Потом была победа

Встретив напряженный взгляд Валетки, Николай тихо сказал:

— От отца…

Прыгали перед глазами буквы, набросанные жиденькими, расплывающимися чернилами. Некоторые слова с ходу нельзя было разобрать. Николай не задерживался на них, глотал строчку за строчкой, подгоняемый внутренним беспокойством.

Отец под Вологдой, работает на стройке. Хлеба по карточкам шестьсот граммов. Есть кое-какой приварок, так что жить помаленьку можно…

«А еще, дорогой сын, сообщаю тебе тяжелую весть: осиротели мы с тобой. Мама…»

Зарябило в глазах, бестолково замельтешили буквы. Кровь прилила к голове. Николай стиснул зубы и нашел в себе силы прочитать до конца страшные слова:

«Мама умерла четвертого апреля».

Рука скомкала письмо. Николай пошатнулся, прикрыл лицо от света и отвернулся к стене. Голова стала легкой и пустой. В ней, как дробинка в картонной коробке, сухими и отчетливыми толчками билась кровь. Николай не слышал ничего, кроме этих мерных ударов в висках. Валетка вскочил, ухватил его за рукав и подставил плечо. Помог устоять на ногах.

— Худое, значит, написали, — расстроенно сказал он.

Николай кивнул и почему-то вспомнил, что Валетка наполовину сирота, что кроме нескладненькой, любившей выпить матери, у него никого на свете нет, и обнял мальчика за плечи. Он был благодарен ему за доверчивое прикосновение, которое помогло пересилить туман в глазах, возвратило силы, чтобы до конца дочитать письмо.

Отец писал, что смерть была внезапной и легкой. Просто остановилось вечером сердце — и конец. Николай перечитал эти строки и подумал, что не просто остановилось сердце. Остановилось оно от усталости, от непосильной работы, от тоски по единственному сыну, от которого всю осень и всю зиму не было весточки. Остановилось потому, что ночами приходилось стоять в очередях. За подмороженную картошку отдавать на толкучке в чужие руки то, что было, может, последней памятью о сыне.

Тяжелой была эта смерть. Медленно подкрадывалась она, изводила бессонницей, ожиданием писем, сыростью непротопленного барака, жиденькими супчиками, которыми нельзя было досыта накормить мужа…

— Плохое пишут? — спросил Валетка.

— Мама умерла…

Валетка опустил голову. За этот год много раз пришлось ему видеть, как люди читают про смерть. И он знал, что не умирает от такой вести человек, может ее пережить. Поэтому Валетка усадил Николая на крыльцо и, утешая, погладил его, как взрослый, по голове.

Отец писал, что выслал четыреста рублей на тот случай, если Николай решит ехать к нему. До Вологды по военным дорогам был верный месяц пути, а на четыреста рублей не купишь и четырех буханок хлеба. Отец понимал это и о приезде писал просительно и несмело.

Осторожно спрашивал о другом. Из письма, пересланного дальними родственниками, он знал, что Николай ранен в ногу и признан инвалидом. В теперешние времена зря инвалидами не признавали, значит… Не договаривал отец, а между строк Николай слышал его вопрос: «Есть ли ноги у тебя, Коленька? Есть ли…»

«Есть!» — мог теперь ответить Николай. Сегодня он прошел с одним костылем через двор. Больно было, но прошел и не присел по пути передохнуть.

Николай не заметил, как исчез со двора Валетка. Он перечитывал письмо, разбирал расплывшиеся на бумаге буквы, вчитывался в строки.

В памяти возник образ матери. Неправдоподобно отчетливый, выписанный до мельчайших черточек.

Это было через неделю после начала войны, когда Николай вместе с другими мобилизованными уезжал из родного поселка. День выдался серый, ненастный. Надоедливая сыпуха затянула все вокруг. Скалы были скользкими, на воде взбухали пузыри. Тяжелые волны плескались о сваи пристани.

Мать стояла на краю пристани. Одета она была в праздничный коричневый жакет и новые туфли с никелированными пряжками. Николай смотрел на нее с палубы мотобота снизу вверх. Может быть, от того, а может, от зябкой сыпухи лицо матери казалось серым. Тонкие, твердые губы лишь одни двигались на нем. Они говорили Николаю, чтобы он берегся, что мать будет тосковать, ждать его, кровинушку, ясное солнышко, единственного и ненаглядного…

Руки матери были скрещены. Большой палец у нее изувечило лопнувшим в шторм тросом, и вывернутый сустав его беспомощно высовывался из сплетения схлестнутых на сердце рук.

Николай не помнит слов, которые говорил он в ответ. Знает лишь, что это были глупые, жалкие и ненужные слова.

Когда мотобот отвалил, мать пошла по краешку пристани. Ухватившись за ванты, Николай смотрел на нее и боялся, что, когда кончится пристань, мать шагнет в пустоту, упадет вниз, в тягучую холодную воду.

Но мать остановилась, удержалась на краю. Когда мотобот заворачивал за мыс, она, забыв строгий поморский обычай, запрещающий женщине появляться на улице с непокрытой головой, рывком сдернула платок и замахала им, отчаянно и часто…

Дышать было трудно. Из распахнутой двери хлева тянуло перепревшим навозом. Зло шипел хромоногий гусак, расхаживающий по двору. Табачные стебли, как горсть костей, торчали из деревянной ступы.

Николай взял костыли и вышел со двора. На задворках он увидел малохоженую тропинку и свернул на нее. Тропинка торилась сквозь жесткие будылья кураев, сквозь тощую крапиву и одичалые, так и не набравшие угрюмой силы лопухи, прошлась вдоль заросшего, с весны не чищенного арыка и вывернула к пшеничному полю. С краю лысела рыжая плешина с сеткой трещин. Из трещин стлался по земле усатый вьюнок. Стебли его суставчато коробились, усики сникли, распустили уцепистые пружинки. За плешиной торчали черствые наконечники овсюга. Дальше, где поле неприметно для глаз уходило в низину, начиналась пшеница. Малорослая и худосочная, она вяло клонилась, так и не успев войти в силу.

На меже погибали ветхие, обессиленные травы. Николай шагал по тропинке до тех пор, пока не осточертело в глазах от покорной вялости пшеницы. В тени одичавшей абрикосины он кинул на землю костыли и свалился грудью в душное сухое разнотравье. Испуганно брызнули по сторонам кузнечики, недовольно загудел шмель.

Николай лежал, припав к земле, чтобы успокоиться ее твердостью. Хотел в одиночестве отдышаться от нахлынувшего горя.

Дым махорки показался приторным, и Николай расплющил об абрикосину раскуренную цигарку.

Надо ехать к отцу. Продуктами на дорогу Анна Егоровна поможет, а с деньгами он как-нибудь перебьется. От отца получит, пенсию соберет и уедет. Нога к тому времени еще подправится. Может, через месяц-полтора он и костыли бросит. Раз можно стоять, значит можно и ходить. Через двор сегодня с одним костылем прошел, завтра два раза пройдет, потом три. С каждым днем будет увеличивать расстояние и тренироваться. Должен он бросить деревянные подпорки, должен уехать к отцу. В такое время надо быть им вместе…

Николай поднялся, ухватился за ветку, секунду помедлил, затем шагнул без костыля по тропинке.

Боль полоснула в пояснице, острое шило с размаху ткнулось в позвоночник, заставило побледнеть. Николай сделал еще шаг, затем, торопясь, еще…

И мешком упал на землю, скрючился, как червяк, от боли. В поясницу, казалось, вонзили раскаленные гвозди, а колено пилили пилой. Железной, с большими зубьями…

Орехов застонал, перекатился со спины на бок, затем на живот.

— А, черт! — он скрипнул зубами. — Дьявольщина…

— Что случилось? Ногу сломал?

Николай скосил глаза и увидел скуластое лицо. Глаза с нездоровой желтизной на белках смотрели обеспокоенно, лицо было добрым. Руки уцепили Николая и помогли сесть.

Боль в пояснице стала медленно отпускать.

— Закури, легче станет, — человек подал Николаю кисет с крупитчатым самосадом. Он приметил костыли и сообразил, в чем дело. — Пробу снимал?

— Снимал, — признался Николай и погладил ладонями колено. — Больно. Всего ведь три шага сделал, и подкосило. Как огнем ожгло.

— Отойдет… Посиди спокойно, и отойдет. Другой раз нахрапом не кидайся… Трактор и тот не любит, когда с ломиком к нему подходят.

Скуластого звали Степаном Тарасовичем. Он оказался комбайнером из МТС, обслуживающим зеленогаевский колхоз. С утра, по холодку, пришел он в Зеленый Гай и осматривал массивы, которые через месяц надо будет косить. Прикидывал, где поправить мостики на арыках, где присыпать канавки, оставшиеся от полива. Потому слышал возле абрикосины стон и увидел Николая…

— Искалечить себя таким манером можно за дважды два. Теперь каждые руки нужны, а ты взялся эдакие фортели выкидывать.

— Мои руки не в счет, — угрюмо ответил Николай.

— Зря говоришь, — желтоватые глаза Степана Тарасовича скользнули по Орехову, угадали под гимнастеркой тугие от костылей бицепсы. — Такие шатуны у тебя, парень, а говоришь — не в счет… У нас вон девчата не могут трактор прокрутить, когда заглохнет, а ты прибедняешься.

— Тяжелая уборка будет, — продолжал комбайнер. — Хлеб низкий, колос слабо зерно держит. Деликатно косить надо, а тут штурвального в армию забрали… Механик ловчит в напарники свою племянницу сунуть, Лидку… На кой черт она мне нужна, лентяйка безрукая. Ей бы спать до полудня да с парнями лапаться. Другие девки хоть в работе разумны, а эта уж где ни побывала. И продавцом, и завклубом, и на осеменении коров… Теперь штурвальным суют, чтобы гарантированную оплату ей получать… Хитер наш механик Леонтий Кузьмич… Где штурвального взять — ума не приложу.

— Тяжелая эта работа? — неожиданно для себя спросил Николай, которому все больше нравился неторопливый и рассудительный комбайнер.

— Не очень чтобы тяжелая, — Степан Тарасович аккуратно погасил цигарку. — На подмену со мной работать. Стой на мостике да крути штурвал, чтобы хедер в землю не ткнулся. Вот и все дело.

— А сидеть на мостике можно?

— Пожалуй, можно, — ответил Степан Тарасович. — Раскладную скамеечку приспособим, и сиди сколько угодно. Тряско, конечно, но ничего. Недельки за две и тебя подучу. Все лучше, чем без толку ногу пробовать. Одни ведь ребятишки и бабы кругом, а в уборку не только каждые руки, каждый палец на счету… Значит, договорились, парень?

— Договорились. Завтра приеду оформляться.

Вечером в дом Буколихи ввалился горбоносый человек в галифе и пыльных парусиновых сапогах. На руке у него болталась камча. Через плечо перекинут мешок.

— Давай, хозяйка, товар, — без всяких предисловий сказал он. — Братан пожаловал в гости. Год не виделись. Он у меня в начальстве ходит.

— Нет водки, — ответила Буколиха. — Сына недавно в армию провожала. Ничего не осталось.

— Цену набиваешь? — усмехнулся покупатель. — Ладно, за горло взяла… Пуд за пару бутылок даю. Пшеничка свеженькая.

«Украл, сволочь, и не скрывает», — зло подумал Николай. Придерживаясь рукой за стенку, он встал и пошел к горбоносому, тяжело припадая на больную ногу. Он нагнул голову и стиснул кулаки. Понимал, что задержать, скрутить руки не хватит сил, а вот в морду дать, пожалуй, он сумеет.

Покупатель беспокойно ворохнул глазами и попятился.

— Чего тебе? — растерянной скороговоркой заговорил он. — Чего уставился? Свой хлеб меняю…

— Свой, сука? — переспросил Николай и тяжело взмахнул кулаком, вложив в него всю злость.

Покупатель увернулся от удара и вскинул над головой змеистую, с свинчаткой на конце камчу. Но ударить не посмел. Коротко выругался, подхватил мешок и крутнулся к двери.

— Откуда он? — спросил Николай Буколиху. — Фамилию знаете?

— Запамятовала, — ответила Анна Егоровна и уставилась на Николая недовольными глазами. — Чего в моем доме распоряжаешься? Большую ты волю, парень, взял.

— Кончайте вы этот промысел! — Николай шагнул к Буколихе. — Ворованный хлеб скупаете, — зло сказал он. — Война идет, а вы шинок завели.

— Ты мне не указ, — отрезала Буколиха. — Своя голова на плечах есть, да и в доме я хозяйка.

— Кончайте промысел, — повторил Николай. — Не пущу я больше во двор ни одного человека с ворованной пшеницей.

— Ишь как завернул, — усмехнулась Буколиха. — Не круто ли берешь, Коля? Промысел кончить легче легкого, да ведь тебя надо каждый день мясом кормить. От окорочка, от сальца ты тоже не отказываешься.

Орехов побледнел. Ответить, возразить на это ничего не мог. Четыре месяца сидел нахлебником у Анны Егоровны, и она имела право сказать ему так.

— Не с неба ведь, дружок, все это валится, а вы́ходить я тебя должна. Должна на ноги поставить, — продолжала Анна Егоровна, и ее выцветшие глаза в упор глядели на Николая. — Рукам, ты знаешь, я отдыха не даю, да мало этого по нонешним временам. Головой надо подсоблять. Без ума да без хлеба не проживешь.

Утром, собираясь в МТС к Степану Тарасовичу, Николай не тронул завтрак, оставленный на столе под холстинкой. Не прикоснулся к кувшину с молоком, к вареным яйцам, к ветчине.

Отрезал только горбушку от каравая. Половину съел, запил квасом. Другую половину сунул в карман. На это он имел право — из колхозной кладовой муку Николаю выдавали каждый месяц.

ГЛАВА 5

Над комбайном плыла пыль. Она поднималась из-под колес, летела от хедера, как из огромной трубы, валила из соломотряски. Пыль забивала горло, резала веки. Полова залетала под гимнастерку и щекотно липла к телу.

В голове звенело от бензинового чада. Мотор полыхал жаром, как протопленная печка. Железный настил мостика дрожал, и дрожь тупо отдавалась в затылке.

Солнце стояло в упор. Хотелось пить. Николай глотал липкую слюну и удерживался. Знал, что несколько глотков еще больше распалят жажду.

Вторую неделю Николай работал на комбайне. Жил на стане в дощатом вагончике с узкой дверью, захватанной мазутными руками. В вагончике вдоль стены были нары. На них, постелив солому, спали вповалку.

Дни катились, как спицы в колесе. После смены сил хватало лишь на то, чтобы вылить на себя ведро воды, наскоро выхлебать миску борща и добраться до вагончика. Сон был глубокий, без сновидений, оглушающий и бездонный.

Степана Тарасовича мучила застарелая язва. В жару он работать почти не мог. Крепился до последнего, ворочал желтыми белками, морщился от боли, потом сдавался. Сползал с мостика, держась рукой за живот, пил воду с содой и уходил отлеживаться в тень.

Нехитрую работу штурвального Орехов одолел быстро, а уход за механизмами взял на себя Степан Тарасович. Каждый вечер возился он возле комбайна, как мышь в припечке. Позвякивал ключами, сопел масленками и тавотницами, смазывал, подкручивал. Без этого ухода вдрызг изношенный «Коммунар» развалился бы на первом же круге.

Раскаленный металл штурвального мостика, жар мотора и полуденный солнцепек оказались для Николая полезнее, чем песочные ванны на берегу Иссык-Куля. Теперь он уже ходил с палочкой. Нога ощутимо крепла, икра наливалась упругостью, колено перестало дрожать от усилий.

«Здорово», — не раз думал Николай, выстаивая тяжеленные смены за штурвалом. Надо было ему раньше кончать со слякотью: инвалид, мол, калека, бедняжечка… Бугай чертов, отъел на Буколихиных харчах морду поперек шире, шею жердиной не перешибешь.

Крепко прихватило засухой хлеба. Степан Тарасович говорил, что раньше с гектара меньше двадцати центнеров не брали. Он знал здесь каждый массив. Пять лет комбайнером проработал, пока болячка не одолела. По мирному времени разъезжал бы по курортам, лечил свои кишки, на диете сидел. А в войну притащился Степан Варнава в МТС и принял «Коммунар», который, не будь войны, тоже бы списали по амортизации. Корчился иной раз Степан Тарасович от боли, а все равно к комбайну шел. Вода с содой — разве лекарство для его болезни? Глядишь, и ноги протянет возле комбайна.

Тут еще Осип Осипович надоел погонялками хуже собачьего лаю. Гектары ему давай, убранную площадь. Сегодня с утра опять прискакал, ехал рядом с комбайном и орал, что в районной сводке Зеленый Гай отстает. Просил жать, не жалеть бензину.

Неужели не соображает, что хлеб нужен, а не гектары? По такой редине нехитро комбайн и рысью пустить, а сколько зерна на земле раструсишь? Гектары никто жевать не будет, нагони их хоть лишнюю сотню…

Тарахтел мотор, наплывала к хедеру увянувшая пшеница, покорно ложилась под ножи, текла желтой полоской в приемник. Скрежетала, плевалась половой молотилка, и в бункер сыпалась жидкая струя зерна.

Не разберешь, сколько они на этом массиве берут с гектара. По квитанциям, которые привозит с тока учетчица, выходит, что прав был Остроухов, когда заставил агронома уменьшить урожай. Но у Степана Тарасовича свой счет — по бричкам, на которых увозили от комбайна зерно. За время работы комбайнером он этих бричек не одну тысячу насыпал. Глаз набил так, что до пуда зерно на каждой бричке прикидывает.

— Больше взяли, — то и дело выговаривал он учетчице, совсем еще девчушке. — Считаю, что сто тридцать центнеров сегодня на ток отвезли.

— Весовщик же принимает, — оправдывалась учетчица. — Каждую подводу взвешивает… Подпишите, Степан Тарасович… Я же ничего не знаю.

— Затвердила, как сорока, свое, — сердился комбайнер. — Тебе знать положено, учет ведешь.

Говорил и понимал, что от боязливой учетчицы, шестнадцатилетней девчонки, толку не добьешься.

Участковый агроном наведывалась каждый день. Ходила по жнивью, останавливалась у соломенных куч. Ворошила их, просеивала в ладонях полову. Потом забиралась на комбайн и совала Николаю горстку выисканных зерен. Перекрывая тарахтенье мотора, ругала работу, грозила какими-то актами.

Степан Тарасович то и дело менял в молотилке сита, мудрил с соломотряской, регулировал ножи хедера.

— Ты погляди, на чем работаем, — спорил он с агрономом. На соплях работаем, а ты еще нас совестишь, Ольга… Комбайн водим, будто коляску с грудным младенцем…

Последний круг Николай сделал в каком-то чаду. Когда хедер срезал угол и тракторист остановился возле вагончика, Орехов не сразу сообразил, что он может выпустить из рук штурвал и сойти с дребезжащего мостика. Хватаясь за горячие поручни, он спустился на землю и почувствовал, что земля, как и мостик, дрожит под ногами.

Анна Егоровна сидела на меже возле вагончика и смотрела, как, опираясь на палку, Николай идет по колкому жнивью. Длинный, худой, в грязной гимнастерке. Ботинки грузно сминали соломенную щетину, загребали землю. Волосы космами прилипли ко лбу, на висках… Шальной парень, изведется от такой работы. Мог бы полегче занятие найти. Звал ведь дядя Петя к себе помощником, а его вон куда понесло. На таком пекле и здоровый не всякий выдюжит. Буколиха махнула Николаю и пожалела, что пришла с порожними руками. Прошлый раз, когда навещала, принесла и шматок сала, и молоко, и свежие пышки. Не принял он тогда ничего, побрезговал ее угощением. Этот раз она не взяла харчей. На сердитых, говорят, воду возят. А сейчас смотрела на Николая и жалела, что куском его тогда попрекнула, глупая. Выскочит слово, потом хоть вприпрыжку за ним скачи, не догонишь. Насчет торговых дел ему не следовало нос совать. Разве написано на пшеничке, которую на водку променивают, что она краденая? Может, человек семь потов за этот мешок спустил, руки измозолил, а загорелась у него душа — и привез? Что с прибытком она меняет, так то за работу. Разве мало с этим зельем возни?..