Лесные тайны

— Попытаемся, сегодня с Петром проверим. Выводок, надо быть, нетронутый.

Страстный волчатник, Аркадий Георгиевич особенно любил трудную осеннюю охоту на волков.

Василий Кириллович, нагруженный покупками, неторопливо возвращался знакомой тропкой через болото.

Нежаркое солнце ослепительно пронизывало золотым сиянием осиротевший, поредевший лес. Именно в эту пору хорошо высматривать свистнувшего рябчика и легко отличить его от потемневшей, оголенной ветки. Стоило Василию поманить тонким, длинным посвистом, как с разных сторон отозвались нетерпеливые, звонкие голоса самцов. Вскинув ружье, он стал зорко оглядывать верхушки берез.

Застрелив несколько рябчиков, Василий плотно затянул шнурок мешка, приладил поудобнее лямки к плечам и перезарядил правый ствол на случай встречи с рысью картечью, а левый для медведя — пулей. И, держа привычно ружье на согнутой руке, чтобы мгновенно вскинуть его к плечу, Василий Кириллович, зорко оглядываясь по сторонам, направился к дому.

3

Где тропа вливалась в наезженную дорогу, поджидали его Петр с Бушуем. Огромная, мохнатая степная овчарка со сверкающими полированными бусинками глаз в кудрявой заросли морды с визгом бросилась передними лапами на грудь, норовя лизнуть в бороду. Василий потрепал кудлатую башку и ласково пробубнил:

— Соскучился, разбойник? Ну, здравствуй, здравствуй, мошенник!

Пес успокоился и деловито, с сознанием выполненного долга затрусил к кордону, откуда разливисто разносился голос Фроси:

— Белянк, Белянк, Белянка-а-а!

— Не надо было из загона выпускать, — заметил Василий, прислушиваясь к зову жены. — Волки в урочище залегли.

Петр взял у отца увесистый рюкзак, легко вскинул его за одну лямку на плечо и, кивая в сторону голоса матери, ответил:

— Она говорит, что корова, где бы ни была, опрометью бежит на ее голос.

Словно подтверждая правильность этих слов, ломая кусты, с треском вылезла из зарослей комолая, гладкая коровка с бряцающим колокольцем на шее. Уставилась агатовыми глазами на Петра, вскинула голову, взревела и понеслась на знакомый зов.

Шли молча. Петр, как и отец, не отличался многословием. Радуясь всему: солнцу, прохладе вечера, прозрачной голубизне неба, звонкому шороху поблекших листьев, доброму бреху Бушуя, родному крову — всему, с детства любимому, он шагал в ногу с отцом в самом счастливом, бездумном настроении. Его крупное, загорелое русское лицо сияло неомраченно-детской чистотой.

Василий искоса поглядывал на сына проницательным, изучающим взглядом и видел то, чего не замечал раньше. Петр — и не Петр. Все будто прежнее: простота, искренность, прямодушие, улыбка, манера смеяться, откидывая назад голову, а при серьезном разговоре сурово сдвигать брови, все та же преданная любовь к матери, к нему, дому, но появилось что-то новое, незнакомое.

И вдруг с такой яркостью представились обезумевшие в ужасе глаза Фроси и вскидывающийся зад испугавшегося медведя, что Василий остановился и, будто вытирая пот, провел ладонью по лбу и глазам.

— Ты что, отец? — повернулся к нему Петр.

— Вспомнилось, как мать от медведя тебя спасла, — признался он. — Был ты младенец в пеленках грудной. Кабы тогда не мать, может, и на свете тебя бы не было.

— Мне мама рассказывала, — серьезно сказал Петр и вдруг рассмеялся. — А теперь, пожалуй, без матери с медведем справился бы!

Они приблизились к кордону. На крыльце стояла Фрося. Заслыша голоса, она заторопилась к ним за ворота. Подойдя, ухватилась за лямку рюкзака, настойчиво потянула к себе.

— Давай донесу — все плечо, чай, оттянул.

— Да что ты, мамка? — Петр обнял ее, легко приподнял. — Да я еще и тебя прихвачу в нетяжесть.

Василий зычно хохотал, выставив торчком густую седеющую бороду.

— Во, мать, какого младенца от медведя уберегла.

Фрося пригнула к себе сына, перекрестила:

— Сохрани в тебе господь отцовскую силу.

Петр хотел шутливо ответить, что силу, полученную им от отца и леса, он и без господа сохранит, но, взглянув в строгие, любящие глаза матери, в нахмурившиеся брови отца, промолчал.

К ночи отправились на вабу. Лес дышал холодом, пугающей тьмой, глухо шумел неумолчным, таинственным шумом. Высокие кроны сливались с бездонной чернью неба, и ярко в прогалах их дрожали звезды.

Василий Кириллович ступал мягко, неслышно, ставя ногу так, что и хворостинка под ней не хрустнет и не зашуршит отживший сухой лист. Петр, подражая отцу, тоже шагал осторожно, но в чуткой тишине то и дело отчетливо раздавались то треск ветки под его ногой, то стук каблука о корень.

Тогда Василий останавливался, поджидал сына и в ухо сердито шептал:

— Ты чего медведем прешь. Ай первой на вабе.

К месту пришли часов в десять. С болота тянуло холодным туманом и торфяным прелым запахом.

Василий остановился на тропке. Шагах в пятидесяти от него начиналось Гнилое урочище — гибельная, топкая низина, заваленная трухлявыми стволами буреломного ольшаника, заросшая крапивой, осокой, частыми гибкими ивовыми побегами. В этой крепи на валежнике волчицы любили устраивать логово, выкармливали своих щенят.

Шагах в полутораста от отца на лазу устроился Петр. Засунув руки глубоко в рукава бушлата, он прислонился к стволу дерева и замер в напряженном ожидании.

Василий расстегнул ворот рубахи, подвел ладонь под бороду к горлу и, чуть нажимая на кадык, издал короткий, негромкий, пробный звук. Послушал. Тишина… Приоткрыв рот, поджимая язык к гортани, протянул долгую глухую ноту, чуть обождал и поднял голос высоко, с перехватом на третий волчий взвыв.

Издалека, откуда-то справа донесся густой, тягучий голос волчицы, а через несколько минут провизг переярка.

Василий, напряженно слушая, вабил. Волчьи голоса приближались. Темнота леса наполнилась тоскливым звериным воем.

Петр родился в лесу. Еще мальчишкой ходил с отцом на подвыв. Все это ему было давно знакомо, привычно, но всякий раз, когда ночью раздавался волчий вой, в сердце закрадывалась тревога, становилось страшно.

Отец запрещал ходить на вабу с ружьем.

— Не утерпишь, коли близко надвинутся, выстрелишь. Тогда — прощай выводок, уйдет километров за десять.

Казалось, волки обязательно выйдут на безоружного Петра. Он крепче прижимался к дереву и старался неслышно дышать. Но Василий Кириллович знал, когда нужно кончать разговор с волками. Точно определив количество волков в выводке, установив его ходы, он умолк, послушал, как, потрескивая валежником, стороной отходят звери, и неторопливо направился к Петру.

— Трудная крепь. Тяжело брать, — раздумчиво сказал Василий Кириллович.

Петр, как и его брат Сергей, знал на двадцать километров вокруг каждую болотину, каждую тропку, знал, какая где гнездится дичь, где какой зверь кормится. Охота для него была обычным, повседневным занятием. Но он никогда так самозабвенно не отдавался ей, как Сергей, не проявлял его неукротимой страсти. Петр добросовестно часами бродил с ружьем в поисках дичи, бил спокойно, тщательно выцелив, наверняка, больше по сидячему. Сергей, наоборот, любил стрелять навскидку, влет, восторгался ловким ударом и, забыв про все на свете, редко-редко когда вовремя возвращался домой к ужину, вызывая у матери тревогу.

Для Петра лес был кормильцем, основой тяжелого, добычливого труда, а для Сергея — прежде всего радостью. И когда, окончив десятилетку, он твердо заявил родителям, что дальше будет учиться на лесничего либо на зоолога, это ни в ком не вызвало удивления.

Чувствуя, что близится исполнение ее заветной мечты, Фрося прослезилась.

— У нас, малограмотных, сын ученым будет, — сказала она. — Возьми, сынок, на учебу мое материнское благословение.

Сергей вместе с Аркадием Георгиевичем и Клавдией Петровной приехали на третий день, уже в темноте. Приехали в рессорной тележке, запряженной грузным лесхозовским мерином Лопухом, известным всей округе своим коварным норовом: чуть в пути зазеваешься, распустишь вожжи — мгновенно круто завернет и галопом домой в конюшню.

Стук колес по мосту услышали на кордоне издалека. Бушуй первым вымахнул на дорогу с оглушительным, свирепым брехом.

Пока Василий возился, зажигая фонарь, Фрося с Петром поспешили в лес за Бушуем.

Братья жили дружно, никогда не ссорились, а при случае всегда рьяно заступались друг за друга. Парни в отцовской деревне и поселке лесхоза остерегались задирать их — знали: тронешь одного — придется иметь дело и с другим.

Братья крепко расцеловались и, не скрывая радости встречи, хлопали друг друга по плечу, засматривали в повлажневшие глаза.

— Во, брат, — воскликнул Сергей.

— Да, брат, — в тон ему ответил Петр.

— Как я вам завидую, — тихо сказала Фросе Клавдия Петровна, любуясь братьями. — Какое счастье такие дети!

Сергей обнял припавшую к нему мать, по-мужски крепко пожал руку отца.

— Не могу, батя, тебя целовать: куда ни нацелишься — гущина!

— Ничего, Сергунька, — прогудел Василий Кириллович. — Мы с тобой не девки, без поцелуев поздравкаемся.

Клавдия Петровна, маленькая, кругленькая, с тугой заколотой косой и свежими, припухлыми губами, от души расцеловала Фросю и прошептала на ухо:

— Люблю я к вам приезжать.

Кто знаком с жизнью обитателей глухих лесных кордонов, тот знает, какой великий праздник для них встреча с друзьями, приезд на побывку родных.

Пройдет день, другой, разъедутся гости — опять одни, опять лесная тишина, думы о близких, затаенная боль разлуки. Но в душе надолго сохранится праздничное воспоминание о милых лицах, добрых словах, радостном смехе и непринужденном застольном шуме, скрасит оно и докучное шуршание унылого осеннего дождя, и тоскливые голоса зимней метели.

Уже давно прокричали полночь петухи, а Фрося все хлопотала. Она то бегала в кладовую за холодным клюквенным квасом, то в погреб за копченой медвежатиной и сладкой брусникой, то в подпол за маринованными шляпками белых грибочков и за солеными розовыми помидорами, то вынимала из печи жаренных в собственном соку рябчиков. Самовар сменялся самоваром, стопочки опоражнивались и снова наполнялись. Деревенские на сале тертые, ломкие, крутые лепешки, ватрушки, пироги с рыбой — стол не умещал всего добра, выставленного гостям из лесных Фросиных запасов.

Василий Кириллович любовался раскрасневшейся смеющейся женой, поглядывал на увлеченно спорящих сыновей. Он наполнял опустошаемые стопочки и гудел, на удивление самому себе, непринужденно, легко.

Так и прошла бы ночь в праздничной радости, кабы не сорвалась у Аркадия Георгиевича непрошеная фраза:

— Скоро, Кириллыч, ты, как пушкинский рыбак, будешь жить здесь у самого синего-синего моря.

— У какого такого моря? — удивленно воззрился на него Василий Кириллович.

— Ну, Аркашенька, — расхохоталась Клавдия Петровна, отодвигая от мужа стопку с вином, — хватит с тебя, до моря допился!

Но Аркадий Георгиевич, не обращая на нее внимания, расчистил около себя на столе место, вырвал из блокнота листок и быстро провел несколько жирных линий.

— Это Яна, — объяснил он. — Здесь она впадает в Волгу, а вот тут между ее сдавленными берегами будет сооружена плотина, и вся эта местность, — окружил он пустоту карандашом, — на сотню квадратных километров затопится. Понял? Вода дойдет как раз до твоего бугра. До самого кордона.

Упираясь грудью в край стола, Василий Кириллович сосредоточенно всматривался в карандашные линии. Тяжелое раздумье взбороздило лоб глубокими морщинами, глаза потемнели, спрятались за погрузневшими веками, твердые, сухие пальцы застыли в путаных, густых волосах.

Фрося посмотрела на сдвинутые брови мужа, притихла — неясная тревога запала ей в душу. Клавдия Петровна, заметив перемену в настроении своих лесных друзей, тоже приумолкла. Петро с Сергеем, прекратив спор, с любопытством уставились в чертеж.

— Здесь предполагается организовать огромный деревообрабатывающий комбинат, построить завод стандартных сборных домов, оборудовать мебельную фабрику, ну и, конечно, на берегу моря воздвигнуть новый социалистический город.

Аркадий Георгиевич увлеченно рисовал картину преобразования глухого лесного края в индустриальный центр.

— Приедут инженеры, ученые, появятся десятки тысяч рабочих самых различных специальностей — загудят, заревут мощные механизмы, и лес с его глухоманью, — поднялся над столом Аркадий Георгиевич, — отступит, отойдет далеко, вон туда, — показал он рукой в окно, — за болото.

Василий Кириллович слушал, не перебивая, уставившись в чертеж. Кудлатая голова со сжатыми в волосах пальцами грузно склонялась над столом.

Аркадий Георгиевич не вдруг заметил скорбное молчание лесника. А когда заметил, примиряюще обнадежил:

— Не горюй, старина! И для тебя работы лесной невпроворот останется. Не понравится тут в людском шуме жить — вместе с лесом вглубь подашься.

Изрядно утомленные, только перед зарей заснули гости крепким, здоровым сном.

Рассказ Аркадия Георгиевича глубоко взволновал Василия Кирилловича. Кончалась тихая, привычная жизнь в лесу, где он обрел все. Стараясь скрыть свое тревожное состояние, он притворился спящим, но обмануть Фросю не удалось. Она повернула его голову к себе, прижала к щеке, сказала:

— Не расстраивайся, Вася. Когда-то это еще сбудется.

— Сбудется, — уверенно ответил он и, как маленькую, погладил по волосам. Бережно отстранив ее руку, успокоил: — Спи, а я малость посижу на крыльце.

Ночь выдалась темная, холодная, с неумолчным ветром в шапках сосен. В осенней черни неба золотились звезды, вплотную ко двору дремучей тьмой надвинулся лес.

Проснулся, почуяв хозяина, Бушуй. Подбежал с тихим ласковым визгом, лизнул руку, улегся у ног.

— Так-то вот, — пожаловался ему Василий Кириллович. — Кончилось наше лесное приволье. Куда, брат, денемся?

Бушуй положил голову на его колено, облизнулся, зевнул и ткнул холодным носом в ладонь.

Нерадостные думы тяжким гнетом легли на сердце. Заводы, ревущие гудки, грохот металла, дым каменных труб, многоэтажные здания, бесконечный поток людей — все это, не вмещаясь в сознание Василия Кирилловича, порождало острое чувство своей ненужности, затерянности в людской суете.

— Стало быть, сплошная рубка с раскорчевкой пойдет. Догола на десяток километров. Застонет вековой лесок. Придется рушить гнездо.

Делился своей тоской с Бушуем Василий Кириллович, положив ладонь на его густошерстную голову. Бушуй молчал, не шевелился, блаженствуя от хозяйской ласки.

Каждую зиму отводились под повал крупные делянки. Василий следил, как, глубоко зарываясь в снег, падают столетние великаны. Но никогда не одолевала его так жалость к вырубленному лесу, как сейчас, когда он представлял себе, как будут валить подчистую квартал за кварталом и аммоналом выворачивать пни с могучими корнями.

— Море, — скорбно рассуждал Василий Кириллович. — На черта оно нужно? Воды не хватает? А лесов хватает? Аль лес дешевле воды? Подсчитали! Учетчики, — с сердцем плюнул Василий Кириллович и вздохнул. — А как гнездо рушить? Шутка сказать! Как сниматься? Куда сниматься? — И, жалея себя, спросил темноту: — Где старость утешить?!

С востока над черными кронами сосен белесой мутью забрезжил рассвет. Ядовитый ветерок пронизывающе забирался за ворот и в рукава полушубка.

Василий Кириллович смотрел на много раз виданное зарождение утра и невесело думал о том, что скоро вместо деревьев зори здесь будут встречать дымные трубы да железные крыши. Вспомнил восторг в голосе Аркадия Георгиевича, широкие, сопровождающие рассказ жесты и зло усмехнулся:

— Ученые! Выучились природу изводить!

Василий Кириллович не мог выразить иначе охватившего его горя. Лес он любил и жизнь свою не мог представить вне его. Сколько раз лес утешал его, спасал от бед. Но он совсем не думал о том, что нарушится его хозяйство, что всего, десятилетиями нажитого, не захватишь с собой. Скупостью Василий Кириллович никогда не отличался.

— Наживем и проживем и снова наживем, — успокаивал он Фросю, когда та печалилась по поводу какой-нибудь домашней утраты.

— Ну что ж, перечить не будем. Против рожна не попрешь — уедем, — решил Василий Кириллович. — Без леса мы как дерево без воды — усохнем. Подадимся вглубь.

Эта простая житейская мысль отчасти примирила с неизбежностью и успокоила.

Пускай уничтожат леса на десятка два километров, пускай затопят низины, болота, снесут родную деревню, но не совсем же он исчезнет. Останется где-нибудь еще такой же дремучий лес.

— Стало быть, не пропадем, — сказал он увереннее.