Поцелуев мост

— Хорошо, — ответила я. — Красиво, — я вздохнула, с трудом удержалась от откровений, что самым красивым на всём побережье был член Федоса.

Не яркий, стремительный закат. Не медленно растекающийся, оранжевый, словно нарисованный маслом восход. Не пицундские сосны, кроны которых шелестели, когда мы среди ночи неспешно шагали по центральной и близлежащим улицам. А половой орган мужчины, с которым я провела почти три недели. Две с половиной. Две… И два дня.

Мужчина тоже был хорош, на самом деле он был в тысячи раз лучше собственного детородного органа, в миллион раз прекрасней самого Тора и в миллиард шикарней Криса Хемсворта.

Только если начать думать об этом, вспоминать, то можно разреветься до икоты, а показывать свои слёзы мне совсем не хотелось. Не потому что Алёна и Майя не могли меня понять, поддержать, найти доброе слово, утешить — уж на этом мы съели собаку за годы учёбы и кучу неудачных романом у всех троих, а просто…

На самом деле я сама не понимала, почему не хотела ни с кем делиться своими воспоминаниями. Это было похоже на загнутый уголок в школьной тетрадке, где написана сокровенная тайна, а сверху красовалась надпись: «Большой секрет».

— С кем ездила-то? — не унималась Алёна, которая никак не могла поверить, что в Анапу я поехала одна.

Приехала в аэропорт, прошла регистрацию, села на самолёт и полетела. Са-мо-сто-я-тель-но.

— Что ты пристала к человеку? — заступилась за меня добрая душа Майя. — Может, у неё тайный роман, — она мечтательно закатила глаза, выразительно вздохнув.

— С женатиком? — Алёна посмотрела на меня в упор, прищурив карие глаза в обрамлении наращенных ресниц.

— Что ты заладила, «с женатиком, с женатиком», можно подумать, женщина не может одна поехать на курорт! — возмутилась я.

— Может, только на какие деньги? Курорты Краснодарского края, — Алёна передразнила набившую оскомину рекламу, — стоят, как крыло боинга! Ты внезапно разбогатела?

— Картину продала, «Поцелуев мост», — на ходу придумала я.

«Поцелуев мост» висел в арт-галерее на Думской, в отделе знакомого художника, который брал мои картины скорее из жалости, чем корысти ради. Вообще-то Семён — так его звали, — не уставал меня нахваливать, особенно мои акварели с центром Питера, районом Коломны, родных Конногвардейского бульвара с Театральной площадью, а ещё пейзажи Ботанического сада. Только похвалу на хлеб не намажешь, поэтому он брал мои картины и пытался продать заезжим иностранцам.

— Не-а, — уверенно рассмеялась Алёна, предварительно небрежно фыркнув.

Однако я и не подумала обижаться, Алёна в нашей компании считалась прорицательницей, эдакой Вангой Питерского разлива родом из Забайкалья. Ей нравилось думать, что она всё знает и предвидит, надо заметить, она действительно редко ошибалась по поводу наших амурных дел.

— Твой «Поцелуев мост» как висел у Семёна, так и висит. Я вчера ему свои «Лилии» относила, видела.

— Дипломные? — ахнули мы в два голоса с Майей.

— За аренду платить надо, — вздохнула Алёна, и мы вместе с ней. — Нужно было на экономический поступать…

— Или мужика богатого найти, — добавила Майя, словно и правда кто-то из нас мог найти «богатого мужика» или искал его.

— Ну, так с кем ездила-то? — понуро спросила Алёнка, придвигаясь ко мне и протягивая банку с колой.

— С Федосом, — ответила я.

— Кто это? — Алёнка нахмурилась, явно перебирая в памяти всех моих потенциальных ухажёров, даже тех, кто не Федос и точно не мог отвезти меня на море.

Диплом на станковой живописи парням приносил ровно столько же денег, сколько и девушкам. Здесь гендерное равноправие одержало оглушительную победу!

На всё про всё у неё ушло секунды три, максимум пять, после чего она вопросительно уставилась на меня, не моргая.

— Федя, сосед мой. На выпускной приходил. Вспомни! — потребовала я.

Тот факт, что Федоса можно забыть, удивлял меня ничуть не меньше, чем подруг то, что я вырвалась на юг, и не на какой-нибудь Турецкий, по горящей путёвке, а на наш, отечественный — с ценами жестокими и беспощадными, как годовая инфляция или академическое художественное образование.

— Да ладно! — как плошки округлила глаза Алёна. — Тот самый?! Прямо то-о-от?

— Другого соседа у меня не было, — ответила я. — Нет, были, конечно, но Федос — единственный в своём роде.

— Ещё бы, — кивнула Майя. — Он фантастический! Какая натура… Фантастическая фактура. Ты же его нарисовала? — в восхищении уставилась она на меня, готовясь слушать самые детальные описания моей работы над портретом Федоса.

— Лучше скажи, у вас было? — перебила Майю Алёнка. — Такую «фактуру» надо трогать, а не рисовать, а лучше трахать!

— Ле-е-ена! — искренне возмутилась Майя.

Дочь учителя литературы никак не могла посрамить славный род, слушая, не моргнув глазом, непристойности и вопиющие неприличности. Вряд ли Майю в детстве били по губам рукой в рыбной чешуе, однако, она совершенно не умела ругаться и не переносила брань. Воспитательный парадокс.

— Прости, — тут же повинилась Алёна, виновато глянув на подругу. — Ну прости, больше ни-ни. Так что? — она уже смотрела на меня.

— Да, — выдала я, закрыв лицо ладонями.

И всё рассказала. Как несколько недель назад Федос ни с того, ни с сего позвонил мне по дороге из Москвы в Питер и позвал прогуляться. Как мы прогуливались, прогуливались и прогуливались, пока не наступило похмельное утро. Как сама не поняла, зачем поехала с ним в Анапу и почему провела там с ним целых две недели и два дня. И как Федос высадил меня в Москве, прямо у Ленинградского вокзала, предварительно купив билет на Сапсан, а сам уехал по важным, неотложным делам…

Просто высадил и укатил, мигнув на прощание фарами своего автомобили за несколько миллионов невинно убиенных тушканов.

Я приехала домой поздно вечером, вкатила небольшой чемодан на колёсиках в тесную прихожую и шлёпнулась в изнеможении на обитую сверху поролоном и дерматином обувницу.

— Нагулялась? — заявила бабушка, подперев кулаками бока. — Бросил тебя твой прынц, — внимательно оглядев меня с головы до ног, сделала она правильный вывод.

— У него дела, — попыталась я заступиться за Федоса.

Всё-таки у человека бизнес. Самый настоящий, многомиллионный или даже миллиардный — для меня эти цифры звучали одинаково недосягаемо. Мало ли какие у него могут появиться внезапные дела. Вдруг фуру с новенькими, сияющими, как начищенный пятак, автомобилями задержали на таможне? Я понятия не имела, как именно машины поступают в салоны продаж, но версия про задержанную фуру мне нравилась значительно больше, чем та, в которой Федос сорвался ради какой-нибудь рыбки-попугая.

— Ты хоть паспорт-то у него посмотрела? — жалостливо глянула на меня бабушка. — Может, у него о тех делах штамп стоит в графе «семейное положение». Горе ты моё луковое… Иди, я щей наварила, котлет налепила, как в воду смотрела, что ты прикатишь не солоно хлебавши, — она махнула рукой в сторону кухни, взяла чемодан и понесла в мою комнату.

— Не ставят теперь штампы, — зачем-то ответила я неизвестно откуда всплывшую информацию.

— Не ставят? — бабушка от неожиданности выпустила чемодан из рук, обернулась, уставилась на меня. — Это их кобелиное лобби закон протянуло, как пить дать, они самые! Баб надо во власть, тогда и с алиментщиками разберутся, и кобели притихнут. Совсем стыд потеряли — штампы не ставят. А жрать-то, поди, домой бегают!

Я с секунду помолчала, ища контраргумент на бабушкин выпад, ещё секунду думала о том, откуда пенсионерка, главной проблемой которой были размер пенсии и нерадивые работники ЖЭКа, знает значение слова «лобби», а потом отправилась к себе в комнату.

Два дня я пролёживала бока на диване, страдала от бессонницы и отсутствия аппетита. На третий день бабушка заставила меня поесть наваристого борща с густой сметаной и гуляш с картофельным пюре, потому что на меня смотреть страшно. Мало того, что уродилась в отца, так ещё и нахал этот обманул.

Впрочем, грешно не обмануть такую дурёху, которая сама напрашивается. Только совсем пропащий мужичонка не воспользуется такой-то доверчивой шляпой. И в кого только уродилась, спрашивается? Не в отца — тот подлец первостатейный был, изверг, какого свет не видывал. Не в мать — уж она-то в обиду себя отродясь не давала!

— Вдруг у него и правда дела? — сочувствующе поглядела на меня Майя, когда я закончила исповедь, вытирая слёзы со щёк.

— Не плачь, — обняла меня Алёнка. — Вот увидишь, и на твоей улице перевернётся КАМАЗ с мужиками. И на моей, — добавила она.

— Обязательно, — всхлипнула я.

— Зато ты на море была, — попыталась найти хорошее Майя. — На яхте каталась, на Сапсане, на машине через полстраны проехала. Счастливая…

— Это точно, — согласилась Алёнка. — В аквапарке была, дельфинов видела, черноморскую кухню ела… как рыба называлась?

— Барабулька и пеленгас.

— Вот, пегаса этого лопала, мидий прямо из моря, не мороженых, как у нас продают. Устриц шампанским запивала, в номере шикарном жила, — продолжала она. — Неоклассицизм по-российски — это тебе не хухры-мухры!

— А золотого унитаза в номере не было, — зачем-то выдала я, окончательно разрыдавшись, а потом начала смеяться над собой.

Действительно, почему я плачу? Может быть, я за всю жизнь не накоплю на поездку на море, пусть это всего лишь Анапа, а не полумифические Мальдивы. И уж точно, даже если на моей улице перевернётся КАМАЗ с мужиками, такого как Федос там не будет. Этим летом мне прилетел огромный бонус в виде собственного Тора в белых трусах, а часто и без трусов. Радоваться нужно, а не реветь!

— Конфета, я не понял, что здесь за потоп? — услышала я над головой.

Мед-лен-но подняла голову, скользя взглядом по светлым кроссовкам, синим джинсам, белой футболке и накинутой на плечи, на манер плаща, толстовкой, со связанными на груди рукавами.

— Кто тебя обидел? — передо мной опустился Федос собственной персоной, присел на корточки. — Конфета, я не шучу. Кому проломить голову?

— Себе, — пробурчала я, не понимая, что именно я говорю и кому.

Подружки мои замерли в немом удивлении — не побоюсь этого выражения, — глядя на воплощение Криса Хемсворта и Тора в одном лице владельца салонов по продажам автомобилем, а по совместительству просто моего Федоса. И даже если Луна свалится на Землю, Солнце взорвётся, разнеся Солнечную систему в прах, а Федор вступит в законный брак с самой красивой рыбкой-попугаем в мире, он останется моим Федосом.

— Не-а, — довольно улыбнулся Федос. — Мне чуть не проломила голову твоя бабушка, едва увернулся. С меня на сегодня хватит.

— Как ты нашёл Илву? — подозрительно протянула Алёна, растеряв весь пиетет перед Тором. Может от того, что я была её подругой, а может от того, что не видела Тора в белых трусах. И без трусов, к слову, тоже. — Следишь за ней?

— Зачем за вами следить, девчонки? — засмеялся Федос, проигнорировав заметную агрессию вкупе с недоверием в тоне моей подруги. — Поменьше выкладывайте фотографий с геотегами, никто не найдёт, — просиял он, ткнув в экран телефона, где красовалась моя фотография деревьев Летнего сада, сделанная двумя часами раньше, на том самом месте, где мы сидели. — Хотя тебя, конфета, я всё равно отыщу, хоть на дне морском, хоть в космосе.

Глава 11

Не успели мы свернуть с Марсового поля на Дворцовую набережную, как в лицо ударил прохладный ветер.

— П-ф-ф, — поморщилась я.

Тут же на меня была надета толстовка Федоса, которая оказалась мне почти по колено.

— Я в ней, как гном-переросток, — проворчала я, старательно подворачивая рукава.

— Перестань обзывать мою Конфету, гадкий карлик, — съёрничал Федос и внезапно поцеловал меня в нос с громким, выразительным чмоком. — О! — вдруг замер Федос, уставившись сквозь ограду Мраморного дворца. — Смотри, Илья Муромец.

Я обернулась, увидела печально известный гротескный памятник Александру III.

— Это памятник Александру III, архитектора Паоло Трубецкого, который справедливо считают антитезой знаменитого стремительного порыва и горделивого воплощения самодержавия Фальконе, — достала я из памяти знания по истории искусств, полученные в средней школе, которые в реальной жизни мне ещё ни разу не пригодились.

— А-а-а, — протянул Федос, покосился на громадину, потом на меня, следом вздохнул.

— Антитеза — это противопоставление, стилистическая фигура контраста в художественной или ораторской речи, заключающаяся в резком противопоставлении…

— А-а-а! — фыркнул мой, немного ошарашенный спутник. — Это который: Стоит на площади комод, На комоде — бегемот, На бегемоте — обормот, На обормоте — шапка!

— Точно, — засмеялась я.

— Я помню, ты рассказывала, — засиял Федос, едва в ладоши не захлопав от восторга.

Пришла моя очередь удивляться, я ничего такого не помнила. В детстве мы говорили с Федосом о чём угодно, например, можно ли умереть, если сварить и съесть только что убитого голубя. Я утверждала, что непременно. Голуби, между прочим, переносят болезни, в том числе передающиеся людям, например, орнитоз, туляремию и псевдотуберкулёз. Мне об этом рассказала мама, так что сомневаться не приходилось. Федос же с приятелями-обормотами сомневались в научных фактах в моём изложении. Хорошо, что поставить эксперимент на собственных желудках не рискнули.

— Ты Маргарите лекции по истории Петербурга читала каждую среду, — напомнил он. — Я иногда подслушивал.

— Правда? — опешила я.

Вообще-то, я помнила, что иногда на подоконнике коридора, как раз напротив кухни, сидел Федос, важно разглядывая двор-колодец, крыши близлежащих домов и окна соседей. Но никогда не соотносила свои восторженные рассказы соседке, которая никогда не отказывалась выслушать меня, — в отличие от постоянно работающей мамы и занятой бабушки, — и соседского мальчишку. Разве станет сам Федос тратить своё время на разглагольствования мелкой соседки, которую и замечал-то только когда с ней случалась неприятность.

— Ты такая умная была, — кивнул Федос. — Очень интересно рассказывала. Мне нравилось!

— Я могла бы и тебе рассказать, если бы попросил…

— Ты что! Ты такая важная была, не подходи, — заржал на всю набережную Федос, от чего я засмеялась вместе с ним. — Клоп такой, у ремня макушку не видать, — стукнул себя по поясу Федос, приукрасив разницу в нашем росте. — Колготки всегда белые-белые, будто в школу не ходила, юбка в складочку, вообще не мятая, жилетка с эмблемой гимназии — хоть завтра в бойскауты принимай. Стоит и важно вещает про цветок Ринальди. Я, кстати, потом ходил, искал, как дурак, этот цветок и не нашёл.

— Могу показать, — довольно улыбнулась я. — До базилики рукой подать. *

— Покажи, — кивнул Федос.

Пока мы шли в сторону Невского проспекта по дворцовой набережной, мимо пяти зданий Эрмитажа, я рассказывала всё, что всплывало в памяти, с гордостью понимая, что кажется, не зря много лет учила историю искусств. Пригодилось! Я сумела увлечь целого Федоса. А это даже покруче, чем какого-то Криса Хемсворта — пусть последний сидит в свой Австралии. Мне было отлично здесь, на берегах Невы, в которой отражались белёсые облака на светло-дымчатом небе.

Более того, оказалось, в детстве Федос с интересом слушал мои мини-лекции Маргарите, просиживая на подоконнике в общем пользовании коммунальной квартиры. Вот так открытие. Чудеса, да и только!

Невский проспект встретил глазеющими по сторонам гостями города, шумными компаниями молодёжи, уличными музыкантами, которые встречались буквально на каждом шагу. Здесь играли рок-н-ролл, развлекая прогуливающихся, там — классическую музыку, ублажая слух эстетов, а чуть дальше звучали песни, порвавшие чарты этим летом.

После того, как я показала тот самый загадочный цветок Ринальди, Федос смотрел на него, не моргая, минуты три, в конце же оглушительно заржал:

— И вот этот венок из серпа и колоса и есть «цветок Ринальди»?!

— Да, — прыснула я, уткнувшись лбом в грудную клетку Федоса, едва не пискнув от удовольствия от того, что тёплая ладонь легла на мои плечи, слегка прижимая к сильному телу. И от запаха парфюма, наверняка дорогого, но главное — ставшего привычным за последнюю пару недель.

— Класс, чо, — охарактеризовал увиденное начинающий искусствовед.

Потом мы топтались среди торговцев картинами, расположившимися тут же, на Невском, рядом с церковью. У некоторых работ я застывала, в основном у пейзажей Петербурга, мест, где я бывала ни один, ни два и даже ни сто раз в своей жизни. Чувствовала, как начали покалывать кончики пальцев — хотелось отправиться туда же, прихватив с собой мольберт, принадлежности для рисования, пару бутербродов и термос с чаем. Но я давно решила, что рисовать больше не стану, только если наброски в скетчбук, который чаще всего болтался в моей сумке, как и набор простых карандашей разной жёсткости, просто чтобы снять охотку.

Пора было думать о будущем, если не в глобальном смысле — семья, дети, ипотека, — то хотя бы о завтрашнем дне. Найти денег на курсы бровистов или мастера маникюра и педикюра. А что? Отличная идея — штамповать репродукции «Купание красного коня» Петрова-Водкина на ногтях больших пальцев ног или «Утро в сосновом лесу» Шишкина на указательных. Что заказчик пожелает.

Всю жизнь я считала, что буду художницей, мечтала не выпускать кисти из рук. Меня не смущали вечно обляпанные пальцы, мешковатая, со следами краски, одежда, когда тащишься через весь город с огромным мольбертом, тубусом, папкой и рюкзаком. Ведь там меня ждало настоящее открытие. Миллион ракурсов, которые можно увидеть с одной и той же точки. Море бликов, оттенков, настроений на холсте, меняющихся от погоды, времени суток, облачности. Мир, в котором я была кем-то, а не просто неудачницей, умудрившейся родиться от собственного бестолкового отца. Вот только не все мечты сбываются, правильно?

У Думской улицы бушевала жизнь. Надрывались музыканты, веселя щедрую на подношения публику, прогуливающуюся по Невскому, которая медленно шла вдоль Гостиного двора, разглядывая фасады домов, встречных прохожих, уличных артистов, аниматоров в исторических костюмах, художников, рисующих тут же портреты, шаржи и космические пейзажи.

— Пойдём? — Федос, показал на Думскую, махнув рукой в сторону ночных клубов с очень, просто очень сомнительной репутацией.

Однажды, в студенчестве, я попала в одно из этих заведений. Пригласил меня однокурсник Василий Богомоленко — будущее художественного искусства всея планеты Земля по его собственному убеждению. Всё, что я запомнила из той ночи — это громкая музыка, которая через минут пятнадцать перестала бить по мозгам, видимо произошла адаптация, приторный алкоголь, который я выблевала на улице, упираясь рукой в водосточную трубу, и застывшего в наркотическом опьянении Василия.

Надо ли говорить, что Богомоленко не стал, да и вряд ли уже станет великим художником? Последнее, что я слышали о нём — он подсел на что-то тяжёлое, и родные отправили его в очередной реабилитационный центр, как всегда безрезультатно.

— Нет, — упёрлась я, в самом прямом смысле упираясь как следует ногами, чтобы удержать Федоса.