Помоги проекту - поделись книгой:
Любое дело греки стремились превратить в состязание или проверку,
В поэмах Гомера, несомненно, описывается крайний вариант свободы действий носителей соперничавших друг с другом добродетелей, ведь герои, участвовавшие в Троянской войне, доказывают свое превосходство самым действенным способом – убивая друг друга. Притязания на славу превосходили все остальные. Они допускают отступление пред лицом значительно превосходящей силы, но его нужно провести блестяще, уподобившись льву, а не оленю. В исключительных обстоятельствах герой должен вернуться в бой, даже если, подобно Гектору, знает, что обречен, ибо, отступив, он окажется в невыносимом положении. В этом проявляются сильные и благородные чувства и взаимная поддержка – Гектор должен защищать свой город, в случае беды друг обязан прийти на помощь, но действовать этих людей заставляет страх прослыть трусом или потерпеть неудачу. Но перед нами лишь часть картинки, и поэт, описывающий трогательную сцену расставания Гектора со своей женой Андромахой, знал, сколько еще придется потерять герою, принявшему вызов чести, но при этом считает, что последний превыше всех иных соображений.
Во время охоты, атлетических соревнований и войны необходимо было продемонстрировать смелость и умения, и более мирные добродетели также ценились. Одиссей и Пенелопа были добры по отношению к рабу Евмею, причем в гораздо большей степени, чем того требовали обстоятельства. Оплакивая Патрокла, Ахилл и другие вспоминали не только его доблесть, но и доброту. Но соперничество и демонстративное поведение никогда не уходили на задний план. Даже гостеприимство в некоторой степени представляло собой состязание в расточительности, и герой, накопивший в своем дворце больше ценностей, чем другие, обретал славу. Представители знати во время пиршеств с удовольствием слушали песни. Песнопевцы, как правило, были профессионалами, но Ахилл проводил время в своей палатке, самостоятельно исполняя героические песни. Все действия героя должны быть совершены правильно. Кодекс аристократа был точным и тщательно разработанным, ведь у представителей знати было на это свободное время, причем в нем было прописано все, вплоть до того, что гостю следует сначала предложить ванну и пищу, а уже затем выяснять, как его зовут и чем он занимается.
Герои были правителями, потомками богов, и между ними и простыми смертными простиралась пропасть. В поэмах Гомера человек, занимающий более низкое положение, только единожды забыл о своем месте и вступил в спор с царем. Им был Терсит, пожаловавшийся на то, что Агамемнон получил непропорционально большую долю добычи, и предложивший простым воинам отплыть, тем самым показав правителю, что без них он не справился бы. Гомер настраивает своих слушателей против Терсита, описывая его уродливым и злоречивым, и воины изо всех сил аплодировали Одиссею, ударившему его золотым скипетром. Против него не приводится ни один аргумент. Грекам, осаждавшим Трою, вероятно, было очевидно, что цари должны вести, а войско – проявлять к ним должное уважение. Ситуация выглядит нереальной, так как роль войска в поэме не очень похожа на ту, которую приписывает ему Терсит. Поэт сочинял свои произведения в совершенно другом мире, где представители знати, возможно, уже не могли так легко прогнать человека, подобного Терситу, чьи аргументы кажутся более убедительными, чем жесткая ответная реакция Одиссея. Даже говоря о мире Одиссея, описанном в эпосе, можно с полным основанием думать о том, какое место в этом обществе занимали простые люди и о чем думали не такие приближенные к хозяевам рабы, как Евмей.
Гесиод, в свою очередь, смотрит на мир аристократов из-за пределов заколдованного круга, не питая при этом к ним особой любви, причем не только из-за подкупности несправедливых судей, возможно принявших решение о том, что усадьба должна перейти к брату поэта. В своей притче о соловье, пойманном ястребом, упрекающим его в том, что он пищит, и заявляющим, будто его жертва должна смириться с судьбой, так как он сильнее, поэт пошел еще дальше. Как было справедливо указано, это было еще не все. Гесиод, поэт, как и соловей, вполне мог выиграть суд у своего брата. В любом случае произошло нечто большее – то, что его голос был услышан, и его протест против несправедливости, ворчливый характер которого компенсируется отразившимся в нем острым чувством собственного достоинства, сохранился до нашего времени. Его произведения сильно отличались от выражающих героические идеалы, ибо Гесиод не считал войну нормальным повседневным делом, хотя и не мог полностью избавиться от описаний сражающихся героев. Гесиод выступал за те же идеалы, хотя и обращался с ними гораздо проще, подобно крестьянину из некоторых комедий Аристофана, страстно желавшему вернуться в сельскую местность и оставить войну политикам, начавшим ее.
В период, когда у власти пребывали аристократы, разрыв между различными слоями общества не был меньше. Отказ от царской власти был сопряжен с перераспределением власти между представителями высших слоев общества, которое скорее способствовало увеличению расстояния между этими людьми и всеми остальными. Жизнь, которую хотели вести представители знати, мало отличалась от характерной для героев поэм Гомера, хотя изоляция и самоуверенность, описанные в эпосе, остались в прошлом. Горизонты расширились, и способы демонстрации богатства изменились. Любимым времяпрепровождением этих людей стали пиры и песни, охота и атлетические состязания, и их жизнь была полна новой роскоши.
Наиболее впечатляющим «детищем» древнегреческой знати, вероятно, были масштабные атлетические и музыкальные соревнования. Считалось, что торжества в честь Зевса, проводившиеся раз в четыре года в Олимпии, к югу от Элиды и под контролем элидцев, впервые состоялись в 776 г. до н. э., и это вполне могло быть так. Гиппий, составлявший в IV в. до н. э. официальный список победителей Олимпийских игр, при перечислении атлетов, участвовавших в этих соревнованиях на ранних этапах их истории, мог опираться на не самые достоверные источники. Но в целом этот список (в нашем распоряжении имеется полный перечень участников только одного вида спорта – состязаний в беге) рисует достаточно объективную картину – сначала на эти торжества приезжали только представители соседних местностей, а затем, в VII в. до н. э., они стали общегреческими. Это было празднество в честь величайшего из богов, а не просто спортивное событие, а от бесконечных внутренних войн его защищал священный мир. Победа в Олимпийских играх всегда считалась самым важным достижением в жизни человека, хотя общепризнанной репутацией пользовались три других широкомасштабных мероприятия: Пифийские игры в честь Аполлона в Дельфах, впервые прошедшие примерно в начале VI в. до н. э., Истмийские игры в честь Посейдона, проводившиеся на Коринфском перешейке, и Немейские игры, центром проведения которых стало другое святилище Зевса. У нас имеются все основания для того, чтобы предположить, что до того, как получить общегреческое признание, во всех этих местах проводились торжества локального характера. Широкую известность получили и многие другие местные празднества, такие как, например, Большие Панафинеи, проходившие раз в четыре года в Афинах (при этом ежегодно устраивались Малые Панафинеи). В рамках этих игр проводились как музыкальные, так и спортивные состязания, но подробности о них нам неизвестны. Считается, что тиран Писистрат включил в программу Панафиней публичное чтение поэм Гомера.
Благодаря всему этому любимые развлечения аристократов, живших в ранние периоды древнегреческой истории, получили официальный статус и продолжили свое существование в эпоху классики. Слава, которую человек обретал, одержав победу в одних из этих состязаний, намного превосходила ту, которую получают современные спортсмены, несмотря на большое значение спорта в нашей жизни. Произведения Пиндара, сохранившиеся до нашего времени целиком, представляют собой оды, написанные в честь победителей четырех общегреческих игр и позволяющие нам представить тот ажиотаж, охватывавший родные города победителей еще до их возвращения. Когда Пиндар незадолго до того, как афиняне лишили Этину независимости, в написанных высоким стилем стихах размышляет о переменчивости человеческой жизни и той яркости и утешении, которые можно получить от «богоданного света», вряд ли победы эгинского борца в Дельфийских играх оказывается достаточно, чтобы подкрепить тяжесть языка. Афиняне, одержавшие победу в общегреческих играх, получали пожизненное право на бесплатную еду в
Огромным предметом гордости аристократов были лошади, которых невозможно было содержать на юге Греции, если у человека не было свободной земли или лишних денег, которые можно было потратить на их питание. Кони были любимой темой поэтов, начиная с Гомера и его Илиады, и их изображения были широко распространены в искусстве начиная со схематических рисунков на сосудах геометрического периода (илл. 8, 17), причем изображали их всегда с большой любовью. Несмотря на то что кавалерия играла во время военных действий далеко не главную роль, сам факт участия человека в этом виде войск давал ему большое социальное преимущество. Конница принимала активное участие в публичных церемониях (в качестве примера можно привести процессию, изображенную на фризе Парфенона), и эссе Ксенофонта о коннице посвящено не только тактике, но и ее участию в различных церемониях. Важным событием, происходившим во время общегреческих игр, были скачки на колесницах, имевших мало общего с военной сферой (вспомним, что даже герои поэм Гомера использовали их как транспортное средство, а не в бою). Это была главная возможность показать себя. Победа зависела в большей степени от богатства участника соревнований, чем от его умений, и можно говорить о том, что сама по себе демонстрация богатства повышала престиж города в среде других древнегреческих государств, о чем в сочинении Фукидида говорил Алкивиад, характеризуя победу, одержанную им в 416 г. до н. э. Геродот рассказывает о том, что некоторые афинские семейства в VI в. до н. э. использовали победу в гонках колесниц, проводившихся в рамках Олимпийских игр, в своем городе как некий политический актив. Выдающиеся тираны, в частности правители Сиракуз, о которых писал Пиндар, усердно состязались друг с другом в этой сфере.
В целом в играх принимали участие представители высших слоев общества. Зрители, преодолевавшие большие расстояния, чтобы посмотреть общегреческие состязания, также не были простыми людьми, которым, скорее всего, были доступны торжества, проводившиеся в тех городах, где они жили. Слова о том, что в эпоху классики миры атлетов и аристократов из разных греческих городов совпадали, справедливы. Атлетам из разных городов были свойственны общие вкусы, которые не разделяли представители низших слоев населения из собственных городов. У эгинского борца мог быть тренер-афинянин, также происходивший из высших слоев общества, несмотря на то что отношения между этими двумя городами стремительно ухудшались, что впоследствии вылилось в катастрофическую для Эгины войну. Но эти межгосударственные отношения не оказали ощутимого влияния на политику. Социальные контакты могли бы заставить греков почувствовать себя единым народом, но не сумели помешать эллинским городам сражаться друг с другом. Игры продолжали играть важную роль в жизни греков на протяжении всего времени существования древнегреческой цивилизации, ведь не случайно в эпоху эллинизма игры и гимнасии получили повсеместное распространение как характерные черты древнегреческой культуры. Но со временем греческие атлеты все больше превращались в профессионалов – тенденция к этому прослеживалась уже в V в. до н. э.
Наследие того стимула, который аристократия ранних периодов дала развитию искусства и поэзии, просуществовало дольше. Обрывки стихов, имеющиеся в нашем распоряжении, представляют собой лишь малую толику того, что было создано в древности, но вкупе они составляют корпус, объема которого достаточно для того, чтобы понять: авторские стихи, пришедшие на смену лишенному авторства эпосу, писались представителями аристократии (а иногда для них) и выражали их чувства. Возглавляет список этих поэтов живший в середине VII в. до н. э. ожесточенный и влиятельный Архилох с острова Парос, отправившийся в качестве поселенца на остров Фасос и сражавшийся против фракийцев. Критики считали его скорее бунтовщиком, чем типичным представителем аристократии, но в настоящее время становится все понятнее, что такая точка зрения сложилась в результате неправильного понимания его стихов, вызванного отчасти тем, что в большинстве из них фигурирует не сам поэт, а абстрактный лирический герой. Поэзия, посвященная личным чувствам, вышедшая из-под пера митиленской поэтессы Сапфо, писавшей примерно в 600 г. до н. э., всецело принадлежит к миру аристократов, как и произведения ее современника Алкея.
Представители того же слоя общества создавали лирические произведения, предназначенные для хора, исполнявшего их во время религиозных и других церемониальных событий. Благодаря удачному стечению обстоятельств до нашего времени сохранился большой фрагмент одной из песен Алкмана, вероятно лидийца, происходившего из Сард, жившего в конце VII в. до н. э., предназначенных для девичьего хора, в состав которого входили высокородные спартанские девушки, а также другие отрывки из его сочинений, свидетельствующие о том, что в Спарте в его время не царила лишенная изящества суровость. Оды, написанные Пиндаром в честь победителей атлетических состязаний, представляли собой стихотворные произведения, предназначенные для широкого круга слушателей и читателей, но написанные для частных покровителей. Помимо этого, в нашем распоряжении имеется еще один жанр стихотворных произведений – назидательные, или увещевающие, элегии. Начало ему было положено, очевидно, в Восточной Греции Каллином из Эфеса, увещевавшим своих сограждан противостоять набегам, которые киммерийцы предпринимали в VII в. до н. э. Свое продолжение этот жанр нашел в сочинениях Тиртея, призывавшего спартанцев активнее бороться против мессенцев. К нему также относятся стихотворения, в которых афинянин Солон высказал жителям Афин свои идеи, а затем оправдывал проведенные им реформы. Тонкостенная древнегреческая керамика, начиная с больших афинских сосудов, выполненных в геометрическом стиле и служивших погребальными дарами, и продолжая многочисленными часами, кубками и другими керамическими изделиями, изготавливалась для представителей высших слоев общества. Это многое говорит о характерной для их домов обстановке и организации жизни, а также об их социальных привычках (наир., илл. 22, 26). Скульптурные изображения, передававшиеся в храмы, создавались по заказу отдельных лиц не реже, чем всего города, и ни одно из них не было сделано для бедняка. Конечно, существовали менее качественная керамика, предназначавшаяся для простых людей, и более грубые скамеечки и другие предметы мебели, как и народная поэзия, произведения которой они пели во время работы и в других случаях (хотя датировать дошедшие до нашего времени сочинения очень непросто). Но искусство, известное нам лучше всего, существовало для знати, и сквозь нее проглядывает более разнообразная роскошь, к которой они сумели приобщиться в конце VIII в. до н. э. Открывшиеся им новые возможности стали основой для жадности и притеснения, которые привели к середине VII в. до н. э. к столь большому числу переворотов.
Переворот подразумевал возникновение временных и локальных трудностей, но в целом жизнь представителей аристократии шла своим чередом. Игры и выезды на охоту продолжались, в искусстве и поэзии не произошло резких перемен. Практически все тираны, являвшиеся действующей силой переворотов, обладали знатным происхождением, а значит, вкусами и привычками, характерными для других представителей этого социального слоя. Получив в распоряжение ресурсы всего города, они ударились в роскошь, недоступную ни одному другому знатному семейству. Тираны строили храмы и фонтаны, организовывали празднества, покровительствовали поэтам и художникам. Но важным изменением стало появление очень богатых центров, поддерживавших искусство, затмевавших все остальные; это был небольшой шаг от покровительства со стороны единоличного правителя города к покровительству со стороны самого государства как сообщества людей. Во многих случаях тираны, очевидно проводя намеренную политику, поддерживали общегреческие торжества в ущерб празднествам, посвященным культу, связанному с тем или иным знатным семейством, и в конечном итоге тиран полностью менял ситуацию, переводя все внимание людей на себя и упраздняя в городе празднества. Другой важной переменой, произошедшей в этот переходный период, стало изменение в составе самого верхнего слоя общества. Не вдаваясь в подробности, следует сказать, что он превратился из сообщества людей, основным критерием к отнесению к которому было право рождения, в то, где большее внимание уделялось богатству.
Подробно рассказать об этом непросто. К примеру, в нашем распоряжении имеются сведения лишь о немногих людях, живших в VIII и VII вв. до н. э., и мы не в силах определить, когда именно стали появляться новые имена. Авторы источников, жившие в древности, не пытались анализировать, кем были сторонники тиранов, или сообщать нам о том, что происходило в каждый день его пребывания у власти. Их больше интересовали его моральный облик, способность проявлять снисхождение, подозрительность и жестокость, то, что он полагался на деньги и наемников больше, чем на добрую волю своих подданных, и, конечно, многие тираны создавали богатую почву для подобных проповедей. Если античные авторы и упоминают друзей и слуг тирана, то делают это лишь для того, чтобы назвать их лицемерами и льстецами. Что касается противостояния тирану, то, если речь не идет об оплакивании очередной его жертвы, то в основном оно, очевидно, было вызвано негодованием со стороны выживших представителей знати, исключенных из политической жизни.
Пытаясь разобраться в том, кто поддерживал тирана, мы вынуждены признать, что нам не повезло: наиболее известный нам по источникам пример – правивший в Афинах Писистрат – является нетипичным. К тому времени Солон уже успел проделать там большую работу – освободить
Там, где аристократия жестоко низвергалась, складывалась иная ситуация. В качестве примера можно привести Коринф, где Кипсел убил или отправил в ссылку Бакхиадов в полном составе и конфисковал их имущество, но в источниках говорится, что эти меры получили поддержку у остальных коринфян. Зачистка Бакхиадов, очевидно, не была такой масштабной, как описывает ее Геродот, а многие люди, служившие им, несомненно, с легкостью переметнулись к Кипселу. Все это не значит, что в городе не произошли серьезные перемены. Властные функции, которые до этого исполняли Бакхиады, наряду с рудиментарным административным аппаратом, необходимым Коринфу в то время, по большей части перешли в другие руки, и в нашем распоряжении нет источников, сообщающих о том, кому они принадлежали. Это не очень помогает нам понять, как именно выглядел режим, установившийся там после падения тирании. Нам известно, что в Коринфе существовала богатая и успешная олигархия, славившаяся своей стабильностью, просуществовавшая без изменений на протяжении почти двух столетий до тех пор, когда она была временно свержена во время войны, которую коринфяне вели со спартанцами в 390-х гг. до н. э. Но до нашего времени почти не сохранились связанные с ней источники эпохи классики, и мы не располагаем детальной информацией о ней.
В целом становится понятно, что перевороты, в результате которых была установлена тирания, каким-то образом были связаны с ростом богатства в Греции в целом, вопрос состоит в том, в чем именно заключалась эта связь. Велик соблазн (и ряд ученых поддался ему) начать говорить о развитии «сословия» торговцев, восставшего против старой земельной аристократии. Это слишком просто по крайней мере потому, что для общественной жизни Греции не были характерны могущественные купеческие семейства, масштаб торговых операций был слишком мал, и самой главной ценностью повсеместно считалась земля. Вполне вероятно,
что некоторые процветающие торговцы сумели купить достаточное количество земли для того, чтобы соперничать с аристократами, или видели в перевороте способ захватить ее насильственным путем. В целом коммерческая и сельскохозяйственная составляющие, очевидно, были более тесно связаны друг с другом. Крупным владельцам, несомненно, приходилось в той или иной степени становиться купцами, чтобы избавиться от своего избыточного продукта. Гесиод, ненавидевший море, включил в свою поэму, содержащую советы мелким землевладельцам, пассаж, посвященный относительно безопасному плаванию летом, которое он вряд ли совершал, если бы среди земледельцев его уровня не было принято торговать определенными товарами за морем. Успешная торговля, которой крестьянин посвящал лишь часть своего времени, могла позволить ему купить больше земли или приобрести больше рабов, чтобы они трудились на уже имеющемся у него участке. Таким образом люди, изначально не входившие в круг аристократов и крупных землевладельцев, могли улучшить свое положение до такой степени, что у них появилась возможность жаловаться на исключение из политической жизни. Там, где имели место насилие и конфискация, тирана поддерживали (или, по крайней мере, внесли свой вклад в то, что установленный им режим сохранялся на протяжении длительного времени) скорее крепкие хозяева, поднимавшиеся по социальной лестнице, чем представители самого бедного и наиболее угнетаемого слоя населения.
В частности, в Коринфе, скорее всего, торговля играла более важную роль, чем в других городах. Пригодная для обработки земля на его территории располагалась только в угловой части плодородной, но узкой равнины, простиравшейся на запад, в сторону Сикиона, и в нескольких не отличавшихся значительным плодородием внутренних долинах, при этом нахождение Коринфа на перешейке в значительной степени способствовало развитию торговли. Геродот вскользь отмечает, что коринфяне презирали ремесленников меньше, чем другие греки (это, однако, не значит, что они в принципе не относились к подобным людям с презрением), а авторы, жившие в более позднее время, сообщают, что в Коринфе было необычно большое число рабов. В оде, написанной для победителя из Коринфа и являющейся наиболее подходящим из написанных в то же время источников для того, чтобы оценивать обстановку, сложившуюся в Коринфе, Пиндар восхваляет правосудие и порядок, царящие в городе, отмечая, что эти добродетели способствуют обогащению. Кроме того, поэт вспоминает некоторые из прежних изобретений, созданных в этом городе. Но победитель, которого восхваляет Пиндар, судя по всему, не очень отличался от знатных атлетов из других городов, а для Ксенофонта «лучшими из людей» (распространенный по всей Греции термин для обозначения представителей высших слоев общества) были олигархи, пострадавшие во время демократического переворота 392 г. до н. э.
Однако мы можем не сомневаться в том, что в конце концов необходимым критерием для получения привилегий стало богатство. Реформы, проведенные Солоном в Афинах, весьма симптоматичны. Конечно, мы не можем быть уверены в том, что до этого государственные должности занимали исключительно представители аристократии, но кажется весьма примечательным, что в новой системе, созданной Солоном, происхождение человека вообще не играло никакой роли. Он наделял людей привилегиями исключительно исходя из размеров их земельных участков и того урожая, который на них можно было вырастить, разделив всех граждан на четыре категории, позволив занимать высшие должности самым богатым афинянам, в то время как наиболее бедные из них не получали никаких прав, за исключением возможности голосовать на народном собрании и заседать в суде в качестве присяжных. О сущности перемен также отчетливо свидетельствуют жалобы, звучавшие из уст лишенных власти аристократов.
Так, богатый город Митилена на острове Лесбос в конце VII в. до н. э. страдал от ожесточенных конфликтов, происходивших между представителями находившейся у власти аристократии. Конец этой ситуации положило назначение Питтака, человека, славившегося своей умеренностью и вошедшего в число «семи мудрецов», живших в Греции эпохи архаики, единоличным правителем. Ожесточенный фанатик, поэт Алкей, сначала бывший союзником Питтака, а затем ставший его врагом, излил на него все те безудержные оскорбления, которые так оживляли древнегреческую политическую жизнь. В частности, поэт обвинял его в наличии лишнего веса, жадности, в том, что он был пьяницей, косолапым, предал своих товарищей и, помимо всего прочего, был низкого происхождения. Питтак, которого прежде причисляли к числу соратников аристократа Алкея, несомненно, не происходил «из народа», и обвинение в недостаточно хорошем происхождении было всего лишь самым серьезным обвинением, которое был способен придумать Алкей. Ходили слухи, что отец Питтака был фракийцем, но это вряд ли значило нечто больше, чем то, что в жилах членов его семьи текла иноземная кровь, что в том мире не считалось преступлением. На самом деле Алкея беспокоило то, что митиленцы отвергли его самого и его друзей и «назначили происходившего из низов Питтака тираном этого бездуховного и злополучного города, поголовно восхваляя его», в то время как отправленному в ссылку Алкею оставалось оплакивать, помимо всего прочего, свое исключение из состава совета, в который входили и он сам, и его отец.
Живший в середине VI в. до н. э. Феогнид Мегарский с большей грустью и более систематично сокрушался из-за того, что власть в его городе захватил демос:
И ни мужчина, ни женщина не морщились, вступая в брак с богатым человеком низкого происхождения. В прозаичном евгеническом начале этого стихотворения автор сосредотачивает внимание на тех усилиях, которые люди предпринимают, чтобы получить потомство овец, ослов и лошадей от породистых родителей, и заканчивается оно жалобой на то, что богатство смешало «добрых с худыми». Во всех этих стихотворениях Феогнид подчеркивает разлагающуюся власть богатства. Поэт горько сетует на собственную бедность. Как и Солон, он жаловался на жадность богачей, бесконечно накапливавших богатства. Подобно им, Алкей приписывал спартанскому царю Аристодему слова о том, что «человек – богатство. Нет бедному славы, чести – нищему». Одни и те же темы могут раскрываться в разные периоды истории человечества, но справедливости ради следует отметить, что поэты, трудившиеся на протяжении жизни двух поколений, были чересчур поглощены размышлениями о губительном влиянии, которое богатство оказывало на равновесие в обществе и политике.
Слова Феогнида о людях в козьих шкурах не значат, что политическую власть обрели беднейшие слои общества. Они, как это обычно бывает, представляли собой выражение недовольства благородного человека развитой демократией эпохи классики. Но страдания по-настоящему бедных людей становились в Афинах, как и в других городах, одной из предпосылок переворотов. Там, где аристократы были на подъеме, в частности в Спарте и Фессалии, сельскохозяйственные работники страдали больше всего, и эта ситуация сохранялась из-за репрессий и угроз восстания. Судя по стихотворениям Солона, беднейшие слои населения Аттики находились на грани обращения в рабство, и к власти его привели именно волнения в их рядах. Вряд ли можно сомневаться в том, что подобные тенденции имелись во всех городах, которым не повезло породить Солона. Но отдаленным результатом этого стало недопущение крестьян к власти. Солон создал форму государственного устройства, при которой представители самых бедных слоев общества играли небольшую активную роль в управлении государством, и мы можем предположить, что это крестьянское восстание, как и другие, лишилось своего стимула, когда сиюминутное недовольство исчерпало себя.
Победителями на долгое время стали представители социального слоя, находившегося на одну ступень ниже аристократии. Для знатного человека, превыше всего ценившего родовитость, этого было достаточно для того, чтобы выражать недовольство сродни тому, которое испытывал Феогнид. В Афинах это предположительно означало, что к высшему слою общества причислялись богатые люди, которых не обязательно должно было быть много, а крепкие мелкие землевладельцы, из которых формировалось войско гоплитов, также получили признание, хотя и ограниченное. Там, где представители аристократии были жестоко ниспровергнуты, вероятно, имелись более заметные последствия, сохранявшие свое влияние на протяжении более длительного времени. Даже в Афинах реформы Солона не были восприняты полностью на протяжении жизни одного поколения или около того. Конечным результатом этого процесса стало увеличение числа представителей высшего слоя общества. Со временем представители этого расширившегося социального слоя могли объединиться и начать смотреть с презрением на людей, относившихся к категориям общества, возникшим позднее, и тех, у кого вообще не было имущества.
Крайне важным стабилизирующим фактором стало появление в середине VII в. до н. э. тяжеловооруженной пехоты. Строй гоплитов привел к появлению идеала, сильно отличавшегося от того, которого придерживались герои Гомера, сражавшиеся в зрелищных поединках один на один. Главной военной добродетелью быстро стала, к радости моралистов, стремившихся сделать душу при противостоянии соблазну более стойкой, твердость. Не все зашли так далеко, как Платон, оплакивавший моральное разложение, вызванное морскими походами, причаливанием к незащищенным портам и отплытия, как только оказывалось сопротивление. Допуская осознанный парадокс, он заявлял о своих сожалениях по поводу того влияния, которое оказала выдающаяся морская победа над персами в битве при Саламине, а противнику демократии было о чем сожалеть по этому поводу. Менее радикальные реформаторы, такие, как те, чьи голоса звучали в Афинах и других городах в конце V в. до н. э., считали слой, к которому принадлежали гоплиты, основой для создания стабильной системы государственного устройства. Они были «людьми посередине», спасшими, по мнению Еврипида и других, город от людей, придерживавшихся крайних мер.
Однако образцом гоплитов были представители аристократии – спартанские «равные». Мыслители, жившие в древности, не сомневались, что особая система обучения и физической подготовки, делавшая спартанцев такими непохожими на всех остальных греков, была создана специально для того, чтобы привить спартанским юношам свойственные гоплитам добродетели. Когда в Спарте рождался ребенок, решение о том, как с ним поступить – вырастить его или бросить на произвол судьбы, принимал не его отец, а государство. Мальчика в возрасте семи лет забирали у матери, и начиналась его подготовка. Юноши в возрасте от 18 до 20 лет сбивались в «стаи» под предводительством старшего молодого человека, а также в возрастные группы, носившие странные архаические названия. Тяжелые физические нагрузки, голод, недостаточное количество одежды, соревновательные игры и танцы, мудрость предков, переданная в стихах и рассказах, – все это было неотъемлемой частью их жизни. Периоды полного уединения, когда адепт прятался в лесу и жил тем, что ему удавалось украсть, сменяли крайне жестокие испытания, подобные знаменитой церемонии избивания розгами у алтаря Артемиды Орфии, ставшего впоследствии достопримечательностью, которую сохраняли для римских туристов. Спартанцы также поражали всех остальных греков тем, что их девочки также проходили серьезную спортивную подготовку.
По завершении первоначальной подготовки юноши, прошедшие все испытания и допущенные в возрасте 20 лет к службе в армии, все еще находились во власти системы. Они питались вместе во время общих мужских трапез
Элементы похожей общей жизни мужчин прослеживаются на Крите, и это положило начало дискуссии о том, какие критские обычаи мог позаимствовать спартанский законодатель. Опираясь на то, что общество на Крите было менее организованным, Аристотель пришел к выводу, что оно являлось образцом, а спартанский вариант является усовершенствованием данной модели. Во всей остальной Греции подготовка молодежи сводилась к освоению в возрасте от 18 до 20 лет обязательного минимума первоначальной военной подготовки, и там сохранились лишь остаточные следы существования обрядов, по прохождении которых юношей принимали в то или иное сообщество. В настоящее время о возрастных группах и обрядах инициации, существовавших во всем остальном мире, нам известно достаточно для того, чтобы составить представление об обрядах, существовавших в Спарте и на Крите, а также о затухающих следах подобных обрядов, существовавших повсеместно, представляющих собой пережитки далекого прошлого, а не творение законодателя, жившего в эпоху архаики. Но жесткость спартанской системы, сложность возрастных групп и всего остального, объяснения, которые спартанцы давали спрашивавшим, – все это свидетельствует, что данные институты было осознанно сделаны более жесткими и рационализированы с целью повышения боеспособности и, очевидно, политической стабильности. Как и многое другое в Спарте, это могло произойти в результате реформы, проведенной в VII в. до н. э. и вызванной падением морали и неэффективными действиями войска во время подавления восстания в Мессении.
Крайне сложная программа тренировок, строевая подготовка, различные механизмы общественного осуждения провалов, допущенных взрослыми людьми, – все это привело к превращению спартанского войска в самую стойкую и профессиональную армию во всей Греции. Огромным достоинством считалась дисциплина, получившая заслуженную похвалу от Ксенофонта. Активно обсуждается благоразумие,
Слабость системы проявлялась в нескольких явлениях, в частности в частых обвинениях во взяточничестве, предъявлявшихся царям и другим высокопоставленным лицам. Наиболее отчетливо это проявилось после победы, одержанной в 404 г. до н. э. над афинянами, когда меньше чем через десять лет спартанская гегемония в Греции стала казаться невыносимой. Амбициозным спартанцем можно было управлять, пока он находился в рамках собственного закоснелого общества, но, выезжая за пределы родного государства, он был подвержен влиянию лишавших его самообладания излишеств, а пройденная им подготовка не позволяла ему быть дипломатичным при общении с людьми, с детства не приученными к такой же дисциплине. Это было ошибкой спартанцев. Наиболее тревожным симптомом наличия внутренних проблем стало продолжительное снижение рождаемости, аналогов которому в эпоху классики не было в других городах Греции. В этом исследователи винили последствия масштабного землетрясения, произошедшего в 464 г. до н. э., но если бы система в целом функционировала нормально, то этот эффект был бы только временным. То, что земля постепенно оказалась в руках совсем немногих людей, также могло обескураживать, но опять же это не объясняет катастрофическое снижение численности населения. Мы можем предполагать наличие глубокозалегающего психологического эффекта, заложенного в данной системе и связанного с подавлением семейной жизни и направлением всех сил на службу государству, столь отличавших Спарту от других государств. Каким ни был бы правильный ответ, очевидно, что в системе имелся какой-то фундаментальный пробел.
В Спарте в среде привилегированных граждан существовала некоторая социальная дифференциация, но разрыв между ними и всеми остальными жителями был еще больше. Изначально он разделял гоплитов и всех остальных, но после включения в состав войска
Роскошь, в которой жили в VII в. до н. э. аристократы и тираны, а также их преемники в эпоху классики, во многом зависела от правильного распределения характерных для Греции ресурсов и ввоза материалов и готовых изделий с Востока, получившего импульс начиная примерно с середины VIII в. до н. э. Контраст между восточным богатством и бедностью греков тревожил последних, и это нельзя было игнорировать, хотя на практике это явление не имело каких-либо важных последствий. Эллинов одновременно привлекали и отталкивали удовольствия, доступные самым богатым из их восточных соседей. И если слова о моральном вреде горячих ванн и комфортной обуви порой кажутся утомительными и смехотворными, между привычками греков и теми, что были характерны для персов или вавилонян, существовало огромное различие, дававшее желающим поле для обширных и глубоких рассуждений на тему морали.
Правители Греции микенской эпохи, несомненно, были сказочно богаты и жили в роскоши – между прочим, их ванны превосходили все, что было известно грекам эпохи классики. Когда дворцы были разрушены, а торговые связи микенского периода прервались, греки оказались в большой степени отброшенными назад – к трудной жизни людей, ведущих натуральное хозяйство. Это помешало освоению даже местных ресурсов, и в мире, в котором жил Гесиод, не было каких-то чрезмерных удобств. Если герои эпоса могли себе позволить расточительство, демонстрацию своих сокровищ и пышные наряды, то такова была традиция, в некоторой степени вызывавшая зависть, но слушателей поэм Гомера вряд ли могли развратить предметы роскоши, которые вряд ли вообще были им доступны. Существовавшая в более позднее время традиция, связанная с идеализацией аскетизма, уходила корнями в по-настоящему тяжелое прошлое.
До того как в Грецию стали завозить предметы роскоши, а греческие мастера научились их копировать, никакие проблемы не возникали. Судя по материальным источникам, эллины были больше расположены скорее к принятию, чем к отказу, и сомнения, вероятно, стали звучать не очень рано. Художники и поэты радовались орнаментальным деталям. Спартанец Алкман и Сапфо из Митилены, жившие в конце VII в. до н. э., с удовольствием восприняли лидийские головные уборы и сандалии. Позднее, в VI в. до н. э., Ксенофан, современники которого стали свидетелями захвата Лидии и Ионии персами, полагал, что его сородичи, жившие в Колофоне, позаимствовали у лидийцев неподобающую мягкость. Они приходили на место народного собрания в пурпурных одеждах, наслаждаясь своими прекрасными волосами, источая запахи изысканных благовоний, – все это поэт не одобрял. Победа, одержанная обитавшими на материке греками над персами в 480–479 гг. до н. э., привлекла внимание к жизненным благам, которыми наслаждались последние даже во время походов, и помогла грекам удостовериться в их превосходстве. Считалось, что спартанский регент Павсаний сумел устоять перед соблазном и не присвоить те предметы роскоши, которые он увидел в персидском лагере после битвы при Платеях, но его последующие неудачи связывались с неспособностью противостоять тем же соблазнам. Для бесхитростных людей это было достаточным объяснением неспособности Спарты сохранить гегемонию после 478 г. до н. э. С тех пор тема контраста между спартанской суровостью и персидской мягкостью обрела огромную популярность. Ксенофонт рисует сцену встречи спартанского царя Агесилая, сидевшего на траве среди своих советников, с персидским правителем Фарнабазом, пришедшим в дорогой одежде и пристыженным простотой спартанцев, из-за чего он даже не пошел по коврам, которые собирались постелить перед ним его спутники. Эту тему активно эксплуатировали.
Упрощенное, но полезное описание афинского общества приводит Фукидид. «Афиняне, – пишет он, – прежде всех перестали носить оружие в мирное время и в условиях спокойствия перешли к более пышному образу жизни. Только недавно пожилые люди из состоятельной среды оставили такое проявление изнеженности, как ношение льняных хитонов и сложной прически, закалываемой золотыми булавками в форме цикад… Лакедемоняне первыми стали носить простую одежду нынешнего времени, и у них люди более состоятельные вели большей частью образ жизни одинаковый с простым народом». Фукидид несколько преувеличивал, ибо данные, более доступные нам, чем ему, свидетельствуют, как можно было ожидать, о том, что на протяжении продолжительного промежутка времени, о котором идет речь в этом отрывке, мода изменилась несколько раз. Он, несомненно, был бы полностью прав, когда пишет об упрощении одежды после Греко-персидских войн, если бы не упоминание цикад, которые в конце V в. до н. э. стали символизировать старые добрые времена. Это позволяет нам обратить внимание на нелогичность предпочтения простоты, так как можно отметить (что иногда делалось), что именно эти со вкусом одетые предки столкнулись с персами и одержали над ними победу в Марафонской битве.
Мягкость персов объясняли тем, что подданные Кира Великого были достаточно жесткими, пока жили в Иранских горах, но после завоевания равнин ослабли. Противопоставление крепкого горца ослабленному легкой жизнью обитателю равнины удобно, что еще раз доказала относительно недавняя история Греции, и позволяет мышцам спокойно обвисать в комфортной обстановке. Но на пике развития древнегреческой цивилизации жизнь эллинов была достаточно суровой, и мы не понимаем, почему воины, принимающие горячие ванны, хорошо питающиеся и носящие удобную одежду, должны обладать плохими боевыми качествами. Если горец и получает какую-то выгоду от своей бедности, то она заключается в том, что ему почти нечего терять и он менее привязан к тому имуществу, которое у него есть. Свойственное грекам предубеждение оказывается ошибочным не только из-за своей нелогичности, но и из-за незначительности столь большого числа связанных с ним примеров. В центральной сцене «Агамемнона» Эсхила, трагедии, впервые показанной в 458 г. до н. э., Клитемнестра убеждает царя войти во дворец по пурпурному ковру, и это в некоторой степени служит для того, чтобы показать, что он сам виноват в случившемся с ним.
Однако мы, слишком серьезно относясь к пурпурному ковру, описанному Эсхилом, как к предмету исключительно материальному, будем несправедливы к великому драматургу. Проблема в основном заключается в религиозном чувстве – излишества любого рода являются вмешательством в сферу, «зарезервированную» богами для себя, к которой, помимо всего прочего, относились и пурпурные ковры. В своем знаменитом пассаже о человеческом счастье Геродот вкладывает в уста Солона, разговаривающего с лидийским царем Крезом, объяснение причины, по которой он не может назвать человека процветающим до тех пор, пока не увидит, как тот закончит свои дни, ведь он знает, что божественные силы завистливые и буйные. Представление о завистливом боге в некотором смысле отразилось в Ветхом Завете, но второе слово, использованное Солоном, невозможно связать с всеобъемлющей добротой бога. Слово «буйный» имеет слишком узкое значение, смысл переводимого с его помощью древнегреческого термина заключается в том, что боги так же безудержно подвержены человеческим страстям, что приносит вред. Это крайнее выражение свойственного всем людям ощущения ненадежности человеческой судьбы, сопряженное со всеми теми порывами, которые даже в наш практичный век заставляют людей принимать немыслимые меры предосторожности против неудач.
Ничто не может оградить человека от того вреда, который ему хочет принести божество, но зависть можно побороть, не привлекая к себе излишнее внимание, избегая того, что греки называли
Если говорить о той стороне натуры древних греков, которая была связана с жизнелюбием, то следует отметить, что чрезмерная энергичность приводила их к жеманству и пижонству – тем иррациональным поворотам моды, применению избыточной энергии для совершения в основе своей нейтральных действий тем или иным способом, а не другим, что (постольку, поскольку они соответствуют какому-либо назначению) служит, чтобы отличить определенную социальную группу от обычного и менее активного человечества. Нечто подобное встречается там, где носят не только разнообразную одежду, а поведение не подавляется суровыми обычаями, и мы можем увидеть некоторое притворство в созданных в разные исторические периоды наиболее изысканных изображениях, украшающих аттические сосуды, а также в скульптурах. Но при изучении биографий представителей высших слоев общества, современников Алкивиада, живших в конце V в. до н. э., создается впечатление, будто это люди обладали особо неуемной фантазией. Не думаю, что это обусловлено исключительно тем, что в нашем распоряжении имеются тексты комедий Аристофана, высмеивавшего все это, в то время как от более ранних периодов до нашего времени подобные источники не сохранились.
Для периодов упадка может быть характерна стилизованная пышность, но полная жизни и разнообразная наигранность является скорее признаком мощи. У нас не может быть сомнений в том, что для данного периода характерна мощь, как интеллектуальная, так и в сфере искусства и политики. В это время учителя, которых называли софистами, путешествовали из города в город. Они не были, по мнению Платона, настоящими философами, а являлись людьми, обучавшими практическому искусству управления, что в основном подразумевало ораторское мастерство и многое другое. Они могли хорошо зарабатывать, так как учиться у них считалось модным, и их радушно принимали в самых богатых домах. Платон в начале своего диалога «Протагор» рассказывает о том, как взбудораженный друг будит Сократа до зари, сообщая, что в Афины прибывает Протагор, и приводит последовавший за этим разговор в доме Каллия, богатейшего знатного афинянина. Пародийные портреты софистов Продика и Гиппия, нарисованные Платоном, заставляют нас улыбаться из-за тонких острот, но скрытая в этом тексте критика не ослабляет впечатление того, что это общество жадно поглощало все интеллектуальные новшества и с нетерпением ждало их. Существовала и другая модная тенденция, при которой за образец была взята Спарта с ее бородами и правыми взглядами, сторонников которой обвиняли в том, что они недостаточно часто моются. Кроме того, не стоит забывать об атлетах и других людях, относившихся к другому и, возможно, еще более малочисленному меньшинству. Попутно проводилось более солидное и консервативное пиршество, где не было места излишнему философствованию, а лишь умеренному употреблению спиртных напитков и песням, исполнявшимся по очереди, как традиционным аттическим застольным композициям, тексты ряда из которых сохранились, так и религиозным и патриотическим либо слегка морализаторским песням или сочинениям древних поэтов. В конце «Лягушек» Армстофан отмечает, что неприемлемо сидеть рядом с Сократом, который не преминет прервать музыку своим вздором.
Можно было встретить и других кутил – горячих юношей с гирляндами, передвигавшихся от одной компании к другой. Для этого занятия даже был придуман специальный глагол (илл. 23). Но на подобных мероприятиях не присутствовали приличные женщины – только флейтистки и другие девушки, которые уже не боялись потерять репутацию. Изоляцию древнегреческих женщин можно чересчур преувеличить, забыв о неукротимых женских персонажах Аристофана и обращая внимания лишь на речь Перикла над могилами воинов, написанную Фукидидом, в которой говорится, что лучшее, что может сделать женщина для своей репутации, – это добиться того, чтобы ее имя не упоминалось наряду с теми, что носят мужчины, независимо от того, похвала это или обвинение. Но действительно считалось, что место женщины дома, женщины из высших слоев общества не должны выходить на улицу без сопровождения (бедные, которые не могли это себе позволить, упоминаются гораздо реже), что они не привлекались к общественно значимым действиям, игравшим столь важную роль в жизни мужчин.
Обойдя стороной вопрос о мужском гомосексуализме, мы нарисуем искаженную картину древнегреческого общества, и его характерные черты можно с легкостью назвать веяниями социальной моды. Так как наша социальная структура не позволяет нам спокойно относиться к данному вопросу, следует начать с того, что существует (и существовало) множество цивилизаций, где спокойно относятся к гомосексуальности, не думая, будто эти люди делают что-то примечательное, и что таким цивилизациям не свойственно по умолчанию тотчас же оказываться на грани катастрофы. Они даже получают некоторую социальную компенсацию, которая заключается в том, что убежденные гомосексуалисты не вынуждены прятаться или становиться предметом шантажа, в то время как убежденные гетеросексуалисты не находятся в худшем положении, как и те, кто занимает промежуточное положение. (Авторы качественных социологических исследований относят большинство из нас к последней категории, и у нас нет оснований полагать, будто греки в этом чем-то от нас отличались.) Для греков это обозначало в основном большую продолжительность неоднозначного периода, присутствующего в жизни каждого молодого человека. Юноши были поглощены преследованием мальчиков, более старших приверженцев подобных отношений считали нелепыми или даже отвратительными. Среднестатистический мужчина с легкостью погружался в семейную жизнь, и никто знакомый с древнегреческим искусством и поэзией не станет недооценивать силу супружеской и родительской любви, которую испытывали простые греки.
Здесь имела место неприятная напряженность. Легко уступавшего мальчика считали изнеженным, а в этом помешанном на войне обществе подобное обвинение было весьма дискредитирующим. Того, кто продавал свои прелести, обвиняли гораздо жестче, чем проституток-женщин, до такой степени, что в Афинах, если выдвинутое против такого человека обвинение было доказано, его лишали официальной должности и права выступать на народном собрании. В судебных речах подобное обвинение нередко выдвигается против оппонента, хотя, как правило, не вполне серьезно. Активный партнер не подвергался порицанию, его могли даже считать более зрелым, чем того, кто гонялся за женщинами. Но отцы должны были защищать своих сыновей от соблазнения. Жизнь мальчика осложнялась давлением, которое могло быть довольно жестким, когда речь шла о представителях высших слоев общества. Дело в том, что, хотя в наших источниках отсутствуют сведения о неравномерном соотношении гомосексуальных отношений в разных слоях общества, они культивировались именно в высших слоях общества. В комедиях Аристофана, не ограничивавшего себя в освещении этой, как и других тем, трезвомыслящего героя беспокоят лишь безопасные связи, в то время как люди, располагавшие свободным временем и деньгами, могли романтично вздыхать и красиво ухаживать. Трудности только добавляли очарования, как и супружеская измена в среде богатых людей в современных романах определенного рода, в то время как прелюбодеяния, столь же часто встречающиеся и среди бедных, лишены подобного обаяния.
Крайне романтично, что данное явление даже получило философское обоснование – старший мужчина ведет мальчика по стезе добродетели, вступает с ним в духовную связь, которую физический акт способен только испортить, или любящий человек совершает подвиги на поле боя, так как на него смотрит его возлюбленный. Платон, судя по тому, как он использует тематику любовных историй в своих диалогах, несомненно, действительно не одобрял физические контакты. Описание жизни в Спарте, приведенное Ксенофонтом, искажается его хронологической историей. В обществе, где физические связи широко распространены и не являются чем-то запретным, для того чтобы жить «платоническими» идеалами, нужно быть очень добродетельным человеком.
Очевидно, что в Афинах существовала широко распространенная практика: мальчикам, принадлежавшим к высшим слоям общества, прививались наклонности, свойственные для девочек, живущих в более свободных современных обществах. Конечно, они не должны были опасаться нежелательной беременности, но уступка не вознаграждалась физическим удовлетворением – в лучшем случае он получал социальное преимущество, связанное с высоким положением его любовника. Однако нелегко выяснить, какой вред это причиняло. В качестве примера можно привести самого Алкивиада, развращенного в молодости из-за всеобщего почитания и испытывавшего странные и показные, но такие модные любовные привязанности. Однако сложно поверить, что в обществе, организованном иначе, он приносил бы гораздо меньше проблем. Его связи уравновешивались выдающимися способностями, заставившими сурового Фукидида, рассказывая о сложных последних годах Пелопоннесской войны, назвать его «человеком, который вел войну наилучшим образом для Афин». Его чаяниям не удалось сбыться, причем не из-за любовных связей, большинство из которых были достаточно безвредными, а из-за скрытой нетерпимости к ограничениям, принятым в существовавшей в те времена системе. Сама по себе его биография (кстати, наибольший ущерб репутации Алкивиада причинили гетеросексуальные связи) не тревожила современников, поскольку отчасти соответствовала общей модели поведения, принятой в те времена, в рамках которой обычный наблюдатель мог признать, что этому деятелю каким-то образом удалось подняться над законом. Но завоевать уверенность граждан Афин Алкивиаду удавалось только на непродолжительные периоды.
Связи, существовавшие в Афинах V в. до н. э., похожи на характерные для Англии времени правления Елизаветы или Европы эпохи Возрождения в целом, а Алкивиад напоминает самых неистовых исторических личностей периода Ренессанса. Ему было свойственно крайнее проявление бесшабашности, воцарившейся ближе к концу V в. до н. э., которую современники были склонны приписывать вызывавшим беспокойство учениям некоторых софистов и которая, несомненно, только усилилась из-за напряженности, существовавшей во время продолжительной войны. В Греции были и другие люди, подобные Критию, переметнувшемуся на сторону Спарты, возглавившему в 404 г. до н. э. группу Тридцати тиранов и погибшему в битве с демократами. Несмотря на все его таланты, он был еще одной неумеренной и бескомпромиссной личностью. В начале V в. до н. э., в полный надежд период величия Афин, на протяжении которого созрела демократия, жизнь была гораздо легче.
Попытка определить конкретный момент появления афинской демократии, если относиться к этой задаче слишком серьезно, заранее обречена на провал. Как отметил Геродот, основные ее элементы были официально введены в результате реформ, проведенных Клисфеном в 507 г. до н. э. Но не следует забывать и о той столь же важной роли, которую сыграла тирания в ограничении власти представителей аристократии, сохранении единства государств и развитии чувства того, что дела государства касаются каждого, а оно само не является собственностью наиболее могущественных семейств. Развитие демократии после 507 г. до н. э. было непрерывным процессом, доверие населения к ней росло, а сама она была связана с менталитетом, как и с законодательными актами. Согласно теории, появившейся в более позднее время, решающее влияние оказала победа в морской битве при Саламине, так как гребцы знали: не столько гоплиты, сколько они спасли город и всю Грецию. Не может быть сомнений в том, что та важная и постоянная роль, которую стал играть флот, способствовала росту уверенности представителей социального слоя, доходы которых были меньше, чем те, что имели гоплиты. Другой поворотной точкой была признана судебная реформа, проведенная Эфиальтом в 462 г. до н. э., и противники демократии, жившие в более позднее время, постоянно ссылались на получение платы афинскими присяжными. Так, минув несколько стадий, система достигла кульминации своего развития.
В нашем распоряжении не так много свидетельств существования врагов демократии на раннем этапе ее развития, когда Клисфен в 507 г. до н. э. одержал победу над своими непосредственными противниками. Вначале всех объединяло противостояние попыткам спартанцев установить гегемонию над городом. Во время Греко-персидских войн, когда лакедемоняне и афиняне были союзниками, во внутренней политике царило затишье. Затем последние были полностью поглощены ведением войны с персами в Азии, выгодной как гребцам, так и солдатам. Главным предводителем в ходе этой войны был богатый аристократ Кимон, сын Мильтиада, одержавшего победу в битве при Марафоне в 490 г. до н. э., который сам по себе был олицетворением того, что разрыв между представителями верхних слоев общества и людьми, служившими на флоте, пока не ощущался. По окончании войны с персами снова появились внутренние противоречия, а отношения между афинянами и спартанцами становились все более напряженными. Вскоре после проведения реформ был убит Эфиальт, и во время похода спартанцев на север в 457 г. до н. э. в Афинах был раскрыт довольно скромный по своим масштабам олигархический заговор. Но до тех пор, пока в последней четверти этого столетия не появились более серьезные антидемократические силы, демократии ничто не угрожало.
Представители высших слоев общества легко принимали демократические механизмы до тех пор, пока они сами находились у власти, управляя государством с помощью магистратов и полководцев, происходивших из их среды. Конец их уверенности в своих силах положили смерть Перикла и появление политических лидеров, не принадлежавших к семействам, прежде бывшим наиболее влиятельными. Первым и наиболее выдающимся из этих людей стал демагог Клеон, которого, чтобы нанести ему оскорбление, постоянно называли кожевником (а это занятие считалось недостойным и связанным с крайне неприятным запахом). Демагоги происходили из среды торговцев, хотя и обладали унаследованным богатством, а значит, и свободным временем, и они никоим образом не были связаны с простыми людьми. Историки на протяжении долгого времени знали, что отец Клеона был очень богатым человеком, и даже Клеофон, являющийся наиболее ярким примером и названный в древних источниках ремесленником, изготавливавшим лиры, и безотцовщиной, оказался сыном полководца, пользовавшегося большим уважением, деятельность которого пришлась на первые годы Пелопоннесской войны. Однако эти люди принадлежали к семьям, разбогатевшим незадолго до этого за счет торговли. Возможно, они все еще получали доходы от полученных по наследству мастерских, имея за своими плечами несколько поколений купцов. Их появление в те времена свидетельствует об усложнении общественно значимых действий, как связанных с административными вопросами, так и исключительно с политикой, ведь Афины все больше вовлекались в процесс управления всей территорией бассейна Эгейского моря. Правящий слой первой половины V в. до н. э. был способен удовлетворять традиционные потребности, но его представители не умели соответствовать этим новым требованиям. Перикл, обладавший прекрасной родословной, подвергался нападкам за постоянное внимание к государственному управлению, пренебрегая при этом обычными общественными обязанностями. По его следам пошли профессиональные политики, не способные похвастаться семейными традициями, полагавшиеся на поддержку народных масс и подвергавшиеся обвинениям за использование свойственных простым людям предрассудков и недоверия представителям высших слоев общества. Однако без них невозможно было вести необходимые дела.
Старые семейства никоим образом не лишились своего влияния. Богатство и длинная родословная все еще были значительными преимуществами, на которые ссылались в судебных речах и которые могли быть весьма полезными, если человек хотел занять одну из должностей, все еще остававшихся выборными. Последней сферой, куда вторглись профессионалы, стала военная, где люди, обладавшие высоким происхождением, как и в случае с народами более позднего времени, чувствовали себя как рыба в воде и заявляли о своем праве командовать. Авантюра Клеона, связанная с исполнением им обязанностей военачальника, завершившаяся его поражением и гибелью в битве при Амфиполе в 422 г. до н. э., не вызвала ни у кого желания стать его подражателем, и традиция, в рамках которой представители правящего слоя населения занимали высшие военные должности, прервалась, причем не из-за демагогов, а в связи с усилением влияния постоянных командиров отрядов наемников.
Из какого слоя населения ни происходили бы лидеры, предпринимавшиеся действия отныне должны были совершаться (или все должно было выглядеть так, будто они совершаются) самим афинским народом. Это относится не только к принятию политически значимых решений, но и к вопросам, связанным со строительством храмов и других зданий, а также с проведением празднеств. Тираны расчистили себе путь и в этой сфере, сосредоточив в одних руках покровительство и контроль. Здания, построенные Писистратом и его сыновьями в Афинах, считались их личными достижениями. Реставрацию в 460-х гг. до н. э. южной стены афинского Акрополя Кимоном, потратившим на это военную добычу, отобранную у персов, можно назвать его деянием, но здесь уже речь идет о другом, ведь он использовал общественные средства, добытые благодаря победе, одержанной под его командованием. Перикл отвечал за строительство Парфенона, начатое в 477 г. до н. э. потому, что являлся должностным лицом, избранным народом. Существовали также люди, отвечавшие за возведение других крупных зданий того времени. На них тратились общественные деньги, и они не были бы такими многочисленными или качественными без дани, которую афиняне получали от городов, входивших в состав их державы.
Богачей облагали другими податями. В целом прямые налоги, за введение которых в экстренных случаях периодически голосовало народное собрание, не были по современным меркам чрезмерными, но ими облагалось все состояние, а не доход, и платить их должны были по-настоящему богатые люди. Помимо этого, такие люди выполняли огромное число общественных повинностей и вынуждены были покрывать из собственных карманов все связанные с ними расходы; повинности подобного рода назывались литургиями. Некоторые из них, такие как выполнявшиеся хорегом, занимавшимся подготовкой хора для ежегодных празднеств, были регулярными и предсказуемыми. Если хорега не находили, то торжество не проводилось. Другие, подобные номинальному командованию кораблем во время войны, возникали нерегулярно. В реальности это подразумевало содержание и ремонт. Государство предоставляло корпус и снасти, а также основные выплаты членам команды. Но капитан мог увидеть какие-то недоработки, или государство могло потребовать возврата своего потрепанного имущества.
Расходы разнились в зависимости от литургии. Мы не знаем точно, насколько тяжелой была ноша, ложившаяся на плечи отдельных людей, тем более что реакция на литургии была двойственной. С одной стороны, они давали человеку шанс продемонстрировать свои богатство и патриотизм (не случайно иногда люди добровольно соглашались брать на себя некоторые литургии) и были своего рода гарантией от проблем другого рода, ибо богатый ответчик в суде мог сослаться на потраченные им средства на эти цели и заявить, что присяжные должны вернуть долг города, оправдав его. С другой стороны, такие повинности, несомненно, могли стать настоящим бременем, наиболее тяжелым для тех, кто был менее способен выполнять их, о чем свидетельствуют различные попытки перераспределить связанные с ними обязанности. В случае необходимости грек мог выбрать другого человека, который, по его мнению, мог бы успешнее справиться с расходами, и призвать его оценить имущество каждого из них во время процедуры, называвшейся
Умения, связанные с игрой на музыкальных инструментах и танцами, были необходимы для различных состязаний между филами и других торжеств, но наибольший интерес для нас всегда представляло празднество в честь Диониса, в ходе которого друг с другом состязались поэты, сочинявшие трагические и комические песни. Исходную информацию, необходимую для подготовки к мероприятию, давал архонт, а функции «продюсера», в том числе связанные с финансированием праздника, возлагались на богатого гражданина в качестве литургии. Трагедия, какими бы ни были конкретные истоки этого уникального афинского вида искусства, происходит от хоровых песен и пантомимы, исполнявшихся в честь Диониса. Основной праздник, Большие Дионисии, появился или стал более масштабным в VI в. до н. э., а тираны поддерживали его проведение, хотя, очевидно, они не были причастны к его созданию. В начале V в. до н. э. пьесы уже приняли знакомую нам форму – в них участвовали три актера и хор. До нашего времени сохранились семь трагедий Эсхила, сражавшегося в Марафонской битве в 490 г. до н. э. и продолжавшего писать в 450-х гг. до н. э., а также семь трагедий Софокла, карьера которого началась в 460-х гг. до н. э. и продолжалась практически вплоть до конца этого столетия. Что касается Еврипида, любителя экспериментов, шокировавшего благочестивую публику и постоянно подвергавшегося насмешкам авторов комедий вплоть до самой его смерти в 406 г. до н. э., то нам повезло больше – сохранились 19 его произведений. Всего в нашем распоряжении имеется около 300 трагедий, тексты которых дошли до нашего времени в списках эллинистического периода. Музыка и танцы прекратили свое существование одновременно, лишив нас значительной части впечатлений, которые получали первые зрители этих постановок.
Абсолютное большинство празднеств, проводившихся в эпоху классики, было городскими торжествами; их организаторы поступали таким образом совершенно осознанно. В конце VI и начале V в. до н. э. Симонид и Пиндар писали хоральную лирику для городов так же часто, как и по заказу тиранов или частных покровителей. Во многом афинская трагедия была отражением самого города, ее авторы нередко подчеркивали его величие. Однако, несмотря на то что демократия способствовала ее развитию, трагедию нельзя назвать исключительно демократическим видом искусства. Сами поэты принадлежали к высшим слоям общества. Например, Софокл в 440 г. до н. э. был избран на должность военачальника. Сюжеты за редким исключением заимствовались из наиболее популярных мифов и легенд и были связаны с царями и их домочадцами. Соответственно, еще до начала спектакля зрители имели общее представление о том, чем закончится пьеса, при этом драматург мог свободно импровизировать или изменять различные детали. Спектакль всегда состоял из определенного, жестко зафиксированного набора элементов: вводного пролога, потрясающего по своей красоте выступления хора, обладающего крайне сложной синтаксической структурой, чередующегося со спорами актеров друг с другом, имеющими весьма общий характер, и развязки, которой нередко придавалась форма речи посланника. Драмы писались поэтическим языком, которому искусственным путем придавалась возвышенность, что было характерно даже для Еврипида, заявлявшего (или его в этом обвиняли), будто он низвел трагедию до уровня разговорной речи.
В целом древнегреческий театр представлял собой явление, которому сложно дать краткую характеристику, даже если мы откажемся рассуждать о поэзии как таковой. Древнегреческие драматурги не абстрагировались полностью от современного им мира, поэтому древние цари в их произведениях с большим уважением относятся к мнению народного собрания или даже к результатам проведенного на нем голосования. В частности, Эсхил периодически отрывается от рассказа о героях, чтобы сделать замечание, что называется, на злобу дня. Его «Эвмениды», в которых описан суд ареопага над Орестом по делу об убийстве, были написаны в 458 г. до н. э., через четыре года после проведения Эфиальтом достаточно спорной реформы ареопага, и данная пьеса, помимо всего прочего, выражает мнение противников этих преобразований. Но это скорее исключение. Как правило, авторов трагедии интересовали личные конфликты, вопросы, связанные с властью и ее неправильным применением, подчинение воле богов или неповиновение ей, человеческие страсти и бедствия. Действующими лицами этих произведений становились герои, превосходившие простых смертных, но оказавшиеся в сложных или иногда даже ужасных ситуациях, в которых они ведут себя, как подобает героям, в соответствии с кодексом поведения и чувством чести, унаследованными ими из мира эпоса.
Простые смертные не могли достичь подобного уровня, даже аристократы могли воспитать в себе подобное чувство чести лишь отчасти, ведь они жили в мире, державшемся на добродетелях, скорее связанных со способностью сотрудничать, чем противостоять. Этос города время от времени проявлялся через театральные трагедии о героях, а масштабные хрестоматийные обобщения, которыми изобилуют трагедии, нередко были применимы к жизни как героев, так и современников драматурга. Но разрыв все равно сохранялся, и трагедии в значительной степени были посвящены рассказу о совершенно другом мире. Истории, на которых выросли зрители, соединяли спектакль со стойкими эмоциями, которые они испытывали, и формальными аргументами. В некоторой степени понятно, что демократическое государство не могло не поддерживать соревнования между авторами пьес о героях, так же как и построить на акрополе дом для богини – покровительницы города. Но предсказать, что аттическая трагедия или Парфенон станут настоящими шедеврами, было невозможно. Это подарок, ждать которого мы не имели права.
Для архитектуры и скульптуры характерна та же героическая тематика. Оба этих вида искусства служили богам и государству. До середины IV в. до н. э., когда Демосфен жаловался, что наиболее могущественных афинян больше не удовлетворяет прежняя простота, архитектура жилых домов не представляла собой ничего особенного. Не поражали воображение и статуи, изготовленные для отдельных ценителей, в том числе их копии, сделанные для богатых римлян. Среди деятелей, занимавшихся этими видами искусства, в отличие от поэтов и музыкантов, не проводились публичные соревнования. В эпоху классики заказы архитекторам и скульпторам давало государство, и именно оно предъявляло требования к результатам их работы. Сохранилось совсем немного источников, содержащих упоминания о подобных договорах, а также посвященных назначению должностных лиц, которые должны были следить за их исполнением. Несколько больше было отчетов этих должностных лиц, вырезанных на камне с указанием всех малейших подробностей, которые требовались в демократических Афинах. Имена выдающихся древнегреческих скульпторов остались в памяти потомков. Ни один художник до них не рискнул написать свое имя на созданном им произведении, и они пользовались определенной известностью, были по крайней мере причастны изысканному обществу. (Например, собственной легенды удостоился Дедал, работавший при дворе критского царя Миноса.) Таковы были величайшие архитекторы, в то время как живший в V в. до н. э. градостроитель Гипподам Милетский также мыслителем, занимавшимся изучением политики, и Аристотель удостоил его взгляды своей критики. С другой стороны, имена гончаров, вазописцев и других мастеров, работавших на частных заказчиков, в источниках не сохранились. В Греции были и ремесленники, выполнявшие более примитивные операции, причем некоторые из них, несомненно, являлись рабами. Но среди них имелись превосходные художники, имена многих из которых сохранились до нашего времени, так как они опять же подписывали свои произведения. Сложно представить, что греческий или иноземный покупатель не гордился тем, что обладает сосудом, орнаментированным таким мастером, как Эксекий (илл. 26).
Подавляющее большинство сюжетов скульптурных изображений, украшавших храмы и общественные здания, было позаимствовано из того же набора мифов, что и фабулы аттических трагедий, с учетом того, что считалось приемлемым в том или ином месте. Выдающимся исключением является ионический фриз афинского Парфенона, на котором изображены приготовления к масштабной процессии на Панафинеях и само это шествие. Скорее всего, перед нами результат коллективной работы группы ремесленников, технические чертежи для которого предоставил один скульптор – Фидий или другой мастер. Этот фриз чрезвычайно важен для нас, причем не только потому, что представляет собой блестящее произведение искусства, но и из-за того, что является уникальным в своем роде источником, из которого можно почерпнуть сведения об обществе того времени. Но, возможно, он вызывал у греков тревожность, ибо его создатель уделял гораздо большее внимание самому торжеству, чем тем богам, в честь которых оно проводилось.
Правда, увидеть это великолепное произведение, помещенное под свес крыши храма, вероятно, было крайне непросто. Нам также следует помнить, что здания, частично сохранившиеся на акрополе, – Парфенон, Эрехтейон и Пропилеи – не возвышались над пейзажем настолько же, насколько они доминируют над ним в настоящее время. Отдельные храмы в сельской местности, такие как, например, построенный в честь Аполлона в Бассах, что в горах на западе Аркадии, храм Артемиды Афайи в покрытой лесами восточной части острова Эгина, а также, возможно, храм Посейдона на мысе Сунион, располагавшийся на южной оконечности Аттики, очевидно, производили впечатление, которое, по нашему мнению, должно соответствовать понятию «монументальное здание». Однако в более значимых местностях в ходе их долгой истории в целях отправления культов образовалось неряшливое скопление зданий, в значительной степени не позволявшее ощутить монументальность каждого из них. Сохранившиеся до нашего времени фундаменты зданий, стоявших на главном священном участке в Дельфах, позволяют нам представить, как он выглядел, когда на нем стояли храмы и статуи, поднятые на пьедесталы, хотя благодаря крутому склону храм Аполлона, как и должно, возвышался над всеми остальными зданиями. С другой стороны, скала, на которой стоял акрополь, стесалась до такой степени, что теперь мы не можем представить, как выглядело это скопление зданий в те времена, когда невозможно было отойти назад, чтобы взглянуть на Парфенон, когда на своих местах стояли не только второстепенные храмы и статуи, но и многочисленные менее крупные посвящения, каменные стелы с вырезанными на них государственными указами и многое другое, что делало этот узкий клочок земли центром средоточия жизни в Афинах.
Второстепенные виды искусства, особенно вазопись, позволяют нам приблизиться к простым людям. На расписной керамике торжественные сцены из мифов и трагедий соседствуют с зарисовками из повседневной жизни, изображениями школ, званых обедов или порой мастерских, в которых изготавливают сосуд или статую. Для того чтобы представить, как выглядела общественная жизнь того времени, нам следует обратиться к аттической комедии, не забывая при этом о связанных с ней ограничениях и целях, с которыми она создавалась, которые вовсе не заключались в правдивом отражении действительности. До нашего времени целиком дошли 11 комедий Аристофана. Фрагментов сочинений других авторов достаточно, чтобы выявить их сходство, но переводить и анализировать эти отрывки без связанного с ними контекста крайне сложно, и попытки определить, чем произведения соперников Аристофана отличались от его комедий, довольно рискованны. Независимо от своего происхождения, в период своего наивысшего расцвета, в последней трети V в. до н. э., комедия была довольно шумным развлечением, полным грубых шуток и непристойностей, ее авторы уделяли большое внимание политическим вопросам, постоянно тренировали свой ум и предполагали, что публика помнит слова трагедий Еврипида, показанных незадолго до этого, хотя философские идеи и избитые фразы из произведений последнего уместны лишь в том случае, если их можно осмеивать, а комедиографу было интереснее искать цели для высмеивания политиков, чем защищать тот или иной политический курс.
Чаще всего произведения Аристофана не понимают, когда речь идет о сфере политики. На основании того удовольствия, с которым он бранит Клеона, слишком легко предположить, что он был придерживавшимся старых идеалов консерватором. Но исследователи, приходящие к этому выводу, вынуждены давать спорные и не имеющие никакого отношения к реальности объяснения огромной популярности, которой пользовался Аристофан у публики, голосовавшей за Клеона. Нет никаких сомнений, что комедиограф поссорился с Клеоном, вызвавшим его на суд совета, так как Аристофана обвинили в том, что в его второй комедии, показанной в 426 г. до н. э., во время праздника, на котором присутствовали иноземцы, высмеивались должностные лица города. Вряд ли комедиограф подвергся какому-либо наказанию, и эта ссора только добавит «изюминку» в нападки на Клеона, содержащиеся в комедии Аристофана «Всадники». В ней демос, народ, олицетворяет тугой на ухо и раздражительный старик, полностью находящийся во власти крикливого и жестокого раба-слуги, Кожевника, пародии на Клеона. Решение этой проблемы заключалось в том, чтобы найти Колбасника, который сумеет превзойти Кожевника в вульгарности и который, заключив нереалистичный союз с хором, одержит победу над их общим врагом – Клеоном. В заключительной сцене с превращением Колбасник омолаживает Демоса и возвращает его на пути предков, сам при этом каким-то необъяснимым образом претерпевает чудесное преобразование.
Примечательно, что нападки на Клеона обусловлены в основном его недостойным происхождением и поведением. Его политическая деятельность, в частности притеснение богатых и финансовое давление, которое оказывалось на союзников, упоминаются лишь в целях порицания. Складывается впечатление, будто людям нравилось все это, включая то, что их символизировал раздражительный старик. Начнем с того, что комедия была основана на буффонаде, и аплодисменты совершенно не значили, что люди будут голосовать против Клеона. Социальная критика как таковая была безвредна, так как никто не считал Клеона благородным человеком. Как это часто бывает, люди не видели сложностей в том, чтобы в подобном контексте принять шкалу ценностей высшего слоя общества. Более важным, даже несмотря на непосредственную власть народного собрания, было то, что обычных граждан отделяло от самочинной группы ораторов, составлявших единственное имевшееся в то время «правительство», непреодолимое расстояние. Они были специалистами, понимали, как идут дела, предлагали решения и занимали официальные должности. Высмеивая их и наблюдая за тем, как их колотят на сцене, люди могли выпустить на свободу довольно простые и понятные чувства.
Сам Аристофан был благородного происхождения, и его вполне могли пригласить на званый обед, описанный в «Пире» Платона. Он мог придерживаться собственных политических взглядов. Изучив комедии Аристофана, можно прийти к выводу, что он в своей нелюбви к войне зашел дальше, чем многие другие. В необычно серьезном пассаже «Лягушек», поставленных на сцене весной 405 г. до н. э., незадолго до окончательного поражения Афин, он открыто выражает сожаление по поводу нетерпимости демократов к некоторым честным представителям высших слоев общества. Но при этом собственные взгляды, как правило, не мешали полету воображения комедиографа или отождествлению простого человека с героями комедий, одерживающими победу над милитаристами, политиканами и всеми, кто окажется у них на пути. Аристофан в основном, очевидно, писал для мелких землевладельцев или гребцов, и за их мнимым триумфом следует грубое, полное чревоугодия пиршество. Однако драматург не жалеете и маленького человека. Практически маниакальная глупость и неправильно применяемая хитрость крестьян, изображенных Аристофаном, даже если в конце они и одерживают победу, заставляли владельцев лавок смеяться, испытывая при этом чувство собственного превосходства, в то время как сельские жители узнавали обо всех худших сторонах городской жизни. При этом люди, относящиеся к обеим этим категориям, находили успокоение, смотря на карикатурные изображения представителей высших слоев общества. К этому стоит добавить пародии на стиль, использовавшийся при написании трагедий, порой тонкие, а иногда довольно грубые, требовавшие от простого человека всего лишь отдаленного знакомства с этим стилем, но позволявшие кому-то более образованному насладиться более глубокими аллюзиями. В результате мы увидим, что в комедии каждый мог найти что-то свое, за исключением непристойностей, которыми наслаждались все поголовно.
В годы между Греко-персидскими и Пелопоннесской войнами разгоралось множество жарких споров, но для Афин (в сравнении с другими периодами истории данного города) это было время гармонии в обществе. Накал страстей отразился в ранних комедиях Аристофана. Фукидид полагал, что окончательное поражение афинян было обусловлено внутренними распрями, и, хотя его вывод сопряжен с некоторыми трудностями, не может быть сомнений в том, что подобная борьба действительно имела место. Тяготы долгой войны проявились в довольно отталкивающих приступах массовой истерии. Наиболее вредоносный из них имел место в 415 г. до н. э., перед самым отправлением масштабной экспедиции на Сицилию, когда за одну ночь были изуродованы все квадратные столбы с головами Гермеса, украшавшие улицы Афин. За этим последовали слухи о том, что в некоторых домах готовятся к проведению пародий на Элевсинские мистерии, заставившие сердца людей наполниться страхом того, что эти святотатства приведут к установлению олигархии или тирании. Во время длительного расследования город был охвачен паникой, пока наконец объяснение произошедшего не нашли в содержании доноса. Перед этим представители высших слоев общества стали готовиться к возмездию, олигархические кружки почувствовали себя достаточно уверенно для того, чтобы иногда выходить на поверхность. Фукидид пишет о них с некоторым презрением, и их важной составляющей определенно было некоторое позерство со стороны молодых людей, претендовавших на большую значимость, чем на самом деле. Однако эти кружки способствовали установлению
олигархического правления, став прелюдией к перевороту, произошедшему в 411 г. до н. э., сразу после которого люди взволнованно и со страхом думали, кто из их номинальных правителей сохранил симпатии к «революционерам». Внезапные изменения, произошедшие после восстановления демократии в 410 г. до н. э., были сопряжены с не меньшей озлобленностью, многие афиняне были отправлены в ссылку, а других суды приговорили к полному или частичному лишению гражданских прав. Этих лишенных прав граждан Аристофан упоминает в своих «Лягушках», призывая город вернуть на свою службу всех, кто способен внести вклад в войну.
Вторая олигархия, установившаяся в 404 г. до н. э., доказала (если, конечно, доказательство все еще было необходимо), что в Афинах было недостаточно убежденных олигархов для создания эффективного органа власти. В начале второго восстановления демократии, произошедшего в 403 г. до н. э., во главе которого встали люди очень умеренных взглядов, была проведена амнистия, названная первой в своем роде. Даже крайне «правые» мыслители вынуждены были признать, что демос вел себя гораздо лучше, чем его противники. Неурядицы, связанные с войной, удалось преодолеть достаточно быстро. Экономика Афин восстановилась, и жизнь в Пирее била ключом, став еще более активной, чем прежде. С политической точки зрения Афины сохраняли определенное влияние вплоть до македонского завоевания. Но непоправимый ущерб уже был нанесен, и пора расцвета Афин закончилась навеки. Напряженность между богатыми и бедными никуда не делась. Аристотель, живший во второй половине IV в. до н. э., писал в своих политических сочинениях, что само собой разумеющимся фактом является существование в каждом государстве двух основных партий, представители которых обладают разным уровнем доходов, а также признавал, что в демократических государствах бедные стараются взять у богатых все, что им удастся.
Несмотря на то что потрясения происходили повсеместно, боязнь причинения вреда политическим противникам не была известна афинянам, так как для этого города, несмотря на некоторые сомнения в демократии, была характерна определенная стабильность. Но существовал более реальный страх, связанный с уязвимостью богатого человека, оказавшегося в суде. Некоторые древние авторы утверждали, что во времена неурядиц обвинитель мог потребовать признания подсудимого виновным на том основании, что государственной казне нужны деньги, но настоящие финансовые проблемы появлялись нечасто. Реальную угрозу для человека представляли профессиональные информаторы, называвшиеся
Как правило, противники демократии говорили о продажных демагогах, разжигавших войны, и злобных сикофантах, шантажировавших богатых. Почти все ее защитники молчали, ибо теория демократии существовала скорее в умах тех, кто ее поддерживал, чем в толкованиях. Из всех античных авторов, чьи работы сохранились до нашего времени, всецело одобрял ее только Геродот, а он умер в начале Пелопоннесской войны. Фукидид, проживший лишь несколько лет после окончания описанной им войны, с презрением относился к формам правления и сосредотачивал свое внимание на критике действий политиков в разных государствах. Он с сомнением относился к демократии, хотя в некоторой степени и был ее сторонником, хотя в речи, якобы произнесенной Периклом в первый год войны над могилами поверженных воинов, содержится восхваление свободы и непринужденности, характерных для жизни афинян до войны, являющееся гораздо более убедительным, чем сравнительный анализ форм правления. Впоследствии образованные люди с крайним недоверием относились к системе, в которой никто после 404 г. до н. э. не осмеливался открыто оправдывать олигархию. Будущие реформаторы вынуждены были скрывать свои планы, делая вид, будто стремятся вернуться к более ранней и чистой разновидности демократии. Наиболее ярким примером применения такого подхода является Исократ, влиятельный автор памфлетов, не занимавшийся, однако, политикой на практике, но при этом стремившийся к идеалам прошлого, которое по большей части было вымышленным. Несмотря на то что он прекрасно понимал проблемы, существовавшие в его время, его планы были нереализуемыми без переворота в убеждениях, который сделал бы их ненужными, подобно передовым статьям о возрождении нации, которыми лондонская газета
И страхи, и надежды Исократа были безосновательными. Для отношений между городами было характерно достаточное число политических препятствий. Ни один союз, заключенный между ними, нельзя было назвать устойчивым из-за бестактного контроля спартанцев или так и не сумевшей отрастить крепкие корни гегемонии Фив. Однако жизнь в городе, даже политическая, сохранялась, а брожение умов продолжалось, хотя оно и принимало другие формы. Комедия увяла, чтобы возродиться в более мягком и сентиментальном виде. Период наивысшего расцвета поэзии завершился со смертью Еврипида. Главную роль в прозе IV в. до н. э. сыграл Исократ, приглаживавший распространенные в те времена идеи. Однако в скульптуре еще сохранилось мастерство исполнения, живопись процветала, хотя от художников до нашего времени сохранились только имена, указание которых на сосудах больше не придавало им вес. Философия активно развивалась, и важные успехи были сделаны в сфере математики и астрономии, став прологом к достижениям ученых эпохи эллинизма. Ботанические и зоологические наблюдения, накопленные в школе Аристотеля, свидетельствуют о том, что развитие науки двинулось в другом направлении. Составленное там же сравнительное собрание законов, обычаев и форм правления дало новый толчок развитию истории, которая в противном случае погрязла бы в морализаторстве.
Блестящая, практически поэтическая проза Платона, умело использовавшего разговорную речь и приводящего бесконечное множество зарисовок из повседневной жизни, является прекрасным утешением, позволяющим не очень переживать из-за утраты социальных высказываний Аристофана, переставшего писать комедии в начале IV в. до н. э. В этом нам также могут помочь сочинения Аристотеля, особенно его «Этика», содержащая перечисление добродетелей, которые общество приветствовало в то время. В судебных речах встречается большое количество несущественной информации, если, конечно, помнить о том, что изобретательные злодеяния, приписываемые оппоненту оратора, вряд ли следует воспринимать буквально и что случаи, о которых идет речь, как правило, были исключениями. Суровая критика, содержащаяся в речах Демосфена, опять же может привести нас к неверным выводам, если мы забудем, какой свободой в любой период обладал политик, страстно защищавший свои политические взгляды. Но в них опять же содержатся важные сведения о том, каким оратор хотел видеть себя самого или свой город, и о том, какие аргументы могли повлиять на его сограждан.
В середине IV в. до н. э. афинское общество было более трезвым, чем к конце V в. до н. э. В нем было меньше сумасбродного индивидуализма и серьезных сомнений во всех признанных ценностях, из-за чего в конце жизни поколения Еврипида и Фукидида пошатнулось то безграничное доверие к возможностям личных суждений, тесно связанных с этими самыми сомнениями. Предположения и догадки продолжали делаться, но Аристотель допускал возможность более полноценного соглашения между думающими людьми и наличие в целях, которым должен следовать отдельный человек или целый город, признаков доброй воли. В его сочинениях, посвященных этике и политике, повсеместно встречается предположение о том, что город-государство сохранится в качестве преобладающей разновидности политического образования. Возможно, город все еще был способен решить по крайней мере свои внутренние проблемы и продолжить вносить вклад в копилку человеческого опыта. Филипп и Александр проследили за тем, чтобы дальнейшие эксперименты не проводились.
Глава 11
Боги и оракулы
Понять религиозные чувства представителей другой цивилизации крайне сложно, и в случае с греками у нас больше оснований для недопонимания, чем в большинстве других случаев. Какие бы чувства мы ни испытывали по этому поводу, выросли мы в мире, где верховенствует монотеизм, имеются профессиональные служители церкви, существует прочная связь между религией и моралью и распространено представление о том, что Бог любит людей. Изучая историю Древней Греции, мы сталкиваемся с бессвязным политеизмом, не объединенным какой-либо церковью или догматическим учением, для которого характерны столь скандальные истории о поведении богов, что некоторые греки, охваченные негодованием, отвергали их, богов, расположение которых к отдельным людям или городам в целом могло предполагаться, а в частности обеспечивалось совершением правильных жертвоприношений, но которые относились к человечеству совсем недружелюбно. Не были эти боги труднодоступными или незначительными. В греческой поэзии и искусстве встречается множество произведений, в которых отразился благоговейный трепет перед божественным. Общие культы объединяли греков гораздо эффективнее, чем что-либо другое. И каждое действие эллина было связано с культом какого-либо бога, причем в такой степени, что наша цивилизация в сравнении с древнегреческой кажется абсолютно светской.
В нашем распоряжении имеется такое количество источников, рассказывающих о разных сторонах древнегреческой религии, что выбрать, с чего начать ее описание, крайне сложно, но греки, несомненно, отталкивались бы от произведений Гомера. Если в Греции не было укоренившегося догматического учения, то по крайней мере текст там имелся. И несмотря на то что поэмы Гомера кажутся менее обещающими источниками по истории религии, чем Библия, острота мышления не позволяла искажать ритуалы или правила поведения, приведенные в произведениях «поэта» (это слово использовалось вместо имени Гомера). Геродот не сомневался, что именно Гесиод и Гомер, живший, по его мнению, примерно за 400 лет до его собственного времени, подарили богам их греческие имена и установили связанные с ними ритуалы. Поэт-философ Ксенофан, живший в VI в. до н. э., жаловался на то, что богам приписывались воровство, измены и обман, и обвинял в этом как раз Гомера и Гесиода. Последний сыграл свою роль в этом, описав, как божественное семейство вмешивалось в Троянскую войну, выступая то на одной стороне, то на другой, помогало вернуться Одиссею домой или, наоборот, мешало ему и делало многое другое, что, задавшись целью, можно найти в поэмах Гомера. «Теогония» Гесиода стала намеренной попыткой систематизировать в первую очередь генеалогию богов и взаимосвязи между ними. В целом Гесиод следует по пути, намеченному Гомером, авторитет которого широко признавался, что, однако, не сумело искоренить многочисленные локальные особенности. Гесиод заявлял, будто получил особые инструкции от муз, Гомер же руководствовался лишь вдохновением, свойственным всем поэтам. Ни один из них не выглядит религиозным пророком в том смысле, в котором мы понимаем данное понятие. То, что эти поэты пользовались таким авторитетом, или, возможно, то, что им приписывался столь значительный авторитет, удивительно. Правда, отчасти данный факт объясняется тем, что поэмы Гомера, очевидно, в принципе являлись древнейшими из доступных текстов.
По мнению этих авторов, династия богов, управляющая миром в настоящее время, не всегда находилась у власти, и факт того, что Зевс был новичком, возможно, отразился в таких проблемных источниках, как «Прометей прикованный» Эсхила. Но практически всегда Зевса считали несравнимо могущественным царем богов, отцом всего сущего, богом неба и погоды, молния которого была последним, непобедимым оружием. За другую силу природы отвечал его брат Посейдон, бог моря, коней и землетрясений. Один раз Гомер упоминает распределение функций между тремя богами, последний из которых, Гадес[27], отвечал за загробный мир. Однако несмотря на то, что он и его жилище неоднократно упоминаются в источниках как синонимы смерти, в качестве отдельного персонажа он встречается в текстах крайне редко. Сестра и супруга Зевса Гера, богиня брака и деторождения, пользовавшаяся особым могуществом в Аргосе и являвшаяся непримиримым врагом троянцев, чаще упоминалась в Илиаде, чем привлекала внимание жителей большинства древнегреческих городов в более позднее время. Дева-воительница Афина, покровительница женских ремесел, союзница Геры в борьбе с троянцами, в более поздние времена имела намного больше приверженцев, и поклонение ей никоим образом не ограничивалось территорией Афин, города, названного в ее честь. Аполлон со своим луком, музыкой и не допускающими ошибок оракулами считался воплощением более чистой и интеллектуальной стороны древнегреческой религии. Достойное место занимала его сестра-близнец Артемида, дева-охотница, также покровительствовавшая деторождению. Более добрыми и менее устрашающими были лживый Гермес, покровитель пастухов из Аркадии и путешественников, посланник богов, приводивший души умерших к Гадесу, и еще один ремесленник – хромой кузнец Гефест. Арес, формально являвшийся богом войны, был скорее глупым и раздражительным нарушителем общественного порядка, чем серьезной и грозной силой. Гомер делает его супругу Афродиту объектом насмешек на поле боя, но, будучи богиней любви, она представляла огромную опасность для тех, кто решил противиться ей в подведомственной ей сфере. Наконец, хотя этот перечень можно значительно удлинить, следует сказать о Деметре, богини плодородия, в особенности зерновых культур, и Дионисе, покровителе вина, играющих совсем незначительную роль в поэмах Гомера, несравнимую с популярностью, которой они обладали в Греции эпохи классики.
У нас имеются все основания для того, чтобы говорить, что эпическая традиция, наивысшей точкой развития которой стали поэмы Гомера, изменила вектор развития древнегреческой религии. Все боги, отчасти за исключением Зевса, в значительной степени, вызывающей у наших современников крайнее удивление, походили на людей и были подвержены исключительно человеческим страстям. Конечно, богов и людей разделяла широкая и непреодолимая пропасть, но она разверзлась исключительно из-за силы первых, превосходящей человеческую, и их бессмертия. В этих историях, созданных в обществе представителей знати, боги выступают в качестве каких-то сверхъестественных аристократов, играющих роли героев, но на более высоком уровне и теряющих в ходе этого процесса часть собственной природы. Тем, как Гомер обращался с богами, какое бы влияние его произведения ни оказали на эллинов, дело не ограничивалось – Аполлон, которому поклонялись в Дельфах, Зевс, образ которого отразился в аттической трагедии, были более чем воинственными и очень любили пиршества. Но в поэмах отразилась тенденция, характерная для древнегреческого мировоззрения в целом и направленная на «очищение» божественного.
Это проявляется в отсутствии в сочинениях Гомера какой-либо иррациональной составляющей, если, конечно, данное слово можно использовать для обозначения обрядов, связанных с культом плодородия, экстатическими культами, поклонением богу загробного мира. Все они существовали в Древней Греции в избытке, и вряд ли они временно прекращали свое существование, когда образовывалась эпическая традиция. Отождествление земли с матерью легло в основу многих религий, особенно тех, которые формировались в начале развития земледелия, а на полуострове, на котором находится Греция, оно прочно укоренилось еще до того, как образовался древнегреческий народ. Но обряды, с помощью которых можно было сделать землю-мать более плодородной в следующем году, создатели эпической традиции, очевидно, посчитали непристойными, не соответствующими особому аристократическому достоинству, приписывавшемуся ими богам. Если у такой богини и есть супруг, то он играет второстепенную роль. Могли существовать представления о том, что он ежегодно рождается в виде ребенка одновременно с пробуждением производительных сил природы. При этом данная его роль сочеталась с функцией сексуального партнера земли. Другими составляющими ритуала, отсутствующими в поэмах Гомера, являются необузданные музыка и танцы. Танцующие жрецы встречались в изобилии, в качестве примеров можно привести корибантов фригийской богини Кибелы или критских куретов, производимый которыми шум, как считалось, не позволял Кроносу услышать плач своего сына Зевса, когда тот был младенцем. Критяне также выделялись на фоне остальных греков, так как показывали всем желающим гробницу Зевса и место его рождения. Самой Деметре и ее дочери Персефоне, проводившей три зимних месяца в загробном мире, особенно дорог был город Элевсин в Аттике; афиняне хвастались тем, что им первым была открыта тайна земледелия, а затем ей щедро поделились с другими людьми. События, описанные в «гомеровском» гимне к Деметре, датированном VII в. до н. э., в котором содержатся просьбы к богине смягчиться и склониться к тихому и величественному достоинству, происходят в Элевсине. В других уголках Греции поклонение ей принимало более странные формы.
То, что в честь бога вина должны были устраиваться еще более необузданные ритуалы, неудивительно, и культ Диониса должен возглавить список экстатических культов, в рамках которых верующие считали себя одержимыми божеством. В горах скитались шайки менад, «неистовствующих», несших в руках увитые плющом деревянные жезлы и ведущих оленей (илл. 29), и мясо ели сырым, вырывая его из живых еще тел. Судить о том, как далеко почитатели Диониса, жители того или иного города эпохи классики, зашли в этом на практике, сложно. Наиболее эффектные истории посвящены первому прибытию бога в Грецию и непризнанию его власти, в наказание за которое Дионис наслал на женщин безумие, после чего последовали ужасные события. Но одержимость, скитание по горам и поедание сырого мяса не были всего лишь легендой, так как в Греции эпохи классики они включались в конкретные ритуалы через определенные промежутки времени. Рассказы о прибытии Диониса не следует воспринимать как воспоминания о реальном относительно позднем появлением почитания этого бога в Греции и соперничестве его сторонников с приверженцами более древних культов. О многих богах говорили, что они прибыли на места, где им поклонялись, в определенный момент, а не пребывали там всегда. Первому путешествию Аполлона в Дельфы посвящен другой «гомеровский» гимн. Сопротивление скорее символизирует многих греков, у которых закатывающиеся глаза и развевающиеся волосы вызывали отвращение и которые предпочли бы более чинную религию. Наиболее четкое общее представление обо всем этом позволяют составить «Вакханки» Еврипида, трагедия, написанная им в конце жизненного пути и содержащая одну из версий легенды о том, как фиванского царя Пенфея разрывают на части за оказанное им противодействие. Безрассудство Пенфея подчеркивается в сцене, где два старика: отец царя Кадм и слепой прорицатель Тиресий – идут, едва передвигая ноги, чтобы присоединиться к менадам. Что бы еще ни было сказано в трагедии, ее следовало воспринимать как предупреждение об опасности попыток подавления всего иррационального, к которой греки были очень склонны.
С загробным миром дела обстояли совсем иначе. Его богами-покровителями не пренебрегали, хотя их культы не получили яркого отражения в источниках. Многие «дневные» боги обладали «хтонической» составляющей и имели некоторую связь с подземным миром. Большее внимание, однако, уделялось умершим, особенно тем, кто окончил свой жизненный путь недавно или при жизни по той или иной причине сумел произвести столь сильное впечатление, что после смерти сам стал объектом культа. Представления греков о жизни после смерти были в общем и целом верно отражены в нарисованной Гомером мрачной картине, в которой лишившиеся разума тени влачат жалкое существование в царстве Гадеса. Если Одиссей и мог на время вернуть им разум, дав выпить кровь принесенной им жертвы, то их существование все равно никоим образом не похоже на бессмертие. О вере фракийских гетов в вечную жизнь древнегреческие авторы писали как о некоей диковине. Концепция Платона о бессмертии души, как и вера пифагорейцев в метемпсихоз, не нашла понимания у простых людей. Самые большие надежды, о которых мы, однако, знаем очень мало, греки возлагали на посвящение в Элевсинские и некоторые другие мистерии. В целом греки надеялись жить в памяти будущих поколений или только своих потомков. Это создавало основу для осознания необходимости наличия сыновей, способных поддерживать семейный культ.
Однако человеческая природа устроена таким образом, что недостаточная вера в загробный мир не защищает от страха вреда, который мертвые могут причинить живым. Во-первых, следовало позаботиться о правильном совершении обрядов, связанных с погребением. В Греции были свои призраки, первым из которых стала тень Патрокла, явившаяся Ахиллу во сне, часто посещавшие живых до тех пор, пока те не сделают все правильно. В производящем неизгладимое впечатление фрагменте «Хоэфоров» Эсхила, где дети умершего уже Агамемнона Орест и Электра обращаются к нему за помощью перед убийством Клитемнестры, этому царю приписывается большее могущество. Правда, это не самый подходящий пример, так как для Эсхила Агамемнон был героем, культ которого прочно укоренился и отправлялся сразу в нескольких центрах. Для теней менее значимых людей были выделены специальные дни, такие как афинские антестерии, отмечавшийся весной праздник в честь Диониса, во время которого открывали вино нового урожая. Призраки были повсюду до тех пор, пока их не изгоняли, объявив, что пиршество закончилось и все храмы будут закрыты, пока они не уйдут. Вероятно, сторонники системной теологии, пытавшиеся соотнести друг с другом все события, происходившие на протяжении трех дней этого праздника, сталкивались с множеством трудностей.
Слово «герой» было не просто обычным обозначением предводителей в истории об осаде Трои, оно также имело религиозный контекст, который в настоящее время связывается с ритуалом принесения жертвы герою, отличным от аналогичного обряда, предназначенного для богов. Для того чтобы стать героем, нужны были колоссальные достижения. Ярким примером этого является Геракл, совершавший подвиги, в конечном счете связанные с избавлением мира от чудовищ во имя человечества, который вышел за пределы звания героя и стал олимпийским богом. На более приземленном уровне героические почести могли получить люди, основавшие колонии, такие как, например, афинянин Гагнон, заложивший в 437 г. до н. э. Амфиполь во Фракии и доживший до того, как его почести были переданы спартанцу Брасиду, захватившему город в 424 г. до н. э. Почитали в Греции и других, менее значимых героев. Имена некоторых из них были известны (хотя, возможно, рассказы о них были плохо известны за пределами группы поклонявшихся им людей). Однако когда речь заходит о безымянных героях, таких как «герой у соляных озер», которому представители афинского рода Саламиниев ежегодно приносили жертвы, становится ясно, что мы больше не имеем дело со смертными, чьи выдающиеся достижения позволили им достичь бессмертия.
Этому можно дать несколько различных объяснений. Местные боги могли быть подвергнуты забвению, проиграв состязание с олимпийскими божествами, признанными всеми греками. Некоторые из них были частично или полностью отождествлены с более могущественным богом, став его спутниками или сохранившись в его эпитетах. Такая судьба, очевидно, постигла Гиакинфа, которому поклонялись в Амиклах, недалеко от Спарты, превратившегося в юношу, возлюбленного Аполлона, или в эпитет последнего – Гиакинфий. Другие, хотя мы, естественно, не можем привести конкретные примеры, продолжили свое существование в качестве героев низшего порядка, вместе с этим лишившись своих имен. Кроме того, здесь нам следует поговорить о народных верованиях другого уровня, связанных с верой в духов родников или деревьев, которые не нуждались в именах, чтобы стать объектами поклонения. Все реки считались богами, нимфам (всем вместе или по отдельности) поклонялись в маленьких местных святилищах, у морей и гор были собственные духи-покровители. Свидетельства о культах, о которых сейчас идет речь, мы черпаем исключительно из нечасто встречающихся календарей, в которых указывались дни совершения жертвоприношений и которые составлялись местными культовыми объединениями. О том, что не считалось достойным надписей не камне, мы не знаем вообще ничего. Кроме того, нам известны случаи принесения греками, жившими в эпоху архаики, подношений к микенским погребениям. Похороненных там людей, имена которых не сохранялись, естественно, относили к числу героев.
Полноценному политеизму по его природе свойственны спокойное принятие и впитывание новых культов, с которыми впервые сталкиваются его приверженцы. В эпоху классики культы заимствовались из Фракии, Египта и других регионов, да и наследие «темных веков» уже было довольно смешанным и успешно противостояло чересчур примитивным попыткам классификации. Возникает соблазн попробовать отделить богов, которым поклонялось более древнее население Средиземноморья, от тех, чьи культы были привнесены захватчиками, говорившими на индоевропейском языке, в более поздние периоды. Несложно предположить, что культ богини-матери и плодородия существовал на юге столько же, сколько земледелие; в то же время и сущность Зевса, бога неба, одного из немногих божеств, этимология имен которых не вызывает больших сомнений, имеют параллели в других индоевропейских языках. Но далеко продвинуться при составлении данной классификации не удается. Имени Аполлона, которого всегда считали исключительно греческим божеством, нельзя подобрать подходящую греческую этимологию. Оно, что греки ни говорили бы об этом боге, вероятно, имеет азиатское происхождение. С большей путаницей столкнутся те, кто примет сформулированное Ницше разграничение между рациональным Аполлоном и иррациональным Дионисом за все что угодно, кроме грубого, хотя и полезного, инструмента для анализа древнегреческой религии в целом.
За исключением редких случаев, в которых этимологии нам известны или их можно легко установить путем умозаключений, их лучше оставить без внимания. Правильный вопрос выглядит следующим образом: что греки создали на основании этого разношерстного наследия? Сначала следует разобраться, что можно сделать с тенденцией, отраженной в поэмах Гомера. Эпическая традиция в некотором смысле рационализована, из нее исключены некоторые наиболее нерациональные элементы, и это, возможно, каким-то образом помогло рационализаторам более позднего времени. Но богов, выступающих на сцене, созданной Гомером, отличают не попытки рационализировать хотя бы что-то, а стиль жизни и поведение в обществе. Между рассказом поэта и речами персонажей поэмы проведена демаркационная линия. Автор сосредотачивает свое внимание на антропоморфных богах с их четко определенными личностями и мотивами. Персонажи привычно и довольно неявственно приписывают свои чувства, мысли и действия вмешательству богов, вдохновляющих их или мешающих им. Это очень противоречивое представление о человеческой личности, в рамках которого воля и эмоции нередко кажутся отделенными от самого человека и с ними обращаются так, будто они действительно зависят от влияния этих внешних сил. Эта разница весьма примечательна и может отражать две стадии развития древнегреческих представлений о богах. Если это действительно так, то в объяснении больше всего нуждаются антропоморфные элементы. Они заставили критиков назвать Илиаду сугубо нерелигиозной поэмой, и именно этот атеистический поворот олицетворяет отклонение от курса развития, которого можно было бы ожидать.
Объяснялось это тем, что в семействе олимпийских богов нашли отражение интересы микенских правителей, представителей знатного меньшинства, жизнь которых состояла в основном из войн и пиршеств и которые не желали слышать от поэтов рассказы о представлениях и обрядах, распространенных у земледельцев-неудачников. Но от микенских правителей Гомера отделяет огромный временной промежуток. При условии, что значительная часть наследия микенской эпохи канула в небытие, было бы странным, если в эпической традиции с такой точностью отразились бы религиозные предрассудки этих людей. И хотя, судя по письменным источникам, многим богам олимпийского пантеона поклонялись еще в микенскую эпоху, это совершенно не значит того, что их почитали именно так, как это описал Гомер. Объяснение следует искать в период, приближенный ко времени, когда жил сам поэт, в чувствах и предрассудках аристократов, в руках которых власть находилась в конце «темных веков». Можно ожидать, что феномен как таковой в некоторой степени сохранится и в эпоху классики, так как в тот период все еще продолжало ощущаться влияние других идеалов аристократии. Исследователями было сделано справедливое замечание о том, что Аполлон всегда вращался в высшем обществе, в то время как Дионис был расположен скорее к простым людям. То, как Гомер обращался с богами, соответствует устойчивой тенденции, сформировавшейся в сознании образованных и четко выражавших свои мысли представителей высших слоев общества. В Греции, как и везде, простые люди считали взгляды представителей элиты правильными. Но они в некоторой степени продолжали поклоняться собственным богам и, несомненно, создали мифологию, необходимую им в собственной жизни.
Богов, о которых речь идет в Илиаде, как и героев, интересовала их честь, а к человеческой морали они обращались только в отдельных фрагментах текста, являющимся исключением. Этот несколько искусственный разрыв можно было с большой вероятностью преодолеть: упрощенные боги Гомера легче становились проводниками морали, чем божества, связанные с культами плодородия и в лучшем случае нейтральные с моральной точки зрения. В целом для Одиссеи характерен больший интерес к нравственной сфере. Когда к Зевсу обращаются как к покровителю нищих и просителей, речь идет не только об обычаях. Внимание Гесиода и Солона было поглощено проблемой зла в ее классическом виде – вопросом о том, как справедливый и всемогущий бог может позволить существовать несправедливости. К V в. до н. э. для представлений о богах, особенно Зевсе, как о поборниках справедливости были характерны все эти проблемы. Некоторые критики превратили Эсхила, в сочинениях которого присутствуют наиболее ранние и грубые замечания по этому поводу, в чересчур возвышенного теолога. Слово
В ранние периоды то, что можно назвать общественным культами, контролировалось аристократией, потому что только им были известны ритуалы, которые лишь они могли проводить. В консервативных религиозных обычаях эпохи классики прослеживаются многочисленные следы данного явления. Культы могли устанавливаться государством и проводиться за счет средств государственной казны, но отдельные ритуалы продолжали совершаться соответствующими родами. Так, например, обрядами, проводившимися в Элевсине, заведовало Афинское государство, считавшее себя вправе издавать связанные с ними законы. Но ключевые жрецы происходили из двух могущественных родов: Эвмолпидов и Кериков, – и эта традиция оставалась неписаным законом, который в определенных границах следовало уважать. Из среды аристократов опять же выходили
Представление о том, что каждому городу покровительствует отдельное божество: Афина – Афинам, Посейдон – Коринфу, Гера – Аргосу, – чрезвычайно старо, и эти культы никогда не были связаны с отдельными могущественными семействами. Похоже, что в период господства тирании их значение было намеренно усилено. Из-за этого на протяжении VI в. до н. э. афинские Панафинеи становились все более пышными. Если Писистрат не стал инициатором этих перемен, то по крайней мере позволил данному празднику развиваться. Таким же образом, стремясь ослабить представителей знати, лишив их привилегированного положения, тираны поддерживали культ Диониса. Другой характерной чертой их политики было строительство масштабных храмов.
Поделиться книгой: