Лесные тайны

Бушуй вскочил, заворчал, лязгнул зубами, ощерив огромные белые клыки, — на загривке вздыбилась густая шерсть.

Василий хлопнул его по спине, успокоил:

— Испужался? Так-то и я было напужался. Ан оно и не так-то вроде страшно, как спросонья кажется. Люди из леса будут капитал выколачивать, а мы с тобой охранять его.

Фрося давно наблюдала за Василием, прячась за колонку крыльца. Она понимала, как тяжело ему. Но когда громкий возглас Василия объяснил ей лучше всяких слов состояние мужа, она облегченно вздохнула:

— Слава те господи — переломил себя!

И, сойдя со ступенек, подошла к нему.

Прикрыв полой полушубка, он прижал ее к себе. Молчали, долго слушали предзоревый шум ветра в деревьях. Над качающимися кронами мачтовых сосен занималась заря.

— Ничего, Вася, ребята тут при деле устроятся, а мы с тобой от леса не отойдем: он отодвинется — и мы отодвинемся. По крайности все рядом будем — ребята к нам, мы к ним.

— Чего было — видали, чего будет — увидим, — бодро заключил Василий и, легонько отстранив ее от себя, поднялся: — Пора волчатников будить!

4

Из выводка уцелела одна волчица.

— Сколько годов с волками вожусь, немало перебил, а редко когда в оклад старуха попадала, — сказал Василий Кириллович, связывая ноги убитым волкам.

— А чем ты это объясняешь? — спросил Аркадий Георгиевич.

— Полагаю, потому, что ночью старик промышляет, оставляя семейство на мать, а к утру мать уходит на промысел, оставляя с выводком отца, — ответил Василий Кириллович, просовывая шесты между ног волков. — Заметь, Аркадий Георгиевич, когда подвываешь, старик редко отзовется, все больше матерая волчица подает голос. А потом, глядишь, издалека и старик отзовется — это когда самостоятельно поживу ищет.

Волков несли на шестах. Они мерно покачивались в такт ровному шагу.

Выводок подняли в болоте. Логово, как и предполагал Василий Кириллович, волчица облюбовала в самой чаще, среди бурелома, непроходимо заросшего частым кустарником. Зафлажили два оголенных бока болота, так, чтобы звери пошли к овражному склону.

Требовалось большое уменье, огромный опыт, чтобы поднять и вывести волков из такой крепи. Мешали скрытые травой стволы упавших деревьев и крапива выше роста. Сергей было попросился в загон, но отец поставил его на номер — вдвоем Петру с Аркадием Георгиевичем было не охватить весь выход!

Василий Кириллович подвигался, похлопывая в ладоши, постукивая можжевеловой палочкой о трухлявые, сопрелые стволы.

Два ястреба высоко парили, кружась над одним местом. Тонкий крик их пронзительно раздавался над болотом.

— Логово, — решил Василий Кириллович, следя за недвижимыми распластанными крыльями.

Он гулко крикнул:

— О-го-го-го!

Ястреба вздрогнули, взмыли и заскользили направо, в сторону флажков. «Поднялись», — подумал Василий Кириллович.

Он ускорил шаг и, перемахивая через деревья, не спуская глаз с ястребов, криками, постукиваниями палки о стволы, направлял выводок в сторону стрелков.

Матерый старик с сединой не спеша, трусцой, вел выводок. Он настороженно косился на алеющие в прогале кустов языки флажков. В пятку ему тянулся голенастый переярок.

Аркадий Георгиевич дуплетом свалил их шагах в тридцати от себя в тот момент, когда старик, обогнув можжевеловый куст, остановился и, подняв лобастую морду, опасливо втянул воздух. Переярок присел, внимательно следя за ним.

От выстрелов галопом вырвались вперед остальные три волка, и их, одного за другим, убили Сергей и Петр.

Волки лежали бурые, с окостенело-прямо вытянутыми передними лапами. Старик был еще живой. Сергей подошел к нему. Дымчато-темная, с ржавым отливом шерсть вздыбилась на загривке, острые клыки цвета слоновой кости впились в корень вывороченного дерева. Обращенный к Сергею глаз сверкал хищной, жгучей злобой. О, если бы вернулись силы для прыжка — взметнулся бы, впился в горло ненавистного врага!.. Но сил не было — только задние лапы скребли землю, разметая сухие листья. Сергей вскинул ружье, выстрелил в бок под лопатку — волк дернулся, разжал пасть, обмяк, отвалил на сторону морду, зубы окрасились розовой пеной, глаза стала быстро заволакивать мутная пленка.

У Сергея между бровей легла суровая, глубокая складка. В это время он очень походил на отца.

Василий Кириллович посмотрел на побледневшее, строгое лицо сына и негромко сказал:

— Зверя надо спокойно бить, без жалости. А ты от жалости и пристрелил его. Чай, не вынес волчьего глаза?

Сергей молча отошел, на ходу продувая стволы. Василий Кириллович устал. Тяжелый гон по валежнику, зыбкому болоту был уже не по годам ему. Он расстегнул ворот рубахи, снял картуз, грузно опустился на прогнивший мягкий пень.

У Аркадия Георгиевича еще не остыло возбуждение, и он шумно, азартно рассказывал, как показался из-за кустов матерый, как тщательно он выцелил и волк после выстрела отчаянно метнулся и упал, а переярок после выстрела, как подкошенный, свалился, не шелохнулся.

Василий Кириллович, казалось, внимательно слушал его, но вдруг спросил совсем о другом:

— Не пойму я, Аркадий Георгиевич, на кой потребовалось море делать, всякие заводы тут устраивать? Ай воды людям не хватает либо другого леса не нашлось?

Аркадий Георгиевич недоуменно, испытующе вскинул глаза на хмурое лицо старика и понял, что тот все время думает о своем, целиком им завладевшим, и не слушает его.

— Трудно тебе отдавать свой лес, Василий Кириллович, — сказал он, — тяжело лишаться Яны. Все мне понятно, но иначе нельзя.

Стараясь говорить как можно проще, понятнее, Аркадий Георгиевич объяснил, как образуется водохранилище — море, какой полноводной, судоходной на всем своем протяжении станет Волга, какие огромные выгоды извлечет человек от обновления великой, из года в год мелеющей реки.

— Ты прекрасно знаешь, как обмелела Волга. Песчаные перекаты в меженную пору делают судоходство по ней опасным. Без плотин Волга обречена на гибель. — Аркадий Георгиевич объяснял, насколько проще будет вывозить лес. — Ведь его теперь так много пропадает — гниет на сечах из-за недостатка транспортных средств, теряется во время сплава молем по рекам.

Василий Кириллович напряженно слушал, сосредоточенно вдумываясь в простые, значительные слова, и тяжесть, камнем лежащая на душе, понемногу таяла.

И пока говорил Аркадий Георгиевич, Василию все эти ночные переживания стали казаться мелкими и нестоящими в сравнении с тем грандиозным, во имя чего придется «потесниться».

— Темнота моя, Аркадий Георгиевич. Какого дела не понял, — сказал он. — Понимаю — зря озлобился: дескать, против меня жизнь повернулась! Нет, я сам от жизни отпихнуться хотел.

— Леса твоего от тебя никто не отнимает, — серьезно заметил Аркадий Георгиевич. — Только работы прибавится вдесятеро, потому что заготовка и вывозка пойдет огромная, сплошь механизированная. Переезд — чепуха. Погрузят на машины все твои пожитки и перевезут. А дом еще лучше выстроят, со всеми удобствами.

— Да я об этом не тужу, — отозвался Василий Кириллович. — Нешто я не понимаю, что мое барахло — сущие пустяки!

Вернулись братья, ходившие вырубать шесты для переноски волков. По оживленным их лицам Василий догадался, что и они о чем-то горячо спорили.

Сбрасывая на землю шест, Сергей вызывающе кинул Петру:

— Вот так-то!

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Петр.

Отец с улыбкой следил за сыновьями. Он чувствовал, что между ними произошло нечто значительное.

— Ты чего, батя, смеешься? — спросил отца Сергей.

— Жизнь начинаю понимать, сынок, — серьезно ответил Василий Кириллович.

— Я знал, что поймешь, — ответил Сергей. — И моя специальность, — обратился он к Аркадию Георгиевичу, — думаю, тоже не будет здесь во вред?

— Тут всем работы по горло будет.

5

Прошло несколько лет.

Карандашный чертежик, некогда изображенный Аркадием Георгиевичем, получил законченное оформление. На месте кордона Василия Кирилловича Борунова вырос промышленный поселок — Яновка.

Катером теперь подводят баржи к длинному пирсу. Хоботы кранов бережно несут с берега к судам лес, ящики с мебелью, части сборных домов, шпалы, крепежные стойки. Над берегом высятся каменные и деревянные корпуса фабрик, заводов, жилых домов. Круглые сутки, во все времена года идет здесь строительство.

От устья Яны, куда с верховья вместе с молем сплывали сплотчики с веселыми подругами, не осталось и следа. Все вокруг на сотни километров затопила перегороженная плотиной Волга. Бескрайнее водохранилище, свирепое в непогоду, сияющее в вёдро, по праву называлось теперь морем. Далеко за поселком, в сизой дымке горизонта, темным пояском окантовывал полукружье лес.

В двадцати километрах от Яновки, в новом, архангельской рубки доме, крытом железом, проживал с Ефросиньей Дмитриевной старый лесник Василий Кириллович Борунов. Седой, сутулый, но широкий в плечах, Василий Кириллович являл собою картину крепкой, здоровой старости. Живые, острые глаза по-прежнему светились ясной мыслью и нерастраченной силой. Но густая белая борода и неразглаживаемые морщинки на задубленной коже лица свидетельствовали и о прожитых годах, и о недавно пережитой беде. Старик ссутулился, словно плечи придавила навалившаяся тяжесть.

Заметно изменилась и Ефросинья Дмитриевна. Поблекли щеки, от губ и глаз густо залучились морщинки, а между бровями легла горестная складка. И только когда приезжал Сергей с женой и девочкой, в зрачках загорались прежние искорки, исчезала привычно затаившаяся в глазах тень.

Жуткая весть пришла в зимний вьюжный вечер на третьем году войны: лесхозовский рассыльный привез похоронную. Петр, богатырь и красавец Петр, которого мать уберегла от медведя, не спасся на войне. Подводная лодка однажды ушла на боевое задание и не вернулась. «Подводник Петр Борунов, — сообщала „похоронка“, — пал смертью храбрых, море стало его могилой».

И если бы не врачующая сила леса да не любовь близких, не перенести бы Василию и Фросе этого удара.

Пятеро суток пропадал в лесу Василий Кириллович. Прочтя «похоронную», отвернулся от искаженного мукой лица жены и на ее немой вопрос прохрипел не своим голосом:

— Не могу в избе…

Схватил ружье, патронташ и крепко стукнул дверью.

Фрося не кричала, не выла, как воют бабы по покойнику. Она как свалилась с «похоронкой» в руках на широкую скамью, так и осталась неподвижно сидеть до утра.

Утром приехал Сергей с женой и дочкой. Увидев их, Фрося поднялась было для встречи, разомкнула губы, но вместо приветствия вырвался из груди страдальческий вопль, руки бессильно упали на стол, голова сникла, пальцы впились в растрепанные седеющие волосы.

Сергей оторвал ее голову от рук, прижал к себе и, не скрывая, не стесняясь своих мужских слез, целовал мокрые щеки матери, как мог, утешал:

— Перестань, мам. Не надо, мам.

Леночка прижалась к ногам бабушки, лепеча сквозь слезы что-то свое, сердечное, милое, детское. Сноха Ирина, крепко закусив носовой платок, напрягала все силы, чтобы не разрыдаться в голос, и все терла и терла тонкими пальцами пульсирующий висок.

Сердечное участие близких облегчало боль. Сергей с семьей остался ночевать у матери, на другой день, обеспокоенный отсутствием отца, он собрался его разыскивать.

— Ты не трожь, сам справится, — решительно сказала ему мать, — в лесу он не пропадет!

Василий Кириллович вернулся в сумерках на исходе пятых суток. Отряхнул валенки рукавицей, повесил на стену ружье, снял полушубок, тяжело шагнул к скамье, устало сел, вздохнул.

Ефросинья Дмитриевна, прижав сцепленные пальцы к груди, молча следила за его движениями. А когда Василий Кириллович обратил к ней лицо, она вскрикнула, бросилась к нему, схватила ладонями седую голову и тихо заплакала. Перед ней сидел на десяток лет постаревший человек. Василий ссутулился, побледнел, обтянутые сухой кожей широкие скулы резко очерчивали впадины щек, в черных зрачках вспыхивали искорки.

— Вася… Кириллыч… Эк тебя скрутило как.

Он провел заскорузлой рукой по ее волосам, медленно, твердо сказал:

— Будем жить, мать. У каждого, почитай, такая беда в доме. Люди вона какие дела ворочают — надо, мать, жить!

Глубокая морщина, запавшая между кустистых седых бровей, утверждала непреклонное решение: надо. Да, надо жить!

Ефросинья Дмитриевна провела пальцем по незнакомой ей межбровной борозде и поняла, что это печать жестоких дум и страшной борьбы сильного, лесного человека с самим собой. Она облегченно вздохнула и заторопилась ставить самовар.

Как прожил пять суток в лесу, чем питался, где ночь коротал, какие думы терзали его душу, с какой смертной силой он вел борьбу — никому, ни единым словом, ни единым намеком не выдал Василий Кириллович. А Ефросинья Дмитриевна, понимая, что этого нельзя касаться, и никогда не спрашивала его.

А судьба Сергея сложилась иначе. После института он долго пропадал в глухой тайге в каких-то экспедициях. Писал скупые письма или телеграммы в три слова: «Здоров. Целую. Сергей».

Отец с матерью так и не знали, где он работает, что делает. И вдруг без предупреждения Сергей вернулся к старикам с молодой женой и грудной Леночкой. Его назначили директором лесохимического предприятия, сооруженного за год до войны, недалеко от тех мест, где ранее размещался лесхоз.

Тонкая, худенькая, похожая скорее на подростка, чем на мать, Ирина с ребенком вызвала у Фроси слезливую жалостливость, а у Василия нескрываемое удивление.

— Тоща. Дюже тоща, — бормотал он.

Но оба от души обрадовались невестке, крепко расцеловали ее и принялись усиленно откармливать, твердо уверенные в том, что, «видать, не жирно жилось» и что «для молока ребенку матери требуется настоящий харч».

Не желая обижать стариков, платя им искренней любовью за их заботу, Ирина старалась даже через силу есть все, чем потчевали ее старики.

Сергей рассказал, как после института он много работал в области лесохимии вместе с Ириной, которая на последнем курсе стала его женой.

— Ах ты бессовестный, женился и молчал! — ахнула, всплескивая руками, мать.

— Неладно, — пробасил отец.

— Да я, — рассмеялся Сергей, — боялся писать, что такую тощую в жены взял.

Невестка с внучкой неделями гостили у бабушки с дедом. Бабка души не чаяла во внучке, находя ее «писаной красавицей, умницей и вылитым Сергунькой». Дед подходил к кроватке, смотрел на улыбающиеся губенки и бубнил, ухмыляясь в бороду:

— Чего-то, видать, мелюзга тоже соображает.

Самому Сергею редко удавалось посещать родителей. Случались месяцы, когда он приезжал не более одного раза, да и то наспех, без ночевки, без чаепития и обеда.

— Отца-лесника чуждаться стал, — сердито хмурился Василий Кириллович.

— Мог бы, чай, родителев повидать, — вторила ему Ефросинья Дмитриевна.

Но Ирина горячо заступалась за мужа, доказывая, что Сергей остался тем же и по-прежнему глубоко уважает родителей, но перегружен работой, раньше двенадцати ночи домой не возвращается, и обижаться поэтому на него нельзя.

Старики все это и сами прекрасно понимали, но все же очень огорчались долгим отсутствием сына.

Война застала Петра подводником Балтийского флота, а Сергея директором комбината. Услыхав по радио страшную весть, он в тот же день явился к секретарю обкома с категорическим требованием отпустить его в армию.

Секретарь — пожилой, тучный от больного сердца человек — спокойно выслушал его, повертел пальцами многоцветный граненый карандаш и просто спросил:

— Фронт без тыла может держаться?