Поцелуев мост

— Самый лучший, — повторил Федос и неопределённо хмыкнул себе под нос.

Разгадывать тайну Фёдосовского «хмыка» я не стала, если я не была Моной Лизой, то Федос и подавно.

Первая же ссылка мне выдала десять лучших отелей. Я читала описания шикарных на мой непритязательный вкус апартаментов, президентских люксов, показывала фотографии Федосу, тот бросал короткие взгляд на экран телефона и выносил вердикт:

— Нет.

— Срань.

— Понос носорога.

Надо заметить, что «понос носорога» или «срань» в сутки стоили дороже нескольких дней вполне приличного отдыха на Турецком берегу. Сама я там не была, но не верить многочисленным рассказам в интернете причин не было. Не могли же все врать. В едином, как говорится, порыве.

В итоге, с горем пополам, мы, вернее Федос, выбрал подходящий его высокому высочеству отель. Решающую роль, как я поняла, сыграли белые кресла с деревянными подлокотниками, покрытыми золотисто-бронзовой патиной, и люстры из аля-хрусталя в номере — что немного напоминало интерьер в квартире Федоса. Забронировали и оплатили номер, вернее, всё это сделал Федос, мне оставалось только одобрить выбор, что я совершенно искренне сделала.

Назовите хоть одну причину, по которой я не должна была поддержать выбор Федоса. Кресла с бронзовой патиной? Да хоть золотой унитаз! Я совершенно не возражала ни против одного, ни против другого, если в это время дорогой автомобиль мчался в сторону моря. В комфортабельном салоне я сидела в компании не просто шикарного мужчины, Криса Хемсворта, например, а самого Федоса, пила кофе, грызла орехи и цукаты. Время от времени мы останавливались, заглядывали в закусочные у дороги или на заправки, прогуливались вдоль обочин, чтобы размять ноги. Во всё горло подпевали аудиосистеме, не имея ни слуха, ни голоса.

В Анапу мы добрались ночью. Первое, что я почувствовала, когда вышла из седана — оглушительный, непередаваемый, ни с чем несравнимый запах моря. Оказывается, я его запомнила и даже скучала.

— Здравствуй, родной, — пробурчала я себе под нос приветствие морю.

— Привет, конфета, — ответил мне Федос и широко улыбнулся.

В холле гостиницы нас встретил услужливый персонал. За стойкой администрации стояла загорелая, в отличие от Питерской, рыбка-попугай. Она широко улыбалась каждый раз, когда смотрела на нас. Правда, Федосу она улыбалась искренне, с завидным задором, а мне — как надоедливой мухе, которая занимала чужое место в креманке с мороженым, но меня это не расстраивало.

Может быть от усталости, а может от того, что тяжёлая ладонь Федоса лежала на моей талии, а большой палец поглаживал меня, выводя круги на кусочке оголённой кожи у пояса юбки.

Номер мне понравился, а Федосу, судя по комментарию, нет.

— Скудоёбно… — протянул он, оглядывая пространство.

— А мне нравится, — возразила я.

— Правда? — Федос улыбнулся.

— Да!

— Главное, что тебе нравится.

На том и остановились. Главное, что нравится мне. Отлично! Спорить я не стала. Кто в своём уме станет спорить с самим Федосом, тот точно не я.

Потом мы сидели на скамейке, на набережной, рядом с ларьком, который среди ночи торговал жареной барабулькой. Деликатес упаковывали в треугольный кулёк и подавали с соусом.

Мы с аппетитом лопали мелкую рыбёшку, которая считалась одним из символов Черноморского побережья. Слушали шум прибоя и музыку из соседних ресторанов. Смотрели куда-то в темноту за белой балюстрадой, где ночное, совершенно чёрное небо с низкими, крупными каплями звёзд встречалось с такой же чёрной водой, превращая пейзаж там, за белыми столбиками балюстрады, в кусок самой знаменитой картины Малевича.

И говорили… о чём? Наверное, когда-нибудь я вспомню, о чём мы разговаривали той ночью, пока же с уверенностью могу сказать, что там фигурировали боевые афалины, прилетевшие гуманоиды, три порции жареной барабульки и сомнительный вкус дизайнера, который обставлял номер, который мы сняли — ни одной кариатиды, да.

Глава 8

На следующий день мы проспали всё утро. Проснулись далеко за полдень. Лениво валялись, как праздные сибариты, иногда бродили по номеру, жевали завтрак, доставленный в номер, и так же неспешно занимались сексом.

Федос удивил меня тем, что может наслаждаться, прямо-таки смаковать близость, растягивать удовольствие бесконечно долго, как жевательный мармелад, раскатывая по нёбу сладость. Впрочем, он так и говорил:

— Конфета сладкая моя.

Я была счастлива быть и конфетой, и сладкой, и его. В то утро многое казалось покрытым дымкой таинственности, романтики, чем-то невероятным, с привкусом Серебряного века и почему-то белых ночей, несмотря на то, что ночи на юге — непроглядно тёмные и звёздные.

— Кушать хочешь? Я б покушал, — обратился ко мне Федос, сметая одним словом весь придуманный мною антураж модернизма.

— Не говорят «кушать» обращаясь к взрослому человеку, тем более в первом лице, — моментально отреагировала я.

Вот спрашивается, зачем эти сакральные знания вбивались мне едва ли не с начальной школы, если в итоге у меня не всегда хватало денег на полноценный бизнес-ланч в рядовой забегаловке, и я тряслась на общественном транспорте, чтобы поесть бабушкиных вареников или борща?

— Да? — Федос ничуть не обиделся, почесал здоровенной пятернёй макушку и выдал: — Слушай, жрать охота, пошли? Шашлыки там, хинкали, пеленгас какой-нибудь.

— Пошли, — сразу согласилась я.

«Жрать» и Федос подходили друг другу сильнее, чем плебейское «кушать». Вот опять, для чего мне в лексиконе слово «плебей»? Оставалось вспомнить «поклажу» или «карне». Скажу больше, мне самой «жрать» подходило намного больше.

Мы вышли на улицу, вдохнули полной грудью запах моря и… шашлыка. Если ароматы водорослей, озона и горячего песка едва ощущались, то запах дыма и жареного мяса щедро разливался по улицам, вызывая обильное слюноотделение.

Долго страдать не пришлось, мы завернули практически в первый попавшийся ресторан, интерьеры которого внушили доверие Федосу — высокие кувшины с узким горлом, чеканка на подносах в высоких окнах-витринах, распахнутых настежь, одержали победу над невесомым средиземноморским интерьером, — и наелись там почти до колик в животе.

Всё разнообразие калорийных блюд, начиная с хинкали и хачапури, для которого не пожалели сыра, и до тех самых ароматных шашлыков, оказалось за нашим столом, от которого я впоследствии отходила, едва держась на ногах. Федос же довольно погладил себя по животу и уверенно заявил, что до ужина, пожалуй, хватит. Я решила не уточнять — до ужина какого именно дня. Время подходило к пяти часам.

Потом мы бесцельно таскались по улицам. Я в восхищении смотрела по сторонам, пища от восторга рядом с каждой пицундской сосной. Пушистая, густая, с длинным, не острыми иголками. Красавица!

Пришли на пляж, где уселись на два шезлонга, но в итоге оказались на одном. Сидеть в одиночестве не так интересно, как с Федосом, пусть он и сыпал анекдотами на грани приличия. В конце концов, это был Федос — я не ожидала от него великосветских манер, более того, впала бы в ступор от подобного зрелища.

Федос был Федосом, с ним даже Крис Хемсворд не мог конкурировать. Да что там, сам Тор не смог бы заставить меня так отчаянно ржать — смехом звуки, исходившее от моего тщедушного тела, назвать было невозможно, — и поедать на пляже варёных раков, запивая ставшим тёплым пивом.

Видела бы меня в этот момент мама! Уверена, я бы покраснела с головы до ног и облилась холодным потом от осознания, насколько разочаровала её. Вот только… всё равно продолжила бы пить пиво, есть раков и смеяться над фривольными шутками Федоса.

На пляже мы оставались до заката, полюбовались на оранжевый огромный шар, опускающийся за линию горизонта. Наблюдали, как последние лучи уходящего дня скользили по глади моря, окрашивая его в сине-пурпурный цвет.

Потом гуляли по освещённой фонарями набережной, по центральной улице, естественно, зашли на ужин. Федос снова поглощал мясо в промышленных масштабах, что не помешало ему заказать порцию пеленгаса на гриле с овощами, как у меня в тарелке. А ближе к полночи — снова взять три порции барабульки и лопать, глядя на чернющее море там, за белой, светящейся в электрическом свете балюстрадой и придумывать небылицы про боевых афалинов.

Утром я проснулась больная. Вернее сказать, я не проснулась, я вывалилась из вязкого, как гудрон, сна, пытаясь одновременно с этим открыть глаза. Болело всё, абсолютно всё, даже пальцы на ногах. Кожу же на плечах, груди, животе и бёдрах жгло, щипало и одновременно скручивало папиросной бумагой.

Медленно сползла с кровати. Это было не так-то просто сделать — простыня, которая ещё ночью была мягкой, шелковистой на ощупь, в одночасье превратилась в наждачную бумагу. Зашла в ванную комнату, включила свет, зажмурилась, будто мне в глаза сыпанули песка. Наконец, сумела посмотреть в зеркало…

Что ж, на меня смотрела проститутка с картины Пикассо «Авиньонские девицы», та самая, с правого нижнего угла, которая навеяна образом африканских масок. Вслед за великим Матиссом я была вынуждена признать, что именно «Авиньонские девицы» — ключ к дальнейшему развитию живописи, а именно — к кубизму.

Другими словами, на меня смотрело жуткое, красное нечто, с перекошенным, опухшим лицом. Для достоверности изображения я даже прикрыла один глаз с отёкшим веком.

— Японское коромысло! — услышала я за своей спиной.

От неожиданности шлёпнулась на край ванны, едва не свалилась. При рождении не только таланты и красота обошли меня стороной, грация тоже. Ещё и ощущения от холодной поверхности к ногам были сравнимы с соприкосновением с серной кислотой. Опыта у меня не было, но именно такое сравнение пришло мне в первое мгновение.

— А-а-ай! — запищала я от щиплющей боли, отталкивая руку Федоса, которой он ловко и споро перехватил моё падающее тело.

— Едрён батон… — задумчиво проговорил Федос.

Поставил меня на ноги, внимательно посмотрел на лицо, да-да, той самой Авиньонской девицы, которая навеяна африканским периодом в творчестве великого мастера. Осторожно, невесомо прикоснулся к оголённым плечам, нахмурился и сделал совершенно странное — поцеловал меня в лоб.

Вернее, сначала мне показалось, что он целует. Эдакий Тор без трусов оставлял поцелуй на красном лбу обитательницы Парижского борделя начала двадцатого века.

— Да у тебя температура, — выдал Федос. — Не меньше тридцати восьми, а может и все сорок два… или три.

— Сорок три не бывает, — возразила я.

— В общем, много! — подвёл итог Федос. — Давай, я отнесу тебя в кроватку, а сам за врачом сгоняю, — продолжил он.

— Не надо врача, — попыталась я протестовать, когда меня подняли на руки, а потом осторожно, как вазу из богемского хрусталя, опустили на кровать. — Сметанкой нужно помазать, — вспомнила, что делала бабушка, когда я обгорала на море.

И не только на море. Обгореть я умудрялась даже Питерским прохладным летом. Одновременно и обгореть, и простудиться в нашем дворе могла только я.

— Сметанкой? — уставился на меня Тор без трусов, а я как-то забыла смутиться по поводу наготы и того, что этот самый, академически прекрасный половой орган накануне побывал во мне. Член Федоса. Во мне. Н-да. Прикрыла глаза и сосредоточилась на том, чтобы научиться левитировать. Вдруг получится подняться над постельным бельём, нещадно царапающим кожу. — Сметанкой знаешь, что будешь мазать? Лекарство нужно и врач, лучше два врача — для альтернативного мнения! — закончил Федос тираду, буквально запрыгивая в льняные брюки и на ходу накидывая рубашку.

Я открыла глаза, услышав хлопок двери. Попыталась свернуться калачиком, чтобы как следует пожалеть себя, в итоге смогла только растянуться морской звездой. И в кого я только настолько бестолковой уродилась? Нет, в кого понятно — в папочку родимого. Но почему? По-че-му, блин? Что за странная игра произошла в зарождающемся в утробе матери организме? Словно доминантные и рецессивные гены поменялись местами, смиксовались в странный коктейль. Ясно же, только у такой бестолочи, как я, могло такое получиться. Я и про белую, обгорающую от первого луча солнца кожу, и про сам факт рождения.

К тому моменту, как Федос вернулся с двумя, как обещал, врачами, я накрутила себя до такой степени, что только отчаянная головная боль и понимание, что слёзы начнут жечь лицо, спасали меня от истерики.

Врач — к моему ужасу молодой мужчина, — внимательно меня осмотрел, хотя с первой секунды по его глазам было понятно, что диагноз он уже поставил. Он был налицо. На моё несчастное, похожее на перекошенную африканскую маску, лицо. А именно: клинический идиотизм. Вернее, последнее слово звучало и писалось по-другому, но нецензурно выражаться меня отучила бабушка, смазав по губам ладонью, которой чистила рыбу. (И если вы думаете, что сначала она руки вымыла и заботливо вытерла полотенцем, то ошибаетесь). А Федос за такое слово в мой адрес мог повернуть доктору голову до щелчка. В последнем я ничуть не сомневалась. Врач, видимо, тоже.

— Кто же в первый день ходит на пляж? — вздохнул доктор. — Беречь девушку надо, — посмотрел он на Федоса, — раз она у вас настолько белокожая.

— Это, да, — сокрушённо согласился Федос и виновато глянул на меня.

От неожиданности я аж привстала. Вот так сразу, да ещё с воспалённой от температуры головой, понять, что кто-то другой виноват в моей врождённой невезучести и внешнем виде, не получалось. Нет, всё-таки это галлюцинации — решила я. Лихорадка. Геморрагическая. Или Жёлтая. Или любая другая, может даже неизвестная науке.

— Вот этим мазать каждые два-три часа, — доктор водил пальцем по исписанному листу бумаги, предварительно убедившись, что Федос внимательно слушает. — После высыхания сразу этим препаратом. Дня три-четыре, по состоянию. Это от температуры. Станет хуже — звоните, — он протянул визитку. — Госпитализируем.

— Может, анализы сдать? — уставился Федос на врача. — УЗИ, МРТ…

— Не нужно лишних обследований, — начал мягко успокаивать доктор.

Честно говоря, у меня тоже появилось желание успокоить как-то Федоса. Выглядел он недружелюбно. Спрей, две мази и таблетка Ибупрофена в качестве лечения его не устраивали. Федос за всю жизнь болел несколько раз, всегда в деревне, куда его отправляли на воспитание к бабушке с дедушкой. Он нещадно обдирал деревья с неспелыми фруктами, от последствий его лечили народными средствами: сушёными ягодами черёмухи и ремнём. В остальное время он общался только с травматологами, то руку сломает, то ногу подвернёт, то сотрясение головного мозга себе организует, прыгнув за котёнком с козырька второго этажа на ржавый гараж. Котейку, к слову, тогда спасли и даже устроили в хорошие руки, а Федосу всыпали точно такого же хорошего ремня. Естественно, три флакончика наружно его в серьёзности лечения не убеждали.

— Можем кровь взять, — кивнул головой доктор. — Биохимический и клинический анализ, — дальше он начал перечислять показатели, на которые меня собираются проверить.

С каждым сказанным словом мне становилось хуже и хуже. Откуда в моём тщедушном, обгорелом теле столько крови?

— Федос, — попыталась я возразить. — Не надо. Я же просто обгорела…

— Что «не надо»? — уставился на меня вылитый Тор, только коротко стриженный, и в этот раз не голый. — Обязательно нужно удостовериться, что это не что-то опасное. Вдруг у тебя солнечный удар, или тепловой? Или инфекция какая-нибудь? Правда? — гаркнул он, от чего два доктора закивали, как болванчики на торпеде автомобиля.

Я согласилась. Второй доктор, оказавшийся лаборантом, взял у меня кровь, пока я отворачивалась, зажмурившись. После довольный собой Федос ускакал в аптеку, а я уснула крепким сном.

Проснулась от негромкого звука телевизора. Федос сидел в кресле, листал каналы, иногда заглядывал в телефон и время от времени бросал озадаченные взгляды на меня, вздыхая. Всё это я наблюдала из-под полуопущенных ресниц.

Потом меня дисциплинированно мазали, сбрызгивали и поили таблетками, включая витамины и БАДы, которые впарили моему рыцарю в аптеке. Кормили сначала куриным бульоном, как я люблю — с лавровым листом и укропом. Откуда Федос знал мои предпочтения и как сумел договориться в местном ресторане, я не спросила. На ужин принёс пеленгаса, уж очень он мне понравился накануне, а ночью сбегал за барабулькой, которою страшно захотелось, и передал привет боевым афалинам.

Ночью Федос исправно нёс вахту. Аккуратно, стараясь не разбудить, мазал меня кремами каждые два-три часа, так что утром на меня из зеркала смотрела Илва. Правда, краснощёкая, но вполне привычная, которая точно не тянула на музу Пикассо из Парижского борделя. Днём меня снова щедро мазали, кормили, развлекали и позволяли спать, что я и делала с огромным удовольствием, пользуясь тем, что головная боль совсем прошла.

В общем сложности мы просидели в номере три дня. Я пыталась отправить Федоса погулять, развеяться, отлучиться от бестолковой меня, умудрившейся не только уродиться в папашу родного, но и обгореть на вечернем, пусть и южном солнце.

Даже предлагала познакомиться с кем-нибудь. Последняя мысль мне не очень-то нравилась, но я прекрасно понимала, что Федос — любимец женщин и работодатель рыбок-попугаев. Рано или поздно это случится, так стоило ли тратить время на неудачный набор генов в моём лице?

На моё щедрое предложение Федос ответил ставшим привычным за пару дней поцелуем в лоб, а потом, будто не веря тому, что температуры нет, градусником подмышкой.

Ранним утром, небо ещё было предрассветного, серовато-молочного цвета, меня разбудил Федос.

— Вставай, — сказал он.

Я открыла глаза и уставилась на то, чему могли быть произнесены эти слова, если бы не было так очевидно, что природа по утрам не спит, вернее — стоит. Что мне было делать с полученной информацией, я спросонья не разобралась. Не успел в мою голову прийти поистине гениальный план, как вид перекрыли белые боксёры, и настойчивый голос повторил:

— Илва, вставай.

— Куда? — поинтересовалась я, поднимаясь с кровати с намерением отправиться в ванную.

Там меня встретило вполне живое, румяное отражение в зеркале. Правда, кое-где на плечах кожа начала слезать, но это настоящие пустяки по сравнению с тем, что могло бы быть. Плечи можно и прикрыть. Нет, плечи нужно прикрыть.

— Я тут тебе наряд купил, — заявил Федос, когда бесцеремонно зашёл в ванную. — Мы едем в Утриш! — объявил он.

— Куда? — совершенно неизящно зевнула я.

— Утриш, есть Большой, есть Малый. Будем есть мидий с видом на море! — победным голосом объявил он.

— Это обязательно делать в четыре утра? — я посмотрела на часы.

Четырёх утра ещё не было, но пока одеваешься, пока красишься…

— Не обязательно, но позже тебе нельзя. И мидии уже не будут такие свежие и вкусные, — авторитетно добавил он. — Надевай, — протянул он мне большой полиэтиленовый чехол с вешалкой, на которой устроилось нечто белое.

На поверку это оказался лёгкий стильный костюм, состоящий из широких брюк, туники с рукавами три четверти, с косыми полочками, правда, на моём росте они смотрелись, как косой подол. Штаны же пришлось подогнуть в несколько раз. Дополняла комплект соломенная, широкополая шляпа и солнечные очки в половину лица.

Оставшуюся без прикрытия кожу, включая стопы, Федос дважды смазал убойным солнцезащитным кремом, остальные места удостоились только одного слоя.

— Конфета! — резюмировал Федос, когда отошёл на несколько шагов, оставив меня стоять в центре ярко освещённой ванной комнаты. — У меня даже привстал, — добавил он, поправляя то, что привстало и, судя по размерам, действительно могло доставлять неудобство в тесных боксерах.

— У тебя встал на Гекельберри Финна? — с сомнением посмотрела я в зеркало, а потом на вылитого Криса Хемсворта, неизвестно с какой целью оказавшегося в Анапе.

Ну, а кто, в самом деле, знает миллионеров и звёзд киноиндустрии? Какие у них замашки? Вдруг отведать черноморских мидий ранним утром — это самая распространённая мечта в их среде, после премии Оскар, конечно же.

— У меня встал на тебя, Конфета, — засмеялся во весь голос Федос, сразу отбрасывая в сторону размышления о каком-то австралийском актёре.

Федос был Федосом. Лишь он мог настолько заразительно смеяться, что меня не смутили даже округлившееся глаза администратора отеля, когда мы выплыли из лифта.