. С «госпожой А.», положившей начало инциденту в Мэттуне, на самом деле случился легкий истерический приступ, но решающим моментом стала ее драматическая интерпретация своих симптомов, которая и вызвала интерес прессы. По мере того как новости распространялись все шире, стали появляться сообщения о схожих симптомах, потом и более захватывающие материалы, и «история разрослась как снежный ком»[142]. Джейкобс отмечает тот же эффект в своем тайбэйском исследовании: сообщения о порезах были «следствием – но также и интенсификатором – гипервнушаемости и истерии, столь характерных для этой истории»[143].

Этот эффект «снежного кома» идентичен амплификации девиантности и характеризует моральную панику в ее высшей точке. Не следует слишком увлекаться этой аналогией, так как в конце концов моды и рокеры не были воображаемыми призраками, но все же параллели в распространении систем верований поразительны. Во-первых, в обоих феноменах главными векторами распространения являются средства массовой информации. Даже порядок освещения событий, описанный в исследованиях массового заблуждения, имеет точные параллели в освещении модов и рокеров: например, когда фактические инциденты прекращались, газеты держали читателей в напряжении с помощью репортажей другого типа («не-материалов», сбора мнений, описания реакций местных жителей). Статьи о курортах описывали чувство облегчения, что все закончилось, смешанное с опасениями, что это не конец: «Мы все выдохнули с облегчением», «В Маргите тихо, но городок зализывает раны», «Город в страхе – что можно сделать, чтобы предотвратить драки?» Сравните эти цитаты с мэттунской газетой за аналогичный период: «Мэттунский "безумный анестезиолог", очевидно, взял передышку… и хотя многие напуганные люди почувствовали некоторое облегчение, они, затаив дыхание, гадали, когда и где он может снова нанести свой удар»[144]. В ночь после выхода номера с этой статьей было зарегистрировано несколько нападений.

Стоит отметить еще один тип сенситизации – его можно назвать эффектом «расширения сети». Характерной чертой истерии является выбор «неверного» стимула в качестве объекта атаки или страха. Этот процесс можно наблюдать на примере затянувшихся розысков и облав после сенсационных преступлений или побегов из тюрем: в пылу истерии на невинных людей или на непредосудительные действия навешиваются ярлыки. Так, во время известной полицейской охоты 1971 года на Фреда Сьюэлла, убившего полицейского в Блэкпуле, были «обнаружены» и доставлены на допрос в полицию многочисленные подозреваемые[145]. В своем передовом исследовании случая моральной инициативы – принятия закона о сексуальной психопатии – Сазерленд заметил, какой страх вызвала охота на насильника: «Робких стариков вытаскивали из автобусов и приводили в полицию… и под подозрение попал каждый дедушка»[146].

Когда общий эффект намеков, вызванный сенситизацией, сочетается с типом свободной ассоциации в мотиве «дело не только в этом», в результате в ту же сенситизирующую сеть втягивается ряд других девиантов. В фазе, следующей за описанием, другие кандидаты становятся более заметными, а следовательно, также могут стать мишенями для социального контроля. Эти «мишени», конечно, выбираются не случайно, а из групп структурно уязвимых для социального контроля. Одной такой мишенью стали ночующие на пляже под открытом небом – практика, обычно негласно одобряемая на морских курортах. Во время летних каникул, после огласки случаев хулиганства, города вроде Брайтона и Маргита стали строже к этому относиться. В Брайтоне в августе 1965 года полиция задержала пятнадцатилетних девочек, спавших на пляже, и доставила в отделение. Им не было предъявлено никаких обвинений, полиция вызвала родителей, чтобы те забрали своих дочерей домой. Это было «частью новой политики города, согласно которой родители несут ответственность за безопасность своих дочерей» (Evening Standard, 30 августа 1965 года). Газета Daily Mirror (31 августа 1965 года) одобрительно отозвалась о «патрулях морали». Причины, по которым в сеть попали другие группы, еще более загадочны; например, в кемпинге в пригороде Брайтона было запрещено находиться подросткам, хотя у юных туристов не было ничего общего с модами и рокерами, кроме возраста.

Главными мишенями сенситизации оказались битники. Сразу после Клактонского инцидента в Гастингсе поползли слухи о плане опрыскать пещеры недалеко от города сильно пахнущим химическим веществом, чтобы сделать их непригодными для проживания битников. В ноябре 1965 года ассоциация частных отелей и гостевых домов Борнмута провела кампанию за запрет на проживание битников в городе, аналогичная резолюция была принята ассоциацией частных отелей и гостевых домов Грейт-Ярмута. В резолюции пояснялось, что не стоит проводить различие между модами, рокерами и битниками, так как у них одни и те же символы: «этих людей… легко узнать по неряшливому виду, спальным мешкам, мотороллерам и мотоциклам и т. д.».

Когда я говорю о «расширении сети», я не имею в виду, что до инцидентов с модами и рокерами курорты принимали битников с распростертыми объятиями. Однако во многих случаях отношение к ним действительно было хотя и неласковым, но терпимым, особенно со стороны полиции, которая хорошо понимала разницу между битником и потенциальным «хулиганом». Так дела обстояли в Брайтоне, где всего за несколько недель до Клактона в местном журнале процитировали главного констебля, утверждающего, что битники «не приносят никаких неудобств»[147]. Клактон и последующие события снизили местный коэффицент толерантности и распахнули двери для блюстителей морали. Газета Brighton and Hove Gazette (5 мая 1964 года) предупреждала, что позволять битникам спать летом на пляже и наносить ущерб – это угроза общественному спокойствию. В статье были опубликованы протесты торговцев и рекомендовалось включить мощные прожекторы на пляжах. В течение 1964 года члены местного совета предлагали сгонять битников с пляжей пожарными насосами или будить в пять утра, направляя в лицо луч фонаря. Один парламентарий призывал к полному запрету спать на пляже. В целом полиция сопротивлялась давлению, считая, что битники не причиняют никому вреда и не совершают серьезных правонарушений. Но в некоторых случаях одним из результатов сенситизации стало сокращение разрыва между борцами за нравственность и правилоприменителями. А в районах, далеких от мест событий с модами и рокерами – например, в Девоне и Корнуэлле, – этот феномен использовался для принятия новых мер контроля над битниками, теми, кто спал на пляжах, и др.

Культура социетального контроля

Сенситизация – всего лишь один из механизмов, участвующих в амплификации девиантности. Хотя официальные агенты социального контроля были так же уязвимы к этому механизму, как и общество, и фактически усилили девиантность своими собственными действиями, мы должны рассматривать их роль на стадии реакции отдельно. Это не спонтанный и разобщенный ответ на непосредственную девиантность, а организованная реакция, с точки зрения институционализированных норм и процедур. Агенты социального контроля соответствуют организациям, ответственным во время фазы спасения и ликвидации ущерба за работу с последствиями бедствия, т. е. полиции, медицинским службам, благотворительным организациям и т. д. Совокупность организованной реакции на девиантность составляет то, что Лемерт называет «культурой социетального контроля» («…законы, процедуры, программы и организации, которые во имя коллектива помогают, реабилитируют, наказывают или иным образом манипулируют девиантами»)[148].

Цель этого раздела – описать некоторые общие элементы культуры контроля, возникшей вокруг модов и рокеров. В ответ на какое давление она действовала? Как на нее повлияли предыдущие этапы последовательности? Как адаптировались к девиантности уже устоявшиеся агенты контроля и какие новые формы контроля были разработаны? На эти вопросы мы ответим, выделив в первую очередь три общих элемента в культуре контроля: распространение, эскалацию и инновацию. Затем будет подробно описана реакция трех основных типов социального контроля: полиции, судов и неформальных действий на местном уровне, в частности в форме «инициативных групп», направленных на формирование культуры исключительного контроля.

1. Общие элементы

Распространение. Первым наиболее заметным свойством культуры контроля было ее постепенное распространение за пределы той области, где девиантное поведение произвело непосредственное воздействие. Это свойство аналогично тому, как социальная система справляется с бедствиями на этапах спасения и устранения ущерба: система экстренной помощи на месте постепенно дополняется или замещается агентами вышестоящей системы (т. е. национальными или даже международными организациями). Схожим образом, в случаях массовой истерии страх ощущается далеко за пределами круга непосредственных жертв. Участие контролирующих органов, таких как полиция, может перейти с местного на региональный и национальный уровни, может быть объявлено «чрезвычайное положение» или проведено общественное расследование.

В ответ на феномен модов и рокеров участие агентов контроля распространялось (конечно же, не по прямой линии) от местного полицейского подразделения к сотрудничеству с соседними подразделениями, к региональному сотрудничеству и координации деятельности в Скотленд-Ярде и Министерстве внутренних дел, а также к участию парламента и законодательных органов. В ходе этого процесса в систему контроля был вовлечен ряд других агентов. К примеру, для переброски полицейских были использованы самолеты Королевских военно-воздушных сил, а патрули из Автомобильной ассоциации и Королевского клуба автомобилистов предупреждали полицию о любых скоплениях мотоциклов или мотороллеров на дорогах, ведущих к курортам. Транспортная полиция на железнодорожных линиях, ведущих к курортам, была уведомлена, а на последующих этапах непосредственно участвовала в операциях по борьбе с преступностью, снимая с поездов «потенциальных возмутителей спокойствия» до того, как они достигали места назначения.