Помоги проекту - поделись книгой:
Мы — это потрясающе красивый мужчина, вернее Федос, а точнее — мой Федос. И Гекельберри Финн с ярко-красной помадой, поправляющий на ходу шляпу.
И знаете что? Приготовленные свежевыловленные мидии с видом на море действительно хороши, даже если в процессе поедания шляпа постоянно сползает на лоб, а кое-кто упрямый не позволяет её снять.
Глава 9
В Анапе мы пробыли почти две недели, которые пролетели как один мгновение. Я могла с уверенностью сказать, что эти дни претендовали на звание « самого незабываемого отдыха» за все двадцать шесть лет жизни.
Не потому что я могла себе позволить практически всё, что только приходило в голову — сама бы я не смогла расплатиться и за завтрак в нашем отеле, — а потом что с Федосом было просто всё.
Просто сказать, что хочется всё утро проваляться в постели, не шевелясь и даже не отрываясь на мемчики в социальных сетях. Смотреть в потолок, приоткрытое окно, в которое видно кусок бесконечного неба, встречающегося на линии горизонта с морем.
Просто отправиться в аквапарк и визжать там от восторга, как дошколёнок. Нестись с самой экстремальной горки, понимая всем существом, что Федос рядом, он не позволит, чтобы со мной что-то произошло. Комару не разрешит потревожить моё благополучие!
Просто восхищаться представлением в дельфинарии. А после фотографироваться с афалинами, которые оказались не боевыми, напротив, добродушно косились на людей и задорно улыбались.
Просто среди ночи отправиться за жареной барабулькой и остаться встречать рассвет. Разве может быть что-то лучше, чем сидеть на лавочке, поглощать мелкую морскую рыбёшку, пожаренную в кляре, и смотреть, как мир освещают лучи яркого, оранжевого солнца, обещая жаркий день.
Отправиться на морскую рыбалку тоже проще простого, как и проваляться в каюте половину этой рыбалки — оказалось, у меня морская болезнь. Мне даже не объяснили, что в кинетозе — так в умных книжках называют мою болячку, — я виновата сама. Родилась бы в мамину родню, от такой ерунды не страдала бы. Маму никогда и не от чего не укачивало, за всю жизнь она болела всего пару раз. Ветрянкой в детстве и банальным ОРВИ, когда переехала в Питер.
Естественно, я не пропала из жизни своих родных на целых две недели. Ежедневно я созванивалась с бабушкой. Вернее, звонила всегда она, не дожидаясь, когда я наберу знакомый номер.
— От тебя дождёшься, — ворчала бабушка. — Всё в отца пошла, тот тоже умчался, и ни слуху, ни духу.
— Чтоб тебе не платить за связь, бестолочь ты, непутёвая. Бросит тебя обормот твой, и позвонить не сможешь! — продолжала она.
— Я тебе денег на телефон положила, смотри, всё на интернет свой не спусти! — добавляла в приказном порядке. — И на карточку ещё. Ты её подальше спрячь от афериста этого, а то останешься одна куковать на вокзале. Поняла меня?
— Поняла, — соглашалась я, понуро кивая головой.
— Думаешь, одна такая нарядная у кавалера своего? — продолжала бабушка. — Поди, в каждом углу у него по юбке. Одна надоедает, другую привечает, на третью глазом косит.
Это я отлично понимала. Не могло у такого, как Федос, не быть одной, второй, третьей и сто пятой. И та, на которую глазом косит, тоже наверняка где-то была, и те, которых примечает и привечает, где-то существовали. Но в то, что он может бросить меня на вокзале, как надоевшего щенка, не верила и на секунду.
Федос — это Федос. Стена, сила, точка опоры, благодаря которой я, как Архимед, могла перевернуть Землю. За спиной Федоса, конечно, и с его помощью.
Иногда у меня проскакивали подлые, приносящие зудящую боль под ложечкой, мысли, как было бы хорошо стать для Федоса единственной, неповторимой, самой-самой прекрасной.
Приходилось быстро себя одёргивать. Некоторые вещи невозможны, потому что невозможны. Мало кто переживает от того, что не полетел в космос или не опустился на дно океана, а с Федосом я словно побывала в космическом корабле и батискафе. В открытый космос не выходила, по дну со скатами не плавала, но приблизилась настолько близко, насколько мечтать не собиралась.
Ещё звонила мама. Оказалось, бабушка не говорила, куда я уехала и с кем, а сама я звонить и рассказывать не стала. Мы не созванивались ежедневно, так что причин докладывать о своём путешествии я не видела — уж маму-то разочаровать я всегда успею. Пожалуй, это единственное, в чём я достигла успехов.
Она заехала в гости к бабушке, хотела повидаться с дочерью, а ей сюрприз — коромыслом по лбу: Илва укатила на юг с бывшим соседом, оболтусом Федей!
— И как это понимать? — вместо «здравствуй» в шесть утра выдал мне мамин голос.
Мы с Федосом как раз растянулись на кровати после секс марафона. До этого мы встретили рассвет на набережной, поедая жареную барабульку. По приходу в номер занялись безудержным, отвязным сексом, после которого я не то что двигаться, говорить могла с трудом. Всё-таки язык в этом процессе принимал самое активное, живое участие.
— Что? — пискнула я, покосившись на Федоса.
Он лежал, раскинув ноги, одну руку откинул в сторону, другой обнимал меня, блаженно закрыв глаза и размеренно дыша.
— Правду бабушка сказала? Ты умчалась в Адлер с этим прощелыгой?
— В Анапу, — поправила я.
— Это всё решает, — съязвила мама. — Каким ты местом думала, дорогая моя? Впрочем, понятно, каким именно. Илва, очнись! Он же весь в своего отца, — зашипела мама. — Один в один. Я тебя понимаю, очень хорошо понимаю, поверь мне, и потому говорю: бросай его, пока не поздно. Бросай! Ничего хорошего не получится. Помяни моё слово. От осины не родятся апельсины. Вот и от Толи уродился… Фёдор.
— Ма-а-ам, — заныла я.
— С тобой бесполезно сейчас разговаривать, — вздохнула мама. — Завтра позвоню.
И звонила каждый день, рассказывала в красках моё незавидное будущее: разбитое сердце, душу и жизнь. И всё по вине обормота, прощелыги и неудавшегося апельсина — сына осины, того самого дяди Толи. «Ты вспомни, какой он. Вспомни, вспомни!»
Время от времени я вспоминала дядю Толю, но ничего плохого не приходило в голову. Отец Федоса иногда появлялся на коммунальной кухне, всегда в неизменных тельняшке или майке аналогичной расцветки, в тренировочных штанах, гоняя по губам незажжённую сигарету. Начинал готовить. Почти всегда макароны по-флотски, иногда рис по-флотски или гречку, естественно, тоже по-флотски. Иногда варил суп из пакетов, добавляя туда картофель и тонкую вермишель. Пахло ошеломительно!
В такие дни я нарезала круги по и около кухни, водила носом, как заворожённая, и тяжело вздыхала. Моя бабушка готовила наваристые щи, борщ, рассольник, иногда гороховый суп или суп с галушками, но такой вкуснятины, как суп дяди Толи, она готовить не умела.
— Будешь? — благодушно улыбался он, показывая на кастрюльку с самым желанным в мире лакомством.
— Да! — и не думала я кокетничать.
— Угощайся, — смеялся дядя Толя, усаживал меня за общий стол, стоявший посредине кухни, и наливал тарелку ароматной еды.
Суп из пакета с добавлением бульонного кубика — что могло быть прекрасней для ребёнка, которого всеми силами откармливали наваристыми борщами, варениками, пельменями и взбитыми, из домашнего фарша, котлетами?
Следом появлялась бабушка, хваталась сначала за сердце, слева или справа, в зависимости от того, где оно на тот момент находилось. Объявляла, что я её добью когда-нибудь, и лечить меня после этой отравы она не собирается. Подпирала руками массивные бока и надвигалась грозовой тучей на несчастного дядю Толю, которому грозилась не только оторвать причиндалы за самоуправство, но и написать куда следует.
Причиндалы дяди Толи мне было жалко. Наверняка, они ему были нужны — эти самые
К слову, моему удивлению, Федос не разделял мой пиетет перед волшебным супом, он с радость и висевшим в воздухе, почти ощутимым на ощупь удовольствием, столовался у моей бабушки, поглощая ненавистные мне борщи или сочные котлеты с пюре.
Ещё я помнила, как дядя Толя курил на лестничной площадке у широкого полукруглого окна, рядом с высоким подоконником. Пепельница в виде жестяной банки была прикручена проволокой к массивной чугунной батарее, от которой зимой так обдавало жаром, что даже щели толщиной в палец в оконной деревянной раме не студили воздух.
Иногда с ним стояла моя мама и тоже курила. При моём появлении она быстро прятала сигарету, а я делала вид, что не ничего заметила. К первому классу я отлично знала, что взрослые часто делают то, что нельзя.
Например, курить вредно. Не один раз я наблюдала, как мальчишек во дворе ловили отцы или бдительные соседи и, схватив за ухо, отвешивали справедливые подзатыльники. Курить нельзя, но взрослые курили.
Нельзя произносить плохих слов, но на коммунальной кухне часто слышалось дурное, особенно когда считали, сколько нужно платить за свет, или выясняли, кто же сегодня дежурит — убирается во всём общем пользовании огромной квартиры.
К семи годам я не только отлично знала «плохие» слова, но классификацию этих слов. Некоторые нельзя было произносить никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах — не ровен час, услышит кто-нибудь из знакомых бабушки, а та точно нашлёпает мне по губам, а то и по попе. Иные можно иногда говорить, если убедиться, что рядом нет взрослых. Некоторые же слова хоть и считались плохими, но могли спокойно вылетать изо рта.
Иногда я видела, как мама смеялась рядом с дядей Толей. Один раз он подарил маме цветы — семь красных гвоздик, которые мы водрузили в хрустальную вазу и поставили в центре стола.
— Как на могиле неизвестного солдата, — ворчала бабушка, складывая руки в замок под массивную грудь.
Я же закатывала глаза, мечтая, что когда-нибудь мне тоже подарят цветы. Пусть даже красные гвоздики, ради такого я готова была и неизвестным солдатом побыть…
К слову, первый в жизни букет мне подарил Федос. Не знаю, какая оса его укусила в тот день. На моё четырнадцатилетие он постучался в дверь нашей комнаты, потом открыл дверь, потоптался на пороге и сунул мне в руки букет из пяти белых роз на высокой ножке.
— С днём рождения, что ли, — произнёс он торжественную речь.
— А у меня пирог с вишнёвым вареньем, — пригласила я гостя к столу. — Бабушка испекла.
— Клёво, — кивнул Федос.
Прошёл к столу, сам себе налил чаю и отрезал, мне на радость, большой кусок пирога. Пироги я тоже не любила, не так сильно, как борщ, но уничтожение на моих глазах куска теста с вареньем ужасно радовало — значит, его не придётся жевать мне, в надежде стать похожей на человека.
Через несколько минут с чаепитием было покончено. Я гостеприимно завернула ещё несколько кусков с собой, счастливо поглядывая на сиротливо лежавший треугольник пирога, который остался на столе.
— Цветы-то в вазу поставь, — сказал Федос на прощание.
Я в ответ согласно кивнула, показывая подбородком на вазу в серванте. После я устроила благоухающие волшебным ароматом розы, а через несколько месяцев переехала с мамой и бабушкой в бурно строящийся микрорайон близлежащего пригорода.
— Как думаешь, у них был роман? — спросила я, устроившись на каменной столешнице рядом с раковиной, смотря, как бреется Федос.
На мне была только майка от новой шёлковой, кружевной пижамы. Под пятой точкой устроилось махровое полотенце, свёрнутое в несколько слоёв. Не успела я пристроиться на столешницу, как Федос, кинув короткий взгляд, поднял меня одной рукой и подсунул полотенце.
— У кого? — Федос покосился на меня, перевёл взгляд в зеркало, продолжил водить станком по лицу.
— У твоего и отца и моей мамы.
— Не знаю, — пожал плечами Федос. — А что?
— Просто интересно, — я поёрзала, устраиваясь удобней, подняла колени к подбородку, обхватила их руками. — Мама сказала, что ты разобьёшь мне сердце, душу и жизнь, точь в точь как твой отец.
— Зачем мне разбивать тебе сердце? — уставился на меня Федос. — А жизнь зачем?
— Вот и я думаю, зачем?.. — моргнула я.
И правда, для чего Федосу ломать мне жизнь, а тем более разбивать сердце? Федос — он как Тор, только лучше. Кому мифический персонаж может навредить? Правильно — никому! Главное, не забывать, что всё происходящее — сказка. Колебание тектонических плит, благодаря которому стало возможно невозможное. Фантастический временной виток, который скоро завершится, и всё закончится. Тор вернётся в свой Асгард, к рыбкам-попугаям и прочей фауне, а я — в свою комнату, к мольберту, маслу, акварели, пастельным мелкам, недовольству бабушки с мамой, к которому я привыкла так же, как Тор к своему молоту.
— Не забивай себе голову, — ополоснув лицо, сказал Федос. — Может, что-то и было у них. Хорошо, что не получилось.
— Почему хорошо? — уставилась я на говорящего почти Криса Хемсворта, только лучше.
Ни один красавчик, будь он из Австралии или Асгарда не мог сравниваться с Федосом. В этом я была уверена в шесть лет, в это же верила в двадцать шесть.
— Потому что тогда ты стала бы моей сводной сестрой, и я не смог бы тебя трахать. А сейчас ты моя конфета, а не сестра, так намного лучше.
Федос придвинулся ко мне, встал напротив, обхватил ладонями моё лицо и начал осыпать мелкими поцелуями, приговаривая:
— Конфета, конфета, моя конфета.
Я наблюдала, как широкие ладони раздвигают мои колени, оставляя их поднятом положении. Видела, как плотоядно Федос смотрит на открывшийся, откровенный вид. Как большой палец начинает скользить по бесстыже раскрывшейся плоти, задевая самую чувствительную точку.
Потом Федос продолжил гладить мои ноги, поочерёдно останавливаясь между ними, и снова поднимался к коленям. Скользил по гладким, немного загорелым икрам тёплыми, чуть шершавыми ладонями. Обхватывал ступни, легонько надавливал на каждый палец на ноге. И опять его руки отправлялись вдоль ног прямо к чувствительному месту, которое требовало определённого продолжения, а не тягучего поддразнивания.
Словно сами собой слетели тоненькие лямки майки, и она мягко опустилась на пояс. Тут же горячие губы обхватили мой сосок, а второй зажали уверенные пальцы. Я начала бессвязно хныкать, ёрзая на полотенце.
Когда же губы Федоса начали оставлять влажные, настойчивые следы на всём моём теле, начиная от лица, шеи, груди, заканчивая пальцами ног, пупком и тем, что ниже живота, я уже не хныкала, а откровенно требовала разрядку. Не абы какую, а от по-академически прекрасного члена Федоса.
— Твою мать, — простонал Федос, отрывая губы от зовущей, требующей плоти, и тут же впился поцелуем мне в губы, давая почувствовать свой же вкус. — Не хочу идти за презервативами, — прохрипел он. — Давай так? Я успею.
— Давай, — согласилась я.
Если бы я в тот момент подумала, я бы вспомнила, что день считался безопасным — вот-вот должны были начаться критические дни, к тому же сомневаться в умении Федоса контролировать процесс не приходилось. Иногда казалось, что он мог растягивать процесс фантастически долго, лишь бы насладиться им на полную катушку, а потом отчаянно, яростно кончить одновременно со мной. Миг в миг, как по статистике случается один раз на миллион. Со мной же вообще происходило впервые. Многое с Федосом со мной было впервые, я словно открывала новый мир — мир страсти, похоти и немножко разврата. Это если бы я могла подумать, но утруждать себя рассуждениями я не стала.
Я наблюдала, как скользили в меня пальцы, один, второй, следом третий, заставляя выгибаться от несказанного удовольствия. Смотрела, как медленно погружается в меня член.
Член Федоса. В меня. Федосов прекрасный член. Прямо в меня. Без всякой преграды.
От увиденного я застонала, начала двигаться навстречу, хватаясь за шею и широкие плечи. Наши тела потели, жили одним желанием, дышали в унисон, взгляды бродили друг по другу, иногда встречались, но чаще устремлялись туда, где происходило основное действо.
Влажный член Федоса входил в меня. Налитой. Большой. В меня.
— Чёрт, конфета, это лучшее, что было со мной, — проговорил Федос, не отрывая взгляда от точки соприкосновения наших тел.
— Со мной тоже, — кивнула я.
После он ускорился, начал двигаться сильнее, жёстче, отчаянней, принося фантастические, нереальные, внеземные ощущения за гранью человеческой реальности, пока меня не накрыло волной такого удовольствия, что я перестала дышать, существовать перестала.
Глава 10
Сидя на зелёной, сочной траве, я вытянула ноги и уставилась на свежий педикюр с крохотными дельфинчиками на больших пальцах. Лазоревый цвет переливался в солнечном свете, менял оттенки, отчего казалось, что дельфин вот-вот прыгнет с одного пальца на другой, следом на третий и унесётся в открытое море. В нашем с нарисованными афалинами случае — на газон Марсового поля.
Перед глазами маячили кусты давно отцветшей сирени, компании молодёжи, которая кучковалась, как и мы, на просторном газоне с видом на купол Спаса на Крови. Через Лебяжью канавку возвышались огромные, полукруглые шапки деревьев Летнего сада — во всём многообразии зелёных оттенков. Доносились звуки пролетающих вдоль Михайловского сада по Мойке катеров, одинокого уличного музыканта, выводящего звуки на саксофоне, и бойких продавцов китайских фонариков и воздушных шаров.
— Погода — шикардос! — сказала Майя и шлёпнулась рядом со мной, вытирая руку от краски ветошью. — Настоящее лето.
Рядом стоял мольберт с изображением Троицкого моста и Суворова в образе Марса, взирающего на Неву и бесконечный поток машин, огибающий его.
— Настоящее лето видела Илва, а у нас здесь подделка, — пропела Лена, как мы её называли — Алёна.
Я, Майя и Алёна подружились на первом курсе Академии Художеств, вернее сказать, ещё на вступительных испытаниях. Словно почувствовали друг в друге родные души будущих неудачниц. Справедливости ради, неудачницы мы были только в личной жизни, на учёбу жаловаться не приходилось. Мы легко поступили, прошли и по баллам ЕГЭ, и по творческим заданиям. У каждой из нас были свои сильные стороны, которые мы использовали во всю мощь своего, как мы тогда считали, дарования. И совсем немного слабых, которые не смогли нам помешать.
Мы держались вместе все годы обучения, поддерживали друг друга, прикрывали, помогали, в итоге окончили Академию и получили долгожданные дипломы.
И вот, итог.
Дипломы пылились на полках. Из нас троих продолжила активно писать картины только Майя, некоторые её работы выставлялись даже в зале выставочного центра Санкт-Петербургского союза художников. Только писать картины и зарабатывать на этом — разные вещи, часто не зависимые друг от друга. На жизнь Майя зарабатывала, расписывая матрёшек и тарелки для многочисленных сувенирных ларьков, число которых в сезон росло, как грибы после дождя.
Алёна применила полученное образование удачнее всей — она рисовала… брови на лицах озадаченных красотой женщин. Пока больших успехов она не достигла, но мы верили в неё, как в самую перспективную и находчивую из нас троих.
А я болталось, словами бабушки, как кое-что в проруби.
— Как там, на море? — восторженно спросила Майя.
Она родилась в маленьком городке Мурманской области, настолько крохотном, что не сразу отыщешь на карте. Окончила единственную в округе художественную школу, отправилась ловить удачу в Санкт-Петербург, не веря, что поступит в Академию Художеств, и… поступила. Семья Майи была самая обыкновенная, имела средний достаток для своего региона, что означало: на проезд, еду и кое-какие вещи хватало, на отпуск на море — точно нет.
Поделиться книгой: