Древние греки. От возвышения Афин в эпоху греко-персидских войн до македонского завоевания

Вряд ли афинянин мог свободно завещать свое имущество. Его законные сыновья не сталкивались с какими-либо проблемами, связанными с получением наследства. Если их не было, то, как правило, проблему решали с помощью усыновления, причем речь шла не о принятии в семью ребенка, как привыкли мы, а об усыновлении уже взрослого человека, способного взять на себя ответственность за имущество своего усыновителя и продолжить его род. Усыновляемый почти всегда был близким родственником, покидавшим собственную семью и вступавшим в дем и фратрию приемного отца. Как правило, он женился на дочери своего усыновителя, если, конечно, она у того имелась. Если процедура завершалась при жизни усыновителя и приемного сына успевали включить в состав дема и фратрии, то после смерти приемного отца усыновленный им человек автоматически наследовал его имущество, будто являясь его кровным сыном. Также было возможно усыновить человека с помощью завещания (и только в этом смысле афинянин обладал полной свободой завещания), но в этом случае факт усыновления должен был подтвердить главный магистрат, архонт, к сфере деятельности которого относились все эти семейные дела. Однако афинские законы позволяли приемному сыну в конечном счете вернуться в свою родную семью, если он оставит в приемной семье сына, чтобы тот продолжил род усыновителя. Если процедура усыновления не проводилась, имущество умершего наследовал ближайший родственник мужского пола. При этом круг потенциальных наследников был ограничен законом, и самыми дальними из них считались дети двоюродных братьев, причем сначала по отцовской линии, потом – по материнской. Вся эта система была направлена на то, чтобы обеспечить (насколько это возможно) продолжение рода по прямой мужской линии и сохранение имущества в семье. Интерес государства в этих вопросах проявлялся через архонта, в суде которого рассматривались все подобные дела, за исключением случаев, связанных с необходимостью подтвердить право законного сына наследовать имущество отца, и который особо заботился о вдовах и детях, а также семьях без наследников мужского пола. Система также была направлена против сосредоточивания имущества в одних руках путем наследования. Аргументы, высказанные в суде, свидетельствуют, что в отношении этого существовало сильное предубеждение.

В расчет брались только наследники мужского пола. Женщина не имела права наследовать имущество или владеть им. Кроме того, она не могла быть стороной в сделке, сумма которой превышала стоимость бушеля зерна. Любыми более крупными делами, связанными с ней, должны были заниматься отец, опекун или муж. Дочь, не имевшая братьев, «уходила вместе с имуществом» (таково точное значение афинского термина эпиклерос, который мы обычно переводим как «наследница») – она выходила замуж за наследника, если только тот не отказывался от своего наследства. Если дочерей было больше, их поочередно выдавали замуж за следующих по степени родства мужчин. Для того чтобы выполнить эти правила, наследница была вынуждена оставить своего предыдущего супруга, чтобы выйти замуж, например, за собственного дядю. Оратор Исей сообщает нам, что такие вещи действительно имели место, хотя другие, более подробные примеры нам не известны.

В других городах женщины обладали большей свободой. В Гортине на Крите в середине V в. до н. э., насколько нам известно из различных норм, которые ошибочно называют «законами Гортины», женщина могла самостоятельно владеть имуществом. И хотя дом в городе и все, что в нем находилось, должны были отойти сыновьям, остальное имущество делилось таким образом, чтобы дочь тоже могла получить свою долю – половину той, которая доставалась сыну. Правила, касающиеся наследников, состоявших в менее близком родстве с наследодателем, хотя и отличались от афинских, основывались на тех же принципах, но наследница в некоторых условиях получала больше свободы выбора. Было сделано предположение о том, что критяне находились на пути к формированию более либерального отношения к женщинам в целом, но новые правила, отраженные в законах Гортины, вероятно, скорее ограничивали свободу, существовавшую прежде. Если бы нам было известно большее число примеров, то мы (и я в этом почти уверен) выяснили бы, что правила, существовавшие в Гортине, вписывались в широко распространенную модель общественных отношений.

К примеру, в Спарте правила, очевидно, были еще менее жесткими. По словам Геродота, цари решали, кто должен жениться на наследнице, отец которой умер прежде, чем успел выдать ее замуж, и вполне возможно, что в его время цари следовали установленному правилу. Но во времена Аристотеля отец или его ближайший наследник мужского пола мог выдать ее замуж, за кого пожелает. Женщины тогда, несомненно, владели имуществом, так как Аристотель жалуется на то, что им принадлежат две пятых части всех земель. Он винит в этом необязательность выполнения правил и привычку давать большое приданое, вследствие чего имущество сосредоточивается в руках немногих, а разрыв между бедными и богатыми увеличивается. Уже значительная в середине IV в. до н. э., эта концентрация недвижимого имущества продолжала усиливаться до тех пор, пока в конце III в. до н. э. не вызвала переворот. Ситуация в Афинах была другой, так как этот город в данной сфере, как и во многих других, был более консервативен, чем его традиционный соперник.

Залог земли как способ обеспечения долга фигурирует в источниках в различном контексте. Основное различие между практикой, принятой в древности и в наше время, заключается в том, что в Греции долг практически всегда возникал вследствие жизненных неурядиц. Института кредитования, на котором зиждется наше общество, в те времена не существовало. Землю и дома покупали за деньги, и в источниках содержатся лишь слабые намеки на то, что общество в те времена двигалось по направлению к приобретению чего-либо за счет ссуды. «Заемщик» не собирался тратить деньги на какие-то улучшения или начало своего дела, да и само одалживание (хотя кредитор, несомненно, давал деньги в надежде получить доход или обеспечение) не было капиталовложением в современном смысле этого слова. (Единственным исключением из этого правила является одалживание денег (правда, небольших) купцам или судовладельцам для того, чтобы они могли отправиться в определенную поездку. Риск, как и возможный доход, был велик, поэтому процент также оказывался довольно большим.) Естественным для граждан капиталовложением была покупка земельного участка или дома либо (в некоторой степени) приобретение рабов. Другие виды экономической деятельности были в основном отданы на откуп метекам, которые не могли приобретать землю.

Древнегреческий «заемщик» мог передать своему кредитору в качестве обеспечения какие-то вещи, которые возвращались ему после возвращения долга. Это могло быть единственное имущество бедного «заемщика», а богатый человек мог отдать для этой цели золотую чашу или ювелирное изделие. Крупные ссуды обеспечивались залогом дома или участка земли, наиболее ценного из всех видов имущества, которое нельзя было перенести или спрятать. В рамках подобных сделок должник, как правило, сохранял право владения, лишаясь возможности пользоваться своей землей или домом только в том случае, если он не мог вернуть долг и кредитор забирал их себе. Во многом это напоминает современный заем, но отличается от других примеров из истории этого института. Рабы относились к промежуточной категории, порой их передавали кредитору, а иногда – нет. Двадцать мебельщиков, которых Демосфен перечисляет в перечне своего имущества, были переданы в качестве обеспечения долга за сумму гораздо меньшую, чем их рыночная стоимость, и отец Демосфена радовался тем доходам, которые он получал от их работы. Однако в источниках мы также встречаем случаи, когда рабов передавали в залог как обычное имущество, и они продолжали работать на должника на протяжении всего срока ссуды.

Ни в одном древнегреческом полисе не было ничего, что походило бы на государственный реестр земель, а само государство, в отличие от наших дней, не требовало регистрировать ссуду, хотя Теофраст, «коллега» и преемник Аристотеля, собравший огромную коллекцию греческих и иноземных законов, по крайней мере воспринимал это как теоретическую возможность. Некоторые государства вели, хотя и нерегулярно, перечни сведений о продаже земель, и многие предоставляли возможность размещения общедоступных объявлений о продаже участков. Во всем этом Греция не продвинулась дальше практики, принятой в небольших крестьянских общинах, где все соседи знакомы с ситуацией и в письменном подтверждении нет необходимости. В Афинах объявление нужно было сделать за 60 дней до продажи. И именно в Афинах, развитом городе, который был слишком большим для того, чтобы все могли знать о делах каждого, существовала другая разновидность объявления – камни хоры, свидетельствующие о том, что дом или земельный участок находится в залоге. Это очень полезный источник, так как сохранившиеся до нашего времени камни в определенной степени можно считать результатом случайной выборки, в то время как дела, доходившие до суда, к участию в которых привлекались ораторы, являются скорее исключениями и связаны со сложными случаями.

В надписях на хорах упрощенным языком и довольно кратко говорится о процедуре продажи эпилюсей, предусматривающей возможность отмены продажи при возврате долга. Таким образом, лежащая в основе сделка представляет собой разновидность займа, а потребность в «продаже» возникает в случае, если должник не может его погасить, и в подавляющем большинстве известных нам случаев номинальный продавец сохранял свое право собственности на имущество. Цель, несомненно, заключалась в том, чтобы сообщить о претензиях кредитора на имущество, которое он сам не занимал. На камнях, как правило, указывалось имя не должника, а кредитора. Они сделаны очень грубо, надписи иногда стирали, чтобы освободить место для новых или в случае, если размер долга решали заменить, чтобы учесть суммы, которые уже были выплачены. Возможно, нечистому на руку должнику было несложно самостоятельно изменить надпись или выкинуть камень. По какой-то причине в Афинах IV в. до н. э. появилась традиция изготовления подобных надписей, причем, к счастью, их вырезали на камне, а не на недолговечной древесине. Если бы не хоры, мы не узнали бы, что афиняне предпочитали придавать сведениям о своих долгах такую форму. Из-за отсутствия подобных источников, происходящих из других мест, мы не знаем, поступали ли в остальных городах таким же образом.

К особой категории относятся хоры, речь в которых идет о сиротах и приданом. Они свидетельствуют о том, что в Греции так и не укоренилась концепция имущественного обеспечения, хотя афиняне упорно пытались нащупать ее. Собравшись сдать имущество ребенка в аренду третьему лицу, опекун сироты мог руководствоваться волей отца или самостоятельно принять это решение. При этом закон обязывал арендатора предоставить обеспечение, которое гарантировало бы своевременное возвращение сироте его собственности и выплату дохода. Подобные дела опять же касались архонта, который отправлял людей, обязанных удостовериться в том, что обеспечение действительно равноценно. Приданое женщины также необходимо было официально оценить, а если в брак вступали люди, владевшие землей, и приданое было большим, муж должен был предоставить обеспечение, гарантировавшее возврат приданого в случае расторжения брака или смерти жены до того, как она родит наследника.

Отличительной чертой всех этих примеров является оценка имущества, а также факт использования обеспечения, которое должно было покрыть все первоначальное обязательство. Судя по очень сложной тяжбе между Демосфеном и его опекунами, описанной в одной из его ранних речей, составленной им сразу после достижения совершеннолетия, если размер обеспечения превышал величину обязательства, то избыточная стоимость возвращалась «должнику». Подобная избыточная стоимость упоминается в надписях, вырезанных на двух хорах. Нечто похожее происходило, когда имущество конфисковалось государством. Суд мог удовлетворить претензии кредитора на определенную часть долга, а государство забирало оставшуюся долю того, что можно было получить за это имущество. Иначе, если не было прямого соглашения об обратном, кредитор в случае неуплаты долга мог получить все обеспечение. Это явление, при котором все имущество замещает собой размер долга, получило название «замещающего» обеспечения, в отличие от имущественного обеспечения, служащего только для того, чтобы гарантировать получение кредитором того, что ему причитается. Замещающее обеспечение считалось в Греции нормой, хотя должники, несомненно, стремились убедить своих кредиторов принимать обеспечение, ненамного превышающее размер долга, в то время как последние искали любые возможности получить максимальную выгоду при невозврате долга.

Греческая колонизация

В более ранние периоды истории долговых отношений неплательщик долга находился в еще более уязвимом положении, так как ограничений на то, что кредитор мог забрать себе, а что – нет, не существовало. Авторы, писавшие в менее жестокие времена, предполагали, что должниками, жившими до реформ Солона, рисковавшими своей личной свободой и терявшими ее, были люди, уже лишившиеся ранее всей земли, которая им принадлежала, и поставившие свою свободу под угрозу только после того, как им больше нечего стало предложить. Однако нам известны случаи, при которых кредитор не только забирал себе землю, но и одновременно обращал должника в рабство, что совершенно не согласуется с предположением о том, что должник мог оказаться в еще худшем положении, если был отделен от земли, которую привык обрабатывать. В любом случае, как было сказано выше, это были не займы в том смысле, который мы придаем данному слову, а договоренности, в результате которых «должник» продавал на неопределенный срок свою рабочую силу.

Таковы основные виды сделок с землей, упомянутых в имеющихся в нашем распоряжении источниках. Не следует лишний раз подчеркивать, что мы с радостью узнали бы намного больше, чем доступно нам в настоящее время, причем даже о ситуации, сложившейся в Афинах. В этой сфере (в большей, чем в большинстве других, степени) нам следует избегать предположения о том, что явления, справедливые для Афин, относятся и ко всему греческому миру в целом. Однако, какими бы ни были различия в деталях, мы везде сталкиваемся с преимущественно земледельческими сообществами, в которых самым ценным видом имущества, несомненно, считалась земля. Дальше всего от этого правила отошли Афины, для которых были характерны активные торговые отношения, и теперь нам следует обратиться к рассмотрению вопросов, связанных с торговлей.

Глава 7

Торговцы, ремесленники и рабы

Торговля и ремесло были исключительно важны для Древней Греции, но масштабы индивидуальных операций были весьма малы. Тем, что постоянно помнить об этом сложно, объясняется большинство ошибочных гипотез, возникающих, когда мы пытаемся изучать экономику Древней Греции. При полном отсутствии статистической информации мы ничего не знаем о ввозе и вывозе предметов как повседневного спроса, так и роскоши и вынуждены полагаться на относительно небольшое количество примеров, при этом не зная, какими они являются – типичными или отклоняющимися от нормы. Это значит, что нам следует особенно тщательно относиться к предположениям, которые мы делаем на основании этих примеров. Антиковедение очень медленно и довольно неравномерно освобождается от своего филологического и литературного прошлого, а история Древней Греции – от описания одних войн и политики, а также моральной составляющей. Пионеры исследования экономики Древней Греции неизбежно мыслили понятиями XIX в., апеллируя к привычкам, сложившимся после промышленной революции, так, будто это непреложные законы экономики. В результате они перенесли на Древнюю Грецию концепции, подходящие только для мира, где существуют крупные и хорошо структурированные компании. К наиболее неверным выводам они приводили в тех случаях, когда исследователи пытались выявить влияние экономики на политическую историю.

Торговля древнегреческих городов-государств с другими странами и народами не была основана на регулярных судоходных линиях. Нам следует представлять себе скорее отдельные поездки на кораблях довольно скромного тоннажа, которые предпринимали торговцы, вряд ли способные финансировать это предприятие и поэтому зависевшие от ссуд, полученных от людей, готовых рискнуть своими деньгами. Путешествие могло легко закончиться полным провалом, но в случае успеха оно могло принести огромный доход, поэтому размер процентной ставки был очень велик. Сам ссудодатель не всегда был богатым человеком. Участник одного судебного разбирательства, проходившего в IV в. до н. э., являлся бывшим купцом, покинувшим море, получив довольно скромный, по его словам, достаток, который затем он стал использовать для финансирования поездок других торговцев. Конечно, имели место и более масштабные предприятия, которыми в Афинах занимались в основном метеки, не обладавшие возможностью вкладывать деньги в землю, но имевшие за границей агентов, способных принимать оплату и совершать другие действия от их имени. Существовали и более регулярные связи, такие как, например, при покупке зерна с юга России. Человек, принимавший участие в данных операциях, должен был наладить хорошие отношения со скифскими князьями и обзавестись постоянным представителем в крымском порту. В подобных регионах можно встретить признаки организации предприятия. Но оно оставалось небольшим и состояло из одного купца, владевшего грузом, но, возможно, не кораблем, на котором он плавал. Он не был уверен в том, что сможет избавиться от своих товаров в месте назначения или получить хорошую цену за обратный груз. Колебание цен на зерно могло с легкостью приобрести катастрофические масштабы. Но денежные суммы, изначально вложенные в подобные предприятия, не были очень большими.

Конечно, стороны стремились обезопасить себя всеми доступными им средствами, и в Афинах IV в. до н. э. нормальным явлением считались письменные соглашения, касающиеся различных возможностей. Но, изучая отдельные случаи, мы должны помнить об особенностях наших источников, практически полностью представляющих собой речи, составленные для судебных разбирательств по конкретным делам. Нам следует предположить, что за каждым таким случаем скрывается множество сделок, заключавшихся без обращения за помощью или судебного разбирательства. В каждом конкретном случае опять же мы узнаем позицию только одной стороны и имеем очень слабое представление о том, какой ответ мог быть дан на поразительно двусмысленные речи, с которыми ораторы выступали против своих оппонентов. Если бы поведение всех торговцев соответствовало описанному в этих речах, то ни у кого не оказалось бы достаточно средств для того, чтобы вообще начать какое-либо торговое предприятие. Если мы будем помнить об этом, то данные источники будут для нас полезны.

Масштаб ремесленного производства опять же невозможно сравнивать с тем, которого достигают привычные для нас большие фабрики. Помимо добычи полезных ископаемых, о которой будет сказано ниже, самое большое из известных нам производственное объединение работало в Афинах и состояло из 120 рабов, изготавливавших щиты. Оно принадлежало метеку из Сиракуз по имени Кефал, кратко упомянутому в начале «Государства» Платона. Его сын Лисий писал речи, частично сохранившиеся, для афинян, участвовавших в судебных разбирательствах. Граждане принимали схожее участие в ремесленном производстве. Выше мы уже говорили об отце Демосфена, сын которого утверждал, будто в его владениях трудились два отряда специализированных ремесленников-рабов: тридцать из них изготавливали ножи, а двадцать – кровати. Это были богатые владельцы «предприятий», исключение из правила. Нормой являлся отдельный ремесленник, владевший одним или двумя рабами, работавший в собственном доме и затем продававший произведенную продукцию в своей лавке. Даже более крупные группы мастеров не работали на предприятиях. Слово, которое мы обычно переводим как «предприятие» или «мастерская», очень часто относится к группе рабов, а не к месту, где они выполняли работу. Ремесленники, трудившиеся на Демосфена и других, очевидно, не работали в отдельном здании.

Судебные речи, написанные для относительно богатых людей и упоминающие масштабы производства, могут создать неверное представление о них. Авторов афинской комедии больше интересовали простые люди, но из-за самой природы этого жанра содержащиеся в ней сведения искажаются, и с ними следует обращаться очень осторожно. К счастью, в нашем распоряжении имеются более объективные источники – документы, которые афиняне получали от магистратов, надзиравших за строительством зданий и общественными работами, и содержание которых затем подробно отражалось в надписях на камне. Можно ожидать, что в данном случае работал крупный подрядчик, на которого трудилось постоянное количество работников, лично свободных, но находящихся в положении, мало отличающемся от рабского. Работа, наоборот, была разделена на более мелкие операции, отданные на откуп отдельным каменщикам и плотникам, как метекам, так и гражданам, работавшим бок о бок со своими немногочисленными рабами. Если на основе этой модели проводились все широкомасштабные общественные работы, то в них еще более активно участвовали отдельные ремесленники. Каменщик, строивший небольшую часть храма на акрополе, выполнял аналогичную по масштабу работу для частных заказчиков, и это могло быть справедливо и для других мастеров.

Таким образом, даже в самых масштабных случаях мы имеем дело с так называемым надомным производством, представляющим собой способ организации ремесла, доминировавший вплоть до XVIII в. Таким образом, масштаб греческого ремесленного производства был очень скромным. В этих обстоятельствах можно говорить о ремесле, не забывая при этом о том, что «массового производства» тогда не существовало, хотя данный термин иногда используется в отношении предметов, производившихся в больших количествах, подобных небольшим сосудам, изготавливавшимся в Коринфе, предназначавшимся для масла или благовоний и столь широко распространенным в эпоху архаики, грубый декор которых представляет собой не что иное, как своего рода клеймо. Свою продукцию все ремесленники производили поштучно и вручную, и апеллировать к экономическим отношениям, связанным с машинным производством, в данном случае неуместно.

Первым на ум (так же упорно, как при изучении истории минойского Крита и микенской Греции) приходит вопрос о том, что греческие торговцы могли предложить окружающему миру. Характерная для Греции нехватка сырья и плодородной земли заставляет нас столкнуться с массой проблем. Очень ценным товаром было оливковое масло, являвшееся предметом особой гордости афинян (в качестве призов на проводившихся один раз в четыре года Панафинейских играх победителям вручали оливковое масло в сосудах традиционной формы и с традиционным декором (илл. 12). Но оно было ведущей культурой и во многих других районах. Когда оливковым маслом стали торговать, жители многих областей переориентировались на выращивание олив. За пределами Греции, особенно в Крыму и Египте, существовали свободные рынки сбыта – места, где в древности не выращивали оливковые деревья. Греческое вино уже с начала VI в. до н. э. находило своих почитателей в разных регионах, включая Египет, – нам известна история о том, как брат поэтессы Сапфо вез туда вино. (Если, конечно, качество не «смоляного» греческого вина радикально не изменилось с древности, это значит, что вкус людей, живших в Средиземноморье в те времена, сильно отличался от нашего.) Перемещение этих предметов экспорта отчасти можно проследить по распространению сосудов, в которых они хранились, особенно если речь идет об эпохе эллинизма, когда на подобной керамике ставили клеймо с указанием места ее происхождения. Впоследствии эти клейма были собраны и изучены современными исследователями. Мы можем определить, в каком городе был изготовлен тот или иной сосуд в более раннее время, но они не очень интересуют археологов и исследованы гораздо хуже, чем тонкостенная керамика. Вероятно, предметом экспорта также являлись маленькие коринфские флаконы для масла или благовоний, упомянутые выше (за исключением наиболее тщательно изготовленных). Конечно, покупателей интересовали не сами они, а их содержимое.

Все остальное по большей части основано на догадках. Вполне вероятно, что важную роль в экономике, как и в микенскую эпоху, играла торговля тканями. Но доказательств этого меньше, чем нам хотелось бы. Совершенно ясно, что в окружающем мире ценили другие изделия греческих ремесленников, но об артефактах из недолговечных материалов мы знаем совсем немного, а археология не может нам в этом помочь, в отличие от случая с керамикой и (в меньшей степени) с металлическими изделиями. В древнегреческой литературе в основном упоминаются товары, которыми один город торговал с другим, например мебель и шерстяные изделия из Милета и одежды, сотканные из некоего подобия шелка, с островов Кос и Аморгос. Это были предметы роскоши для богачей, и они фигурируют отчасти в аттической комедии, где подчеркивают расточительность персонажей, отчасти – в более поздней критичной и полной уныния литературе, осуждавшей все отступления от простоты как проявления опасной изнеженности. О более банальных товарах нам известно не так много, хотя они, несомненно, являлись важными предметами экспорта в другие страны. Мы не знаем, какие товары, помимо керамики и изделий из металла, покидали пределы Греции. В целом сам металл, прежде чем из него изготавливалось что-либо пригодное для экспорта, приходилось ввозить издалека. Исключением является серебро – единственный драгоценный металл, встречающийся в Греции и имевший большое значение для Афин, но мы поговорим о нем чуть позже.

Керамика, обладающая способностью сохраняться на протяжении многих столетий, является уникальным исключением из всего сказанного выше. Но тут возникает вопрос о том, какие выводы мы можем сделать на основании наличия этих неразрушающихся артефактов на археологических памятниках за пределами Греции. Здесь следует провести черту между тонкостенной керамикой, которая сама по себе являлась предметом экспорта, и более грубыми сосудами, представлявшими собой всего лишь емкости для перевозки товаров, аналогичные нашим банкам и бутылкам. Тонкостенную керамику, действительно ставшую предметом более пристального изучения, ценили саму по себе, как произведение высокого искусства. Расписные аттические сосуды, найденные в этрусских погребениях, экспортировали не в качестве емкостей для чего-либо. Само по себе наличие этих сосудов не является доказательством существования активной торговли чем-то другим, хотя свидетельствует по крайней мере о том, что греческие торговцы вышли на этот рынок, а тщательность, с которой аттические горшечники изготавливали продукцию, способную найти спрос среди этрусков, говорит о том, что они были кровно заинтересованы в торговле. Но вряд ли экспорт этой тонкостенной керамики был способен накормить множество ртов. Исследователи подсчитали, что в период наивысшего развития афинского ремесленного производства в этой сфере было занято не более 150 человек. Возможно, ремесленников было и меньше, как, например, гончаров и вазописцев, изготавливавших эти прекрасные сосуды. Максимум, что мы можем сделать на основании этих сведений, – это предположить, что туда, куда их привозили, отправлялись и другие изделия греческих ремесленников, изготовленные из менее долговечных материалов.

Между простыми емкостями для перевозки и произведениями искусства, достойными того, чтобы быть положенными в этрусские погребения, находился целый ряд более заурядных сосудов, возможно оказавшихся в других регионах благодаря торговле, хотя не являющихся очевидным доказательством этого. Когда подобную керамику находят на иноземных археологических памятниках, мы можем по крайней мере предполагать присутствие там греков в соответствующий период. Так, керамика, найденная в АльМине, поселении, расположенном в устье реки Оронт, свидетельствует о том, что эта фактория активно использовалась древнегреческими купцами с начала VIII в. до н. э. Данный факт представляет для нас большую ценность, даже несмотря на то, что на основании таких свидетельств мы не можем предполагать, что греческие торговцы привозили с собой, помимо керамики, которую они могли всего лишь брать для себя. Ожесточенные споры разгорались в научном сообществе о том, относится ли греческая керамика, найденная на расположенных на западе памятниках или сделанная местными жителями по образцу эллинской, к более раннему, чем основание древнейших греческих колоний на Сицилии и на юге Италии, времени. Это обсуждение является частью уже выдохшейся дискуссии о том, в какой степени основание этих колоний было обусловлено торговыми интересами. Лишь немногие историки в настоящее время отрицают тот факт, что сами по себе колонии создавались для того, чтобы поселенцы могли заниматься сельским хозяйством и тем самым добывать себе пропитание, или что эти места были известны греческим торговцам до появления там эллинских поселений. Вполне возможно, что некоторые из керамических изделий, о которых идет речь, следует датировать немного более ранним временем, чем основание близлежащих колоний. Но, несмотря на то что это может свидетельствовать о присутствии в данных регионах греческих торговцев до того, как там появились колонии, мы опять же не можем сказать ничего конкретного о характере этой торговли. В других местах керамика, как правило, является самым надежным материалом, позволяющим датировать основание колонии. Например, именно благодаря ей удалось датировать появление фактории в Навкратисе (Египет) последней четвертью VII в. до н. э.

По вполне понятным причинам колонии были постоянным рынком сбыта для греческих товаров, особенно в начале своей истории, до того, как там сформировалось собственное искусство. Мебель и качественная одежда из метрополии, несомненно, считались столь же престижными предметами, как и аналогичные английские товары в начале колонизации Северной Америки. Кое-что об этом нам опять же может рассказать керамика. Первые колонии на западе были основаны в период, когда греческая керамика изготавливалась в ряде центров, изделия из которых легко идентифицировать, и на первых этапах существования колоний на целом ряде связанных с ними памятников присутствовали товары из различных центров, что возможно только в случае, если поселенцы прибыли туда из разных городов. Преобладание коринфской керамики на большинстве западных археологических памятников весьма примечательно, хотя коринфяне основали в этом регионе только одну колонию – Сиракузы. Вероятно, это можно объяснить простой популярностью изделий из Коринфа в греческом мире. Но, изучив все факты, можно предположить, что в VII в. до н. э. коринфские купцы взяли в свои руки морскую торговлю с западом. Интерес городов Эвбеи к западу, очевидно, ослаб, когда улеглась первая волна колонизации.

Другой вопрос состоит в том, когда именно во второй половине VI в. до н. э. аттическая керамика заменила собой всю остальную. Это было всеобщее явление, которое не ограничивалось одним районом и наблюдалось, помимо других мест, и в Коринфе. Судя по всему, Афинам удалось достичь монополии благодаря превосходному качеству изделий аттических мастеров. Соответственно, наличие аттической керамики на западе и в других регионах не является доказательством присутствия там афинских купцов. Кем бы ни были торговцы, если они хотели привезти качественную керамику, им приходилось брать с собой посуду, изготовленную в Аттике. Если и прежде в морской торговле преобладали коринфяне, то, насколько нам известно, они могли сохранить свое положение и после того, как наибольшее распространение получили аттические сосуды.

Иногда мы встречаем свидетельства о контактах греков с регионами, где они не селились. В качестве примера можно привести две впечатляющие находки греческих изделий из бронзы VI в. до н. э., вызвавшие дискуссию о не сохранившихся до нашего времени артефактах. Самая поздняя и наиболее примечательная находка была сделана в погребении кельтской княгини в Виксе, неподалеку от Шатильона, – это огромный сосуд высотой больше 1,5 м с чересчур обильной, но тщательно сделанной орнаментацией. Эта форма получила название кратер, так греки называли чаши (конечно, не обладавшие такими размерами), в которых они смешивали вино с водой. На нем выцарапаны два алфавита, письмо, скорее всего, относится к лаконской разновидности. Независимо от того, был ли этот сосуд на самом деле изготовлен в Лаконии, что до сих пор остается под большим вопросом, он представляет собой образец особого стиля, получившего название «лаконский кратер», и позволяет нам составить некоторое представление о большом бронзовом кратере с изображениями животных вокруг венчика, дважды упомянутом Геродотом, который спартанцы отправили в качестве дара лидийскому царю Крёзу. Если он и был изготовлен в Лаконии, то это не значит, что некий спартанец отправил его в качестве подарка представителям правящей династии Викса. Кем бы ни был этот человек, решивший таким образом защитить свои интересы в этой отдаленной местности, он мог заказать его в одной из мастерских Лаконии, решив, что такая диковинка прекрасно подойдет для дипломатического подарка. Нам очень хотелось бы узнать, кто и зачем послал этот сосуд и по какому маршруту его везли. Возможно, корабль с ним двигался вверх по течению Роны (неподалеку от ее устья, очевидно, уже жили греческие поселенцы, а фокейцы основали Марсель не позднее 600 г. до н. э.), или его путь мог пролегать восточнее. Каким бы ни был его маршрут, этот сосуд является поразительным свидетельством стремления греков попасть в менее знакомые им земли, и у нас имеются все основания для того, чтобы предположить, что это не единственное изделие древнегреческих мастеров, оказавшееся в центральной части Франции.

Другая находка представляет собой большое количество греческих изделий из бронзы, обнаруженных во время Первой мировой войны в Требениште у Охридского озера в современной Югославии[16], расположенном почти на одинаково большом расстоянии от таких греческих колоний, как Эпидамн на побережье Адриатического моря, и залива Термаикос на востоке. Одно семейство местных князей, правивших в районе Охрида, вело свое происхождение от коринфской знати. Можно предположить, что эти прекрасные изделия попали во внутренние районы страны из коринфских и керкирских колоний, располагавшихся на западном побережье. Это не так далеко от привычных центров расселения греков, но данная находка опять же является свидетельством более обширных торговых связей – тот же маршрут мог использоваться для товаров, не достойных лежать в могилах князей.

Экспорт серебра из Афин заслуживает особого внимания. Он связан с вопросом о монетной чеканке в Древней Греции и о той роли, которую она играла в древнегреческой экономике. Выше уже говорилось о том, что в текстах микенской эпохи ничего не сказано об общей мере стоимости или средстве обмена, хотя в них встречаются неоднократные упоминания золота и серебра, которые также регулярно находили в ходе археологических раскопок. В поэмах Гомера в качестве меры стоимости упоминаются быки. Поэт, описывая обмен оружием между союзником Приама ликийцем Главком и греком Диомедом, называет этот поступок безрассудным, так как Главк отдал оружие, стоившее сотню быков, в обмен на то, которое оценивалось всего в девять. Отец Одиссея Лаэрт купил няню Евриклею за 20 быков. Пережитки этого, очевидно, сохранились в афинских законах Драконта, составленных им в конце VII в. до н. э. Штрафы в них выражены в количестве быков, хотя там, как и в произведениях Гомера, речь идет не о животных, а о товарах соответствующей стоимости, которые должны перейти из одних рук в другие. На Востоке к тому времени уже давно в качестве меры стоимости и средства обмена использовались драгоценные металлы, в первую очередь серебро, но его отвешивали в зависимости от ситуации – слитков с клеймами тогда не было. С другой стороны, на территории материковой Греции (но не в греческих городах Малой Азии) к VII в. до н. э. в качестве средства обмена стали использоваться железные предметы более или менее одинакового веса. В некоторых местах применялись треножники или чаши, но наиболее широкое распространение получили железные стержни, и связанная с ними терминология даже сохранилась в монетной чеканке более позднего времени: небольшая серебряная монета обол позаимствовала свое название у железного стержня, а драхма — это «пригоршня», состоявшая из шести таких стержней.

Герои гомеровского эпоса высоко ценили золото и серебро, но свои сокровища они использовали лишь для того, чтобы обмениваться друг с другом подарками. После прочтения поэмы Гесиода складывается впечатление, будто в его время меры стоимости не были известны вообще; богатство он измерял количеством зерна, которое человек может хранить в своем амбаре. Но Солон, живший в начале VI в. до н. э., и Феогнид Мегарский, время жизни которого пришлось на середину этого столетия, жаловались на жадных людей, бесконечно накапливавших богатства, причем Солон ясно дает понять, что это богатство измеряется золотом и серебром. Не может быть никаких сомнений в том, что они имели в виду богачей, накапливавших драгоценные металлы. Постепенный переход от бартера к денежной экономике в основном значит, что богатство, снабженное твердой и легко определимой мерой стоимости, стало возможно хранить в течение неопределенного времени и перевозить с места на место, так как оно обрело компактное и долговечное воплощение. Следующий шаг – чеканка из серебра настоящих монет – очевидно, был сделан в третьей четверти VII в. до н. э. в Лидии. Там были найдены переходные формы – плоские куски металла определенного веса, лишенные при этом оттисков. На смену им быстро пришел завершающий этап – появились оттиски, позволяющие идентифицировать монету и сообщающие человеку, ее использующему, о том, кто должен гарантировать ее вес и качество.

Первые монеты чеканили цари Лидии, но греки очень быстро присвоили себе это изобретение (следует помнить, что сама Лидия к тому времени находилась под сильным греческим влиянием). В конце VII в. до н. э. монеты стали чеканиться в Эгине, в первой четверти VI в. до н. э. – в Коринфе, около 570 г. до н. э. – в Афинах. Все эти монеты были сделаны из серебра, но некоторые ранние греческие монеты изготовлены из электрона, сплава золота и серебра, который в некоторых городах продолжал использоваться и в эпоху классики. Монета, по сути, представляет собой всего лишь металл определенного веса, и названия монет, за исключением драхмы и обола, связаны с мерами веса. Основной единицей был статер (дословно «весы»). В восточной части Греции 60 статеров составляли мину, 60 мин – талант. (Перед нами шестеричная система счисления, позаимствованная у вавилонян, да и слово «мина» само по себе имеет восточное происхождение.) На территории материковой Греции мина состояла из 50 статеров, а сам статер делился на две или три драхмы, а последняя – на шесть оболов.

Действительно важная перемена была связана с отказом от бартера и началом использования серебра в качестве нормальной меры стоимости. Выше уже говорилось о том воздействии, которое это могло оказать в конце VII в. до н. э. на Афины и другие государства. В том, чтобы сделать оттиск на металле и создать из него монету, нет ничего кардинально нового, ведь ее стоимость будет всего лишь равняться цене соответствующего количества металла, из которого она изготовлена. К греческим монетам, как правило, относились именно так, особенно на Востоке, где их скорее взвешивали, чем считали. При чеканке монет проблемы возникают тогда, когда они становятся нарицательным денежным знаком, разменной монетой, и выпускаются определенным органом, установившим, что они являются обоснованной платой за вещь, которая стоит больше, чем они сами. Возможно, что некоторые греческие города уменьшили номинальный вес своих монет, чтобы получить сбор от их чеканки или обычную выгоду, из-за чего на их территории обращались монеты, стоимость которых была слегка завышена. Но ни один полис не сумел пройти по этому пути достаточно далеко. Принимая во внимание заметную неоднородность веса монет и нашу неосведомленность об их ценности с точки зрения рынка, мы не можем быть уверены в том, что греки вообще вышли на путь чеканки разменных монет. В этих обстоятельствах крайне сложно объяснить, как вообще греческие государства начали чеканку монет.

Мы используем монеты при совершении повседневных покупок, но основные расчеты совершаем бумажными деньгами. Но в Греции, где в VI в. до н. э. чеканка монет получила широкое распространение, сложилась совершенно другая ситуация. К концу V в. до н. э. афиняне, несомненно, использовали монеты для каждодневных расчетов, но к тому времени появилось большое количество оболов (илл. 13, № 7) и монет еще меньшего достоинства. Среди наиболее ранних монет, выпускавшихся греческими полисами, наименьшим достоинством обладали драхмы, и активно использовать их можно было в случаях, когда мы выписываем чеки[17]. Таким образом, понятно, что монеты чеканились не для того, чтобы стать средством внутренней розничной торговли. Не подходили они и для торговли с окружающим миром, так как большинство монет обращалось на довольно ограниченной территории. Однако их распространение не было ограничено выпустившим их городом. Например, эгинские монеты находят по всей Эгеиде вплоть до Крита и Родоса, но за пределами этой области их количество невелико. Ясно, что первые монеты не использовались систематически для того, чтобы покупать товары на отдаленных рынках. Тот факт, что первыми их стали чеканить лидийские цари, позволяет нам предположить: они были необходимы в качестве платы греческим наемникам, а размен для этого не требуется. Однако это не объясняет, почему греческие города, один за другим, начали выпускать собственные монеты и настойчиво продолжали заниматься этим. Согласно сформулированной относительно недавно теории, монеты использовались в качестве средства для платежей, поступавших в государственную сокровищницу и исходивших из нее. Эта идея кажется нам очень привлекательной, ведь она позволяет объяснить, почему монеты чеканило только государство, в то время как в других цивилизациях этим также могли заниматься частные торговцы. Если государству платили монетами его собственной чеканки, то оно знало (конечно, если речь не идет о хитроумном обмане), что именно получает. В драхмах устанавливались размеры денежных штрафов, да и вообще большинство операций, в которых участвовало государство, проводилось в пересчете на драхмы и статеры (без использования более мелких монет).

Из правила о том, что монеты не распространяются далеко от той местности, где были отчеканены, существуют два исключения – Фракия и Афины, выпускавшие собственные серебряные монеты. Во Фракии и Македонии чеканили в основном крупные монеты, весившие четыре или даже восемь драхм (илл. 13, № 8). Начиная примерно с 525 г. до н. э. в Египте и на Ближнем Востоке эти монеты стали в довольно больших количествах помещаться в тайники (илл. 12). Они также были в некоторой степени распространены на севере. Однако эти монеты, очевидно, использовали в основном купцы, работавшие в Восточном Средиземноморье (в странах, в которых к монетам относились как к простым кускам металла), и чеканка должна была начаться несколько ранее, чем появились самые первые из этих кладов. Мы не знаем, кто владел большинством этих северных рудников и как они работали. Но нам известно, что афинский тиран Писистрат во время второй ссылки из Афин получил участок в этом районе и именно серебро с реки Стримон стало источником его последующего могущества. В правление сыновей Писистрата афиняне, последовавшие примеру фракийцев, скорее всего, были знакомы с идеей о чеканке монет на экспорт.

Большинство греческих городов получало серебро в результате проведения торговых операций, иногда добавляя к нему добычу, полученную в ходе войн. Афинянам повезло – у них, на юго-востоке Аттики, в районе города Лавриона, были собственные рудники. Мы не знаем точно, когда там начало добываться серебро, но по-настоящему богатую жилу разрабатывали примерно в начале V в. до н. э. Именно эта неожиданная удача позволила Фемистоклу расширить афинский флот перед самым вторжением персов в 480 г. до н. э. В IV в. до н. э. государство передавало на относительно непродолжительные периоды права на разработку рудников частным лицам. Но при Фемистокле и в более ранние времена ситуация была иной, и, возможно, тираны Писистратиды разрабатывали часть рудников (если не все) самостоятельно. Так или иначе, в афинском монетном деле ближе к концу VI в. до н. э. произошли поразительные изменения. Сначала в этом городе выпускались дидрахмы с множеством разнообразных изображений, затем, возможно в правление сына Писистрата Гиппия, стали чеканиться привычные нам тетрадрахмы с изображением головы богини Афины на одной стороне и совы с сокращенным названием Афин – на другой (илл. 13, № 4–5). Монеты этого типа быстро приобрели повсеместную известность, и их выпускали на протяжении нескольких столетий, внося лишь незначительные изменения. Первые две серии этих монет, появившиеся в ближневосточных кладах последней четверти VI в. до н. э., обладали крупным достоинством. Очевидно, перед нами еще один пример чеканки монет на экспорт, которая, возможно, внесла значительный вклад в рост благосостояния и мощи Афин, имевший место в начале V в. до н. э.

Отсутствие или незначительное количество мелких монет в период ранней чеканки свидетельствует о том, что на внутреннем рынке большинство повседневных операций осуществлялось путем обмена. Там, где серебро встречалось в меньших количествах, бартер сохранялся на протяжении длительного времени после того, как на афинском рынке стали господствовать монеты. Более свободное распространение серебра не могло не стимулировать торговлю в целом, тем более что объемы, в которых оно обращалось, были удобны для управления. Точно определить, какой доход Афины получали от своих рудников, невозможно, но Ксенофонт в своем трактате «Доходы города Афины» не сомневался, что чеканка собственной монеты была хорошим стимулом для их разработки. К преимуществам афинского порта он причисляет то, что торговец, привезший туда груз, мог найти множество разнообразных товаров, с которыми он мог вернуться, или, если он предпочитал возвращаться налегке, купец мог забрать с собой серебро в такой форме, которая везде сохранит свою ценность, в то время как монеты большинства других полисов не пригодны для использования за пределами их собственных границ (здесь Ксенофонт, несомненно, преувеличивает).

Небольшой трактат «Доходы города Афины» был написан Ксенофонтом в конце жизни, около 355 г. до н. э., во время кризиса, начавшегося в Афинах после войны с их союзниками. Это было время уныния и самоанализа, на протяжении которого городу было дано множество советов, касающихся морали. Мысли Ксенофонта позволяют нам многое понять, хотя его знания экономической теории были неглубоки. Он считал, будто стоимость серебра постоянна, хотя сам отмечал, что золото упало в цене по отношению к серебру, когда его стало много. Кроме того, Ксенофонт утверждал, что, раз серебряные рудники в настоящий момент не истощаются, этого никогда не произойдет. Поэтому в большей части своего произведения он предлагает городу купить большое количество рабов и отдать их внаем тем, кто разрабатывает рудники. Античный автор полагал, что это принесет Афинам значительный доход. Однако он правильно понимал, какие преимущества с точки зрения торговли Афинам дает их географическое положение, верно оценивал положительные стороны местного климата, ценность добывавшихся на их территории мрамора и серебра. Ксенофонт также осознавал, что для преодоления кризиса крайне важно возродить торговлю. Затем он добавил, что другие греки невзлюбили Афины за их стремление к славе и власти, что было продиктовано его личными политическими симпатиями. Эту свою мысль он выражает довольно сдержанно, хотя его слова не были полностью лишены смысла. К числу конкретных предложений писателя относятся ускорение решения споров, возникающих в процессе торговли, и строительство постоялых дворов и торговых рядов. Он хотел, чтобы город не только заботился об удобстве торговцев, но и признал ту выгоду, которую они ему приносят, воздавая им почести и периодически устраивая для них пиршества за общественный счет. Больше всего Ксенофонт хотел увеличить число иноземцев, живших в Афинах.

Это заставляет нас вернуться к вопросу о метеках, несколько раз упоминавшихся выше, людях, не являвшихся гражданами, «переселенцах» (дословное значение слова «метеки»), обосновавшихся в том или ином городе. Конечно, любой иноземный торговец мог свободно привозить свой груз в порт Пирея, заплатив определенный сбор, и увезти с собой все, что считал необходимым. Отличительной особенностью метеков является то, что их официально регистрировали в качестве постоянных жителей Афин или Пирея. Однако благодаря этой регистрации они не получали права граждан. У них не было права голоса на народном собрании, возможности владеть землей, которой обладали только граждане (если кто-то из метеков не получал это право в качестве особой привилегии). Они не могли лично выступать в судах – для этого им требовался представитель из числа граждан. Ежегодно они платили не очень обременительную сумму в качестве подати, и их могли призвать на военную службу, хотя, возможно, в составе вспомогательных войск, если это было необходимо для защиты города. (Ксенофонт полагал, что им следует разрешать строить дома на пустошах, но в то же время не владеть землей, и их необходимо освободить от военной службы.)

В начале Пелопоннесской войны численность метеков, обладавших достаточным состоянием для того, чтобы иметь вооружение гоплита, составляла примерно 3000 человек (всего действующее войско и резерв состояли примерно из 30 000 солдат). С другой стороны, в списках людей, выполнявших отдельные части работ (как было сказано выше, очень небольшие) при строительстве Эрехтейона на афинском Акрополе в конце V в. до н. э., метеки значительно превосходили по своей численности граждан полиса (в соотношении примерно три к одному). В большинстве своем (но не поголовно) они носили греческие имена. Живший примерно через 50 лет Ксенофонт подчеркивал, что люди негреческого происхождения (лидийцы, сирийцы и фригийцы) должны входить в состав войск, сражающихся на стороне Афин. Несомненно, метеками были многие купцы и некоторые богатые «банкиры», но в наших источниках упоминаются лишь те из них, кто сумел каким-то образом выделиться на общем фоне. Мы не знаем о численности более «мелкой рыбешки», поэтому говорить о том, сколько метеков было всего, крайне сложно.

Как и в наше время, Пирей был очень оживленным и крупным портом общегреческого значения, и условия, сложившиеся в Афинах в эпоху классики, делали положение зарегистрированного иноземного жителя крайне привлекательным. То, что метеки не могли покупать землю, расширяло разрыв между ними и гражданами. Афиняне, участвовавшие в общественной жизни, были землевладельцами, а не торговцами. Даже те люди, которые происходили из купеческой среды и достигали в V в. до и. э. высокого положения в обществе, в частности демагог Клеон и другие, получили свое богатство и возможность проводить жизнь в праздности по наследству, а не благодаря собственным достижениям, связанным с торговлей или производством. Когда об афинянине, занимавшем в обществе высокое положение, говорится, что он занимался торговлей, значит, что пойти на это его вынудило особое невезение, как в случае с происходившим из очень знатного семейства Андокидом, участвовавшим в торговых операциях во время изгнания из Афин. С другой стороны, нам известен метек Кефал из Сиракуз, владевший самым крупным из известных нам ремесленных производств. (Следует отметить, что Платон писал о Кефале с огромным уважением и определенно считал его равным себе.) Читая, что граждане принимали минимальное участие в торговле и ремесленном производстве, а жители всех остальных греческих городов, наоборот, активно занимались этим, можно подумать, будто любому греку, решившему заняться торговлей, достаточно было покинуть свой родной город и поселиться в другом в качестве метека, в то время как делами полиса занимались его граждане, не принимавшие участия в коммерции. Этот вывод ошибочен. Следует также отметить, что фрагменты сочинений античных авторов, которые нередко цитируются, чтобы подчеркнуть презрение, питаемое эллинами, точнее афинянами, к торговле, не несут в себе приписываемый им смысл. Они отражают, как следует ожидать, предубеждение представителей высших слоев общества против торговли, но в них не говорится о том, что купцы всегда были не имевшими права голоса иноземцами. Скорее, наоборот, мелкие торговцы были неотъемлемой частью демократического народного собрания, которому так не доверяли богачи и философы. Различия между гражданами, владевшими землей, и метеками, занимавшимися торговлей или ремеслом, на низших ступенях социальной иерархии, вероятно, не были так сильно заметны. Если соотношение между метеками и гражданами в списках, которые велись при строительстве Эрехтейона (см. выше), правдиво (но следует обратить внимание, что речь идет о событии, происходившем на протяжении пяти последних лет Пелопоннесской войны, из-за чего обычное соотношение могло исказиться), то можно предположить: на этом уровне примерно четверть рабочей силы составляли граждане. Даже в таком случае число ремесленников, являвшихся афинскими гражданами, было достаточным для того, чтобы оказывать заметное влияние на решения, принимаемые народным собранием.

Существовали и другие центры торговли, такие как Милет или Коринф, где по аналогии следовало бы ожидать увеличения числа метеков. Однако в нашем распоряжении нет источников, благодаря которым мы могли бы выяснить, существовало ли данное явление на самом деле. Во многих городах оно было маловероятно. К тому же мы не можем быть уверены в том, что подобные условия присутствовали в Афинах всегда, хотя метеки, несомненно, существовали уже в начале V в. до н. э. В ходе более общей дискуссии исследователи пытались выяснить, питали ли представители высших слоев общества в ранние периоды истории Афин то же презрение к торговле и ручному труду, как их потомки, жившие в эпоху классики, и участвовали ли они сами в торговых операциях. Возвращаясь к самому началу истории Древней Греции, мы не найдем ничего более ожесточенного, чем негодование Одиссея, вызванное предположением о том, что он может быть торговцем. Но в том мире между царем-героем и остальными людьми пролегала настоящая пропасть. Ситуация, сложившаяся в конце VIII или в VII в. до н. э., в разгар Великой греческой колонизации, могла быть другой.

Некоторые из имеющихся в нашем распоряжении сведений очень неубедительны. Когда в тексте говорится о том, что коринфские Бакхиады, аристократический род, низвергнутый в середине VII в. до н. э., получали большие доходы от коринфского рынка, речь в нем идет не об их личном участии в торговых операциях, а о том, что они могли получать деньги с тех, кто занимался торговлей (а таких людей становилось все больше). В несколько иной ситуации находился брат Сапфо Харакс, в чьем высоком происхождении у нас нет ни малейших сомнений, который около 600 г. до н. э. самостоятельно вез в Египет груз вина. Конечно, во все исторические периоды землевладельцы в определенной степени участвовали в торговле – ведь им необходимо было продать избыточный продукт, который они получали со своих земель. Но путешествие Харакса – явление для Афин эпохи классики крайне необычное. То же относится к еще одному человеку, посетившему Египет, – афинскому реформатору Солону, который, по словам Аристотеля, ездил туда, чтобы торговать и учиться. Это всего лишь косвенные свидетельства, но небезосновательным будет предположение о том, что в тот ранний период система, связанная с положением метеков в обществе, еще не сложилась окончательно и что местные богачи принимали более активное участие в торговле. Мысли о том, что подобные занятия не достойны благородного человека, возникнут позже, под влиянием классического рабства уже после Харакса и Солона.

Вплоть до настоящего времени мы не давали объяснения словам о том, что большую часть работы в сфере ремесла выполняли рабы. Теперь нам следует поговорить о рабстве, которое всегда вызывало чувство определенного дискомфорта у любителей истории древнегреческой цивилизации. Уважаемые ученые позволяли себе (правда, с некоторой обреченностью) полагать, что древнегреческое рабство было менее жестоким явлением, чем кажется. И несмотря на то, что в настоящее время это явление встречается редко, до сих пор существует путаница, связанная с полемикой о характере американского рабовладения и с зацикленностью марксистов на проблеме рабства как основе древних цивилизаций. В широком смысле слова рабство было настолько важно для древнегреческой цивилизации, что его отмена и применение труда свободных людей, если, конечно, кто-то попытался бы это предпринять, привели бы к разрушению всей общественной структуры и положили бы конец безделью представителей высших слоев афинского и спартанского обществ. В сознании каждого рядового афинянина глубоко укоренилась мысль о том, что свободный человек не может работать на другого и считать его своим хозяином. Свободные люди, как и рабы, занимались торговлей и ремеслом, но если бы последние перестали участвовать в этих сферах, то имело бы место самое неприятное перераспределение труда и имущества. Однако вопрос о том, могла ли ситуация сложиться иначе, не должен слишком беспокоить нас. Наиболее важный вопрос заключался в том, как именно функционировал этот институт.

В микенскую эпоху различия между рабом и свободным человеком, очевидно, играли некоторую роль, так как в источниках содержится определенная информация на этот счет. Но мы не можем сказать, что значило быть рабом в микенском Пилосе, и не знаем, в какой мере человек, не являвшийся рабом, пользовался своей свободой. Те же сомнения возникают при попытке сделать какие-либо выводы на основе анализа гомеровского эпоса. В целом Гомер рисует нам традиционную, не способную нас шокировать картину разграбления городов и порабощения живших в них женщин. Он опять уделяет большую часть своего внимания миру царей: чувствам Ахилла к пленной царевне Брисеиде и тем, которые она испытывает к нему после того, как он убил ее отца и уничтожил ее город; или жизни, которая ожидала Андромаху после того, как ее муж Гектор был убит, а Троя пала. Вероломные домашние рабыни Одиссея, спавшие с женихами Пенеполы, происходили из другого слоя общества, и обращение с ними вызывало меньше смятения и пересудов. Верный пастух Евмей, похищенный в детстве финикийскими торговцами, является примером другого способа получения рабов и иного связанного с ними стереотипа – усердного и верного раба, превращающегося в друга семьи. А Евриклея, полученная путем обмена, была няней Одиссея и стала «экономкой» в его дворце. Она была первой из долгой череды кормилиц, нянь, учителей, которыми очень дорожили владевшие ими семьи и которые известны нам в основном по их надгробным камням, свидетельствующим о той любви, которую к ним питали.

Опять же сказать о том, что значило быть рабом, нам было бы проще, если мы понимали, в каком положении находились лично свободные люди, зависевшие от дворца Одиссея. Этот дворец был компактной и находившейся практически на полном самообеспечении единицей, с которой были тесно связаны представители всех слоев общества и на которую все они так или иначе работали – даже сама Пенелопа занималась ткачеством. Конечно, несомненно, существовали огромные различия в положении и разнообразие занятий, ведь только хозяев дома и их гостей одевали и купали другие люди, но различия между работой, которую выполняли рабы, и той, которой занимались лично свободные люди, неясны. Разрыв между царями и всеми остальными гораздо больше, чем между служившими им представителями различных слоев общества. В эпоху классики пропасть между рабами и свободными людьми стала глубокой и четко очерченной потому, что стало ясным значение слова «свобода», а ее ценность значительно возросла.

В эпоху классики грек мог попасть в рабство, если его захватывали в плен во время войны. И нам известно достаточно примеров из истории, когда живших в том или ином городе мужчин перебивали, а женщин и детей обращали в рабство, хотя справедливости ради следует отметить, что некоторые эллины выступали против этого. Но добыча, полученная в результате войны, не могла обеспечить требуемых объемов. В основном рабов поставляли извне работорговцы, то есть их покупали на восточных рабских рынках, или те, кто захватил пленных во время войн между различными варварскими племенами, или, как писал Геродот, фракийские родители просто продавали своих детей. Многие неквалифицированные рабочие, фракийцы или фригийцы, поставлялись с севера (но среди них также встречались умелые рудокопы), а самые профессиональные работники прибывали в основном из Сирии и с Востока. Самое важное, что можно сказать об Афинах эпохи классики, – это то, что рабов было много и они стоили довольно дешево. В среднем раб стоил не намного больше годового расхода на его содержание.

Данные по численности рабов в Аттике очень разнятся, но, возможно, для времени наибольшего процветания Афин и самой большой численности граждан наиболее вероятной является цифра в 80 000–100 000 человек. В среднем получалось около полутора рабов на каждого взрослого гражданина, то есть это примерно каждый четвертый из всего населения. По большей части рабы использовались в домашних хозяйствах. Дело было не только в том, что уважающий себя человек должен придерживаться определенного образа жизни. Рабами владели представители гораздо более низких слоев населения, подобные относительно простым людям, которым посвящено множество комедий Аристофана, где герои постоянно взывают к своему рабу или рабам. Семья, возделывавшая небольшой участок земли, как правило, имела рабов. В таких относительно небольших хозяйствах они выполняли любую работу как дома, так и в поле, трудились бок о бок со своими хозяевами, и в число работы по дому входили выпечка хлеба и ткачество. (Эта система очень отличается от рабства на плантациях, распространенного в южных штатах Америки, где большим количеством рабов владело абсолютное меньшинство белого населения, в то время как остальные белые, менее благоустроенные, занимались своими делами.) Свободные люди, проводившие жизнь на море, надеялись заполучить раба, который помогал бы им в торговле или даже сам занимался ею. Исследователи часто приводят в пример действительно примечательную речь, написанную Лисием для одного калеки, чтобы отстоять перед судом право этого человека на получение от государства небольшого денежного вспомоществования. Калека вскользь говорит о том, что ему сложно торговать самостоятельно, но он не может купить раба, который взял бы его дела на себя. На строительстве общественных зданий граждане, метеки и их рабы опять же трудились в небольших группах, бок о бок.

Несмотря на то что на подобных стройках все выполняли примерно одинаковые операции и получали одинаковые денежные суммы, заработную плату рабов получали их хозяева, доход которых представлял собой разницу между этими деньгами и стоимостью содержания раба. Более богатые люди таким же образом вкладывали средства в нескольких рабов. Доход, о котором говорит Демосфен, состоял из стоимости производившихся рабами товаров за вычетом стоимости их содержания и с учетом заплаченных за них денег. Но группа рабов с их орудиями труда и материалами – это все, что тогда занимало ум Демосфена. Другой способ получения регулярного дохода заключался в том, что рабу давали возможность самостоятельно заниматься торговлей и обеспечивать себя, но при этом он должен был регулярно платить своему хозяину определенную денежную сумму. Эта система была особенно широко распространена в Афинах, где рабов, трудившихся на таких условиях, стали называть «живущими отдельно». Нужно сказать, что некоторые из них сумели заметно разбогатеть. Другой способ заключался в том, чтобы отдать рабов внаем свободному человеку, который опять же сам содержал их и платил их хозяину заранее оговоренную сумму. Вероятно, масштабы такой «аренды» были незначительны. Так, в источниках упоминается человек, отправившийся в продолжительное путешествие, чтобы собрать денег на наем всего лишь одного раба. Но богатый человек мог вкладывать в подобные предприятия большие деньги. В качестве примера можно привести афинского военачальника Никия, жившего в конце V в. до н. э., о котором говорили, будто он владеет тысячей рабов.

Подобные цифры опять могут привести нас к мыслям о крупных подрядчиках и многочисленной рабочей силе. Широко рабский труд использовался лишь в одном месте – на серебряных рудниках Лавриона, хотя, возможно, на одном руднике одновременно не работала большая группа людей. Эти копи активно разрабатывались с начала V в. до н. э. вплоть до последних этапов Пелопоннесской войны, а затем, в IV в. до н. э., после периода менее оживленной работы, в них снова стали активно добывать серебро. Подобно другим рудникам греческого мира, они принадлежали государству, хотя до сих пор не до конца ясно, кто владел землей над ними – частные лица или опять же государство. В период демократии, что характерно, их отдавали на очень короткие сроки частным лицам, большинство из которых работало в очень скромных масштабах. Они использовали собственные поверхностные сооружения и оборудование и те, что принадлежали их соседям, и, выплатив причитающуюся сумму государству, забирали себе то, что им повезло найти. Частично сохранились (за период между 367 и 307 гг. до н. э.) вырезанные на камне списки, составленные магистратами, продававшими права на разработку рудников, и в них встречается большое количество имен известных афинян. Определить размер их дохода непросто, но Ксенофонт, говоря о своей идее о необходимости нанимать государственных рабов на рудники, на основе договоров, составленных Никнем и другими частными рабовладельцами, посчитал, что каждый раб принесет по одному оболу в день чистой прибыли. Таким образом, 6000 рабов позволят получить доход в 60 талантов в год (эту сумму выделяли, например, на оплату работы гребцов 60 кораблей за два месяца). Это позволяет нам составить определенное представление о той прибыли, которую надеялись получить наниматели. Что касается показателей, связанных с разработкой рудников в целом, то исследователи подсчитали, что, когда она велась в полном масштабе, на копях трудилось примерно 30 000 рабов. Многие из них были фракийцами или пафлагонцами, людьми, предположительно получившими на родине определенные знания о добыче полезных ископаемых. Другие, происхождение которых было крайне разнообразным, представляли собой неквалифицированную рабочую силу. На рудниках также работали некоторые лично свободные афиняне.

Нередко возникает вопрос о том, почему в древности люди не сумели создать более развитые технологии, например, почему паровой двигатель, придуманный Героном Александрийским, так и не стал чем-то большим, нежели забавная игрушка, и связано ли рабство с этим кажущимся замедлением прогресса. В той или иной степени этот вопрос можно задать касательно любой цивилизации, существовавшей до нашей промышленной революции, и у нас достаточно оснований для того, чтобы прийти к выводу – рабство было не единственной причиной этого. Оно, несомненно, отчасти повлияло на это, ведь дешевые рабы-иноземцы были основным средством, с помощью которого представители высших слоев афинского общества могли подняться над необходимостью посвящать большую часть своего времени земледелию и предаваться праздности, плодами которой мы наслаждаемся. Удовлетворив таким образом потребности своего разума и вкуса, они не стремились изучать истоки этой праздности и спрашивать себя, стоит ли что-то в своей жизни улучшить. Другой аспект той же проблемы состоит в том, что образованные афиняне, за которыми неизбежно следовали менее образованные, смотрели с все увеличивавшимся презрением на повседневные механические действия, отвлекавшие человека от праздного времяпрепровождения. Меньше мы можем сказать о доводе, самом по себе правдивом, касательно того, что лучшие умы Греции были сосредоточены на теории, очень многого достигнув в математике и астрономии, но отрицая практические улучшения. В конце концов, достижения XVII и более поздних веков были сделаны скорее при полном пренебрежении мыслителями и университетами. Пока Платон занимался созерцанием, один из рабов, «живших отдельно», мог с легкостью додуматься до какой-то революционной идеи, связанной с повседневными делами, и финансирование ее воплощения в жизнь не должно было вызывать сложности. Несомненно, все участники этого процесса интересовались только делами, которые касались непосредственно их самих, и следует отметить, что вопрос был неправильно поставлен. Нам следует спрашивать не о том, что мешало Древнему миру создать паровой двигатель, а о том, почему это предложение было актуально во времена Ватта и Ньюкомена.

Низкий уровень экономического развития помогал избежать другой проблемы, связанной с рабством, – уменьшения ценности труда свободных людей за счет рабского труда. Ни один древнегреческий хозяин ремесленного производства или землевладелец не достиг масштаба, при котором подобное сбивание цен было бы эффективным. Как было сказано выше, в Греции не было участков земли, подобных римским латифундиям, которые обрабатывали многочисленные рабы. Даже на небольших производствах прибыль была слишком мала для того, чтобы продавать товары или услуги по цене гораздо ниже рыночной. Насколько мы можем судить по очень отрывочным данным, раб как способ вложения денег приносил относительно небольшой доход, который не мог сравниться с такой надежной вещью, как земля. Она была безопасна, но гораздо менее прибыльна, чем ссуда, выданная купцу, отправляющемуся в путешествие. Рабство оправдывало себя, пока рабы были многочисленными и дешевыми, но не дошло до той эксплуатации, которая приходит нам на ум. Именно поэтому рабы и свободные люди трудились бок о бок на стройках. У нас нет сведений о том, что продукция мастерских, где работали рабы, продавалась по иным ценам, и в нашем распоряжении нет источников, содержащих жалобы на конкуренцию со стороны рабов.

Мы не можем с легкостью делать обобщения об отношениях рабов и хозяев в Древней Греции, так как, как обычно, нам неизвестна точка зрения рабов. Стесненные условия, в которых жили греки, не позволяли сохранять дистанцию, подобную существовавшей между английскими представителями среднего класса и их слугами, да и эллины вряд ли могли удержаться от разговоров при любых обстоятельствах. Близкие отношения между няней и ребенком, учителем и учеником, легко превращающиеся в привязанность, не позволяют нам сомневаться в правдивости рассказа о верном рабе, спасающем жизнь своего хозяина на поле брани, и аналогичных историй. Но, несмотря на все хорошее, в этих отношениях присутствовала и негативная сторона, в частности, к рабам применялись физические наказания такого рода, от которого свободный человек был избавлен. Следует в качестве примера привести сюжет одной из комедий Аристофана, гордившегося тем, что ему удается избегать избитых шуток. В начале «Лягушек» Дионис запрещает своему рабу Ксанфию жаловаться на тяжелую долю. На протяжении первой части комедии они свободно разговаривают друг с другом. Однако последнее явление Ксанфия носит карикатурный характер – в этой сцене он и еще один раб обсуждают, как именно они любят пакостить хозяевам. Конечно, это всего лишь образ, ничем не напоминающий настоящего раба, зато отражающий мнение о нем свободного человека, с которым опять же можно сравнить шутки об английских слугах, появлявшиеся в периодических изданиях два-три поколения назад, но теперь, к счастью, практически полностью забытые. Но удары в комедии звучат очень четко, являясь такой же характерной чертой всей сцены, как и свободный разговор между рабом и хозяином.

Домашний раб, находившийся в хороших отношениях со своим хозяином, имел некоторый шанс на освобождение, а раб, «живущий отдельно» и занимавшийся торговлей, мог надеяться заработать достаточно денег, чтобы выкупиться на свободу. Освобождение рабов никоим образом не было чем-то необычным, хотя его практическая сторона и формальности могли разниться в зависимости от места. Хозяева нередко сохраняли право на определенные услуги на протяжении конкретного периода или всей своей жизни. Некоторые из рабов, «живущих отдельно», сумели сколотить неплохое состояние, вызывая раздраженные слова олигархов о том, что рабы на афинских улицах могут быть одеты лучше, чем свободные люди. В качестве примера можно привести знаменитого меняльщика Пасиона, получившего не только свободу, но и афинское гражданство. Но положение домашнего раба, которому не повезло с хозяином, было незавидным, и надежды на перемены у него было немного. Еще более мрачными были перспективы для тех, кого отправляли работать на рудники и в другие подобные места, и до нашего времени не сохранилось даже искаженное отражение их чувств в источниках. Но Фукидид сообщает, что, когда в 413 г. до н. э. спартанцы построили укрепление за пределами Афин, к врагу перебежало больше 20 000 рабов, большинство из которых было «ремесленниками» (это слово используется в отношении всех людей, занимавшихся квалифицированным трудом, и не следует думать, будто оно относится только к тем, кто работал в рудниках Лавриона, хотя, несомненно, многие перебежчики были оттуда). Мы не знаем, что им обещали захватчики и что с ними потом случилось, но ясно: положение даже профессионального раба было таково, что он готов был бежать, даже несмотря на весьма сомнительные перспективы.

Для того чтобы прояснить эту картину, нам следует поговорить о рабстве за пределами Афин, не обойдя вниманием даже исключительный случай спартанских илотов. Во многом они были настоящими рабами, и в отношении их нередко используется соответствующее греческое слово – дулой. Использование слова «крепостной» или аналогов из других исторических эпох может ввести в заблуждение. И слова древних авторов о том, что эти люди «находились между рабами и свободными», могут относиться не к условиям их жизни, а к тому, что они в меньшей степени зависели от своих хозяев, чем настоящие рабы, которых свободно и повсеместно покупали и продавали. Ближе к истине был афинянин Критий, восхищавшийся спартанским образом жизни, утверждавший, что в Спарте свободные люди были более свободны, а рабы находились в большей зависимости, чем где-либо еще. Благодаря своему количеству и неистребимому этническому сознанию мессенские илоты постоянно представляли угрозу для спартанской аристократии. Жестокость, с которой подавлялись их восстания, стала притчей во языцех. Фукидид пишет, что около 424 г. до н. э., когда власти заявили, что освободят тех, кто особо хорошо проявил себя во время войны, из числа желающих выбрали 2000 человек. Но вскоре после этого они исчезли, и никто не знал, как это произошло. В источниках говорится, что спартанские магистраты ежегодно объявляли войну илотам, чтобы убийства, случившиеся на протяжении года, не лежали на их совести. По словам Аристотеля, в Спарте существовало такое явление, как криптия, – группы молодых спартиатов проводили определенную часть своей жизни, прячась днем и бродя по сельской местности по ночам, убивая при этом илотов. Правдивы эти сведения или нет[18], но в нашем распоряжении имеется ясное свидетельство того, каким образом угроза, исходившая от илотов, влияла на повседневную жизнь, – Ксенофонт вскользь отмечает, что спартанцы в своих лагерях стремились держать рабов подальше от оружия, а сами повсюду ходили с копьями в руках. Даже авторы, хорошо относившиеся к Спарте, не пытались защищать эту систему. Но даже в этой мрачной ситуации существовала одна удивительная аномалия – тот факт, что спартанцы с готовностью использовали во время походов, предпринимаемых за пределы полиса, вооруженных илотов или тех из них, кого специально освобождали, чтобы они служили в армии. Этих людей, которых было не намного меньше, чем самих граждан, обучали, и в наших источниках нет и намека на то, что они не сохраняли верность. Недоверием и враждебностью, на которые намекал Ксенофонт, отношения между спартанцами и илотами не ограничивались (или ограничивались, но не всегда).

Хотя в древности утверждалось, что между институтами, существовавшими в Спарте и на Крите, имелось много общего, в последнем случае ситуация была несколько иной. После дорийского вторжения на восточной оконечности острова сохранились остатки догреческого населения, говорившего на собственном, непонятном языке. Выжившие потомки минойцев оказались в зависимом положении. В письменных источниках используется ряд специальных терминов, обозначающих различные разновидности зависимого положения, о которых можно сказать лишь то, что они были заимствованы из какого-то критского диалекта, где с их помощью обозначали разные категории рабов. Также нам известно, что земледелием на Крите занимались люди, напоминавшие илотов. Однако при составлении законов Гортины, хотя они и написаны на диалекте, который способны понять лишь специалисты, подобных трудностей избегали и использовали два широко распространенных греческих слова, обозначавших понятие «раб», чередуя их. Содержащиеся в них правила относятся исключительно к рабам частных лиц, которых покупали и продавали на рынке, но, несмотря на то что это довольно неоднородное собрание норм, отсутствие в них сведений об общественных рабах не говорит о том, что таковых не существовало.

В некоторых отношениях местное рабовладение было гораздо более мягким, чем, например, в Афинах того же времени. Раб мог иметь собственность, включая овец и крупный рогатый скот, и, когда его хозяин умирал и наследники этого человека делили имущество, права раба очень тщательно защищались. Закон признавал браки между рабами, и за нормами о разделе имущества после развода свободных людей или смерти одного из таких супругов следует короткое правило, защищающее имущество жены-рабыни. Дети, родившиеся в результате брака рабов, неизбежно становились собственностью хозяина одного из родителей, но норма, регулирующая положение ребенка, родившегося от отца-раба и свободной матери, вызывает удивление. Его положение зависело от того, жила ли его мать с рабом или все было наоборот. Возможные затруднения могут заставить подумать, будто подобная ситуация была редкостью, но далее закон регулирует случай, при котором у женщины есть дети как от раба, так и от свободного мужчины. Данный факт свидетельствует о том, что подобные затруднения возникали на практике. Это имеет определенное отношение к общему вопросу о детях рабов и их разведению как источнику роста их числа. Выше мы не говорили об этом, так как вряд ли этот способ увеличения количества рабов играл важную роль в таких полисах, как Афины, в которых была создана развитая система внешнего рабства. Также вполне могло быть, что стоимость выращивания и обучения ребенка-раба в Афинах значительно превосходила цену взрослого и уже обученного раба. И сугубо мужское население афинских рудников вряд ли вносило вклад в численность рабов. Однако следует помнить, что илоты Мессении и Лаконии, несмотря на неблагоприятные условия жизни, продолжали рожать себе подобных, и численность их со временем не уменьшалась. Судя по законам Гортины, в закрытых земледельческих общинах Крита рождалось солидное количество детей рабов.

Однако в самой Гортине раб все же оставался имуществом, которое покупали и продавали. Он не являлся самостоятельным субъектом права и в основном был безвольной игрушкой в руках своего хозяина. Тот факт, что в законах, удостоившихся выставленной на всеобщее обозрение надписи на камне, присутствует норма о правах рабов, свидетельствует, как всегда в подобных случаях, что эти права могли нарушаться. Если это случалось, рабу было непросто изменить ситуацию, но тем не менее впечатление производит само по себе то, что общество в принципе предоставило рабам эти права. Логику рабства непросто применить к любому периоду и ко всем ситуациям.

Нам также известно, что в Гортине имели место случаи, когда один человек заложил себя другому, что Солон запретил в Афинах. Суть этой сделки в источнике не разъясняется, так как в законах подобная ситуация, обладающая некоторыми признаками рабства, упоминается лишь между прочим. Для обозначения второго человека, того, которому первый отдал себя в качестве залога, в тексте используется не стандартное слово «хозяин», а причастие, которое можно по сути перевести как «кредитор». В законах говорится, что должник может освободиться, вернув долг, хотя мы не знаем, насколько реальной была такая ситуация. Человек, проигравший суд, очевидно, находился в аналогичном положении, до тех пор пока не расплачивался, а тот, кто выкупал другого из плена после войны, обладал большой властью над этим человеком, пока последний не вернет долг. Согласно афинским законам подобное право частный кредитор получал только в последнем случае, хотя там человек мог быть заключен в тюрьму за неуплату долга перед государством.

В других полисах, стремившихся к завоеваниям, подобных институтов, достойных отдельной характеристики, не было. Коринф и Эгина, где выгодное для торговли расположение сочеталось с недостаточностью пригодных для ведения сельского хозяйства земель, пошли по другому пути. Они славились большим количеством рабов, хотя цифры, содержащиеся в письменных источниках, значительно преувеличены. Там должны были быть рабы, привезенные извне. В целом эти государства, вероятно, занимали позицию, больше похожую на характерную для Афин, чем для дорийских государств, где земледелие играло более важную роль.

При жизни Сократа, когда все подвергалось сомнению, вставал и вопрос о справедливости рабства. Были слышны отдельные голоса, говорившие о том, что все люди равны и рабство противно природе. Слова Аристотеля о том, что некоторые люди по природе своей являются рабами, не обладающими в полной мере свойственным человеку рациональным восприятием и нуждающимися в воле хозяина, которая должна дополнить их собственную, кажутся нам неискренними и заметно контрастируют с тем, что «свободные по природе» греки были порабощены постоянной вероятностью войны. Но это был мир, где рабство в том или ином виде было распространено повсеместно, и ни один народ не мог вспомнить, когда все было иначе. Неудивительно, что тогда не звучали призывы к освобождению. Ученые сумели убедительно доказать, что прибыль от простого существования в Греции была настолько мала, что избыточный продукт, необходимый для того, чтобы меньшинство могло проводить жизнь в праздности, можно было получить только с помощью искусственно удешевленного труда. Если это предположение правдиво, то у греков было немного альтернативных вариантов. Афинам в начале VI в. до н. э. пришлось выбирать между обращением всех своих граждан в рабство или активным ввозом купленных рабов извне. Только активное развитие технологий, нечто подобное промышленной революции, могло заметно изменить эти условия.

Наконец следует задать вопросы о том, насколько сильно вся эта экономическая активность, распределенная между гражданами, метеками и рабами, влияла на политику государств и в каких сферах государство могло быть призвано на помощь. Давление, причиной которого мог стать один из этих «малых бизнесов», несомненно, было несравнимо с тем, источником которого служит продвижение более масштабных коммерческих интересов в наши дни, хотя и ремесленники, и торговцы могли в более общем смысле влиять на то, что делало государство. Так, в Афинах крестьянин, живший в одной из наиболее отдаленных деревень, мог потратить два дня на то, чтобы прийти в город и проголосовать на народном собрании, но он, несомненно, находился в определенно менее выгодном положении, чем ремесленник из самого города. Некоторые эллины даже жаловались на то, что городская толпа оказывает такое больше влияние на судьбы Афин. Но за исключением тех случаев, когда дело касалось их непосредственных интересов, в вопросах поставки продовольствия, платы присяжным или распределения земель в клерухиях эта толпа в основном мыслила категориями славы и т. и. Афинская экспансия V в. до н. э. не была бы завершена, если бы не давление со стороны «деловых людей».

Как было сказано выше, государство стремилось защищать ввоз жизненно важных товаров, наибольшее значение из которых имело зерно. В Афинах воздавали официальные почести крымским князьям, таким образом благодаря их за те преимущества, которые они дали афинянам в своих бухтах. Со временем во многих государствах, причем не только демократических, стали назначаться специальные магистраты, следившие за запасами зерна, ведь плохой урожай и голодающие бедняки были важными с точки зрения политики явлениями, допускать которые не следовало. Во время войны одной из целей по вполне понятным причинам были запасы противника. Так, в 427 г. до н. э., в начале Пелопоннесской войны, афиняне отправили флот на Сицилию, чтобы, помимо всего прочего, определить, насколько возможен захват острова, позволяющий отрезать его от Пелопоннеса, куда поступала большая часть производимого на Сицилии продовольствия. Второй важной задачей была добыча материала, необходимого для кораблестроения. В качестве импортера в данном случае выступало само государство, как это видно из договора на поставку в Афины древесины, заключенного в 409 г. до н. э. с македонским царем Архелаем, и нескольких других аналогичных соглашений.

Также греки (не только Ксенофонт в описанном выше трактате) признавали, что государство интересовалось общим ходом торговли, благодаря которой оно получало подати, выплачивавшиеся купцами в гаванях и на рынках. Поэтому в Афинах и других центрах торговли стремились улучшать инфраструктуру портов и других аналогичных построек и способствовали скорому разрешению судебных дел, возникающих из торговых отношений. К V в. до н. э. полисы заключали между собой специальные договоры, по условиям которых граждане одного из них получали определенные права в судах другого, делая таким образом шаг, важный для развития торговли между этими городами как таковой. Судя по сохранившимся до нашего времени судебным речам, посвященным коммерческим спорам в Афинах, число участников разбирательств, происходивших не из этого города, настоящих иноземцев, было очень велико и даже превышало количество постоянно живших там метеков. В Греции также существовал институт проксении, исполнявший функции, чем-то похожие на характерные для современных консулов, которых мы отправляем за границу. Но проксены Милета или Спарты в Афинах были афинскими гражданами, добровольно вызвавшимися обеспечивать как общественные, так и частные интересы спартанцев или милетцев в Афинах.

Однако помимо этой общей заботы о бесперебойном функционировании коммерции государство почти ничего не делало для того, чтобы помогать своим гражданам, занимающимся торговлей с другими странами и народами. Поиск рынков сбыта не был частью государственной политики. Конечно, греки имели общее представление о том, что необходимые им ввозимые товары должны быть сбалансированы с продукцией на экспорт, вызывающей интерес у других государств и племен, но этим занимались отдельные торговцы. И если можно верить Ксенофонту, афиняне недалеко ушли по пути разработки связанных с этим теорий. Помимо этого, в эпоху классики значительная часть афинского ремесленного производства и торговли находилась в руках неграждан, в первую очередь метеков. Несмотря на то что их пользу для города могли признавать, вряд ли он многим жертвовал ради их торговых интересов, не говоря уже о том, чтобы начать войну.

Но возникает вопрос о том, было ли государство полностью индифферентным в ранний период, до появления метеков и до того, как представителей высших слоев общества охватила идея о необходимости праздности. Теми, кто стоял во главе колонизации, несомненно, двигало стремление найти новые пахотные земли, но, как было сказано выше, тяжело удержаться от рассуждений о том, знали ли государственные мужи Милета о тех связанных с торговлей преимуществах, которые давало создание на побережье Черного моря и в его окрестностях милетских колоний, думали ли люди, находившиеся у власти в Халкиде, о торговых путях, когда ее жители селились на обоих берегах Мессинского пролива. Умы ученых занимала также Лелантская война – разразившийся в довольно ранний период конфликт между двумя крупнейшими городами Эвбеи: Халкидой и Эритреей, получивший свое название в честь одноименной равнины на острове, за которую они сражались. Нам известно, что это событие считалось крайне важным и о нем помнили даже через несколько столетий, так как Фукидид называет эту войну исключением из правила о том, что в древности между греческими городами не было крупных конфликтов, и говорит, что греки, как правило, вставали на чью-либо сторону. Имеющиеся в нашем распоряжении отрывочные сведения сходятся в одной точке – на конце VHI в. до н. э., и среди них встречаются два примера того, как поселенцев из полиса, занявшего одну сторону, изгнали из колонии те, кто поддерживал другую. Тесное скопление халкидских колоний в северо-восточной части Сицилии относится точно ко времени войны. При этом после основания Кум (за поколение до этого) Эритрея больше не принимала участие в создании колоний на западе. С другой стороны, на востоке два союзника Эритреи: Милет и Мегара – в VII в. до н. э. стали практически монополистами в колонизации бассейна Черного моря. Каким бы ни был результат войны на самой Эвбее, складывается впечатление, будто одним из последствий конфликта за пределами острова стало разделение зон колонизации. Однако нам не следует полагать, будто целью войны было именно это. Лелантская война была одним из событий, отраженных в гораздо более поздних источниках, так что нам остается лишь надеяться на установление самого факта, ничего при этом не зная о контексте, который мог бы его объяснить, поэтому данные результаты могли быть случайны.

Совершенно иначе выглядит ситуация с экономическими причинами Пелопоннесской войны конца V в. до н. э., более подробно освещенной в сочинениях античных авторов. Они вполне вероятны, так как в последних действиях афинян перед началом войны, а именно в издании пресловутого декрета, лишавшего мегарцев возможности появляться на всех рынках и во всех портах Афинской морской державы, прослеживаются признаки экономической блокады. Из-за того что современники рассуждали о возможных тайных и неблаговидных причинах, заставивших Перикла воздержаться от разрешения конфликта, его публичные объяснения не выглядят убедительными. Но попытка искать в действиях Перикла тлетворное влияние купцов, стремившихся таким образом способствовать развитию торговли в Пирее, или даже воздействие отдельных «воротил» будет сопряжена с ошибочной трактовкой содержащихся в источниках сведений. Как было сказано выше, организация торговых отношений в Греции не способствовала оказыванию такого давления, да и маловероятно, что подобный факт мог ускользнуть от внимания современников. Когда спартанское народное собрание проголосовало за войну, а афинское отвергло ультиматум лакедемонян, граждане, несомненно, отдавали свои голоса под влиянием определенных мотивов, на которые ссылаются и современники тех событий, – с одной стороны, возмущения, вызванного тиранией Афин, а с другой – непринятия политического диктата со стороны Спарты.

Полемика, касающаяся древнегреческой экономики, очевидно, до сих пор остается на этапе споров о принципах, руководствуясь которыми следует выстраивать дальнейшие аргументы. Первые воодушевленные попытки дать явлениям, существовавшим в те времена, экономическое обоснование привели к неприемлемым модернистским интерпретациям, которые, несомненно, следует отвергнуть. Полезно еще раз подчеркнуть, что категории, используемые для описания экономики XIX в., здесь неприменимы, но этот процесс может зайти слишком далеко – до отрицания влияния, которое торговля оказала на всю историю Греции. Другой курьез заключается в том, что марксистская историческая наука (по крайней мере, в Англии) всегда пыталась раскрывать экономические причины, находя удовлетворение, например, в теории о том, что афинский тиран Писистрат был магнатом в сфере горной добычи. Существует предположение о том, что марксистам следовало бы заниматься изучением скрытой экономической подоплеки, вызывавшей чувства, связанные с политической мощью и славой, заставлявшие (по крайней мере, на поверхности) греческие города поступать так, а не иначе. Данные об экономике Древней Греции всегда будут оставаться слишком отрывочными для проведения какого бы то ни было количественного анализа. Но, так или иначе, у нас есть множество оснований для того, чтобы крепко подумать о том месте, которое торговля и производство на самом деле занимали в древнегреческом обществе.

Глава 8

Войска, флот и военные союзы

Несмотря на то что значительную часть своего времени греки проводили в борьбе друг с другом, в целом они не получали большого удовольствия от войны. Она всегда была с ними, определяла ход их мыслей и политику, и добродетели, связанные с воинственностью, неизбежно занимали высокое положение в их системе ценностей. Но немногие народы с помощью своих поэтов, историков и т. д. выражали столь сильное стремление к миру, который был им недоступен. Они скорее были воинственными в силу обстоятельств, чем имели склонность к милитаризму, и их вклад в военное искусство не был таким уж большим. Самое примечательное нововведение появилось в Греции в середине VII в. до н. э., когда возникли многочисленные отряды тяжеловооруженных пехотинцев, гоплиты, упоминавшиеся в предыдущих главах. Эти подразделения не только хорошо выполняли свою задачу внутри страны, но и пользовались большим уважением за ее пределами на протяжении нескольких столетий. Но в течение эпохи классики внутри Греции гоплиты постепенно потеряли свою эффективность, и, когда снова возникла необходимость в нововведениях, их привнесли македоняне – Филипп и Александр, а не греческие военачальники.

На первый взгляд, удивительно, почему такая гористая страна, как Греция, оказалась в зависимости от воинов, закованных в столь тяжелую броню, в то время как там находится множество легко обороняемых перевалов, и может показаться, что лучше всего для подобной местности подходят легковооруженные и мобильные войска. Как обычно, снаряжение и тактика зависели от цели, которой в данном случае являлась сельская местность противника, вплоть до уровня земли. Та сторона, которая получала контроль над плодородной равниной, могла уничтожить урожай противника. Греки жили небогато, и немногие государства могли пережить два года подобного разорения, даже если во время первого они не были вынуждены сдаться. Отряды гоплитов были грозным орудием в подобной войне, что имело важные социальные и политические последствия. Необходимые для ведения войны с использованием гоплитов жесткая дисциплина и непоколебимое нежелание отступать легли в основу представлений греков эпохи классики о том, как должен поступать достойный человек.

Единоличные поединки персонажей поэм Гомера отчасти являются необходимой движущей силой в истории о подвигах героев, в то время как многочисленная армия могла быть распущена с помощью простого сравнения. Однако в некотором смысле они реалистичны, так как сражения, проводившиеся до появления гоплитов, в меньшей степени зависели от многочисленных воинских отрядов и в большей – от личной отваги. Сначала герои бросали копья с большого расстояния и, если те не достигали цели, сражались в близком бою с помощью мечей. Их защитные доспехи были разнообразны, давая автору широкое поле для поэтических описаний. Более постоянными были круглый щит, обтянутый кожей, который держался на ремне, перекинутом через плечо, кожаный жилет и шлем того или иного вида. Наголенники для защиты ног, по словам поэта, использовали в основном греки. Колесницы применялись ими только для того, чтобы добраться до поля боя и покинуть его, хотя в одном фрагменте поэмы престарелый Нестор вспоминает, что во времена его предков строи колесниц использовались в бою. Этот метод, очевидно, был позаимствован извне и не был характерен для территории Греции, но, судя по подробным спискам колесниц, содержащимся в источниках микенского времени, слова Нестора основывались на памяти (хотя и довольно смутной) о реальных событиях.

Аристотель сообщает, что в ранней истории Греции был период, на протяжении которого всадники играли более важную роль, чем пехота, и связывает это с их политическим влиянием. Кроме того, он утверждает, что, когда вместо этого оборону города взяли на себя более многочисленные отряды гоплитов, в основе политической власти произошли значительные изменения. Совершенно ясно, что кони, используемые как в ходе сражений, так и во время скачек, играли важную роль в жизни ранней древнегреческой знати, но определить, когда именно конница играла решающую роль на поле брани, нелегко. В более поздние времена они применялись в разведке или использовались для того, чтобы изматывать вражескую пехоту и замедлять ее продвижение, но в древности, когда не было стремян, человека можно было легко сбросить с лошади, и всадники не могли эффективно противостоять сплоченному отряду пехотинцев. Возможно, представители знати, жившие в ранний период, подобно своим предкам, деяниям которых Гомер посвящал поэмы, использовали лошадей для того, чтобы добраться до поля битвы и уехать с него, но сражались при этом пешком. Несомненно, перемены в способе ведения войны с помощью пехоты играли крайне важную роль и привели к результатам, о которых писал Аристотель.

Основным элементом обмундирования гоплита был доспех, закрывавший большую часть корпуса (илл. 18, 19). Его изготавливали из металла или металлических полос, прикреплявшихся к более гибкой основе. Щит не висел на ремне, но его внутренняя часть была снабжена прочной ручкой, через которую просовывали левую руку до локтя, а кистью держались за ручку, прикрепленную к той части щита, которая располагалась ближе к краю. Последними элементами обмундирования были металлический шлем, почти неизбежно снабженный гребнем, и металлические наголенники. Копье не бросали, а держали в руке, готовя к выпаду как сверху вниз – в шею, так и снизу, чтобы попасть под нижний край доспеха. Помимо этого, гоплит был вооружен коротким мечом или кинжалом. Судя по доступным нам в настоящее время источникам, отдельные элементы этого обмундирования, позаимствованные из различных регионов, сперва, с начала VIII в. до н. э., использовались по отдельности. Конечно, защитный доспех играл важную роль в индивидуальных сражениях прошлого, и само по себе появление этих элементов не свидетельствует ни о чем, кроме увеличения благосостояния и роста возможности заимствовать нововведения извне.

Сложнее определить, когда это обмундирование стало использоваться в воинских подразделениях. В эпоху архаики художники, расписывавшие сосуды, сосредоточивали свое внимание на поединках один на один, ведь изобразить фалангу на предназначенном для росписи пространстве непросто. Однако существуют различные свидетельства того, что переход произошел примерно в середине VII в. до н. э., и, как только новые отряды стали использоваться, они быстро распространились по югу Греции. Они строились, как правило, в восемь шеренг в глубину, что позволяло им придавать своему натиску определенную мощь. Если внезапное нападение не прорывало тот или иной ряд, происходило беспорядочное смещение (так это явление дословно называется на древнегреческом) до тех пор, пока что-то не случалось. Если линия разрывалась, ее непросто было восстановить, и сторона, которой удавалось сохранить строй, обычно наголову разбивала другую. Одна из причин этого заключалась в том, что гоплитский щит, который можно было более крепко, чем щит более старой конструкции, держать за единственную, расположенную по центру ручку, обладал ограниченной подвижностью, и его нельзя было сдвинуть, чтобы прикрыть правый бок. Пока строй стоял, воина в некоторой степени прикрывали щиты соседей справа, которые те держали в левой руке, но по отдельности гоплиты оставляли бок открытым.

Для того чтобы стать частью войска гоплитов, нужно было обладать двумя вещами: возможностью купить снаряжение, которое не предоставлялось государством, и способностью совершать совместные действия в строю. Что касается первого, то позволить себе снаряжение мог далеко не каждый земледелец. Но, судя по численности войск в эпоху классики, в их состав входили самые крепкие представители слоя, который можно назвать «средним классом», а не высокородные герои или изнеженные представители аристократии. Нам не следует еще раз подчеркивать, какую важную роль армия гоплитов играла в социальной и политической сферах. Сложнее составить четкое представление о том, каким образом в среднестатистическом городе проводилась военная подготовка (если не считать один или два года начального обучения, которое в возрасте от 18 до 20 лет проходила молодежь практически каждого полиса). Однако вряд ли греческие армии могли существовать без военной подготовки в мирное время, и можно предположить, что подобное обучение играло важную роль в сплочении того слоя населения, из которого происходили гоплиты.

О подготовке гоплитов в мирное время не писали такие специалисты по военному делу, как спартанцы, которых Ксенофонт называет «мастерами военного дела» в противовес импровизированному ополчению других полисов. Он с удовольствием описывает их военное искусство, например, рассказывает о способности походного строя разворачивать свою глубину, если неприятель оказывался в тылу или сбоку. Кроме того, он подчеркивает, что остальные ошибочно полагают, будто это искусство очень сложно, – его принципы довольно просты, но эта простота требует отличной подготовки и точности. Ксенофонт обращает внимание читателей на то, что другие греки не могут выстроиться в линию, если с обеих сторон от них нет знакомых лиц, привычных им соратников, в то время как спартанцы, даже если их строй нарушается, способны восстановить его, кто бы ни оказался справа или слева, спереди или сзади. Эта критика позволяет нам предположить, что другие греки тренировались вместе, во всяком случае в небольших отрядах, составлявшихся на местном уровне. В Афинах этим могли заниматься в тршптиях, представлявших собой в большинстве случаев небольшие районы, на основании которых формировались племенные отряды. В составе последних присутствовали еще более мелкие подразделения, члены которых приходились друг другу соседями. Но то немногое, что нам известно о созыве афинского войска, не позволяет предполагать, что эти подразделения призывались целиком. Фукидид с благоговением пишет о спартанской системе передачи приказов от военачальников до отрядов солдат, которая, судя по его словам, не кажется очень сложной. Нам остается предполагать, что другие древнегреческие армии, включая афинскую, были менее сплоченными и склонными регулировать свое передвижение с помощью обычного беспорядочного выкрикивания приказов. Возможно, общий уровень подготовки этих солдат был ниже, чем мы склонны полагать. Тактического превосходства спартанцы, несомненно, достигли благодаря подготовке в мирное время. Можно также предположить, что другие города полагались на первоначальную военную подготовку, которую их граждане проходили в юности, а в последующем – на опыт, полученный ими во время настоящих войн, случавшихся довольно часто.

Изучение спартанской армии сопряжено с еще одной проблемой. Войска большинства государств были организованы по племенному принципу, описанному в главе 5, на основе родственных или территориальных групп, а их подразделения, как бы они ни назывались, строились по тому же принципу, что и племенные образования. Несомненно, некогда в глубокой древности спартанская армия была основана на принципе родства, которому на смену пришел впоследствии территориальный принцип. Но войско, о котором писал Ксенофонт, состояло из шести подразделений, и о принципе их организации мы ничего не знаем. Отец и сын могли оказаться в разных отрядах, и во всех подразделениях служили люди из города Амиклы. Таким образом, войско строилось не на территориальном или родственном, а на каком-то другом принципе, о котором мы можем сказать лишь то, что он основывался на равномерном распределении людей различных возрастных групп по разным отрядам. Так как число спартиатов, спартанской аристократии, уменьшалось, в армии увеличивалось количество периэков. Мы с легкостью можем представить спартиатов, о которых заботились илоты, проводящими значительную часть своего свободного времени (а его у них было больше, чем у других греков) в военных упражнениях, но периэки находились в совершенно иной ситуации.

Мы не знаем, каким образом их отбирали в подразделения, где они служили. Можно лишь предположить, что их на время забирали из дома и обучали под руководством спартанцев. Несмотря на все восхищение, которое вызывала у Ксенофонта и других авторов военная доблесть спартанцев, следует помнить, что в значительной степени ее проявляли именно периэки.

Спартанцам также удалось организовать систему снабжения армии. Ксенофонт восхищался их способностью заранее планировать точное количество груза, который следует поместить в каждую повозку, в связи с чем мы можем предположить, что обозы других полисов составлялись менее тщательно. Другие виды войск, кроме пехоты, не играли большой роли. Как было сказано выше, значение кавалерии было не очень большим. Даже складывается такое впечатление, будто на протяжении некоторого времени основные государства юга Греции перестали содержать конницу. И, несмотря на ее возрождение в середине V в. до н. э., спартанская кавалерия, судя по тому месту, которое она занимала в сражениях гоплитов, никогда не была многочисленной. В войсках также использовались лучники, в основном происходившие с Крита, которых специально нанимали, но их боеспособность была ограниченна, так как точность лука на расстоянии более 180 метров значительно уменьшается, а лучники не отваживались сильно приближаться к противнику. В них также служили пращники и другие легковооруженные солдаты, использовавшие все доступное им оружие, но не имевшие тяжелых защитных доспехов. Они, как правило, во множестве присутствовали на поле битвы и были полезны в предварявших сражения стычках или при отступлении противника.

Свое превосходство спартанцы получили благодаря войску подобного типа, сражаясь в лобовых столкновениях с соседями, воевавшими по привычным им правилам. Те же снаряжение и тактика позволили противостоять легковооруженным персам, больше полагавшимся на луки и кавалерию, неэффективные против крепко сплоченного греческого строя. Однако во время Пелопоннесской войны привычная стратегия разорения полей противника сыграла со спартанским войском злую шутку, так как Афины были соединены с портом Пирей длинной двойной стеной и питались привозными продуктами. Несмотря на протесты против этой политики Перикла, столь чуждой привычному для греков военному искусству, афинское войско не вышло навстречу значительно превосходившей его пелопоннесской армии, и ей позволили свободно уничтожать все, что можно было найти в сельской местности, жителей которой предварительно вывезли в город.

Сражения между закоснелыми армиями гоплитов перестали быть решающими. На протяжении всей продолжительной Пелопоннесской войны произошли лишь две подобные битвы – при Делии в 424 г. до н. э. и при Мантинее в 418 г. до н. э. Оба этих сражения всего лишь не позволили афинянам реализовать свои планы по перехвату инициативы, но в дальнейшем не принесли никакой пользы победителю и не приблизили победу в войне. В начале Коринфской войны, в 394 г. до н. э., спартанцы одержали две сокрушительные победы в наземных сражениях, за которыми в 392 г. до н. э. последовала еще одна, но война продолжилась, и решающая битва, как и в Пелопоннесской войне, состоялась на море. Единственным значимым улучшением стала фиванская тактика, аналог которой впервые был применен в ходе Пелопоннесской войны и которая получила свое развитие в основном благодаря Эпаминонду (период активности – с 378 по 362 г. до н. э.). Она заключалась в усилении одного крыла самыми крепкими воинами, для чего было необходимо поставить их глубоким строем. Затем, оставляя сзади более слабое крыло, эта колонна наносила решающий удар до того, как остальная часть строя даже успевала включиться в бой. Эта тактика оказалась крайне успешной, но, несмотря на то что победа фиванцев в битве при Левктрах в 371 г. до н. э. положила конец претензиям спартанцев на доминирование в Греции, ни это, ни последующие сражения не позволили победителям диктовать спартанцам свои условия или отдавать где-либо свои приказы.

В благоприятных условиях отряды легковооруженных воинов могли остановить строй гоплитов и привести к серьезным потерям. Это выяснил афинский военачальник Демосфен, двинувшийся в 426 г. до н. э. с войском в горы Этолии и использовавший данный опыт в следующем году в сражениях против спартанцев, заняв территорию на острове Сфактерия, располагавшемся неподалеку от Пилоса. Другой афинский полководец, Ификрат, достиг большего успеха, выступив с относительно легковооруженным войском против спартанцев в 390 г. до н. э. Он заставил их перейти в наступление, смешав шеренги, в то время как его воины отступали. Затем он приказал им вернуться к атаке, и так происходило до тех пор, пока строй противника не перестал действовать слаженно, вследствие чего враги были почти полностью перебиты. Ификрат сделал все возможное для дальнейшего развития той разновидности войск, с помощью которой он сумел одержать победу. Потомки помнили его благодаря введенным им изменениям в снаряжении, но у этого военачальника не было шансов на то, что разработанная им тактика превратится в развитую систему, которую можно эффективно использовать на поле боя, поэтому у придуманных им нововведений не было серьезных последствий. Сами по себе легковооруженные войска не были решением проблемы.

Оно заключалось в развитии осадного искусства. Неуязвимость афинян на первых этапах Пелопоннесской войны была вызвана тем, что ни одна греческая армия не могла взять приступом хорошо укрепленную стену. Греки с глубокой древности умели пользоваться стенобитными орудиями и штурмовыми лестницами. Во время завоевания восточной части Греции в VI в. до н. э. персы познакомили их еще с одним методом – возле стены вражеского города насыпался искусственный холм, высота которого в конце концов должна была достигнуть высоты стены. В эпоху классики они были готовы к строительству деревянных башен и других осадных сооружений. По словам Фукидида, уделившего данной теме пристальное внимание, во время нападения на небольшой беотийский городок Платеи в 429 г. до н. э. пелопоннесцы перепробовали все эти и иные приспособления, но безрезультатно. В итоге осаждающие прибегли к традиционному приему – они построили вокруг города собственную двойную стену и оставили там военный отряд, ожидавший, пока измученные голодом жители Платей не сдадутся самостоятельно, что и произошло через два года. Превосходящие силы противника таким образом могли отрезать любой город, если, конечно, его стены, как в случае с Афинами, не достигали моря, где он доминировал. После завершения строительства вала большая часть сооружавших его сил могла отправляться домой, но это все равно было продолжительное, трудное и дорогостоящее предприятие, осуществить которое было непросто.

Первым нововведением после того, как начали происходить изменения, стало использование катапульты, применявшейся не столько для того, чтобы бросать в осажденный город камни или другие крупные снаряды, сколько для метания с большей силой и точностью более мощных стрел. Это заставляло защитников пригибать головы, мешало им повреждать осадные орудия, возводимые у стен, и облегчало штурм. Считается, что катапульту впервые разработал в начале IV в. до н. э. Дионисий Старший, но в более восточных районах она не использовалась вплоть до времени правления Филиппа и Александра Македонских. Когда в 338 г. до н. э. Филипп одержал победу над объединенными силами афинян и фиванцев в битве при Херонее, афиняне тотчас же сдались, хотя их флот сохранял свою боеспособность и они никогда прежде так не поступали, потерпев поражение в сражениях между гоплитами. Вскоре защитники городов сами стали устанавливать на стенах защищенные катапульты, и техники фортификации получили свое дальнейшее развитие. Однако, несмотря на то что оборона вернула часть своих прежних преимуществ, положение, существовавшее в V в. до н. э., так и не восстановилось полностью.

Самым ранним морским сражением, известным Фукидиду, стала битва между флотами Коринфа и Керкиры, которую, судя по его сочинению, можно датировать примерно 664 г. до н. э. В действительности война на море могла вестись задолго до этого, так как боевые корабли (илл. 8) и сражения изображены на аттических геометрических сосудах конца VIII в. до н. э. И хотя большинство этих битв, очевидно, представляло собой попытки не допустить высадку с кораблей десанта, суда также могли сражаться друг с другом. Сложности, с которыми сталкивались художники, украшавшие геометрическую керамику и пытавшиеся изобразить такой сложный предмет, как корабль, не позволяют нам делать какие-либо более или менее точные выводы о конструкции этих судов. Наиболее распространенным в эпоху архаики был пентеконтер, названный так потому, что для его передвижения требовалось по 50 гребцов, по 25 на каждой стороне; это почти максимум для однорядных судов. Классический тип, получивший название трирема, постепенно на протяжении VI в. до н. э. стал преобладающим. Судя по его названию, очевидно, что на таком корабле что-то должно быть в тройном количестве. Некоторые исследователи с горячностью доказывали, что на подобных судах три гребца двигали одно весло, но в настоящее время кажется очевидным, что в действительности для триремы были характерны три ряда весел, причем гребцы, сидевшие на верхних скамьях, использовали боковые опоры, необходимые для того, чтобы их весла не мешали тем, кто сидел на нижних скамьях. Это позволяло кораблю той же длины быть более эффективным. В IV в. до н. э. появились квадриремы и квинквиремы, опять же считающиеся изобретениями Дионисия Старшего, но не использовавшиеся в более восточных районах вплоть до 330-х гг. до н. э. Представить себе конструкцию этих кораблей сложнее. В некоторых источниках упоминаются гораздо более крупные, чем пять, цифры, но в данном случае не может быть и речи о рядах весел, помещенных один над другим.

Грекам удалось одержать знаменитую победу в битве при Саламине благодаря тому, что они смогли заманить персидский флот в узкий пролив. Это было необходимо, так как греческие корабли того времени были более медленными и менее маневренными, чем те, которыми располагали их противники. К тому же они были покрыты палубой лишь частично, чтобы освободить пространство для сражающихся. Согласно источникам, для того чтобы одержать победу в устье реки Эвримедонт, Кимон приказал покрыть корабли палубой по всей длине. После этого афиняне стали совершенствовать тактику в другом направлении. Они начали строить более легкие корабли, способные развивать большую скорость и обладавшие большей маневренностью, и стремиться не топить противника с помощью тарана, а совершать сложные маневры, направленные на то, чтобы сломать весла вражеского корабля и таким образом обездвижить его. Именно эти приемы позволили афинянам обрести господство на море. Фукидид, описывая морское сражение между коринфянами и жителями Керкиры, состоявшееся сразу перед Пелопоннесской войной, позволил себе с заметным чувством превосходства заявить, что оно велось по-старому и больше походило на битву на суше, которую вели с палуб кораблей.

Как сторонники, так и противники демократии признавали, что развитие флота способствовало росту политического влияния представителей низших слоев афинского общества, передавая многочисленных граждан в руки демагогов, которых они так сильно не любили и которым не доверяли. Постольку-поскольку это правда, да и не следует забывать, что самих этих граждан было очень нелегко устранить об дел, нужно понимать, что этот процесс был постепенным. Принятое накануне 480 г. до н. э. Фемистоклом решение увеличить афинский флот до беспрецедентных 200 кораблей заставило город использовать все свои ресурсы, причем не столько материальные, сколько человеческие – нужна была квалифицированная рабочая сила. В те дни капитан судна, триерарх, должен был эффективно управлять командой и сражающимися людьми, то есть он не был, как в более позднее время, человеком, платившим за содержание судна, поэтому найти тогда 200 умелых триерархов, наверное, было нелегко. Помимо этого, крайне востребованными были умелые команды, самым важным из членов каждой из которых был кормчий. Такой профессионализм от гребцов не требовался, но считалось, что их лучше набирать из числа опытных людей. Греки заметили, что сохранять высокую производительность работы команды на протяжении длительного времени довольно сложно. По мере усиления своей мощи Афины все больше полагались на гребцов, происходивших не из этого города, не все из которых были жителями полисов, находившихся под их властью. Но вначале команды, от капитана и до гребцов, состояли из афинян. Самым эффективным и популярным предводителем во время войны с персами был аристократ Кимон, и именно его можно назвать создателем Афинской морской державы. Лишь позже и под влиянием других условий верхушка общества или некоторые ее представители разочаровались в морской державе, где сформировалась прямая демократия, вызывавшая у них страх, что приводит в некоторое замешательство людей, вскормленных на столь характерных для Британии ассоциациях, связанных с консерватизмом и империализмом.