Помоги проекту - поделись книгой:
Эти храмы считались домами богов, а не местом, где собиралась паства для участия в богослужениях. Сначала они были довольно скромными и представляли собой небольшие здания со стенами из кирпича-сырца, покрытыми соломой крышами и простыми портиками (этот архитектурный облик стал известен нам благодаря находке в Перакоре, недалеко от Коринфа, глиняной модели такого храма, посвященного Гере), или деревянные постройки, архитектурные особенности которых частично сохранились в период каменного строительства. Каменные храмы стали строиться около 700 г. до н. э. и обрели тот впечатляющий облик, который до сих пор является для нас олицетворением греческого духа (илл. 30). Богослужения совершались на открытом воздухе и состояли из жертвоприношений, совершавшихся на алтаре перед храмом, и церемониальных процессий. Жреческие должности или совершение конкретных обрядов могли передаваться по наследству внутри отдельных родов, но выполнение этих обязанностей не занимало все свободное время, благодаря чему жизнь человека, их выполнявшего, не отличалась от той, которую вели все остальные. Во многих случаях грек мог совершать собственные жертвоприношения без помощи жрецов. Поесть мяса можно было, как правило, в случае жертвоприношений. Составляющей частью масштабных жертвоприношений, совершавшихся во время важных праздников, были публичные пиршества, надолго западавшие в память людей, евших мясо крайне редко.
Самостоятельно совершая жертвоприношения и произнося личные молитвы, человек вступал в личные отношения с божеством и надеялся, что его подношение будет принято. Большинство людей считало свои отношения с тем или иным конкретным божеством особенно близкими. В качестве примера можно привести деда одного из клиентов некоего Исея. Когда он приносил жертвы своему любимому богу Зевсу Ктесию, покровительствовавшему домашнему хозяйству и имуществу, наблюдать за этим процессом разрешалось только самым близким родственникам. Бесчисленные подобные эпитеты приближали бога к отдельному человеку и его занятиям. Отдельные семейства принимали активное участие в отправлении культов божеств, которым поклонялись представители групп, члены которых были связаны между собой тесными узами, таких как фратрии и демы. Случайное упоминание позволяет нам представить, насколько сильные чувства отдельный человек мог испытывать к деятельности и культам, отправлявшимся столь многочисленной группой, как афинская фила. Поклонение Афине в одноименном городе было фактически почитанием самого этого полиса, занимавшегося таким образом самовосхвалением, участие в котором с гордостью принимал каждый гражданин. Представления и ритуалы, характерные для древнегреческой религии, в значительной степени отличаются от существующих в нашей современной цивилизации, особенно ярко это проявляется в недостаточном внимании к загробному существованию отдельного человека. Но делать на этом основании вывод об отсутствии у греков личной религии неверно.
Также, несмотря на то что мы с легкостью признаем эту религию неудовлетворительной, у нас нет оснований, чтобы полагать, будто в просвещенный период конца V–IV в. до н. э. она лишилась своего огромного влияния. Альтернативы культам богов-олимпийцев в какой-то мере существовали, но ни одна из них не расходилась с тем, что считалось общепринятым. Получить посвящение в Элевсинские таинства, в первую очередь связанные с культом Деметры и ее дочери, а также с Иакхом (что бы изначально ни значило это имя), своего рода аналогом Диониса, могли все – и свободные, и рабы. На этот раз необычное здание, называвшееся залом инициации, было местом встречи приверженцев культа. Там после очищения и проведения различных ритуалов показывали что-то (нам нет смысла гадать, что именно это было), подкреплявшее, как писали древнегреческие авторы, «лучшие надежды» посвящаемого «на жизнь после смерти». Это должно было бы казаться очень привлекательным, если людей не устраивала «олимпийская религия». Однако, несмотря на то что посвящение прошли очень многие, эти люди не отказывались от поклонения другим богам. Кроме того, складывается такое впечатление, будто это не очень повлияло на общие представления афинян о смерти и о загробной жизни. Такое религиозное учение, как орфизм, известно нам в еще меньшей степени, и, в отличие от Элевсинских мистерий, признанных Афинами, оно нигде не было принято официально. Орфею и его последователям приписывался ряд текстов, в которых проповедуются аскетический образ жизни, учение о метемпсихозе, завершающемся отдыхом очищенной души в некоем подобии рая, и многое другое. Отдельные стороны этого учения довольно запутанны, и их нелегко отличить от характерных для пифагорейцев, также веривших в переселение душ. Приверженцами как орфизма, так и пифагорейства, очевидно, были эксцентричные представители высших слоев общества, и эти учения не были направлены на утешение бедняков, претерпевающих в этой жизни различные страдания. Платон устами одного из персонажей своего «Государства» говорит о жрецах, ошивающихся у дверей домов богачей, предлагая им надежду на отпущение грехов и благословенную жизнь после смерти путем проведения специальных жертвоприношений и инициаций.
Стремление к подобному утешению, несомненно, существовало. Во времена молодости Платона его подогревали неурядицы, связанные с длительной Пелопоннесской войной, но оно было дополнением к традиционной религии и не заменяло ее. В нечестивости обвиняли не приверженцев этих ритуалов и учений, а интеллектуалов, таких как Сократ, которого обвинили в том, что он не чтит богов, признанных городом. В конце V в. до н. э. имело место некоторое усиление скептицизма наряду с моральным релятивизмом, провозглашенным некоторыми софистами. Настоящая проблема, вероятно, заключалась отчасти в страхе перед материальным объяснением движения небесных тел, которые считали богохульным, отчасти в том, что сложные учения о природе божественного принимались за попытки заменить старых богов на новых. Ксенофонт и Платон были сторонниками традиционного благочестия, и, судя по их сочинениям, Сократ также соблюдал общепринятые обряды. Но, судя по «Облакам» Аристофана и упоминаниям в других сочинениях, становится ясно, что широкое распространение получило мнение о нем как об астрономе, подрывающем устои общества. Это наряду с безосновательным подозрением в том, что он привил юношам идеи, плохо сочетающиеся с демократией, привело к вынесению ему обвинения в 399 г. до н. э., в период, когда в Афинах царила сильнейшая послевоенная депрессия, а сам город еще не до конца восстановился после низвержения олигархического режима Тридцати тиранов, и, соответственно, исполнению смертного приговора, которого любой обычный осужденный избежал бы, отправившись в ссылку.
В Греции продолжало существовать большое число различных религиозных объединений, одни из которых поклонялись традиционным греческим богам, другие – фракийским, египетским или ближневосточным божествам. Частные ассоциации граждан, клубы, поставившие перед собой социальные задачи, объединившиеся, как это часто бывало в Греции, вокруг какого-либо конкретного культа, такие как, например, культовое объединение, созданное в честь Геракла, в которое в молодости входил один из клиентов Исея, «чтобы разделить их общество», существовали всегда. Это не выходило за пределы установленного порядка. Время от времени официально устанавливались культы иноземных богов, таких как фракийская богиня Бендида, упоминающаяся в самом начале «Государства». Кроме того, иноземная община, жившая в Афинах, могла получить разрешение на отправление собственного культа. (Разрешение было необходимо потому, что иначе у иноземцев не было возможности приобрести землю для святилища.)
К концу IV в. до н. э. значительно увеличилось число надписей, вырезанных на каменных стелах, установленных в Афинах культовыми ассоциациями, причем многие из названных в них божеств являются иноземными. Судя по данному факту, в период, когда город начал терять свою значимость, его божественные покровители стали уступать место другим божествам, более соответствовавшим тому космополитичному времени. Однако многие почитатели этих богов также были иноземцами. Увеличение числа подобных надписей в Афинах, очевидно, является всего лишь свидетельством продолжавшегося притока иноземцев и возросшей потребности подобных объединений вырезать свои посвящения и другие надписи на камне. Частные объединения людей, собиравшиеся в других частях эллинистического мира и далеко не всегда создававшиеся вокруг нетрадиционного религиозного учения, с той же готовностью сообщали о своем существовании в текстах, вырезанных на камне. Вряд ли, изучив свидетельства, происходящие из Афин, мы можем утверждать, что религиозные чувства подверглись каким-то значительным изменениям.
Оракулы находились в ведении Аполлона, объявлявшего без ошибок и обмана волю своего отца Зевса. Наибольшей известностью пользовался Дельфийский оракул, располагавшийся в производившей огромное впечатление местности – на склоне горы Парнас (илл. 31) и являвшийся главным прибежищем на территории материковой Греции. Его путь к общеэллинской славе начался в VHI в. до н. э. Некоторые предсказания оракулов, полученные в те далекие времена потенциальными поселенцами, представляют собой советы, данные им перед отбытием. Было отмечено, что в тот период с Дельфийским оракулом консультировались только некоторые города-государства, расположенные на материке, и Священная война, разразившаяся в начале VI в. до н. э., которая номинально велась за освобождение священного места от Крисы, расположенной на равнине, простиравшейся под горой, в суровой действительности, очевидно, представляла собой борьбу за право убедиться в том, что оракул, уже успевший обрести могущество, находится в правильных руках. Но если вначале оракул был предметом борьбы между адептами, то к V в. до н. э. он стал претендовать на всеобщее уважение. То, что оракул заволновался во время вторжения персов в 480 г. до н. э. и посоветовал грекам сдаться, было без каких-либо значительных затруднений представлено в лучшем свете. И хотя он симпатизировал пелопоннессцам в начале войны (431 г. до н. э.), это не нарушило его связь с Афинами.
Хотя из методики изречения пророчества никогда не делали тайны, до нашего времени не сохранилось ни одного подробного ее описания – древнегреческие авторы предполагали, что их читатели и так знакомы с нею. Предсказания давала женщина, пифия, находившаяся в состоянии транса, но официальный ответ передавали в письменной форме человеку, задавшему вопрос, жрецы-мужчины, вероятно придававшие относительно бессвязному ответу удобоваримый вид, как правило записанный гекзаметром. Но слова Геродота о том, что, давая взятку дельфийскому оракулу в 490 г. до н. э., спартанский царь Клеомен I подкупил саму пифию, не представляют для нас никакой ценности. В более позднем источнике содержатся сведения о том, что треножник, на котором она сидела, стоял над расщелиной, из которой исходили одуряющие пары. Это материалистическое объяснение на протяжении долгого времени никто не оспаривал, хотя расщелины в храме не было, а особенности геологии местности свидетельствуют об отсутствии там каких-либо паров. Нам нечего сказать и по поводу мнения о том, что жрица впадала в экстаз из-за лавровых листьев, которые она жевала или жгла. Транс должен был выглядеть естественно, походить на тот, в который впадают современные медиумы. Этому, очевидно, способствовали ритуалы и уверенность самой пифии в том, что она окажется одержимой богом.
В осознанном подлоге можно подозревать скорее жрецов храма, которые вполне могли исправить текст. В случае если оракул проводил последовательную политику, это могло быть отчасти оправданным. Некоторые из сохранившихся до нашего времени предсказаний, несомненно, были частично или полностью подделаны уже после того, как событие, о котором в них говорится, имело место, что позволяло богу обрести еще большую славу и не могло делаться неосознанно. Но даже при том, что вера может быть слепой, вряд ли она сохранялась бы на протяжении столь долгого времени, несмотря на осознанный крупномасштабный подлог, не говоря уже о тех чувствах, которые испытывали сами жрецы. Следует предположить, что большинство ответов давалось добросовестно, но на них все же оказывали некоторое влияние желания и знания самих жрецов, когда те придавали предсказанию литературную форму. Помогала в этом установившаяся традиция, в соответствии с которой в тексте должны были присутствовать неясности. В рассказах о пророчествах часто говорится, что получивший предсказание человек неправильно понял его смысл и это закончилось бедой, но, когда становились известны все факты, они подтверждали правильность пророчества. В качестве примеров подобных ситуаций можно привести печально известные истории о непонятных предсказаниях, такие как рассказ о лидийском царе Крёзе, щедром благодетеле, которому жрецы, возможно, не хотели причинять неудобства. Он хотел напасть на персов и получил пророчество о том, что «если Крёз пересечет Галис, он уничтожит великую державу». Оракул не обвиняли в гибели царства самого Крёза, но многие жрецы, очевидно, жалели об этом событии. Если речь шла о чем-то менее масштабном, предсказываемое событие могло быть связано с какими-либо странными предварительными условиями, например неверно понятым предзнаменованием. После предсказываемого события легковерные люди всегда могли выяснить, что условия были выполнены каким-то неожиданным образом.
Большинство дел, с которыми обращались к оракулу, были малопримечательными. Тривиальные ответы отдельным просителям не производят впечатления независимо от результата. Многие из обращавшихся к оракулу задавали вопросы, связанные с различными аспектами ритуалов, и такие ответы нельзя было ни проверить, ни фальсифицировать. Во многих случаях проситель, как город, так и отдельный человек, заранее придумывал собственный план и ждал от оракула одобрения или отвержения этой идеи. Если после одобрения плана оракулом события разворачивались не самым благоприятным образом, можно было с легкостью заявить, что спрашивавший каким-то образом сам обусловил неудачу. Если в пророчество искренне верить, оно может и правда сбыться. Тем не менее, должно быть, существовало довольно большое количество ответов, давая которые оракул был вынужден предсказывать будущее и подвергаться риску того, что его могут обвинить в подлоге. Современные ученые с готовностью приходят к выводу о том, что описанные в источниках сбывшиеся предсказания были составлены уже после того, как сами события, которым они были посвящены, произошли. Но вряд ли оракул вообще смог продолжить свое существование, если его жрецы не вели подробные перечни пророчеств, которые без предвзятой трактовки связанных с ними вопросов можно было считать успешными. Крайне важным фактором, несомненно, являлось желание верить.
В условиях существования этих ограничений и чем больше мы верим в искренность дельфийского жречества нам не следует ожидать, что Дельфы были способны обрести особое влияние в какой-либо отдельной сфере. Их влияние на политическую историю очень легко переоценить. Их воздействие на мораль и развитие цивилизации, которые подчеркивали древнегреческие историки, также не выглядит очень значительным, ведь они нередко могли принимать за важный вклад в развитие цивилизации заявления о том, как следует правильно проводить ритуалы. С другой стороны, в нашем распоряжении имеются морализаторские рассказы о том, как богатые и могущественные люди, пришедшие к оракулу, слышали, что добродетельный и трудолюбивый крестьянин лучше, чем они. То, что Дельфы ассоциировали себя с той частью жизни греков, для которой была важна умеренность, отразилось как в двух рассказах, так и в двух знаменитых советах, вырезанных на стенах храма: «познай самого себя» и «ничего сверх меры». Можно усомниться в том, что эти меры позволили избежать многих крайностей. Гораздо более важную роль играли вера и преданность греков, то, что в их постоянно менявшемся мире оракул Аполлона можно было принять за надежную отправную точку. Это, как и вклад Аполлона в песенную культуру и скульптуру, невозможно подвергнуть научному анализу.
Управлением Дельфами занималась
Сказанное о Дельфах в определенной степени справедливо и для других оракулов, хотя большинство из них не подвергалось такому большому давлению. В Малой Азии, в Дидиме, что к югу от Милета, располагался оракул Аполлона, впоследствии, в 494 г. до н. э., уничтоженный персами. В Кларосе, расположенном севернее, неподалеку от Колофона, находилось другое древнее святилище, позднее обзаведшееся оракулом. Предсказания там давал провидец мужского пола, уходивший в пещеру и возвращавшийся оттуда с ответом. К самому Зевсу иногда обращались за советом, пребывая среди дубов, росших в Додоне, находившейся в отдаленной северо-западной части Греции. Оракул действовал и в святилище этого бога в Олимпии. С Зевсом отождествляли Амона, бога, дававшего предсказания в оазисе Сива, что в Ливийской пустыне, который в эпоху классики также стал пользоваться большим авторитетом. Подземный оракул Трофония в беотийском городе Лебадия может служить примером святилищ, в которых давались предсказания, но которые не имели тесной связи с каким-либо значимым божеством. Обряд получения предсказания в этом прорицалище вызывал ужас. Его подробно описал в своем сочинении путешественник Павсаний, советовавшийся с оракулом во II в. н. э. Этот писатель старательно подчеркивал, что, несмотря на слухи, к человеку, ходившему за пророчеством к Трофонию, постепенно возвращается способность смеяться. Существовало и множество других оракулов. Здесь также следует упомянуть святилища, связанные с исцелением, наиболее примечательным из которых являлся знаменитый храм Асклепия в Эпидавре. Пациента оставляли в храме, где он спал, и во сне он исцелялся или получал советы о том, как решить свою проблему.
Для дивинации, помимо получения предсказаний у крупных оракулов, использовались и другие разнообразные методы. Чаще всего для достижения общественно значимых целей использовалось изучение внутренностей жертвенного животного. Наиболее важную роль при этом играли жертвоприношения перед битвой; в спартанских источниках регулярно упоминается совершение этого обряда перед пересечением границы в начале похода против другого государства. И в данном случае современные критики склонны видеть в содержащихся в источниках сведениях о неблагоприятных предзнаменованиях следствие действий полководца, имевшего собственные причины для того, чтобы не идти дальше. Иногда подобное средство действительно могло применяться, но при прочтении сочинения Ксенофонта, которого нельзя обвинить в нечестности, складывается впечатление, что по крайней мере для него изучение этих внутренностей было важным делом, а результат этого процесса он считал объективным. Ксенофонт сам являлся полководцем, и, если обман в этой сфере был обычным делом, он наверняка знал бы об этом. Еще меньше вопросов должно возникать, когда речь идет об объективности гаданий, которыми люди занимались самостоятельно, ведь их результат не было смысла подтасовывать из политических соображений. На нижнем уровне в процесс вмешивалась только магия, которой литература способна придать некое обаяние, но которая в реальности оказывается занятием крайне скучным – в наименьшей степени надуманной и в наибольшей – злонамеренной, как в случае с торжественными проклятиями, адресованными отдельным врагам и, как правило, написанными на свинцовых табличках.
Древнегреческое искусство и литература самым недвусмысленным образом показывают нам, насколько тесно переплетались друг с другом повседневная жизнь и религия. Кулачные бои, танцы и песни (особенно последние) были обычным явлением, когда ионийцы собирались в Делосе, чтобы почтить Аполлона, о чем свидетельствует яркое описание, оставленное слепым поэтом с Хиоса, написавшим «гомеровский» гимн Аполлону, самый ранний из имеющихся в нашем распоряжении источников, посвященных подобному празднеству. Масштабные атлетические состязания были празднествами в честь определенного божества, проходили также музыкальные соревнования и состязания певцов, а также конные скачки. Афинские трагедии и комедии создавались для участия в соревнованиях в честь Диониса. Скульптура в первую очередь предназначалась для изображения богов, а антропоморфизм, приданный древнегреческой религии благодаря эпосу, привел к тому, что скульпторам приходилось идеализировать человеческое тело. До нашего времени сохранились священные камни, созданные в более глубокой древности, когда божество можно было изображать в виде бесформенных объектов, которые можно отнести к аниконизму. Эти изображения, по сути, не являются таковыми. Однако необходимость придавать богу человеческий облик заставила древнегреческое искусство встать на путь, который независимо от того, хорошо это или плохо, должен был стать его характерной чертой. Древнегреческая поэзия развивалась бы по другому пути, если для поклонения богам не нужны были бы официальные гимны или торжественные события, вследствие чего ключевые древнегреческие поэты создали прекрасные произведения: гимны, пеаны и т. д., внедрив в них множество новшеств. К несчастью, мы имеем дело только со словами. В результате кропотливой работы, проведенной исследователями с немногочисленными и с трудом поддающимися анализу свидетельствами, мы многое узнали о древнегреческой музыке, в частности о том, как выглядели музыкальные инструменты и какими возможностями они обладали, о тональности мелодий (в ней, кстати, не было гармонии) и о многом другом. Однако в нашем распоряжении имеется лишь несколько нотных записей, и этого достаточно лишь для того, чтобы представить себе, какой была данная музыка. Нам известно множество названий древнегреческих танцев, их видов, специально созданных для различных мест и обрядов. Кроме того, в нашем распоряжении имеются изображения (в основном на сосудах) различных танцоров. Общие описания, которыми мы располагаем, не позволяют нам полностью оценить воздействие, которое то или иное представление оказывало на зрителей. Для более полного понимания нам необходимо получить видеозапись, где будут представлены все примеры. В источниках, связанных со Спартой, особенно часто встречаются разнообразные технические термины, обозначающие различные виды танца, яркого пятна в довольно мрачной жизни этих людей, которую мы никогда не сможем наглядно представить себе. В текстах, посвященных большинству других городов, встречаются лишь случайные упоминания.
Однако слова значат для нас очень много. «Девичья песня» Алкмана позволяет нам мельком взглянуть на церемонии, проводившиеся в Спарте в честь Артемиды в конце VII в. до н. э. Ту роль, которую подобные праздники играли в развитии древнегреческой цивилизации, невозможно переоценить.
Глава 12
Свободное рассуждение
Греки назвали окружавших их людей «варварами», имея в виду в первую очередь лишь то, что их речь была непонятной, хотя в V в. до н. э. значение этого слова приобрело современный оттенок, связанный с отсталостью, грубостью и в то же время чужеродностью. Если бы грека спросили, что отличает его от всех остальных племен и народов, он, очевидно, ответил бы, что эллины свободны, а варвары находятся в рабстве. Это не самый плохой ответ, хотя чувство превосходства способно перерасти в шовинизм, а его, в свою очередь, можно использовать для оправдания порабощения народов, считающихся низшими. В IV в. до н. э. греки настолько четко осознавали свою принадлежность к цивилизации, обладающей определенными характерными особенностями, что Исократ, витиевато восхвалявший интеллектуальные достижения афинян, заявил, будто термин «эллин» обозначает уже не название народа, а тех, кто хотя бы поверхностно знаком с афинской системой образования. Взглянув на эту цивилизацию с наших современных позиций, мы отметим, что одной из ее характерных особенностей является способность греков к свободным рассуждениям, не сдерживаемым мифами или авторитетами.
Возвращаясь ненадолго к теме политики, следует отметить, что греки имели полное право отмечать и подчеркивать разницу между их собственными формами правления и теми, что существовали в государствах Востока, особенно в огромной Персидской державе, расположенной по соседству. Казалось, будто для этих варваров невозможна высокая степень организации, если ее не поддерживает царская власть, усиленная пышными церемониями, которые греки считали подобострастными и нелепыми. В Западной Европе вплоть до очень позднего времени также считалось, что общество не может сохранять единство без иерархической лестницы, на вершине которой находятся единоличные правители и представители аристократии, получающие свои привилегии по наследству, что вызывало негодование у американцев, считавших такую систему невыносимой для свободных людей. Хотя низвержение царской власти в Греции и теряется в тумане истории, оно было революционным изменением, не менее важным, чем результаты Войны за независимость США. Сделанный греками выбор, связанный со свободным обсуждением и голосованием, имел свои подводные камни, и историки с готовностью обращали внимание на их ошибки, в том числе на случаи, когда дискуссия не была свободной и одобренное большинством решение не принималось. Но в Греции имелись не только ошибки, но и прогресс.
С точки зрения рассудка, мифологическое мышление препятствовало свободе примерно также, как царская власть в сфере политики. В том или ином виде миф жизненно необходим человечеству, вынужденному сталкиваться со слишком большим, разнообразным и сложным для понимания миром. Даже сейчас в каждом из нас живет множество иррациональных представлений и предрассудков, касающихся тех частей нашего мира, собрать достоверную информацию о которых мы не можем из-за недостатка времени, желания или отсутствия такой возможности. Для людей, живших раньше, когда количество доступных им сведений было меньшим, общепринятый и всеохватывающий миф был крайне важен, ибо давал отдельному человеку некое подобие рабочей гипотезы, позволявшей ему действовать и делавшей враждебную по отношению к нему вселенную в некоторой степени управляемой. В Греции возникло необыкновенно большое количество мифов, частично довольно тривиальных, связанных с вещами, не имевшими большой значимости, а по большей части – являющихся следствием высокого полета фантазии, способствовавших появлению высококлассной поэзии и ставших своего рода двигателями для различных видов правды. Кроме того, именно в этой стране были предприняты первые попытки дать различным событиям и явлениям объективные, не связанные с мифом объяснения.
Первым в череде западных ученых и философов следует упомянуть Фалеса Милетского, жившего в начале VI в. до н. э. Когда обитатели Эвбеи и других островов, коринфяне, критяне и остальные впервые возобновили контакты с восточным миром, Иония была своего рода тихой заводью, но благодаря мощному импульсу крупнейшие греческие города Малой Азии, особенно Милет, снова ожили. В начале VII в. до н. э. он взял на себя роль лидера в установлении эффективных и продолжительных контактов с Египтом. На Востоке, который, несмотря на упадок, имевший место в конце бронзового века, никогда не терял письменность, любопытные греки могли ознакомиться с письменными документами, сохранившими опыт предыдущих поколений и описание технических приемов, проверенных на практике, достаточно многочисленными, чтобы взбудоражить богатое воображение. Хорошим примером способности эллинов видеть то, что скрывается за основами, и вносить улучшения в образец, стали сделанная ими адаптация финикийского алфавита и разделение звуков на гласные и согласные. В Египте и Вавилоне они могли увидеть записи о многовековых астрономических наблюдениях. Считается, что Фалес предсказал солнечное затмение, произошедшее 28 мая 585 г. до н. э. и прервавшее битву между лидийцами и мидянами. С помощью средств, имевшихся в его распоряжении, он вряд ли мог предсказать время и место затмения, и Геродот писал, что ученый говорил лишь о затмении, которое должно произойти в течение этого года. Даже если Фалес учитывал какой-то цикл, о котором узнал из свидетельств о предыдущих затмениях, ему необычайно повезло, что оно произошло в регионе, где он жил. Тем не менее это был первый шаг по направлению к образу мыслей, благодаря которому Дион в 357 г. до н. э. мог спорить со своими солдатами о том, что затмение представляет собой природное явление, которое может быть вызвано естественными причинами и не является мрачным предзнаменованием.
Если в этой сфере открытие Фалеса было обусловлено удачей и письменными свидетельствами, созданными другими народами, то совершенно иначе дела обстояли с его догадкой о том, что вода является первичной субстанцией, из которой состоит весь мир. Мифологические объяснения происхождения мира и того, каким образом он обрел свой нынешний вид, были распространены довольно широко, но их понимание ограничивалось жесткой терминологией мифа, а действующей силой считалось божественное существо, волю которого те, для кого создавался миф, считали достаточным объяснением. Милетские «физики», первым из которых стал Фалес, вместо этого выдвигали другое объяснение. Оно основывалось на явлении, которое можно назвать научной интуицией, – предпринималась попытка связать множество феноменов с одним простым принципом. Вера этих людей в то, что лежащая в основе всего первоначальная субстанция осталась неизменной, несмотря на все явные перемены, в некотором смысле до сих пор сохраняет свою актуальность в виде законов сохранения материи и энергии. Это был впечатляющий скачок вперед, значимость которого заключается в том, что данный вопрос был задан в принципе, а не в качестве самого ответа. Анаксимандр, также происходивший из Милета, полагал, что само по себе изначальное вещество невозможно определить и оно не обладает какими-либо особыми качествами. Это был еще один важный скачок вперед. Но доминировала в те времена сформулированная в той или иной форме теория о четырех элементах, впервые высказанная
Эмпедоклом из Акраганта, что на Сицилии, жившим в V в. до н. э. Этими элементами были огонь, воздух, земля и вода, и считалось, что из них состоит все остальное, а все различия обусловлены разными пропорциями элементов в составе того или иного предмета.
Другим вопросом, всегда будоражившим умы мифотворцев, было место, занимаемое Землей во вселенной. Ионийцы приложили руку к поиску ответа и на него. Фалес предположил, что Земля плавает в воде, отчего, возможно, и происходят землетрясения. Анаксимандр более резко обошелся с общепринятыми представлениями, заявив, будто Земля представляет собой цилиндр, диаметр основания которого в три раза превышает высоту, ни на что не опирается и у нее нет причин для того, чтобы двигаться в том или ином направлении. Он также впервые высказал мнение о вращательном движении, подобном тому, которое совершает в жидкости водоворот, чтобы объяснить дифференциацию элементов внутри его неопределимой первоначальной субстанции, а значит, и происхождение мира в том виде, в котором он нам знаком. Четыре стихии Эмпедокла двигались под влиянием любви и ненависти (в рамках своей более сложной концепции Анаксагор считал движущей силой этих элементов «разум»). Для обоих мыслителей эти стихии были материальными, но хотя они в некотором роде приблизились к знанию о физических силах, дальнейшего развития эта концепция не получила. Число механистических гипотез о природе небесных тел увеличивалось, что, очевидно, порождало опасения сторонников традиционной религии. Типичной гипотезой, вызывавшей беспокойство простых людей, является предположение Анаксагора о том, что солнце представляет собой пылающий камень, по своим размерам превышающий Пелопоннес. В «Облаках» Аристофана Сократу несправедливо приписываются подобные астрономические взгляды и желание видеть в качестве верховного божества не Зевса, а Вихрь.
Все это образует дикую смесь, приводящую неподготовленного читателя в недоумение. Идеи, которые мы можем назвать научными, соседствовали с методами, совсем не похожими на принятые в современной науке. Первые мыслители были вынуждены разрабатывать собственную терминологию, что, однако, не является для нас серьезным препятствием. Когда Анаксимандр говорил, что элементы в его системе «поочередно вершат справедливость и получают друг от друга воздаяние за совершенную ими несправедливость», а Гераклит Эфесский в своем непонятном пассаже – о том, что «огонь превращается во все вещи, и все вещи превращаются в огонь, подобно тому как золото превращается в товары, а товары – в золото», социальная или экономическая метафора не мешает пониманию. В принципе любовь и ненависть Эмпедокла не менее научны, чем притяжение и отталкивание. Религиозные взгляды некоторых мыслителей также не представляют сложности. Эмпедокл был поэтом и чудаковатым пророком, а Пифагор – мистиком, последователи которого по уши втянулись в южноитальянскую политику, но это не значит, будто их преемники не могли основываться на достигнутых ими результатах. Проблему скорее представляла форма, которую принимала деятельность этих последователей.
Уже на раннем этапе умы греков стали занимать проблемы, связанные с логикой. Парменид из Элеи, что в Италии, в начале V в. до н. э. отрицал возможность перемен и движения, которые, несмотря ни на что, являются видимостью, в то время как знаменитые парадоксы его земляка и соратника Зенона в основном касались бесконечной делимости пространства, вызвали активное движение мысли, но заставили ее развиваться в специфическом направлении. Так, Анаксагор из Клазомен, что в Ионии, проведший большую часть своей жизни в Афинах и являвшийся другом Перикла, разработал сложную многосоставную систему, созданную, чтобы обеспечить возможность перехода одной субстанции в другую. Согласно его учению, во всех вещах присутствуют всевозможные элементы, или «семена», и характерные особенности каждой из них придает преобладающий элемент, но смесь может разниться, из-за чего происходят перемены. Более простой ответ на этот вопрос дали сторонники атомизма, первыми из которых во второй половине V в. до н. э. были Левкипп и Демокрит из Абдеры, что на фракийском побережье. Предположение о существовании мельчайшей частицы привело к возникновению логических парадоксов. Особенности стихии обусловлены формой и расположением атомов, слишком маленьких для того, чтобы мы могли их увидеть; чтобы в какой-то вещи произошли изменения, необходимо переставить атомы, из которых она состоит. Эти рассуждения оставались сугубо теоретическими. Они представляли собой попытки найти логическую схему, которая объясняла бы, почему мир таков, каким мы его видим. Судить о них следовало только исходя из их правдоподобности, не проводя экспериментов, способных помочь проверить правильность данных гипотез на практике. Другим примером стал вопрос о том, имеется ли теоретическая возможность существования вакуума, который занимал важное место в развернувшейся позднее дискуссии о природе вселенной. Вопросы о материи и устройстве мира поднимаются и в наше время, причем в менее доступной для понимания форме, но их обсуждение не препятствует проведению экспериментов.
Дело не в том, что греки полностью отказались от эмпирического подхода. Примечательно, что в медицинской школе, основанной Гиппократом с острова Кос в V в. до н. э., изо всех сил подчеркивали важность наблюдений. До нашего времени сохранились некоторые из составленных ими «медицинских справочников», в которых тщательно записывались симптомы большого числа пациентов. По мнению самого Гиппократа, это способствовало развитию медицинской науки в большей степени, чем непродуманные теории. Но не только врачи стремились к прогрессу, основываясь на знаниях, полученных эмпирическим путем. По крайней мере вначале имела место определенная готовность к практической демонстрации. К примеру, как Эмпедокл, так и Анаксагор были готовы к тому, чтобы доказать, что воздух является твердой субстанцией. Несмотря на это, то, что греки не проводили регулярных экспериментов в искусственно созданных лабораторных условиях, остается фактом, а ведь это единственный способ, с помощью которого можно было проверить их физические теории или серьезно заняться химической наукой. В целом они ограничивались наблюдением за теми природными явлениями, которые можно с легкостью наблюдать. Что касается достигнутого ими прогресса в астрономии, то они выяснили, что небо представляет собой своего рода природную лабораторию, в которой можно неопределенное количество раз наблюдать за повторяющимися явлениями. Мысль об использовании искусственных средств, чтобы обособить тот или иной феномен, или о проведении повторяющихся экспериментов появлялась у них в зачаточной форме или не возникала вовсе, и их догадки были связаны с качеством, а не с точным количеством.
Большая часть достижений была сделана до конца III в. до н. э. Древнегреческая наука завяла из-за недостаточного полива – нехватки практического применения, и, хотя математика могла легко развиваться в изоляции, даже эта область научного знания постепенно перестала занимать умы греков. Определенную роль в этом сыграли сложности, связанные с отсутствием точной системы записи, но более общими и важными причинами стали догматизм, свойственный последовавшей за этим эпохе эллинизма, и тенденция к усердной критике предшественников. Если в этом и есть какая-то проблема, то она состоит в том, почему греки эпохи классики не сумели заложить более прочную основу. Наиболее широко распространенным является социальное объяснение данного явления – образованные люди, использовавшие свое свободное время для подобных рассуждений, не хотели пачкать руки проведением экспериментов. Это не совсем так. Древнегреческие ремесленники могли предоставить все необходимое, и у мыслителей были опытные рабы, способные играть роль лаборантов. Конечно, Аристотель не марал руки и сам не принимал участие в препарированиях животных, проводившихся в его школе. Каким-то образом корни этой проблемы уходят гораздо глубже в прошлое, ибо упорное стремление ко все большему обобщению проявилось, как только греки стали думать об этом. Это характерно не только для науки, но и для поэзии и истории. Возможно, максимум, что мы можем сказать, заключается в следующем: греки с легкостью могли поддаться возбуждению, охватившему их благодаря этим первым исследованиям, и довольно легковесные общие объяснения в некотором смысле создали устойчивую привычку. Конечно, определенную роль в этом сыграли мысли о том, что связанные с практикой подробности не достойны внимания полностью свободных людей.
Рассуждения о том, почему древнегреческая наука не продвинулась дальше, не должны затмевать факт того, что она появилась и сумела пройти в своем развитии определенный путь. Попытка сформулировать общее правило, подходящее для широкого диапазона различных явлений, была новшеством, более серьезной проверкой для ума, чем создание ситуативных мифологических объяснений, которые сами по себе могли иметь поэтическую ценность (а могли быть ее лишены). Кроме того, она сама по себе была видом деятельности, прекрасно подходящим для свободного обсуждения. Ответы, которые искали эти первые мыслители, не вырастали в закрытых мифологических «парниках», а требовали света и воздуха. Большим подспорьем было то, что древнегреческая религия была недогматичной и позволяла почти совершенно свободно рассуждать (за исключением коротких периодов преобладания нетерпимости, наступавших в основном в Афинах и не приводивших к появлению большого числа жертв). Но это не объясняет тот факт, что прежде всего стали ставиться вопросы.
Из правила, согласно которому рассуждения греков не были тайной, существует одно частичное исключение, возникшее благодаря последователям Пифагора с острова Самос, переселившегося на юг Италии и основавшего там мистическую школу, доктрины которой нельзя было раскрывать непосвященным. Пифагор все сводил к числам. Определенную роль в этом учении после открытия взаимосвязей между математикой и простыми созвучиями играла музыка. Это же характерно и для геометрии (данный термин дословно переводится как «измерение земли»). Симптоматично, что египтяне на протяжении долгого времени использовали на практике тот факт, что треугольник со сторонами длиной 3, 4 и 5 является прямоугольным. При этом именно греки (независимо от того, изобрел ли сам Пифагор теорему, носящую его имя) сформулировали общее правило о квадратах катетов и гипотенузы прямоугольного треугольника и из-за этого были вынуждены столкнуться с проблемой, связанной с иррациональными числами и непропорциональными количествами. Числа, обладающие мистической взаимозависимостью, имели для пифагорейцев гораздо большее значение. Наряду с верой в переселение душ, запретом использовать в пищу бобы и многим другим они легли в основу религиозного учения, которое не было сугубо рациональным в том смысле, в котором это слово употреблялось в предыдущем параграфе. Создав тайное общество с довольно правыми взглядами, эти люди играли в политике городов юга Италии определенную роль, понять которую нам в настоящее время непросто. Но их сугубо математическое учение не было таким же тайным. Важность той роли, которую сыграли пифагорейцы, обусловлена по крайней мере влиянием, оказанным ими на Платона, в частности именно благодаря им он поверил, что Сиракузы можно изменить, преподавая Дионисию Младшему геометрию.
Платон относился к физическим исследованиям с той же нетерпимостью, которую вызывали в нем приоритеты афинской демократии, говоря, что афиняне набили город «гаванями, верфями, стенами, податными взносами и прочим вздором». В «Горгии» он открещивается от них, утверждая, будто они бесполезны по сравнению с истинным долгом политика – пытаться сделать так, чтобы его сограждане стали жить лучше. В его «Федоне» Сократ рассказывает, как искал причины всех явлений, о надежде, которую он испытал, узнав, что, по мнению Анаксагора, причиной всему в мире служит «ум», о том, как был разочарован, выяснив, что этот «ум» представляет собой всего лишь механический импульс к движению. Он не хотел видеть во всем лишь механику. Кто-то может найти причину этого в том, что Сократ, находившийся в тюрьме, понимал все через призму устройства своего тела, но такое объяснение не дает нам понять, почему философ сидел и ждал казни вместо того, чтобы бежать за пределы Афин.
О настоящем Сократе известно очень мало, ведь он говорил со всеми, кто приходил к нему, но при этом не написал ни строчки, и известен нам, если не считать карикатурного образа, представленного в комедии Аристофана, только по работам двух его учеников, обладавших очень разными характерами, – Ксенофонта и Платона. Сократ, описанный первым из них, был весьма приземленным человеком. Его парадоксы представляют собой результат довольно необычного использования здравого смысла, как в случае с неким Аристархом, доходы которого, когда он вернулся с Пелопоннесской войны, уменьшились, но при этом ему нужно было помогать большому количеству родственниц. Сократ, выступив против общепринятого предрассудка, посоветовал этому человеку занять женщин прядением и ткачеством, а результаты их труда продавать. В итоге получилось так, что все были счастливы. Опять же именно в сочинении Ксенофонта описывается сюжет о Сократе и Тридцати тиранах, пытавшихся заставить философа замолчать, но столкнувшихся с ироничным вопросом о том, что ему можно говорить, а что – нет. Критий добавляет, что философу следует держаться подальше от «сапожников, плотников и кузнецов», о которых он всегда болтает. То, что Платон постоянно сравнивает мастерство ремесленников с умениями, необходимыми политикам и другим, можно считать подлинным наследием, переданным ему учителем, которым он так восхищался.
Рассказ Ксенофонта о Сократе сводится к попытке передать разговоры, которые вел этот философ. Диалоги Платона представляют собой весьма своеобразный вид искусства – последовательные и тщательно продуманные фрагменты из разговоров, особое значение в которых уделяется в основном Сократу. Обсуждение ведется на фоне жизни представителей высшего афинского общества конца V в. до н. э., нарисованной с поразительной наблюдательностью и очень изящно описанной. При этом в диалогах содержится больше намеков на нее, чем непосредственных описаний. И умение описывать характеры, которым в совершенстве владел Платон, придает повествованию признаки веселой пародии. Он никогда не был заложником своего драматичного времени, поэтому в поле его зрения также попадают Афины периода его зрелости – первой половины IV в. до н. э. В диалогах живописно отражена его нелюбовь к негибкому прямолинейному подходу, как и косвенное решение проблемы путем приведения аллегорий и «мифов», пересказ которых иногда содержится в конце диалога. В них присутствуют отрывки, близкие к жанру трактата, встречающиеся тогда, когда собеседники превращаются в марионеток, соглашающихся со всеми предложениями Сократа. Но рано или поздно марионетки снова оживают, чтобы напомнить нам, что спор продолжается и будет продолжаться, хотя этот конкретный разговор рано или поздно закончится. Сократ, описанный Платоном, разительно отличается от того практичного моралиста, который предстает перед нами в сочинении Ксенофонта. Это отдельный образ, переданный с большим умением, но не с меньшей любовью, подвергающий догмы сомнению на более глубоком уровне и с большим упорством. Если спор заводит его в сферы, погружаться в которые реальный Сократ не рисковал, персонаж, описанный Платоном, не теряет ни толики своего особого шарма.
В этих текстах, несомненно, нашли отражение любовь и преданность, которые Сократ вызывал в своих последователях, или то огромное влияние, которым он обладал. Как плохо мы ни были бы знакомы с его учением, у нас не может быть сомнений в том, что он посвящал все свое время попыткам объяснить свои взгляды и доказать их правильность, применяя при этом устойчивый и точный метод, основанный на вопросах и ответах на них и получивший название сократической беседы. Сократ не был первым греком, задумавшимся о морали и политике, а также о теории познания, но его влияние, несомненно, заставило эллинов изучать эти сферы более глубоко и в некоторой степени позволило им отойти от исследования вопросов об устройстве окружающего мира, которые стали задавать представители милетской школы. Невозможно переоценить слова Платона о том влиянии, которое Сократ оказал на его собственное развитие. Я не могу оценить его достижения в области логики, но его стремление улучшить человеческую душу затмевает все остальное. С точки зрения теории, философ сумел провести тщательный анализ слов, используемых для обозначения души и ее свойств, на практике же огромное значение имеет его страстное стремление к созданию политической системы, которая позволила бы ей полностью развиться, той, в рамках которой душа не была бы связана условностями, свойственными современной ему жизни греков. Он не был холодным или отвлеченным мыслителем. Платон знал, что город, описанный в его «Государстве», является недостижимым идеалом и, возможно, понимал, что описание второго после идеального города, структуру которого он так подробно разработал в «Законах», также во многом фантастично. Но во всех его сочинениях отразилась жажда перемен.
В мечте Платона о мире, где каждый знает свое место и занимается только определенными для него делами, много неприглядного. Одной из наименее приглядных черт является его чрезмерное внимание к подготовке и совершенствованию элиты, в то время как остальное население остается за бортом, в холодной воде. Несмотря на заинтересованность платоновского наблюдателя во всем человечестве, он безжалостно следовал за абсолютным и неизменным идеалом. Объекты наблюдений для него были всего лишь несовершенными подобиями «идеи» или «формы», постигнуть которую способен только философ. Предметами истинного знания являются лишь эти формы, в то время как в непостоянном мире опыта возможно лишь «мнение». Величайшая задача совершенного философа, по мнению Платона, состоит в изучении высших из этих форм. Оторвать его от этого, заставить иметь дело с происходящим в этом мире – значит лишить его истинного счастья. Тем не менее его нужно оторвать, ведь только ему известна подлинная природа целей, на реализацию которых должна быть направлена деятельность политиков. Они очень важны, столь же абсолютны, как и формы, и так же недостижимы, но мир будет развиваться неправильно, если люди будут стремиться к достижению других целей.
В начале «Государства» Сократ и его друзья пытаются выявить природу справедливости. Устройство идеального города, как и другие важные темы, такие как трехчастная структура души и ее бессмертие, «коммунизм» представителей высших слоев общества, равенство полов, цензура поэзии ит. д., в рамках этого путешествия, по сути, представляет собой лишь побочный продукт. «Справедливость» системы заключается в том, что каждый ее элемент должен быть занят выполнением только одной, свойственной ему функции. Рациональная часть души отдельно взятого человека обязана контролировать и упорядочивать страсти, а также иррациональную, «пылкую» ее составляющую (используемое Платоном слово «тимоэйдес» крайне сложно точно передать с помощью какого-либо современного термина). Живущие в городе сапожники и другие люди должны заниматься только своим делом и не вмешиваться в сферы, к которым у них нет предрасположенности, особенно в управление государством. Подробные предписания даются только представителям высшего слоя общества, которые должны получить глубокие знания по математике и философии. Позже, особенно в «Законах», Платон выступал за постоянное руководство всеми делами жителей государства. В этом прослеживается явное влияние пифагорейцев и спартанского образа жизни. Платон много думал, как увековечить созданную им систему после того, как она возникнет, но при этом он мало обращал внимания на поиск ответа на вопрос о том, с чего следует начать – с установления всей системы или только ее части. Для человека, так хорошо понимавшего мир, в котором он живет, Платон в своих рассуждениях был слишком отвлечен от реальности, что не может не приводить в некоторое уныние.
Аристотель, с другой стороны, начал с описания мира, причем такого, какой он есть на самом деле. Решительные и систематичные преобразования также не были смыслом его жизни. Он начинал свою деятельность в школе, называвшейся Академией и расположенной за пределами Афин, где учительствовал Платон, и, подобно другим ученикам этого философа, стал подражать мастеру и писать многочисленные диалоги, ни один из которых до нашего времени не сохранился. Дошедшие до нас его объемные труды, представляющие собой нечто гораздо большее, чем простые записи лекций, не все из которых при этом являются завершенными, не были предназначены для широкого круга читателей. То, что они сохранились и постоянно переписывались в римский период, стало одной из наиболее выдающихся случайностей в истории западной мысли. Значительную часть своего внимания он уделял созданию жизнеспособной логической системы, а в еще большей степени его интересовала описательная наука. Сам он при этом в основном занимался изучением мира животных, а его ученик и преемник Теофраст – растений. То же энергичное стремление к классификации и систематизации пронизывает и его труды, посвященные политике и морали, в которых Аристотель прикладывал свой поразительно масштабный ум к изучению человеческого поведения. Вместе со своими учениками он собирал описания форм правления, законы и обычаи как греческих, так и варварских государств, чтобы впоследствии на их основе провести дальнейшие исследования. Если бы они дошли до нашего времени наряду с «Политикой», то мы знали бы гораздо больше обо всех аспектах жизни древнегреческого общества.
Несмотря на то что у нас сохраняются вопросы касательно различных деталей, а порой и сути повествования, здравый смысл Аристотеля остается таким же примечательным, как и масштаб его личности. В основном именно с этой точки зрения он критикует идеи Платона, считая их не только невыполнимыми, но и нежелательными. Через зеркало этой критики Платон выглядит сторонником еще более жестких принципов, чем если судить по его диалогам. Сейчас нам понятно, что разница между этими двумя философами была не настолько велика, и у них было больше оснований для того, чтобы прийти к согласию, чем полагал сам Аристотель. Они оба исходили в своих построениях из структуры древнегреческого города-государства, достаточно небольшого для установления тесных связей в политической и социальной сферах, благодаря которым могли процветать сложившиеся в Греции институты, но в более строгой и чистой форме, чем в Афинах, хотя, в то время как Аристотель учил, Александр завоевывал Азию и решал проблемы другого рода. Высшим благом для обоих была созерцательная жизнь, доступная лишь людям, располагающим средствами к существованию. Души ремесленников чахли из-за их низких занятий, и это был факт, который просто принимался как данность, но Аристотель более отчетливо понимал, что следует делать так, чтобы представители низов были так или иначе удовлетворены. Правда, его мысли об этом основывались на целесообразности – он полагал, что у каждого организма, находящегося на любом уровне развития, имеется собственное предназначение, для достижения которого он функционирует (или должен функционировать), и счастье ему может принести только достижение этой цели. Если применить это к политике или организации общества, то результат будет не очень отличаться от концепции Платона о справедливости.
Когда в 322 г. до н. э. Аристотель умер, древнегреческие полисы лишились значительной части своей свободы, из-за чего большая часть его «Политики» оказалась неприменимой, хотя на протяжении жизни одного или двух поколений города периодически боролись против своего нового положения. Школа Аристотеля, носившая название, сохранившееся до сих пор, – Ликей, продолжала свое существование наряду с Академией Платона, и обе они процветали вместе с другими, не сумевшими пустить столь глубокие корни в языке и лучше отвечавшими потребностям эллинистического общества. Слово «эпикуреец» стало использоваться для обозначения человека, видящего цель своего существования в одних лишь удовольствиях, но это карикатура на идеи, высказанные афинянином Эпикуром. Он верил в правильность картины мира, созданной приверженцами атомизма, в существование богов, но считал, что судьбы людей их не интересуют, и надеялся развить в своих последователях умственное равновесие, которое должно нейтрализовать страх смерти. Эти идеи привлекали людей, обладавших ищущим умом, таких как римский поэт Лукреций, но вряд ли были способны вдохновить народные массы. Эпикур открыл свою школу около 310 г. до н. э., в то время как через несколько лет собственное учение разработал Зенон из города Китиона, что на Кипре, и, возможно, бывший по происхождению финикийцем. Преподавал он в Афинах, у портика Стоа Пойкиле, вследствие чего появилась более влиятельная философская школа, которую ждало более впечатляющее будущее. Стоики, суть представлений которых довольно точно передана в значении прилагательного «стоический», полагали, что первостепенное значение имеет добродетельность отдельной души, не зависящая от обеспеченности и социального статуса человека. Они также разработали собственную концепцию устройства мира, представляющую для нас интерес потому, что для нее было характерно представление о постоянстве,
Древнегреческая философия имеет к современному миру скорее косвенное, чем прямое отношение. Аналогии, прослеживающиеся между представлениями древних греков и современной научной мыслью, не свидетельствуют о наличии прямой взаимосвязи. Когда люди начинают мыслить научно, для ответов, которые они дают, бывает характерна определенная доля сходства. Но Платон оказал огромное влияние на современников Галилея, и исследователи, занимающиеся описательной наукой, многим обязаны Аристотелю. Разработанные древними греками концепции, связанные с моралью и политикой, в некоторой степени удивляют нас, будучи довольно чужеродными. Дело не столько в том, что теории, созданные в эпоху классики, разрабатывались в городе, сколько в процессе распада и в том, что они не могут быть перенесены на наши гораздо более обширные государства, которыми невозможно управлять напрямую, как это было принято в древности. Гораздо более важно, что эти теории основываются на представлении, согласно которому люди неизбежно рождаются неравными, что делает их неприменимыми даже для самых ярых сторонников равноправия среди современных философов. Они были полностью неприемлемыми для демократических Афин, где были разработаны. Платон не собирался обращаться к народным массам. Во время своего правления Деметрий Фалернский (317–307 до н. э.), ученик Аристотеля и проводник интересов Македонии, не снискал любовь афинян из-за своей вялой попытки претворить в жизнь некоторые идеи своего учителя.
Это еще не все. Не все ценности, сторонниками которых были представители элиты, учившиеся у Платона или Аристотеля, можно считать несущественными, причем как для того времени, так и для нашего собственного. Если бы я долго рассуждал об элементе подавления в теории Платона, мне пришлось бы подчеркнуть несколько важных различий. Они не должны затмевать то, что греческие философы поражают нас своей способностью проникать в суть вещей, не потерявшей ценности и в наши дни. Далеко не на все построения Платона мы можем всецело опираться, но нам еще многое нужно узнать, если мы до конца изучим его аргументы или те, что приводил Аристотель, а в еще большей степени – благодаря предпосылкам, которых они специально не касались.
Опять же все дело не в конкретных ответах, какими бы ценными они ни были, а в том, что вопросы были заданы, причем именно таким образом. Человечество никогда не испытывало нехватку представлений о природе и статусе человеческой души, но эти взгляды были инстинктивными, связанными с религией и мифологией, им было необходимо признание и, возможно, совершение ритуалов, а не рациональные аргументы. По крайней мере в регионе, расположенном к западу от Индии, изучение человеком своих ума и души, а также того, что управляет его поведением, без ссылок на воздействие извне, было чем-то новым. Возможно, более революционным было то, что он стал использовать рациональные аргументы о своем месте в обществе и начал задавать вопросы о том, какое общество следует считать справедливым. На первые вопросы давались поспешные ответы, и, как заявляли критики софистов, деятельность, которую они развернули во второй половине V в. до н. э., вызывала большое беспокойство. Благодаря Сократу и Платону вопросы по вполне понятным причинам стали задаваться на более глубоком и серьезном уровне, последствия чего до сих пор чувствуются в западноевропейском обществе. Преемственность образовалась во многом благодаря Аристотелю. То, что он был признан неоспоримым авторитетом в столь многих областях, привело к необходимому перевороту, но без глубоко чтимого «учителя тех, кто знает» мы не достигли бы столь высокого уровня развития и потратили бы больше времени на нащупывание ответов.
Эти абстрактные вопросы жадно задавали не только профессиональные философы, но и поэты, точнее авторы аттической трагедии. Большинство древнегреческих поэтов в обилии сыпали формулировками общего характера. Вспомним хотя бы слова Симонида о нестабильности человеческой добродетели, подробно обсуждаемые в «Протагоре» Платона, и обобщения, которые Пиндар внезапно вставлял в свои панегирики победителям атлетических состязаний. Афинские трагики V в. до н. э. достигли такого совершенства в сфере абстракции, что состязаться с ними крайне сложно. Это был очень спорный вид искусства, способный в любой момент превратиться в простое состязание в умении подбирать слова, писать речи или чередовать строки. Говорящему недостаточно принимать ситуацию такой, какая она есть, он всегда относится к своему противнику как к воплощению зла или безрассудства. Как правило, слова хора связаны с положением человека в целом, олицетворением которого являются конкретные проблемы главного героя. Тема нередко лежит на поверхности. Так, трагедии Эсхила, включенные в трилогию «Орестея», не только представляют собой прекрасное поэтическое переложение традиционного сюжета, но и посвящены теме кровосмешения. В «Антигоне» Софокла разбирается конфликт между совестью и властью, неписаным законом и приказами царя. Государство, финансировавшее этот высокоинтеллектуальный вид искусства, очень рассчитывало на свободные споры о первостепенных принципах, которые должны вестись не в узких группах посвященных интеллектуалов, а перед публикой, состоящей из простых граждан, посещавших спектакли по своей воле.
Древнегреческое историописание, огромное влияние на которое оказал Фукидид, где также было довольно много места для обобщений, произошло отчасти от записок моряков, перечислявших гавани Средиземного моря и племена, жившие на его берегах, и делавших заметки о местных обычаях и истории, а отчасти – из эпоса и попыток упорядочить персонажей различных легенд, которые стали предприниматься довольно рано. Гекатей Милетский, сыгравший определенную роль в ионийском восстании против персов (499–494 до н. э.), написал труд по географии «Описание Земли» и объемные «Генеалогии», от которых сохранились только отдельные фрагменты. Последнее произведение он начал со слов о том, что он писал так, «какой видится мне правда, ибо рассказы греков многочисленны и, как я полагаю, абсурдны». Это был большой шаг к рационализации представлений об истории, завершенный представителем следующего поколения Геродотом. В своем сочинении он привел подробное описание обычаев и истории персов, а также многих народов, с которыми те имели дело, предварявшее рассказ о войнах между греками и персами, начавшихся, когда он был ребенком, с вторжения Ксеркса в Грецию в 480 г. до н. э. Данное событие можно назвать историческим в прямом смысле этого слова. То, что у отдельных людей появилась возможность описывать и анализировать подобные вещи, не превращая свой рассказ в сухую хронику событий или в полные похвалы царские надписи, было нововведением.
Примечательно, что древнегреческое историописание начинается не с коротких хроник, а с подробной «Истории» Геродота. Дословно данный термин обозначает «добывание знаний», что вполне подходит этому любопытному путешественнику, но вскоре приобрел свое современное значение. Он нередко вводит в заблуждение; легкий стиль и явно несвязное повествование скрывают мастерство автора, в то время как его беспредельную искренность часто принимают за простодушие. Геродот заявлял, что хочет спасти великие труды и дела как греков, так и варваров от забвения, и среди задач своей работы он выделяет выявление «причин, по которым они сражались друг с другом». Может показаться, что это стремление к славе, напоминающее об эпосе, противоречит убеждению историка о том, что война – зло. Его готовность защищать оракулы или признавать существование божественного замысла плохо сочетается с проявлениями рационализма. Программное заявление также не покрывает все, что он предлагает. Определить основу его повествования или даже с уверенностью говорить о ней непросто, как и в случае с современником и другом Геродота Софоклом, и, возможно, мы неправильно анализируем содержащуюся в сочинении «отца истории» информацию и должны быть просто благодарны ему за честность, за сострадание, заставившее более глупых людей, живших позднее, обвинять его в любви к варварам, за смелость его выдающегося замысла.
Никто из тех, кто прочитал произведение Фукидида, не назовет этот труд простым для понимания, но в итоге его задача выражена более ясно и, соответственно, более понятна читателю. Геродот попытался восстановить ход войны, которая велась при жизни представителей предыдущего поколения, и то, что сражения Греко-персидских войн во многом остаются до конца непонятными, отчасти обусловлено тем, когда он начал свои исследования, а отчасти тем, что ему самому недоставало знаний в сфере военного дела. Фукидид же описывал Пелопоннесскую войну, современником которой он был и в которой сам принимал участие. Он поставил перед собой задачу максимально точно передавать факты и общался с как можно большим числом свидетелей. И его ссылка из Афин в 424 г. до н. э. по обвинению в том, что, будучи одним из афинских военачальников на севере, он не сумел спасти Амфиполь от войск Брасида, дала ему возможность использовать не только афинские, но и пелопоннесские источники. Получившееся в итоге сочинение представляет собой завершенное произведение, не раскрывающее природу источников, которые лежали в его основе, и не дающее нам возможность проверить его по внешним данным. Но в нем отразилась убежденность Фукидида, и то, что мы узнаем благодаря ему о характере автора, предполагает, что он действительно был так аккуратен, как об этом заявляет. «История» Фукидида, особенно ее первые книги, представляет собой изложение голых фактов. Примечательно, что он отказывается сообщать читателям даже те мысли действующих лиц, которые связаны исключительно с войной. Анализ мотивов и характеров в основном ограничивается высокопарными речами, являющимися неотъемлемой частью сочинения, более короткими словами, с которыми военачальники обращались к войскам, описаниями длинных политических споров, нередко представленных в виде двух речей с противоположным смыслом. Благодаря труднодоступному стилю в короткую фразу умещается максимум смысла и скрытых намеков, из-за чего их сложно передать при переводе на менее гибкий язык. В этом произведении также обобщаются, причем более ярко, чем в трагедии, привлекая наше внимание к характеру афинян и спартанцев, нормы поведения сторонников олигархии и демократии, пределы наказания в целях устрашения, принуждения к «империализму» и многое другое, что Фукидид мог охватить своим мощным разумом.
Этот историк знал и постоянно подчеркивал границы, в которых можно предсказывать события и управлять ими. Но превыше всех качеств политического деятеля он ценил правильный анализ и предусмотрительность. Фукидид претендовал на то, что его сочинение не просто призвано развлекать, а будет полезно тем, кому придется анализировать аналогичные ситуации в будущем. Все содержание «Истории» свидетельствует о том, что ее автор подразумевал в первую очередь политические уроки. Как это ни парадоксально, рассказ о походах и сражениях оказывается очень подробным (и не особенно поучительным), а повествование о политике – не очень последовательным и представляющим собой скорее набор эпизодов, горячо, но при этом косвенно проиллюстрированных речами. Складывается впечатление, будто автор стремился подчеркнуть вещи, которые считал важными, и старался избегать повторения тем. Так, несмотря на очевидное знакомство Фукидида с терминологией и методологией медицины V в. до н. э., что заставило некоторых исследователей предположить, что он пытался применить методы анализа, придуманные Гиппократом, к политическому поведению, получившийся результат сильно отличается от сборника диагнозов Гиппократа. Более важно для нас сходство его сочинения с рассуждениями софистов и трагедиями. Его тяга к обобщениям не противоречит стремлению к точности, но она заставила его двигаться по пути, по которому за ним не последовал ни один историк. Сочинение Фукидида осталось незавершенным – повествование прерывается на рассказе о событиях, происходивших весной 411 г. до н. э., почти за семь лет до поражения Афин, в том числе потому, что часть оставшихся лет он занимался проверкой и дополнением уже написанного текста. Возможно, он поставил перед собой невыполнимую задачу исторического исследования.
Фукидида можно обвинить в том, что он ограничивался описанием военных действий и политики, хотя традиция более масштабной любознательности, подобной той, которой обладал Геродот, сохранилась в описательных трудах и в коллекциях, собранных Аристотелем и его учениками. В IV в. до н. э. тематика еще больше сузилась из-за чрезмерного увлечения вопросами морали. Оба: и Платон, обеспокоенный защитой детей придуманной им элиты от столкновения с ложными учениями, и Исократ, претендовавший на звание истинного философа и поборника морали, хотя и по-разному, являются отражениями общей тенденции. В сфере истории это проявляется в явном стремлении приводить примеры, способствующие развитию добродетели, и отвратить юношей от зла. Эти указания не следует воспринимать слишком серьезно, и деятельность настоящих историков не запрещалась. Даже живший во II в. н. э. Плутарх, человек, чье глубокое увлечение вопросами морали было обусловлено не модой, а особенностями его личности, поддавался соблазну и раз за разом отстранялся от них, ведомый искренним любопытством, отразившимся в его «Сравнительных жизнеописаниях». Однако если авторы принимали эти указания всерьез, полет их мысли значительно затормаживался. Очевидно, именно это произошло с Эфором, исторический труд которого, к сожалению не сохранившийся, оказал большое влияние на более позднюю историографию. Судя по дошедшим до нашего времени упоминаниям, этот античный автор полагал, что воздал должное событиям, приведшим к основанию Дельфийского союза в 478 г. до н. э., осуждая спартанского регента Павсания и восхваляя афинянина Аристида.
По крайней мере отчасти поверхностное морализаторство было наследием ритора Исократа, стиль которого нанес определенный ущерб дальнейшему развитию. Ораторское искусство для греков было неотъемлемой частью их жизни, но в то же время и серьезным препятствием к дальнейшему развитию. Каждый шаг, связанный с общественной жизнью, необходимо было предпринимать, убеждая кого-либо с помощью слов. К кому бы человек ни обращался – к народному собранию, присяжным или более ограниченному кругу лиц, он произносил слова, более пригодные для многолюдного собрания, чем для закрытого заседания немногочисленной группы людей, не пользуясь при этом образцами документов или фоном, созданным ежедневной журналистикой, чтобы сделать свои или чьи-либо еще взгляды понятными слушателям. Это оказало крайне важное непосредственное воздействие; наивно было бы предполагать, будто достаточно было только разумности или подходящего случая. Греки довольно рано поняли, что убеждение – это своего рода искусство, которому до определенной степени можно обучить, и во второй половине V в. до н. э. появилась развитая система школ ораторского мастерства. Говоря о том, что они могут научить, как преуспеть на публичном поприще, софисты во многом имели в виде риторику, хотя, отдавая им должное, нужно сказать, что ею дело не ограничивалось. Во время соревнований аттических трагиков демонстрировались все трюки, связанные с этим мастерством, как и с искусством поэтов. Кроме того, частная жизнь греков была настолько тесно связана с публичной, что приемы, использовавшиеся ораторами, проникли даже в нее.
Мастерство по вполне понятным причинам привело к недоверию. Если человеку доброй воли нужно было научиться эффективно представить свои аргументы, то самовлюбленные и злонамеренные люди узнавали, как скрыть свои цели за красивой оберткой. Софистов нередко обвиняли в том, что они заставляют худшее казаться лучшим, и именно этот бессмертный урок главный герой «Облаков» Аристофана получил, в первую очередь, от Сократа. Кроме того, в судах нередко звучали слова о том, что оппонент умеет хорошо говорить и присяжным следует быть осторожными, чтобы не оказаться обманутыми им. Судя по тому, насколько часто они встречаются в сохранившихся до нашего времени источниках, становится понятно, что обвинение в наличии ума могло навредить человеку. Судебные заседатели, несомненно, были знакомы со стилем ораторов и способны услышать наиболее заметную ложь, но участнику судебного разбирательства все же следовало обратиться к специалисту, чтобы тот написал для него речь. Ораторское мастерство, направленное на убеждение, несомненно, было одним из способов воздействия, прекрасно работавших в афинских судах.
Более коварную опасность представляло неизбежное желание продемонстрировать подобное мастерство как искусство. Определить, когда вполне разумное беспокойство о стиле превратилось в чрезмерное увлечение способом выражения в ущерб смыслу, сложно, но легко заметить, что начиная с IV в. до н. э. многие античные авторы перешли этот рубеж. Наибольшим влиянием обладал опять же Исократ, на протяжении долгих лет совершенствовавший свои речи и преподавший слишком многим ученикам прекрасно продуманные и простые для понимания уроки, которые он также довел до совершенства. Этот стиль можно было использовать лишь в связи с превратностями политики. Исократ обратился к письменному слову, чтобы компенсировать свое неумение произносить устные речи; жесткие и нервные речи Демосфена совершенно не были похожи на его сочинения, хотя также являлись результатом многолетней учебы и практики. Возвеличивание виртуозности приносило ощутимый вред, как и в случае с историком Эфором, о котором речь шла выше. Это было связано не только с влиянием Исократа – публичная демонстрация была явлением нормальным и неизбежным для мира, где говорили и слушали гораздо чаще, чем читали. Уже в V в. до н. э. в Афинах Геродот зачитывал вслух отрывки из своей «Истории», и поговаривали, будто за это он получил от государства существенное вознаграждение. Но Геродот мог рассказать людям многое, и никто из читателей его сочинения не способен усомниться в том, что в первую очередь им двигало стремление поделиться результатами своих изысканий. Баланс между стилем как способом выражения мысли и стилем как таковым очень шаток. Нам не следует пытаться точно определить момент, когда он раз и навсегда нарушился, но со временем, несомненно, мастерство играло все более важную роль.
Ораторское искусство имело большое значение в том, что можно назвать средним образованием. Начальным образованием представителей высших слоев общества занимались образованные рабы, которых называли
Греки полагали, что добродетель, являющаяся характерной чертой их цивилизации, – это свобода. Нам следует согласиться с ними и не распространять эту свободу исключительно на сферу политики, которую, вероятно, подразумевали греки. Почетное место среди того, что привлекает наше внимание к грекам, занимают открытость ума и готовность к обсуждениям, наряду с четким видением, свойственным их художникам, а также красотой их поэзии и лучших образцов прозы. Современники греков, варвары, у которых вначале они многому научились, достигли многого, но не смогли обрести такую свободу. Монументальная суровость Египта мешала развитию мысли и искусства, очень важную роль там играло жречество, и крайне негативное влияние на многое, включая эмпирические достижения древнеегипетской медицины, оказала магия. Мы до сих пор признательны вавилонянам за то, что именно они доказали, что в круге 360 градусов, но их математика и астрономия, как и законы, были предназначены для реализации практических целей, которые в какой-то момент просто прекратили свое существование. Благодаря своему воображению скифы, а позднее и кельты, взяв за основу облик животных и растений, создавали захватывающие абстрактные рисунки, но не сумели разработать упорядоченную систему знаний. Из всех различных культур, с которыми римляне столкнулись во время своих завоеваний, именно греческая сумела всецело захватить их внимание, и это не было случайностью. Именно благодаря этому в нашем историческом наследии присутствует столь значительная древнегреческая составляющая, с которой неспособно сравниться ничто, кроме вклада еврейской культуры в христианскую традицию.
Картина древнегреческой культуры, которую мы можем нарисовать себе, во многом случайна. Из всего созданного эллинами лишь керамика, геммы с резьбой и некоторые изделия из бронзы являются предметами, взглянув на которые мы можем увидеть то же, что и древние греки. Мы помещаем эти вещи в музеи, чтобы изучать их и наслаждаться ими, в то время как они использовали их или посвящали богам. Если бы мы увидели статуи или памятники архитектуры такими, какими они были изначально, – яркими и, наверное, немного аляповатыми, то большинству из нас пришлось бы многое переосмыслить. Почти все крупномасштабные живописные работы утеряны, как и музыкальные произведения и танцы. Мы доподлинно не знаем, как звучал язык, на котором греки говорили в древности, и не можем надеяться, что сумеем уловить весь подтекст фразы, понятный людям того времени.
Тем не менее до нашего времени сохранился достаточно большой корпус литературных памятников, позволяющий специализирующимся на этом филологам вычленять нечто большее, чем простое значение слов. Язык необычайно выразителен и гибок, поэзия, даже несмотря на такую отдаленность во времени, обладает поразительной мощью и красотой, и наш опыт показывает, что, даже упростившаяся из-за перевода, она все же обладает огромным воздействием. До нашего времени дошло достаточно произведений изобразительного искусства для того, чтобы не только произвести на нас впечатление, но и способствовать приведению актуальных аргументов. Некоторые лакуны исследователи могут заполнить по копиям, созданным в более позднее время. Это мир, чьим воздухом мы можем дышать. Он отличается от нашего достаточно сильно для того, чтобы приглядеться к нему более внимательно, причем речь здесь идет не только о подлинных шедеврах, но и о вполне обычных вещах. Сохранившегося от древнегреческой цивилизации материала достаточно, чтобы понять: вещи, производившие впечатление на греков, столь же важны и для нас. Ее исследование – это не просто попытка найти истоки нашего общества. Гомер и Геродот, Еврипид и Платон все еще удивляют нас и делают наш взгляд на мир, который нас окружает, более острым и внимательным.
Поделиться книгой: