Георгий Владимов: бремя рыцарства

В 1992 году Лариса Теодоровна Исарова умерла. Спустя некоторое время после ее смерти отчим сообщил Марине, что ее настоящий отец – Георгий Николаевич Владимов. В 1994-м Владимов получил от Марины письмо, которого он с волнением ожидал после известия о смерти первой жены. Он подтвердил свое отцовство, и между ними завязалась переписка. Когда Владимов приехал в Москву для получения Букеровский премии в 1995 году, он встретил свою взрослую тридцатичетырехлетнюю дочь. Они легко сошлись, и годами приглушенное чувство любви к Марине вернулось очень быстро. Нужно добавить, что Марина с детских времен знала Наталию Кузнецову, вторую жену Владимова. Когда они еще были соседями, Наташа иногда отводила ребенка в детский сад. Марина, как это видно по ее очерку об отце[130], хранит о Наташе самую нежную память. В тот «букеровский» приезд Георгий Николаевич попросил Марину побывать с ним на могиле ее матери. Он с грустью и восхищением вспоминал о красоте своей первой жены.

Переписка между отцом и дочерью продолжалась. После смерти Наташи они ездили в путешествие по Европе, жили вместе в Переделкине, и у Георгия Николаевича до смерти были с Мариной самые близкие, теплые отношения. В один из своих приездов в Лондон он рассказывал мне:

Сейчас мы все время перезваниваемся. Она врач, так что лечит меня, я ей, как могу, помогаю. Она очень трудно живет, на четырех работах мотается, в квартире ее живут друзья, которым некуда деваться. Она очень хороший врач, окончила стоматологический институт, лечебный факультет, и стала врачом-пульмонологом, по легочным заболеваниям. Занимается тропическими болезнями, написала книжку о СПИДе с тремя соавторами. Работает в Боткинской больнице, это ее основная работа, но где-то подрабатывает, дежурит… (ГВ)

В трудные и очень одинокие последние годы и месяцы смертельной болезни Георгия Николаевича его дочь Марина, принявшая фамилию и отчество отца, была для него самым близким человеком, его радостью и поддержкой.

Глава десятая

«Большая руда»

Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив;От портного до поэта —Всем понятен мой призыв…Саша Черный. Потомки

Анализируя литературное творчество самого Владимова, важно отметить, что в молодости он не стремился, не чувствовал и даже отрицал свою принадлежность к литературным группам или направлениям своего времени, хотя в более поздние годы всегда говорил о себе как о «шестидесятнике».

Владимир Войнович писал, что молодые авторы той поры делились на группировавшихся вокруг «Юности»: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Анатолий Кузнецов, и тех, кто был связан с «Новым миром»: он сам и Владимов. Все они дружили, было здоровое чувство соперничества, но это были разные направления: авторы «Юности» тяготели к западной литературе, «Нового мира» – к русской традиции и классике[131], хотя в случае Владимова ситуация представляется мне не столь однозначной.

Для его чувства обособленности было много исходных предпосылок, среди которых можно назвать три главных фактора.

Во-первых, закрытая военная среда ограничивала пространство его жизненного опыта, личных контактов и интеллектуального общения. Недоступная повседневная реальность, которой жили миллионы сверстников, интересовала его очень остро. Возможно, в этом одна из причин необычайного внимания к конкретным, рабочим и бытовым, деталям в его прозе. Люди, наблюдавшие его близко, отмечали, что Владимов обладал необыкновенным умением слушать и вбирать в себя атмосферу окружающего мира, но что-то в нем самом как будто не принадлежало окружающей действительности[132].

Во-вторых, с юности в его характере выработалась крайняя замкнутость, «не-светскость», как он сам ее определял. Георгий Николаевич Владимов был человеческим воплощением кантовской «das Ding an sich» – «вещи в себе». Очень молчаливый, он мало интегрировался в окружающий социум и везде, даже среди друзей и единомышленников из литературной среды, чувствовал себя человеком со стороны. И они, как писал Лев Аннинский, сходным образом воспринимали самого Владимова и его творчество – при несомненном признании литературного таланта и личной значимости: «В философском смысле Владимов смоделировал шестидесятников, окрыленных идеалистов, угодивших на смену эпох, когда все святое встало под вопрос, но по тяжко-пристальной зоркости “матерого реалиста” он в шестидесятники не сгодился. И место среди них ему отвели странное. Поначалу вовсе не приняли, потом стерпели»[133].

Третьим фактором, хотя и не столь редким среди писателей его поколения (В. Аксенов, В. Войнович, В. Максимов и другие), было отсутствие филологического, исторического или философского образования. В литературной критике это отсутствие изначальной базы, которое он интенсивно восполнял чтением, даже помогало ему. Он смотрел на тексты, по его собственному выражению, «как первопроходец ступает по новой земле», – вне культурных или литературных контекстов, сохраняя жажду углубленного постижения нового материала и изначальную свежесть интерпретации. Но такое отсутствие основы не могло не иметь и своих слабых сторон. Он хорошо понимал это и восполнял всю жизнь.

Владимов считал, что без работы в «Новом мире», где были опубликованы два его произведения, он не стал бы тем писателем, которым мы его знаем: «Мне кажется, мои вещи вносили в журнал, тяготеющий к литературе интеллигентской и деревенской, недостающий компонент – они были посвящены т. н. “рабочему классу”. Казалось бы, они этой рубрикой защищены от погромной критики, однако их постигла общая судьба “новомирской” прозы: доброжелательный прием в начале редакторства Твардовского (“Большая руда”) и изничтожение в конце (“Три минуты молчания”).

Между тем это были вещи одного рода и достоинства, но в одном случае было выгодно их поддержать, в другом – низвергнуть долу. Вся фальшь, конъюнктурность, рептильность официозной критики в моем случае проявили себя наглядно»[134].

Исследователи находили в его работах литературные корни, заимствования и влияния, которые бывают всегда. Русская классика сопровождала его с раннего детства и оставалась важнейшей основой его творчества. В молодости частью его мира стали обожаемый Джек Лондон, восторгавший его Редьярд Киплинг и очаровавший Эрнест Хемингуэй, а чуть позднее Эрих Мария Ремарк с его «вещественным реализмом»[135], а также Бертольт Брехт. Он восхищался «Одесскими рассказами» и «Конармией» Исаака Бабеля и творчеством Михаила Булгакова, с особым наслаждением перечитывая «Собачье сердце». Среди произведений Солженицына очень высоко ценил «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ». Лучшим прозаиком своего времени Владимов считал Василя Быкова, восхищаясь глубиной и мастерством его прозы, а из ровесников он особенно любил «двух Василиев», Аксенова и Шукшина. С особой нежностью он относился к Булату Окуджаве, называя его Булатиком, и, узнав о его смерти, писал дочери: «…со смертью Булата действительно кончилась моя эпоха» (02.07.1997, FSO). Георгий Николаевич очень высоко оценивал гражданскую поэзию Александра Галича, называя его «Нестором советской эпохи», и с удовольствием слушал песни Александра Городницкого и Владимира Высоцкого. Владимов очень любил и прекрасно знал русскую поэзию, считая вершиной русской литературы ХХ века «Реквием» Анны Ахматовой. Он дважды говорил мне, что всю жизнь глубоко сожалел, что они не посетили Ахматову в 1946 году.

Но личная обособленность, обостренное самосознание и постоянный самоанализ означали, что, испытывая несомненное вдохновение от многих прекрасных прочитанных книг, он рано и интенсивно, с присущей ему «высокой степенью нерастворимости», вынашивал каждое слово, реализуя свой внутренний голос на бумаге. Именно поэтому уже его первая повесть оказалась оригинальной и мастерской книгой.

Позднее Владимов сопоставлял «Большую руду» с «Калиной красной» Шукшина, но признал правоту Льва Аннинского, писавшего: «…драма Шукшина – это невозможность оторваться от почвы, от родного навоза, от мафии – Шукшин настоящий русский человек, который не выносит одиночества и потому гибнет. Ты же – писатель одиночества, ты пишешь несливающуюся душу, ты по природе – одинокий боец»[136].

История создания и публикации повести

После трех лет работы редактором в «Новом мире» Владимов говорил: «…руки зудели. Появилось чувство, что напрасно я сижу в редакции. Нужно выйти из этой рутины и вернуться в журнал автором прозы». Он думал, что уже извлек из опыта работы в «Новом мире» все, что журнальная работа на тот момент могла ему предложить. В 1959 году Владимов перешел в «Литературную газету», надеясь, что это даст ему возможность поездить по стране. Расчет оказался неверным: «Там нужно было сидеть в отделе критики не пять часов в день, как в “Новом мире”, а все время, от девяти утра до одиннадцати вечера, пока шли полосы». Проработав в газете шесть месяцев, Владимов ушел, целиком занявшись писательским творчеством.

В июле 1960-го журнал «Смена» напечатал его рассказ «Все мы достойны большего»[137]. Но это была лишь «проба пера», которую сам он не считал впоследствии удачной, хотя включил в собрание сочинений, как свой первый опубликованный литературный опыт. Уже в этом рассказе, еще не очень интересном сюжетно, ясно проступают черты будущей владимовской прозы: точность и богатство лексики в описании деталей природы и окружающей жизни, выпуклость характера персонажа, гибкость синтаксиса.

В том же году «Литературная газета» оплатила Владимову творческую командировку на Курскую магнитную аномалию (КМА). «Новый мир» добавил денег, и Владимов провел в карьере три месяца. Он должен был написать очерк о молодых инженерах-горняках, выпускниках столичных вузов, работавших на КМА: «Как им живется в глубинке на передовом крае». Из очерка ничего не получилось: «Его сломали неожиданные впечатления, непредвиденные встречи, не принятые в расчет ассоциации…

На КМА я был корреспондентом, “вольным человеком”, который мог брать официальные интервью у специалистов, мог и поселиться в рабочем общежитии, ездить с ребятами в карьер вверх-вниз, вверх-вниз от начала смены до ее конца, и не слишком опасаясь уронить авторитет “пославшей меня редакции” пить с ними водку и пиво, закусывая всевозможными занимательными историями»[138].

Образ и история Виктора Пронякина – писательский вымысел. Такого персонажа и несчастного случая до и во время его пребывания на КМА не было. Но он встретил рабочего, фамилия которого – Пронякин – показалась ему подходящей. Во время командировки Владимова два молодых рабочих погибли в карьере, что потрясло его: «Это же не война, а стройка коммунизма!» Правила безопасности, как ему казалось, были неадекватными и едва соблюдались.

Вернувшись, он писал матери:

Поездка была интересная, впечатлений и материала набрал много, сейчас сижу и обписываюсь. Хочу, кроме очерка, написать большой рассказ или маленькую повесть из жизни рудокопов, не знаю, как получится (10.5.1960, FSO).

Первый вариант был написан с рекордной быстротой. В октябре 1960-го Владимов принес его в «Новый мир». Длинный рассказ назывался «Пришлый» – остросюжетное повествование о следователе, который выясняет обстоятельства гибели шофера. Владимов использовал при написании свой опыт юридической практики в прокуратуре. Но Твардовский, прочитав рукопись, предложил переработать ее, сосредоточившись на «человеческом материале» – образе Виктора Пронякина и его отношении к труду, к машине. Владимов сразу почувствовал плодотворность идеи и близость для себя такого подхода. А. Коц, обсуждавший с ним позднее историю публикации книги, писал: «…он понял, что в конце концов, всякий труд помогает понять человека. И это стало для него открытием целого эстетического континента»[139].

Несмотря на предложения редакции о поправках и изменениях, положительное решение о будущей публикации рукописи было принято.

Начался новый виток жизни, о котором он подробно писал матери.

Здравствуй, мама!

Поездку в Кузбасс пришлось отменить, поскольку повесть прошла быстрее, чем я думал. За три дня ее прочитали в отделе прозы, затем редколлегия, а во вторник состоялось заседание у главного редактора, на коем, после двух часов прений, решено было, что повесть «отличная и надо ее печатать». Твардовский и Закс высказали несколько критических замечаний и пожеланий, касающихся чисто художественной стороны, с которыми автор согласился без боли в сердце, даже наоборот. В общем, на доработку потребуется не более двух недель, а представить рукопись я должен 10 января, так как повесть планируется в мартовский номер.

Вчера заключили договор на шесть авторских листов, 26-го я получу 25 % – аванс. Всего, вероятно, будет тысяч 16–17, к сожалению, слишком мало для погашения «национального долга» за кооператив, но тут я сильно надеюсь на генеральскую книгу[140], которая уже в работе и должна выйти к лету. Хочу выслать тебе тысячу – 300–400 сейчас, а остальное – по выходе повести в марте. Напиши или телеграфируй, куда выслать, в Питер или Калининград, потому что мне бы хотелось, чтобы ты встретила Новый год у Иды, а не в одиночестве.

В общем, итоги первого «свободного» года более чем утешительны: три статьи, рассказ, генеральская книга и повесть, которые со временем поставят нашу фирму на прочный финансовый базис. Повесть сразу после доработки несу в издательство; думаю, что марка «Нового мира» поможет ей быстро выползти в свет отдельной книжкой.

А к Новому году хочу немного обарахлиться – купить костюм и пальто.

С кооперативом пока дело мутное. Вырыт котлован, но кладку еще не начали и, боюсь, не начнут до весны, хотя руководство жилкома божится, что вселение произойдет к 7-му ноября. Боже, им помоги!

В общем, жду письма или телеграммы с пожеланием, куда выслать деньги. 26-го тут же пошлю телеграфом. Расписание наше такое – Новый год встречаем в Москве, до десятого – делаю повесть, с 16-го по 3-е – в дом отдыха, а числа 4–5-го приеду в Питер.

Всего наилучшего, Жора.

P. S. Лариса передает приветы и поздравления с Новым годом тебе и Иде (23.12.1960, FSO).

В начале зимы они с Ларисой Исаровой поехали в дом отдыха в Новогорск. Утром Владимов интенсивно работал над повестью, а после обеда катался на лыжах, что очень любил еще с «суворовских» времен. К концу декабря текст «Большой руды» был готов. Владимову чрезвычайно хотелось попасть в план на первую половину года. Мечталось, что повесть выйдет в феврале к тридцатилетию автора:

Но не тут-то было! Мне сказали, что напечатали бы с дорогой душой, однако в 1-м номере идет молодой писатель Войнович, его герой – тоже шофер. Тут шофер, там шофер, получается тенденция. Два номера переждем и вставим Вас в апрельский, 4-й номер. Подошел апрель, номер, как всегда, опаздывал, хотя верстка уже была. Но вдруг полетел в космос Юрий Гагарин. Передо мной извинились, но пояснили, что придется повесть выдирать из номера. Гагарин – полетел вверх, а «ваш герой летит вниз», сами, мол, понимаете, получается нехороший намек… Майский номер – День Победы, и вообще майский номер должен быть жизнеутверждающий, ваша вещь не годится. В 6-м номере у нас Виктор Некрасов «Кира Георгиевна», у него 50-летний юбилей, отменить невозможно. После же Некрасова нужно дать читателю отдышаться: его вещь мрачная, у вас вещь мрачная. Опять-таки, будет выглядеть как тенденция. В 7-м номере Тендряков идет, а вас пустим в августе (ГВ).

Уехав на дачу, угнетенный «тенденциями» автор терпеливо дожидался августа, но вдруг пришла телеграмма: «Немедленно в Москву, будем печатать в июле». Оказалось, что Тендряков не поладил с Твардовским, требовавшим изменений в тексте, и забрал рукопись. В печать пошла «Большая руда», опубликованная в 7-м номере «Нового мира».

* * *

О «Большой руде» было в свое время написано очень много[141]. Современная ей критика отнеслась к книге очень доброжелательно. Для этого было несколько важных предпосылок. Новый голос молодого писателя, каких ждала читающая публика после удушья сталинизма; глубокий реализм владимовского пера; отголоски шельмовского романа; авантюрность, азартность и жизнестойкость героя; трагичность конца. Но главным было высокое качество отточенной, мастерской прозы, свидетельствующей о появлении в отечественной литературе большого писателя. «Не испросив нашего позволения, нас подключили к новому для нас куску жизни и чужой душе… и из этой заколдованной сферы не вырваться», – писала И.Б. Роднянская, характеризуя построение владимовских фраз, как «внутренне напряженное и повелительно напрягающее читателя»[142].

Позднее критики рассматривали повесть и ее героя во всех возможных контекстах – соцреализма, производственного романа, оттепели, молодежной прозы. Но владимовская проза никуда не вписалась. Сверстники предпочитали новых героев, «аксеновских балагуров», как их окрестил Л. Аннинский: «Если Пронякин – летун, выскочка и захребетник (а перед коллективом-де все равно не удастся словчить), то Владимов – вполне понятный мифолог коллективизма. Если же Пронякин – передовик, подающий пример косной массе (а дура-масса с запозданием прозревает), то Владимов – элементарный мифолог героики. При любой такой “программе” – ничего особенного в повести нет. Так мы тогда мыслили»[143].

Владимов с самого начала относился к этим «запихиваниям в коробочки» крайне скептически. Похвальные рецензии и статьи радовали его, но убеждение, что суть книги критиками не была до конца распознана и герой не понят, осталась в нем до самого конца: «Коротко сказать, “Большую руду” не приняли, а – стерпели» (1/160).

Сюжет повести

Владимир Лакшин вспоминает, как на встрече в редакции «Нового мира» с Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар Владимов говорил, что построение фабулы должно быть простым и крепким, как сюжет былины[144]. Е. Старикова отмечала впоследствии «балладную четкость» владимовского повествования[145].

Само словосочетание – «Курская магнитная аномалия» – казалось необычайно притягательным среди советского лексического конформизма. На КМА приезжает шофер Виктор Пронякин, известно о котором очень немногое. После армии Пронякин поехал в деревню к своей невесте Наташке, предвкушая радости семейной жизни и работу по специальности. Но, столкнувшись с холодным ханжеством девушки, он на рассвете уходит от нее в неизвестность. Женившись на случайно встреченной доброй и щедрой в любви женщине, он отдает ей свою глубокую душевную привязанность. После долгих скитаний и перемены мест работы он твердо намерен осесть на КМА, чтобы заработать и обеспечить хорошие условия для своей «женульки» и будущих детей. И в этой новой и полной смысла жизни он очень хочет показать окружающим высочайший класс шоферского мастерства.

С трудом починив сломанную машину, Пронякин нанимается на работу. Но производственные нормы на восстановленный им МАЗ так завышены, что выполнить их и получить полную зарплату практически невозможно. Это заставляет Виктора использовать на опасной дороге рискованные приемы вождения, что очень нервирует других шоферов. И когда он решает ездить в карьер в дождь, хотя этого не позволяют правила безопасности, между ним и бригадой назревает серьезный конфликт.

Вдруг в его заезд открывается чистая руда, и Пронякин оказывается первым, в чей кузов засыпается драгоценная синька. В нетерпеливом азарте он уговаривает экскаваторщика перегрузить кузов машины, чтобы убедить всех, что долгожданная порода наконец «пошла» и может начаться ее индустриальная добыча. В возбуждении от радостной новости Виктор на мгновение теряет контроль над машиной, и перегруженный МАЗ вместе с шофером свергается в карьер со страшной высоты.

Не-герой на стройке коммунизма

«…Бездомный неунывайка Пронякин был мне чем-то в судьбе и характере очень близок», – сказал Владимов о своем первом литературном герое.

Выбор шофера главным персонажем повести был не только определен обстоятельствами командировки, но и заложен глубоко в российской реальности, литературной и кинематографической традиции[146]. Путешествия, о которых сам писатель так мечтал в молодости, были в Советском Союзе очень осложнены вечными проблемами с билетами, недоразвитой цепью железных и автомобильных дорог, плохим местным транспортом, отсутствием доступных гостиниц, бедностью населения и общей привязанностью к месту – результатом института прописки. Но шофер был по определению человек в дороге и в одиночестве, что чрезвычайно привлекало Владимова, видящего в этой профессии сходство с писательской: «В дороге думается хорошо и потом легко пишется». «Ехать – всегда хорошо», – уверенно говорит Пронякин (1/146).

Страстное желание Виктора обосноваться там, где будет вершиться большое и важное дело, проступает в разговоре с начальником карьера: «Не нынче, так завтра, а будет руда!» (1/56) И хотя это явная спекуляция на чувствах молодого специалиста, но он и сам отчаянно надеется на эту руду, которая осветит его жизнь смыслом и радостью настоящего труда. Именно для этого он приехал на КМА после всех «теплых местечек», где больше не готов был прозябать с чувством своей человеческой и профессиональной нереализованности. Важнейшая черта характера Пронякина – горячее желание работать: «Я к делу хочу определиться. Я работать могу, как мало кто» (1/56). С профессиональной уверенностью и любовью мастера он говорит, приступая к починке поломанной машины: «У меня пойдет. Зверь будет, а не машина» (1/61). И.Б. Роднянская характеризует владимовского героя как человека незаурядного: «Он настойчивее, одареннее, энергичнее многих из этих других, он мастер своего дела, артист»[147].

Цель Виктора – обрести своей работой на КМА достойное человеческое благополучие. То, что веками было нормой жизни и о чем так ясно писал Александр Чудаков: «Дед знал два мира. Первый – его молодости и зрелости. Он был устроен просто и понятно: человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей. Этот предметный мир исчез… страна многовековой истории стала жить по нормам, недавно изобретенным»[148].

В лицемерной советской реальности о таких людях, как Пронякин, принято было говорить «поехал за длинным рублем». А вся роскошь, на которую надеется бездомный тридцатилетний водитель, – свой домишко с садиком и никелированная кровать, символ советского благополучия: «…и чтоб все было в доме – холодильничек, телевизор, мебель всякая» (1/74). То, чего хотят миллиарды людей на планете Земля.

Душевная одаренность и способность к глубокой любви видна из пронзительного рассказа о первой ночи с женщиной, к утру ставшей его женой: «За окном грохотали поезда, которые здесь не останавливались, и желтые пятна от их огней прыгали по ее лицу и груди. В эти минуты ему отчего-то становилось нестерпимо жалко ее…» (1/146) Письмо к ней проникнуто трогательной заботой: «Но денег особенно не жалей, до Рудногорска таксишника найми… И приезжай, не медли, а то я по тебе, честно, соскучился… Жду тебя скоро и остаюсь уверенный в твоей любви любящий муж твой Пронякин Виктор» (1/67). Перед смертью Виктор напрягает последние жизненные силы, заботясь о своей «женульке»:

Женщина она еще красивая, мужиков вокруг нее всегда хватает… Да ведь она все… на бойких местах… Я уж ее такую застал… Ничего поделать не смог. Так вот, мужиков-то хватает, а жалеть по-настоящему, как я жалел, это навряд ли кто найдется… Вы бы потолковали с ней. Что дальше делать ей… Жить как. Боюсь я, спутается, с кем не надо. Я это без ревности говорю. Я за нее боюсь… (1/140)

Глубже всего раскрывается Виктор Пронякин, когда в нетерпеливом возбуждении ведет МАЗ с переполненным рудой кузовом по самой длинной из своих дорог – к смерти. Это момент его недолгого триумфа: «…ведь это я везу, я, а не кто-нибудь. И не последний я, а первый», – то, чего он желал с глубочайшей, неумеренной страстностью: перед осуждавшей его бригадой, в предчувствии любовного восторга «женульки», но главное – при мысли о радости, которую он вез для всей страны:

…это он, Виктор Пронякин вез первую руду с Лозненского рудника. Руду, которой ждут не дождутся и Хомяков, и Меняйло, и Гена Выхристюк и про которую завтра утром, если не нынче же вечером, узнают в Москве, в Горьком, в Орле, в Иркутске и в других местах, где он побывал и где не пришлось (1/127).

Но его недолгому счастью не суждено было воплотиться в реальность. В безвременной и бессмысленной смерти Виктора Пронякина есть тревожащий знак вопроса, без ответа на который невозможно понять смысл этой повести.

Шоферы на КМА

Л. Аннинский отметил, что «Большая руда» была энциклопедией моды, быта и повседневной жизни рабочего класса той эпохи: «Постарели те дивы, повывелись те клопы, однако протокольно точные детали, которые должны резать ухо анахронизмом, читаются и теперь с интересом, как точные приметы эпохи»[149].

Образы шоферов написаны теплыми красками, создающими индивидуальный портрет каждого из них. Солидный бригадир Мацуев, справедливый, природно-умный. С его домиком, палисадником, красным флюгером, телевизионной антенной на крыше и дородной, гостеприимной женой, он кажется самым благополучным из всех. Немудреный Косичкин, не очень грамотный, косноязычный, но прошедший войну и глубоко чувствующий цену труду, жизни и смерти. Раздражительный Меняйло, добрый Федька, милый Гена Выхристюк:

– Эх, хлопцы… жить бы нам всем на одной улице. Пришел домой – душа радуется. Часик порадовался – пошел, например, к Меняйло пешком через забор – козла забить. Или, скажем, к Федьке – магнитофончик послушать. Музыка самая модерн. И чтоб девочки были красивые (1/96).

Трудящиеся водители, умеренно пьющие, озабоченные семьей или обитающие в общежитии для холостых, развлекающиеся выпивкой и танцами по вечерам. Прибившись к КМА, они живут надеждой на лучшее будущее, безропотно смиряясь с погодными препонами и терпеливо «забивая козла» в надежде на их окончание:

И зачем же тогда с ума сходить? «Руда! Руда!» …Если скажем, предназначено ей, рудишке-то, в пятницу появиться, так она же все равно в понедельник тебе не покажется. Ну и ради бога! Неужели же из-за этого жизнь себе портить? (1/94)

Конфликт возникает именно потому, что смирения и терпения нет в характере Виктора, решающего ездить в карьер, несмотря на дождь: «Мне заработать нужно, жизнь обстроить, обставить, как у людей. …Мне почему валяться по чужим углам, слушать чужую храпотню… Не-ет, я себе жилы вытяну и на кулак намотаю, а добьюсь» (1/68). Но хотя он сводит свою решимость на вопрос материального благополучия, дело совсем не в том:

– Торопишься ты, Виктор, – сказал Мацуев. – Я вот тут с первого гвоздя, с женой и дочками в палатке жил. Да и другие, кого я знаю. Да и другие, не сразу к ним все приходило. А ты хочешь, чтоб сразу все. Нет уж, погоди, присмотрятся к тебе, соли пудика три съедят с тобой, а тогда уж и претендуй (1/95).

Опытный Мацуев неумелым словом «претендуй» правильно выражает неуемную жажду деятельности, стремление Пронякина доказать свой талант: «Кого же винить, если слишком рано обнаруживается твое желание вырваться вперед» (1/97). Его товарищи тоже ждут руды: «Всякому приятней железо возить, чем пустую породу» (1/94), – но пренебрегать правилами безопасности и рисковать жизнью они не готовы, подозревая Пронякина в подхалимстве и сутяжничестве: «А просят, чтоб ты жлобом не был… который за четвертную перед начальством выпендривается» (1/114).

То, что ускользает от бывшего «летуна», не привыкшего к постоянным и прочным рабочим отношениям, – добыча руды это общее дело, в котором он тесно связан с другими людьми. И это диктует неписаные, но ясные правила социальной и трудовой жизни, которые он нарушает. Пронякин понимает, что в конфликте виноват он сам. Поэтому, везя из карьера свой драгоценный груз, он сначала мечтает, как будет смеяться над товарищами, но быстро осаждает себя: «Впрочем, не очень долго. И не очень язвительно. В конце концов, они неплохие теплые ребята, черт знает, какая кошка между ними пробежала» (1/126).

И.Б. Роднянская писала, что в «Большой руде» гибель героя воспринимается как выход из его конфликта с бригадой и читатель испытывает почти облегчение от такой развязки[150]. Схожей была точка зрения многих критиков: «…человек-одиночка, не желающий и не умеющий жить чужими интересами, быстро и откровенно обнаружил и свое равнодушие к товарищам, и свое превосходство, и свое твердое намерение добиваться удачи, не считаясь с их интересами. И люди не простили ему ни его равнодушия, ни его смелой удачливости, и человек погиб, потому что не выдержал одиночества»[151].

Это возможная интерпретация текста. Но, учитывая особенности личности самого Владимова – одиночки и «писателя одиночества»[152], – вполне разрешимый человеческий конфликт едва мог стать решающей причиной гибели его героя.

Тема смерти

С первых слов повести «Он стоял на поверхности земли, над гигантской овальной чашей карьера» (1/51) возникает чувство тревоги от сверхчеловеческих размеров развернувшегося под ногами Пронякина пространства. Дорога в карьер описана как жуткий фантастический дракон: «Казалось, дорога сама, извиваясь, тащит их на себе, а хвост ее все отрастает в темных глубинах» (1/51). Чувство угрозы от огромного котлована постоянно нарастает: «Он стремительно раздвигался в прорези выездной траншеи и вдруг хлынул весь в глаза и в уши, чуть затуманенный и плоский, как горы на горизонте, и скрежещущий, лязгающий, ревущий» (1/51). Во всей природе карьера есть грозное предупреждение: «Сколько он ни жил на свете и сколько ни колесил, он ни разу не видел таких гроз, какие бушевали ночами здесь, над магнитными массивами курских аномалий…» (1/76)

Повествование о гибели Пронякина построено как повторение мотивов, разрозненно возникших в начале повести и собранных в единый трагический сонет в конце, когда МАЗ вместе с шофером обрушивается вниз.

Трогательный и радостный ориентир при заходах в карьер – яблоньки[153] у конторы:

Он видел их острые верхушки, которые понемногу сливались в одну густую крону и наконец вновь раздваивались тонкими стройными стволами.

– А вот и мы, – говорил он этим яблонькам (1/89).

Эти же молодые деревца – первый знак гибели: «Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, он не смог поставить на место яблоньки, все ползущие влево» (1/128).

В начале повести: «Тень облака скользнула вниз, упала на пестрое движущееся скопище машин и людей, погасив блеск металла и сверкание стекол… И умчалась в зеленую степь, к перелескам и хуторам, затерявшимся на горизонте» (1/51). Когда машина с Пронякиным летит в обрыв: «Вдруг он увидел тучи, быстро пронесшиеся в ветровом стекле…» (1/128)

Мотив осыпающейся глины возникает с первых страниц повествования. Оглядев карьер, «Пронякин пошел краем пропасти, топча траву, сошвыривая вниз комья сухой глины» (1/51). При этом он дважды употребляет привычный речевой оборот: «Не может быть, чтоб я тут не окопался» (1/53). Перед дорогой из карьера экскаваторщик Антон несколько раз напоминал Виктору: останавливаться и счищать, скапывать с колес перегруженного самосвала налипшую глину. Но в азарте и нетерпении Пронякин глину не скапывал. И «окопаться» на КМА ему не удалось, потому что, разбившись, он был закопан в эту глинистую землю своих надежд.

Руда в повести – метафора крови, «обломки расколотых глыб цвета запекшейся крови» (1/51). В словаре Владимира Даля приводится, кроме основного, древнее значение слова «руда» – кровь – и забытое выражение «разбиться до руды». Последнее, что различает слух Пронякина в кабине разбившегося МАЗа, – рассыпающаяся красно-коричневая руда и громкий стук капель его собственной крови. Он «разбился до руды».

Завершающий мотив – падение, полет. Виктор сорвался в карьер со страшной высоты:

«Когда же кончится? Господи, когда же кончится?» – подумал он с тоской, пока его куда-то влекло и било со всех сторон. Но это еще долго не кончалось, он успел потерять сознание от боли в затылке и в локте и снова очнуться, а машина все катилась по склону (1/129).

Его последним предсмертным видением был полет, навсегда замкнувший круг жизни: «Он почувствовал только, что его несет на деревья, и обрадовался. И это было последней радостью» (1/142).

Посмертная не-встреча Виктора Пронякина с жизнью: такси с его любимой «женулькой», заразившейся общим радостным настроением и полной счастливого ожидания встречи с обожаемым Витенькой, проезжает мимо машины, везущей его мертвое тело в прозекторскую. При доскональном знании Пушкина совпадение с «Путешествием в Арзрум» не могло быть литературной случайностью:

Два вола, впряженные в арбу, медленно поднимались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы», – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что везете?» – «Грибоеда»[154].

Но реальность трагедии владимовского повествования заставляет вспомнить А. Галича, советскую инверсию пушкинских строк:

Так вот она, ваша победа!«Заря долгожданного дня!»Кого там везут? – Грибоеда.Кого отпевают? – Меня!Смерть юнкеров, или Памяти Живаго

После смерти Виктора Пронякина начинается ряд характерных подстановок: его подретушированная фотография среди других членов бригады печатается в газетах с восхвалениями, его представляют героем дня, энтузиастом, погибшим при совершении трудового подвига. Его больше нет, и эти идеологические выкладки его уже не достигнут, как не трогают они и читателя.

Владимов писал о смерти своего героя: «…Гибель же Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки, как Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще – от ощущения зыбкости наших благих и, как многим казалось, необратимых перемен» (1/160). Молох, получивший свою жертву, отдал народу железное кровавое богатство: «Шла большая руда, брызнувшая фонтаном из вспоротой вены земли» (1/154).

Как литературный персонаж Виктор Пронякин кончился с появлением индустриальных пластов драгоценной синьки. Дальше началась бы иная рутина жизни со своими радостями, неудачами и заботами. Но это была бы совсем иная повесть, для которой нужен иной герой. И Владимов понял это безупречным инстинктом художника, написав трагичный конец своего неприкаянного шофера.

Но в смерти Пронякина есть и судьба писателя: персонаж повести погибает от двух размозженных, пятого и шестого, позвонков – причина смерти Геннадия Панарина, глубоко любимого друга по Суворовскому училищу. И Владимов увековечил своего Генку, назначив ту же смерть своему литературному герою.

Однажды я спросила за ужином: «Георгий Николаевич, за кого из ваших героев мы выпьем?» – ожидая «генерала», но Владимов, не раздумывая, поднял рюмку и сказал: «За Пронякина!» Я думаю, что, не чокаясь, мы пили и за Гену Панарина.

Заключение

Если говорить о генеалогии владимовского героя, во многих отношениях, при всей разнице интеллектов, развития и целей, в образе Виктора Пронякина видна связь с арбузовским Ведерниковым: индивидуалист, стремящийся к вершине в своей профессии и ставивший своей целью прорыв вперед, утверждение своей исключительности. Этот тип героя был очень близок и интересен писателю. Именно поэтому шофер Виктор Пронякин, везущий руду дрожащими от счастья руками, оставался для Владимова «человеком на все времена» (1/161).

Своей первой повестью молодой писатель утверждал, что в жизни человека нет и не должно быть места подвигу, потому что подвиг – это аномалия, поступок, совершаемый в крайней, исключительной ситуации. Работящий профессионал, чтобы жить достойно, не должен быть поставлен в условия, когда ему приходится рисковать жизнью на незащищенной глинистой дороге. Его не должны принуждать к выполнению унизительно-невыполнимых, надуманных норм, обрекая на жизнь в бедности. Он не должен, приехав на Курскую магнитную аномалию или любое другое место работы, жить в общежитии с клопами. Человек рожден не для подвигов, но для полноценной жизни, профессиональной и личной, о которой так мечтал владимовский герой. Стремление к ней привело Виктора Пронякина к гибели, потому что, как заметил Анатолий Гладилин, несмотря на все стройки коммунизма, в стране «развитого социализма» не было больше места для неуемного энтузиазма и жажды труда. Именно этим Пронякин выделялся среди хороших крепких шоферов бригады. Близкий друг и тонкий литератор А. Гладилин глубже всех понял и точно определил суть и жанр «производственной прозы» Георгия Владимова: повесть «Большая руда» была «реквиемом по рабочему классу». Герой ее был обречен.

После публикации

После публикации «Большой руды» чувство успеха пришло не сразу. В том же номере был рассказ Казакевича «При свете дня» и печатались «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Но через две недели после выхода повести Владимов получил первое теплое письмо от Григория Бакланова, поздравлявшего его и хвалившего повесть. Владимов был в «Новом мире» редактором романа Бакланова «Пядь земли». Вскоре начался поток восторженных писем и статей – литературная номенклатура была чрезвычайно довольна появлением молодого писателя, который с теплотой и любовью пишет о рабочих и трудовом процессе[155].

Уже 6 сентября 1961 года, минуя приемную комиссию, Владимова приняли в Союз советских писателей. Это было необычное нарушение процедуры, но, указав на случай Юрия Крымова после публикации повести «Танкер “Дербент”» в 1938-м и на такой же подход в случае Новеллы Матвеевой, Степан Щипачев призвал коллег не быть «излишними формалистами»[156]. Владимов получил четыре прекрасные рекомендации в Союз писателей, среди них Владимира Тендрякова и заместителя редактора «Нового мира» А.Г. Дементьева. На заседании, состоявшемся 6 сентября, большинством голосов (шесть – за, один – воздержавшийся) Георгий Владимов был принят в члены Союза писателей.

Состояние Владимова после публикации книги, реакции на нее и приема в Союз писателей лучше и полнее всего отражено в его письме матери от 31 августа 1961 года.

Здравствуйте, дражайшая родительница моя Мария Оскаровна!

Пишет вам недостойный сын Ваш – Георгий Николаевич сын Владимов, истомленный славой, работой, договорами, заработками, ожиданиями, надеждами и котенком Каней. Доказательство моего истомления прилагается – имею в виду фото.

Это я сфотографировался на предмет поступления в Союз писателей и на шоферские курсы. В Союз меня пригласил персонально Степа Щипачёв, очень растроганный моей гениальностью. А на курсы поступаю, имея в перспективе легковой автомобиль, каковой я скоро в состоянии буду приобрести.

Повесть пока идет на «ура» – и справа, и слева. Говорили о ней по радио, по телевизору и в «Литгазете», называют чуть ли не «подарком к съезду». Так что ты, как старый член партии, можешь быть горда, что именно ты являешься тому первопричиной.

Уже готов договор с одобрением в печать в издательстве «Советский писатель» – выйдет книжка в январе-феврале будущего года. Кроме того, заключил еще один договор с «Новым миром» – на новую повесть, о которой объявят читателю в 10-м номере. Пусть глупый подписчик думает, что она уже в портфеле редакции, но ты можешь быть уверена, что она еще у меня в чернильнице. Впрочем, на кончике пера.

И самая моя большая радость – закончил, наконец, второго моего генерала[157] (первый уже вышел 85-тысячным тиражом и поступил в магазины), сдал в издательство и помолился о том, чтобы мне никогда больше не пришлось голодать, бездомничать и заниматься всякой халтурой.

Лариса донашивает наследника – по-видимому, сдаст его в производство в конце третьего квартала. Мы бы хотели, чтобы ты к нам подъехала после его рождения (дорогу мы, само собой, оплатим), посмотреть на Г. Владимова в роли отца. Если все будет хорошо, так я за один год сумел осуществить весь джентльменский набор: слава, деньги, ребенок, машина. К сожалению, выпадает квартира, так как дом будет готов не раньше мая, хотя все деньги мы уже внесли. Это нас существенно стесняет, поскольку работать будет негде, мне придется снимать на зиму для работы комнату или дачу.

Вот каковы приблизительно наши дела. Лариса тоже вступает в Союз. Уже прошла одну инстанцию, и, кроме того, у нее завязывается альянс с ТЮЗом. Словом, живем – лишь бы не война.

Напиши, как в Одессе, хорошо ли отдыхаешь, чем и как питаешься, как здоровье. Надеюсь, осенью побывать также в Питере, но приехать уже на своей машине.

Напиши, нужны ли еще деньги, хватит ли на обратный билет и на первое время в Питере.

Лариса передает самый горячий привет. Всего наилучшего, жму руку, жду письма.

Твой реваншистски настроенный сын – то бишь намеревающийся взять реванш за голодные годы юности.

Целую, Жора.

Рождение на следующий день после приема в Союз писателей дочери Марины сделало сентябрь того года «месяцем счастья», может быть, единственным в его трудной жизни. Писатель Георгий Владимов состоялся.

* * *

Несколько слов о фильме «Большая руда». Когда еще неопубликованная повесть лежала в редакции «Нового мира», один из литературных редакторов Мосфильма обратился к журналам с просьбой указать ему интересных новых авторов. «Новый мир» предложил киностудии ознакомиться с повестью «Большая руда». Вскоре в квартире Владимова появились два молодых режиссера, Александр Алов и Владимир Наумов, предложивших экранизировать книгу. Последствием этого посещения стал договор с Мосфильмом, хотя впоследствии фильм ставили не они, а Василий Ордынский, вместе с Владимовым написавший киносценарий. Роль Виктора Пронякина исполнял Евгений Урбанский. Б. Мессерер, которому очень понравился фильм, писал: «Урбанский очень хвалил Владимова и рассказывал, как он прост в общении и чужд любой фальши. Когда такой огромный, мощный человек, каким был Урбанский, с нежностью отзывался о полюбившемся писателе, это трогало и радовало своей искренностью и волновало предощущением встречи с самим Владимовым»[158].

Сам Владимов не считал фильм большой удачей и писал позднее Наталии Кузнецовой:

Жалко, что так получилось с «Большой рудой». Я, конечно, не могу не огорчаться, я ведь вложил в это дело массу времени и сил, хотелось, чтобы получилась грандиозная картина. И где-то в материале она, действительно, казалась грандиозной, не знаю, как получилось так серо и скучно. Люди смотрели материал (последнюю или предпоследнюю сцену) и плакали, я не вру, а когда смотрели все целиком – никакого впечатления. Ушло божество, а куда оно ушло и как – одному богу ведомо (01.05.1965, FSO).

Но фильм пользовался у публики большим успехов, и кинокартина десятилетиями показывалась по провинциальным телевизионным каналам. После выхода фильма Владимов вошел в художественный совет при киностудии «Мосфильм».

Еще одна трагедия была связана для Владимова с экранизацией его первой повести: гибель Евгения Урбанского, сходная со смертью Виктора Пронякина. Из воспоминаний Б. Мессерера: «Последней картиной, в которой он играл главную роль, стал “Директор” режиссера Алексея Салтыкова. Съемки проходили в пустыне, в сорока километрах от Бухары. По сценарию машина, в которой ехал Урбанский, должна была промчаться по барханам, обгоняя колонну, а затем возглавить ее. Как рассказывали актеры, коллеги Жени, он сам отказался от дублера-каскадера и хотел выполнить тяжелый трюк лично. Причем первый заезд окончился благополучно, а погиб он во время исполнения дубля.